Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 95 страниц)

– Господин доктор их вылечит, – буркнул Дитмар Клаусович.

– Ха! Вопрос капитальный! – Отклеив папиросу от нижней губы, Конешин поднял на высоту губ указательный палец, выпрямленный словно нож. – А следует ли излечивать от Зимы? Или, скорее, нужно излечивать от Лета? Все то, что враги Льда принимают за зло и извращение…

– Еще один приятель Льда, – возмутился про себя прокурор, стряхивая пепел из окурка в подсунутую стюардом пепельницу.

Я-оновынуло свой портсигар.

– Вы знакомы с доктором Конешиным? – спросило полушепотом.

– Нет, а что?

– Только что он упомнил, что уже жил в Сибири. Эта его, ммм, увлеченность Зимой… – Я-онозакурило. – Точно так же, как мартыновцы поддаются Льду по мистическим, не связанным с разумом причинам, так и господин доктор Конешин поддался чистой идее Льда. Вы понимаете, что я имею в виду.

Петр Леонтинович склонился через поручень кресла.

– Он вас уговаривал.

– Что?

– Ведь уговаривал, правда? – Разбесов махнул свободной рукой. – Они все… как ухажеры… как взяточники, я глядел на все это и думал: ну, кого юноша допустит к себе, кого выберет? И знает ли вообще, что он выбирает?

– А вы – очередной сводник Истории.

Прокурор не обиделся. Он сощурил глаза, повернул свою голову стервятника на выпрямленной шее.

– История… ну да, слышал, слышал, tel pere, tel fils [195]195
  Куда отец, туда и сын (фр.)


[Закрыть]. Но почему? Потому что вы их притягиваете. Как свет притягивает мошек, даже хуже – как жертва притягивает обидчиков, такого человека легко узнать, а они узнают быстрее всего. Они пользуются возможностью, а тут уже сердце Зимы – так что спасайтесь!

– Спасаться?…

Разбесов наклонился еще сильнее, сейчас у него позвоночник треснет.

– Не то, что другие – но что вы сами хотите с Историей сделать!

– Я? – засмеялось сквозь дым, открытым ртом хватая воздух под волной жара. – Я ничего не хочу.

– Что это значит? У вас нет никаких стремлений? Вы не хотели бы увидеть мир лучшим, более совершенным? Что вы, каждый этого желает. Даже преступники – ба, они хотят больше всех, можете мне поверить, ни от кого я не слышал столько проектов общечеловеческого счастья и благородных мечтаний про рай на земле, как от убийц и других преступников крупного калибра, и чем более грязным было их преступление, тем скорее в своей последующей исповеди они обратятся к возвышенным словам, как будто бы в этом своем окончательном падении сброшенные на самое дно самого глубокого, самого темного колодца, они могли глядеть только вверх, и только одна единственная картина осталась у них в глазах: небо, звезды, простор ангельский. Вот тот каторжник-пьяница, который перед вами душу выворачивал – вот скажите, о чем он говорил, разве не спасении человечества? Ха!

– Те, что упали на дно, знают, на чем стоят.

– Вот вы смеетесь. А что тут смешного? Вы не знаете, чего хотите – как же вы можете знать, кто вы есть? Хотя, можете смеяться, пожалуйста – я смотрю, и сердце мое рвется. Я не говорю, что доктор Конешин прав. Но, ради Бога, в Троице Единого, нельзя же всю жизнь растворить в Лете!

…Было время, люди готовились к этой Зиме, словно к смерти, то есть, без страха, со спокойной уверенностью в себе, и так оно и остается дальше в нашей провинции, простой российский народ в Зиме рождается и умирает, мужик, сын мужика, сына мужика, у которого никогда не могло быть иной надежды на жизнь другую, кроме той одной, очевидной с самого рождения: в работе, к земле пригибающей, в несчастье, в нужде, в страданиях, именно что в безнадежности. Но у городских, у нас, людей образованных – мы были благословлены рождением в Лете, и Лето это, из поколения в поколение, длится все дальше, теперь уже не одно только детство, не только времена отрочества, но и потом, человек двадцатилетний, человек двадцатипятилетний, те или иные школы посещая, по миру вояжируя за семейные деньги, с того и другого цветка попивая любовный нектар, не избрав конкретной профессии или карьеры, не связавши себя священным, до самой смерти таинством с женщиной, не построив для себя дома – кто он? Так, мотылек порхающий, светлячок мерцающий, непостоянная радуга. Но, раньше или позднее, приходит Зима, сковывает его Мороз, и вдруг: кто я такой? что случилось? откуда короеды, неужто мои? и эта баба, рядом с которой просыпаюсь всякое утро – разве такую я выбирал? и эта работа, на которую всякое утро ходить должен, с сердечной ненавистью ко всякой там деятельности – и это моя жизнь? Не так все должно было быть! Именно они, они, срезанные Морозом дети Лета, пьяной ночью хватаются за кирпичину, чтобы разбить ею голову богатому соседу, и потом не слишком даже тщательно перетряхивая его сундуки… Не так все должно было стать!

Под хищным взглядом стервятника я-оноопустило глаза на плед и паркет, блестевший в отсветах языков огня, на само пляшущее пламя.

– Зачем вы мне, господин прокурор, говорите такие вещи?

– Можете считать меня суеверным стариком… Но я достаточно долго жил на землях Льда. Так что, стерегитесь! В Краю Льда не случаются неожиданные религиозные обращения и сердечные перевороты, не слышал я про закоренелых злодеев, вдруг падающих на колени пред иконами, но и про благородные души, только здесь находящих пристрастие в низости и преступлении. Кто каким сюда прибывает, таким, наверняка, и останется.

Разве что имеет под рукой насос Котарбиньского, подумало желчно я-оно.

Кивнуло стюарду. Тот подал пепельницу. Дало еще один знак – рюмка водки.

– Господин прокурор глянул своим прокурорским взглядом, пронзил подозреваемого своим взором насквозь, в один миг знает о нем все, даже то, чего тот сам о себе не знает – и это тоже, это скорее всего.

– Господин Ерослацкий…

– Герославский, меня зовут Бенедикт Герославский!

–  Oh, je vous demande pardon, je n'avais aucune intention de vous offenseг [196]196
  О, прошу прощения, не хотел вас оскорбить (фр.)


[Закрыть]. Господин Бенедикт, прошу мне верить, в этом совете нет никаких злобных замыслов. Поначалу в армии, теперь на службе закона – все это профессии, в которых вырабатываешь глаз мясника, мясника, имеющего дело с людьми. Раз, два, гляжу – и уже знаю, уже решаю: этого послать с таким приказом, другого – с эдаким, а этот трус, первого шума перепугается, а вот этот храбрец, даже под огнем все выполнит. Точно так же и в следствии или судебном процессе: можно ли ему поверить? мог ли украсть? мог ли убить? Мясник как, он подойдет, осмотрит, ощупает животных: из этого будет хорошая корейка, этого еще кормить, того продать, а этого на расплод. Вы скажете, что каждый человек иной, и что человек не скотина, человек это тайна. В романах выдуманных и в крупных городах, один на тысячу, на десять тысяч – возможно. А в жизни?

…Выдам вам мудрость, которую я приобрел после многих лет: люди очень похожи. Плохие люди похожи на плохих, хорошие люди – похожи на хороших, благородные подобны благородным, лжецы подобны лжецам, правдивые – говорящим правду, убийцы похожи на убийц, а дураки – на дураков; особенно здесь, на землях Льда.

– И на кого же похож я?

Петр Леонтинович Разбесов выдул тогда густой клуб табачного дыма и, вложив в него ладонь, сделал ею неопределенный жест, раз за разом сжимая при том пальцы. В конце концов, он остался с пустой рукой и наполовину разошедшимся седым облаком, и с меланхоличной улыбкой под носом.

Глотнуло теплой водки, откашлялось.

– То есть, вы не станете уговаривать меня в отношении лютов, не скажете, что я должен нашептать отцу… Вас это не искушает? Ведь вы же сами говорили: у каждого имеется какое-то представление лучшего мира, каждый чего-то желает. И какова же ваша мечта?

– Нет.

– Ну почему же? А вдруг, вы меня и убедите!

– Как я могу вас убедить, раз у вас нет собственного мнения?

– Боитесь взять на себя ответственность!

– Если бы вы и вправду были моим сыном…

– Что тогда?

– Вы пытаетесь упиться допьяна?

Я-оноуже махало стюарду, требуя вторую и третью рюмку.

– «Пытаюсь»? Разве это может когда-нибудь не получиться?

– Идите-ка лучше спать.

Глотнуло водку за раз. Разбесов схватил за поднятую руку.

– Идите спать, вместе со сном выгоните все это из себя, так душа изгоняет болезнь; а когда встанете утром, свежий, отдохнувший, умоетесь, побреетесь и глянете в зеркало – сами узнаете, кто вы, чего хотите, и что нужно сказать отцу.

Раздавило папиросу в пустой рюмке.

– Так. Правильно. У меня ведь инст… рукции. Приедет курьер. Старику не верь. Будь здрав!

Он помог подняться, поддерживая за локоть и хватая опрокинувшееся кресло, в то время как стюард склонился за пледом, упавшим опасно близко к камину. Экспрессом даже не слишком бросало в стороны, он не тормозил, не дергал, но все равно приходилось на каждом шагу хвататься за стены, за косяки, за чугунные выступы. В двери межвагонного перехода еще раз оглянулось через плечо, сквозь полумрак и полутень к светлому огню под зимназовой полкой камина. Инженер громко храпел, с отброшенной назад головой и раскрытым ртом; доктор Конешин и капитан Насбольдт дискутировали вполголоса с мрачными усмешками на освещенных мерцающими языками пламени лицах; а Порфирий Поченгло угощал прокурора из своего серебряного портсигара. Маячащие за окнами туманы белизны время от времени отблескивали на пассажиров, когда золотой месяц на мгновение пробивал тучи. Я-онопотрясло головой. Пьяная иллюзия, ведь Петр Леонтинович Разбесов ничем его не напоминает. Посеменило к себе в купе, вытирая плечом стенные панели и таща за собой негнущуюся ногу.

В коридоре, перед своим атделением,стоял в одиночестве князь Блуцкий-Осей, в толстом халате, вышитом красной ниткой, с гербом и инициалами на сердце, в сетке на волосах и с черной повязкой на усах. Сунув руки в карманы, он исподлобья глядел в окно, с прищуром век, столь характерным для близоруких людей. Он что-то насвистывал или напевал про себя, но я-оно,спотыкаясь в тесном коридоре, устраивало слишком большой шум; князь оглянулся и замолк, так что мелодию узнать не довелось.

Я-онорасплющилось на стене.

– Пр-шу пр-щенья.

Князь отступил.

Попыталось обойти его, избегая зрительного контакта, равно как и телесного, но именно тогда, то ли поезд шатнуло сильнее, то ли в голове перелился ртутный шар, затягивая за собой корпус и руки, вопреки чувству равновесия – упало на князя, буквально в последний момент, и слава Богу, опершись предплечьем о двери купе.

– Пр… шу… – Жарко, все окна закрыты, да тут же запросто задохнуться можно. Согнувшись в неудобную позу, одной рукой сражалось с застегнутым воротничком. – M'excuser [197]197
  Пр-шу прощения (фр.)


[Закрыть].

Князь скривился, отступил еще на шаг и постучал в купе рядом, из которого тут же высунул голову советник Дусин. Блуцкий что-то шепнул ему, кивнул, подгоняя. Советник набросил на пижаму тужурку и вышел в коридор – еще один помощник: взял под плечо, встал боком, потащил, левая нога, правая нога. Только лишь добравшись таким путем до своего отделения и упав на постель (Дусин открыл дверь добытым из кармана моего сюртука ключом), в затянутом алкогольными испарении уме стали появляться некие тошнотворно-удивленные мысли. Князь – ведь только что побить меня хотел, а тут такой милый старикашка, разве что конфеткой не угостил. Дусин – ну почему не проводник, стюард? Потянулось рукой за оставленным на секретере стаканом с водой. Дусин – потому что переговорили с охранниками Теслы, поверили Фогелю. Секретный агент пришил бы Сына Мороза в пустом коридоре, да еще и среди ночи. Ха! Теперь князь станет его защищать, вопреки супруге. Приятель Николы Теслы – это приятель царя, враг лютов. Трах-бах, все вверх ногами. Да где же этот стакан? Рука соскользнула, снося на ковер бумаги. Бледные отблески льда отбрасывали вовнутрь купе холодные зайчики. Интересно, советник закрыл двери? Где ключ? Где трость? Уселось, сбросило сюртук и туфли. Уфф, Матерь Божья, что за жара! В двери постучали.

– Кого там еще черти несут?

Стук не утихает.

– Хозяина нет дома. Пашли!

И ничего, эта зараза стучит и стучит. И черт с ним, пускай стоит там и сбивает себе костяшки. Попыталось расстегнуть манжеты сорочки, помогая себе зубами.

Только Дусин двери не закрыл. Они медленно приоткрылись; в ледовый полумрак вплыла тень высокой фигуры.

Кровь ударила в голову, дыхание сперло. Пришел! Убить! Вырвало из-за пояса Гроссмейстер – тот выпал из рук, полетел под секретер. С грохотом упало на пол, переворачивая табурет и стаскивая на голову стакан. Схватило его ощупью и изо всей силы метнуло в дверь. Стакан взорвался на дверном косяке, рассыпая осколки во все стороны. Тень снова выскочила в коридор, дверь ударила о шкаф.

Выползло из под столика, разматывая тряпки с револьвера.

–  …putain de merde,если так, топ oel, sacribleu [198]198
  Грубые ругательства и проклятия (фр.)


[Закрыть] …

– MonsieurВерусс…

Долговязый журналист осторожно заглянул в купе. Одной рукой он держался за щеку, другой протягивал тросточку с дельфином.

– …за пианино простите вы позволите нашел думал шел к себе просить поговорить если вы не bonne nuit, bonne nuit, bonne nuit [199]199
  Спокойной ночи (фр.)


[Закрыть]!

Очень осторожно он положил трость за порогом и сбежал.

Наконец-то поднявшись на ноги, спешно закрыло двери.

Так вот кем я-онозамерзнет, нечего и говорить: трусом. Захихикало. Познай же великую мудрость: трусы похожи на трусов! Зажгло лампу. Движение в зеркале – белая грудь сорочки, перекривившийся галстук, неприятная физиономия, черный револьвер в руке. Широко расставив ноги, нацелилось Гроссмейстером в зеркало, прикрывая левый глаз и высовывая язык. Замерзай! Пиф-паф, русская рулетка, на кого попадет, тот и войдет в Край Лютов: венгерский граф, боевик Пилсудского, безумный математик, Сын Мороза, враг мартыновцев, союзник тех же мартыновцев, пес Раппацкого, заядлый картежник, очковтиратель и лжец, приятель Николы Теслы, предатель и трус, и великий герой, управляющий Историей, человек, которого нет и, возможно… – Тук-тук.

– Эй, кто там! Отвечай! Или рассстр-лляю!

– Пан Бенедикт? С вами все хорошо? Мы услышали шум. Ничего не произошло? Пан Бенедикт?

– А, нич-го, пр-шу прощения, пускай Мариолька возвращается спать, то есть, хотел, пани Уршуля, все будет тихо, тетя, тихонечко, тшшш. Доброй ночи панне Елене!

– Хмм, ладно, спокойной ночи.

Ушла.

Склонилось за тряпками от Гроссмейстера и зашипело от боли. Подпрыгнув на здоровой ноге, присело на табурете. Стеклянный обломок прорезал носок и кожу, вонзился в пятку. Ногтями его никак схватить не удавалось, тем более, обгрызенными до живого; тут помог бы пинцет или какая-нибудь иголка. Нашло раздавленное вечное перо, узкая полоска стали еще торчит, остальное в шее Юрия. Но, может, лучше сначала продезинфицировать. Потянулось к бару. Что там еще осталось – ага, водочка, отлично, отлично. Полило. А остаток себе в горло – нечего терять понапрасну. Потом приступило к операции по извлечению стекла из пятки. Длук-длук-длук-ДЛУК, согнутый вдвое на табурете, с ногой, неуклюже подтянутой чуть ли не к подбородку, с нечеловечески болящим коленом, с кривым пером… Коль-коль…

Тук-тук.

Коль!

– Бляди некрещеные, в говне топленые!...

Слетело с табурета, стукнувшись при том головой о кровать.

– Вы откроете?…

– Поченгло…?

– Простите. – И снова: «тук-тук, тук-тук».

Пяля глаза на покрытый блестящими осколками ковер, на четвереньках отправилось к двери, волоча левую ногу, словно хромой пес. Достав до ручки, повернулось на заднице и выкручивая конечность, чтобы вырвать из раны золоченый Eyedropper.

Господин Поченгло встал на пороге и тут же опешил.

– Ну, чего хотел? – буркнуло я-оно,изучая новую фантастическую форму авторучки.

– Видно, и вправду… – Поченгло вынул платок, вытер пот над бровью, высморкал нос; аура тьвета осталась той же самой. – Не самое подходящее время…

Нацелило в него искалеченное вечное перо, снова с кровью на конце.

– Давай уже, говори.

Быстро глянув в коридор, тот вздохнул и присел на пороге на корточки, хватаясь за двери.

– Вы понимаете, хотелось наедине, до Иркутска… Вы меня слушаете? Панна Елена Мукляновичувна…

– Панна Елена…

– Да тихо же вы! – испугался предприниматель. – Тихо, – шептал он. – Ну, нажрались же вы, как свинья.

– Ннне пон…лл! Вы м…ння оскорбляете!  – Я-оноразмахивало окровавленной авторучкой перед носом раздраженного Поченгло. – Тр…буюсатисфахкц…. Им…ннно… Садисфах…ции.

– Вы сейчас тут рвать начнете.

– Поебинек [200]200
  В оригинале: pojebunek.


[Закрыть]на – на – на четыре, два метра, и кто кого обрыгает – а я рыгаю дальше! Ну, давай, пан! Я рыгаю, как никто другой! Так зарыгаю, что родная свинья не узнает!

Тот отпихнул руку с авторучкой.

– Хам, грязный хам. А я думал, как к шляхтичу, по сердечному делу… – Поченгло встал. – И что она в вас увидела?

Тьфу!

– Хи-хи-хи-хи.

Тому хотелось хлопнуть дверью, не удалось – пришлось уйти без громкого жеста.

Отползло назад на четвереньках. В дверь бросило туфлей, закрылись со второго раза.

По сердечному делу, ну и дела. Втюрился он в Елену, что ли… Обвязало пятку галстуком. Грязный, отвратительный хам, почему бы и нет, замечательную карьеру можно сделать, перед хамством большое будущее, весь мир открыт перед хамством; субтильные, стыдливые и впечатлительные перед ним уступают, ведь это только хам не уступит; умные никогда не вступают в дискуссии, которые они проиграют после первого же удара дубиной; благородные сожалеют над несчастьем хама; а хам прет вперед, ничто не мутит покоя его хамской души, хам не стыдится, не краснеет, не улыбается с извинением, он даже не замечает насмешек и издевок, никогда он не чувствует себя не в своей тарелке и неудобств – он же ведь хам! Что его удержит? Нет такой силы. Воистину, хамы овладеют Землей, хамство воссядет на тронах всего света. Сунуло башку в умывальник и блевануло туда пол-литра желудочного сока и водки. Длук-длук-стук-стук, к стене подкатилась открытая бутылочка. Перевернув ее вверх дном, вытрясло в глотку остатки спиртного.

Таак. Втюрился, бедняга. На четвереньках потянулось к кровати. К колену приклеился листок. Я-оносмело разбросанные бумажки. Ага, что у нас тут – К вопросу о существовании будущего,херня, будущего не существует, впрочем, прошлого тоже нет; ага, второе письмо PPS, шифр параллельной памяти – скажите мне: правда или фальшь?И еще почерканные листки – письмо панне Юлии! Ой, как долго уже ей не писало! Совершенно забыло.

Цапнуло карандаш. Пальцы скользкие, выскальзывает. Вы уж простите мне, что столько времени это заняло– ну почему этот поезд так трясется! – так что понадобилось напиться допьяна– нет, вот этого я ей не напишу – понадобилось заглянуть в глаза смерти – о,как драматично! – чтобы понять– а что понять? – все ошибки, моменты пустые, принуждения безумия– нет, это же надо, напился, теперь еще и белым стихом пишу! Почесало карандашом в ухе. Мне казалось, что я вас люблю, поскольку это было слишком прекрасной идеей, чтобы ее отбросить – что есть более возвышенное, чем несчастная любовь? Прекрасно понимаю, что вы не давали мне к этому никаких… – а когда усмехалась из-под челки, когда хватала быстрой ручкой за запястье, за предплечье и прижимала к себе, вреде бы для того, чтобы задержать и обратить внимание, чтобы получше в ее слова вслушаться, не потерять ее закрученных, змеиных мудростей, но разве женщинам не ясно, неужто не понимают они, что не откровенный поцелуй, не возможность полапать в темном парадном, не простые, банальные слова, но – один летучий взгляд, улыбка из-за платочка, краешек платья, спадающий под столом на штанину кавалера…

…Как тогда, когда мы стояли под липой в осеннем дожде, девушка что-то быстро щебетала, потирая руки и глубоко вдыхая пропитанный дождем воздух, пока над лугом не ударила молния, а за лесом другая, собирайся, Юлька, крикнул я, бегом из-под дерева, а то и в нас попадет! Мы побежали по меже, через поле и по болотистой дороге в амбар Вонглов. Потом Юлия вытряхивала дождь из волос, капли воды, словно стеклянные бусины, только их твердого стука, когда падали на утоптанный земляной пол, не было слыхать – вытряхивала, склонившись вперед, низко опустив голову, между коленей; на изгибе ее спины, у самого верха, над вышивками, а под воротником легкого платья, сквозь его мокрую ткань пробились формы самых верхних позвонков, круглые холмики, будто пуговки кожи, застегиваемой на теле сзади и изнутри, то есть, какими-то алыми пальчиками хрящиков и сухожилий за ребрами, со стороны грудины, от легких и сердца. Я протянул руку и положил ладонь на этих позвонках, прижал пальцы к шее Юльки. Под ними я чувствовал каждую косточку, каждую пуговку. Она оглянулась через плечо. В замешательстве, я отступил. Она встала в дверях амбара, засмотревшись на дождевой пейзаж, за усадьбой открывался вид на всю долину в дожде, на выборные земли и арендный лес. Она весело захлопала в ладоши. – Все это будет мое! – Я согласился, как с детства привык соглашаться со всеми ее планами. Я стоял сзади, но не видел ничего, кроме нее. Руки тряслись, пришлось спрятать их за спину. Пуговки позвоночника вырисовывались под тканью уж слишком выразительно. Мне так хотелось ее раздеть…

Любови Лета совершенно другие.