Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 95 страниц)

Он выгнул резиновое лицо в выражении издевки-радости-перепуга-изумления.

– Чего вы хотите, Петрухов?

– Чего хочу? А ничего не хочу. Пришел другана поддержать. – Тут он хлопнул себя по бедру, фарширующему гладкую штанину. – Мы, люди льда, Петрухов и Ерославский, мы должны стеречься их, не лететь в их сладкий мед, как мухи на липучку, на тех девашек-блестяшек, на красоток конфетных…

– «Мы»?

Петрухов снова стукнул себя по бедру.

– Я и вы, ну, сами гляньте, два чужака, а как на нас глядят, когда считают, будто мы не видим…

– Вы ошибаетесь, Петрухов, нас ничего не объединяет, мы ни в чем с вами не похожи.

– Разве нет? – Физиономия его затрепетала, выбирая между умильной, печальной, рассерженной и безразличной минами. – Думаете, что допустили бы вас в салоны свои хрустальные, если бы случай не принудил, и вот теперь затыкают носы, глаза отводят и притворяются, будто бы не видят, как хамы, хе-хе, говорю, их доченек сахарных облизывают? Этими руками, – стиснул он мохнатые лапища, покрытые шрамами, – этими руками – все! То, что потащилось на версту подальше в убийственный мороз, и тунгетятину величиной с сарай насорочило – случай! Только таким способом, только так войти: по случайности. Но сорока при миллионах для них та же самая сорока. – Он стукнул кулачищем по груди, на которой не было ни единого орденка. – Замерзло! Хам в салонах! Хе-хе-хе!

Не говоря ни слова, поднялось, воспользовавшись причиной, когда за стеной появилось семейство Белицких. Музыка утихла, раздались аплодисменты, усилился шум бесед, парочки калейдоскопом перекатились между миражестекольных колоннад.

Пан Войслав оттирал свой широкий лоб от обильно катящегося пота.

– Уфф, убьюсь, точно смерть пришла, я ведь не вьюнош какой, как пан Бенедикт, мое сердце, смилуйтесь…

– А я не знала, что из вас такой танцор залихватский! – от всего сердца восхищалась тем временем пани Галина. – А пан так отказывался!

Чмокнуло ее в ручку.

– Так, может, это вы мне поясните: как такое возможно, ведь я совсем танцевать и не умею?

– Да что вы все время упираетесь, что не умеете, раз умеете?

Правда или ложь? Покачало головой, закусывая ус и, наверняка, изображая наиболее тупое выражение на лице. Прошлое не существует, все воспоминания, что не клеятся к настоящему, по определению должны быть фальшивыми, так что, если сейчас танцует…

Но, разве, по сути своей, не касается это почти всех людей? Ибо, раз это невозможно выразить в языке второго рода – навечно остается замкнутым в частной тайне сердца. Наружу же протекают тонкие дистилляты испытаний, неверные описания предчувствий, неясных впечатлений.

И что-то здесь не сходится. Что не до конца мы являемся теми, кем себя помним. Что живет в нас некто иной, чужой, с чужим опытом и памятью. И в те короткие мгновения, когда именно он берет верх и перехватывает власть над телом, открывается более глубинная правда. Нам известно, что мы увидим за следующим холмом, хотя никогда в этом краю не были. После целой жизни, проведенной за столом мелкого чиновника, в момент резкой неожиданности хватаемся за ружье – а ведь никогда в руках ружья и не держали – и делаем из него выстрел в десятку. Нас садят в высшем обществе, пропитанном чужеземными манерами, о которых понятия не имеем да и иметь не можем, и все же – вилочка в одной руке, нож в другой, милая беседа за столом, и слово, и жесты, и savoir vivre [339]339
  Умение держать себя, воспитанность (фр.)


[Закрыть], и оказывается, что вращаемся в этом обществе лучше, чем его завсегдатаи. Учил нас кто-то? Кто-то подсказал? Мы сами знаем это – откуда? Добродушные отцы, кроткие мужья – но мы поднимаем руку на ребенка, на женщину в жесте, естественном для закоренелого разбойника. Танцуем, хотя танцевать не умеем.

Что-то здесь не сходится. Жизнь не соответствует жизни, прошлое – настоящему.

Но как передать это впечатление в межчеловеческом языке?

Прошлое не существует.

– Может, у него врожденный талант. – Пан Войслав спрятал платок, погасил усмешку, подмигнул заговорщически. – Позволь-ка, сердце мое, на моментик, уфф, на словечко с паном Бенедиктом.

Отошло за колонну.

– Собирайся, пан, и прыгай в сани! – с места начал командовать Белицкий. – Да что это пану в голову стукнуло, так публично устыжать ее! Все знают, что-то готовится, какие-то офицерики уже жениха Шульцевны подстрекают. Словно еще и подстрекать нужно! Не стой же дураком, пан, не проси несчастий на глупую башку.

– Не могу. Не могу, пан Войслав, я уже договорился с Шульцем, он даст мне бумаги на отца, на меня, все договорено, как раз ожидаю…

– Да как-нибудь еще договоритесь потом! Потом, не сейчас! Сами подумайте, что вы там договоритесь с Шульцем, если его будущий зять сейчас вам кости пересчитает или, что еще хуже, вы хоть пальцем пошевелите против его зятька дорогого! Так что, ноги в руки и пошел…

Стиснуло зубы.

– Я не сбегу.

– Господи Иисусе, кровью плачущий! И что с того, что вас Сыном Мороза тут назвали – сегодня такая, а через неделю иная салонная игрушка – пан же и сам в эти басни сибирские не верит…

Он замолк, переведя взгляд на перетекающие по мираже-стеклам отражения.

– Поздно.

Я-онооглянулось. Небольшая группа элегантных кавалеров, наполовину гражданские и наполовину военные, приближалась быстрым шагом, впереди багровый, словно свекла, молодой человек, несколько долговязый, во фраке, перечеркнутом лентой ордена невысокого класса, с моноклем, бешено зажимаемым в глазнице, что придавало ему вид недоделанного денди.

– Это он? – спросило под носом.

– Павел Несторович Герушин.

– Отойдите.

Белицкий отшатнулся, гневно замахал руками, блеснул бриллиантом – тем не менее, после недолгих сомнений отступил за колонну, к нервно обмахивающейся веером жене. Из комнаты рядом вышел Петрухов, встал под стеной со стаканом в руке, с набожно-радостно-почтенно-злобной миной, ожидающий пикантного зрелища. На противоположной стене краем глаза уловило лилейно-цветный виражный контур mademoiselleШульц: она издали приглядывалась к запущенному ею в ход карамболю, с той же самой жадной улыбкой, столь же ангельски прекрасная. А из-за других стен, сквозь весь губернаторский дворец наверняка глядит вся элита Сибири: дамы, господа, графы, князья, генералы, миллионеры и миллиардеры.

Господин Герушин остановился, сложил руки за спиной, закачался на пятках, громко откашлялся.

– Я требую… – голос его заверещал, и Павел Несторович еще сильнее покраснел; затем еще раз откашлялся. – Требую! Требую, чтобы вы немедленно извинились перед Анной Тимофеевной и… И покинули… Чтобы… – Он откашлялся в третий раз. – И вон отсюда!

Я-ононичего в ответ не произнесло.

Товарищи Павла Несторовича гневно нашептывали ему что-то у него за спиной. Юноша поправил монокль, зашаркал ногами.

– Да по морде его, сволочь! – крикнул какой-то офицер.

Герушин стиснул кулаки, сделал шаг вперед…

Я-оноусмехнулось.

Тот отскочил.

Петрухов загоготал, словно в кабаке находился, стакан вылетел у него из руки; сорока схватился за брюхо и, наполовину сползя по стене, зашелся в хохоте.

– Ну просто шик! – запищал он. – Ой, не могу! Нашла себе дева рыцаря! Держите меня! Моська сейчас станет хватать за ноги Сына Мороза! Гав-гав!

Герушин налился кровью, его монокль выпал из глазницы, бедняга затрясся, словно в приступе страшной лихорадки. Дюжина его радужных отражений также запунцовела, только еще ярче. Дворец горел всеми оттенками стыда.

Холоднее, холоднее, совсем холодно, Мороз. Подскочило к Петрухову, схватило его за лацканы фрака, затрясло, так что мужик совсем уже потерял равновесие и, мотая руками, словно лопатами, упал на пол, то есть – на лунноцветный Фронт ледовых вихрей.

– Хамье в высшее общество пускать! – рычало я-оно. —Что хам видит, что хам думает, тем и плюет!

Подскочил и Павел Несторович, потянул пытающегося подняться Петрухова за воротник. Сорока вновь потерял равновесие и упал на все четыре точки, мотая башкой в ту и иную сторону, мотая фалдами фрака, вывалив, словно собака, язык; гримасы на роже менялись ежесекундно, он расклеился окончательно.

Герушин вставил окуляр в выпученный глаз, наклонился, прицелился и пнул Ивана в выпяченный зад – причем, приложил солидно, толстяк поехал по мираже-стеклу, словно по льду, пузом и манишкой вытирая пол до блеска, не переставая при том, словно мельница, размахивать руками, и чем дальше он скользил по направлению к бальной зале, тем громче выл и пищал; вдруг он зацепился обо что-то коленкой и начал кружиться; потерял туфлю, потерял платок, наконец, бухнулся головой о цветочный вазон и застыл.

Отражения громкого смеха перекатывались по дворцу, все глядели и все смеялись – а Павел Несторович Герушин громче всех, с прекрасно слышимым облегчением, даже руки сложив, словно собрался молиться. Его товарищи сгрудились вокруг него, хлопая его по спине и обмениваясь вульгарными смешками на различных языках; я-онотоже почувствовало на лопатках несколько похлопываний. Удерживая безразличное, сухое выражение на лице, не спеша отступило за стену, в комнаты. Развеселившиеся кавалеры расходились в группках. Лилейная фигура Анны Тимофеевны исчезла из светящихся витражей.

Белицкие глядели озабоченно, но и со странной робостью.

– Уфф, пан Бенедикт, ну и нервы у вас, уж я-то думал, что у меня сердце выскочит, нужно чего-нибудь выпить. Но как оно все удачно сложилось, чудо, чудо, что вы так вывернулись…

– Не чудо, – возразило на это я-оно, —и не удача, а всего лишь математика, пан Войслав, холодная математика. – Немного кружилась голова, мягкий трепет расходился по мышцам, оперлось о дверную коробку. Отовсюду толпились цветастые, радужные изображения сына Мороза. Воистину, велика и непонятна сила зеркал. – Но в одном вы правы: выпить просто необходимо.

Огляделось за лакеем с напитками. Но вместо лакея в поле зрения появился Франц Маркович Урьяш. Представило его пану Войславу; Урьяш что-то буркнул под нос и указал на коридор, ведущий к непрозрачным комнатам. Извинилось перед Белицкими.

– Его Сиятельство сами просили меня, – начало примирительным тоном, поравнявшись с блондином, который и не оглянулся, чтобы проверить, успевают ли за ним.

– Их салонные забавы, – буркнул тот, – еще одна глупость!

Остановившись перед приоткрытой дверью, он, все же, дал последний совет:

– Но сейчас – входите и проявляете себя самым благоразумным человеком во всем мире.

– Что же, как замерзло, так и замерзло.

– Тогда бы так и торчали у Шамбуха в приемной!

Вошло. Подвешенные на небе над Сибирью, генерал-губернатор Шульц-Зимний и князь Блуцкий-Осей отвернулись при отзвуке шагов.

– Позвольте, Ваше Высочество, вот этот человек…

– Мы знакомы, – процедил князь, жабьим движением губ поправив положение искусственной челюсти.

Поклонилось – князю, но вместе с тем и княгине, которую заметило подремывающей в кресле.

– Поздравляю Ваше Высочество с подписанием мирного трактата.

Граф быстро почувствовал, как замерзает ситуация.

– Господин Ерославский служит нам исключительно посредником, – заверил он. – Похоже, Ваше Высочество ни в каких обстоятельствах не был знаком с его отцом?

– Нет.

– Я имел удовольствие удовольствие ехать с Его Высочеством в Транссибирском Экспрессе, – сообщило я-оно.

– Да из-за вас поезд чуть на воздух не взлетел, – буркнул князь Блуцкий.

– Что вы говорите! Ведь все же было совершенно не так!

Если бы взгляд обладал физической энергией, под взглядом графа половина дворца наверняка бы была в развалинах.

– Как я говорил, – рявкнул он, – поскольку, что не подлегает никаким сомнениям, свидетельства Венедикта Филипповича никак нельзя посчитать удовлетворительным для Вашего Высочества, и очевидным является и то, что его Княжеское Высочество, не станет бегать за Батюшкой Морозом по таежным тропам, свидетельство представит особа, которую Его Высочество найдет совершенно достойной доверия. Князь согласился оставаться у меня в гостях до вашего возвращения; он услышит отчет из уст собственного человека и сообщит все лично Государю. Ибо князь пользуется полнейшим доверием Его Императорского Величества Николая Александровича. Понимаете, Венедикт Филиппович?

– Замечательно, Ваше Сиятельство.

–  Sacre пот de Dieu [340]340
  Проклятие (фр.)


[Закрыть], – гневно вспыхнул князь Блуцкий, раздраженно махнул рукой, после чего, не сказав ни слова, вышел, живо перебирая короткими своими ножками.

Граф превратил в развалины вторую часть дворца, засопел и поспешил за князем. Лакеи сгрудились за ним в двери. В комнате остался лишь сладкий запах благовоний.

Выпустило воздух. Похоже, все пошло неплохо. Учитывая все обстоятельства… Хммм… Похоже, для графа это тоже важно. Получил ли он от царя ультиматум, грозящий отставкой, или нет? Мираже-стекло было на ощупь очень холодным, рука в перчатке не протопила никакого следа. Дохнуло на стенку. Полумесяц зашелся туманом тьветистого дыхания. Пан Войслав наверняка прав, что нужно было здесь сыграть, уже сыграло, нечего больше их здесь дразнить, тем более, после этого фатального танца с дочкой Шульца. Танец… Оперлось лбом о мороз-стекло.

Правда или фальшь? Прошлое не существует, все воспоминания, что не клеятся к настоящему, должны быть фальшивыми по определению, так что, если сейчас танцует… С другой стороны: ведь замерзло же. (Замерзает).

Ритмичный, настырный стук вонзился в мысли. Это княгиня Блуцкая била палкой по полу.

Может, лакея зовет или призывает призрак Дусина; все слуги помчались за графом. Осторожно подошло. Она подняла руку, извлекая ее из-под черных кружев; полвека назад наверняка они стоили несколько деревень. Поцеловало сморщенную кожу. От княгини несло травами и старостью даже сильнее, чем помнило (или же помнило слабее, чем она воняла на самом деле).

–  Гаспадин Герославский, —заскрежетала она, как будто бы чем-то развеселившись.

– Да, я, Ваше Высочество, я, я, тот самый.

– Иди-ка сюда, бродяга.

Склонилось еще ниже, как тогда, в поезде, в вечернем вагоне.

Княгиня дышала теплой телесной гнилью.

– Что с тобой сталось?

– Этот шрам…

– А, шрам… – Княгиня выпрямила указательный палец и уколола ногтем в манишку фрака. – С тобой что сталось? Я же еще не слепая, кххрр.

– А что должно было статься? Выжил здесь как-то, хотя меня мартыновцы, ваши или распутинские, живым в мерзлоте хотели закопать.

Старуха цапнула за подбородок, зашипело от боли; вырвалось, отступило на шаг.

– Ведьма! – ругнулось негромко.

– Дурак!

– Леднячка проклятая!

– Сопляк наглый!

Рассмеялось вместе с княгиней.

Та сунула руку в древний ридикюль, выкопала оттуда платок, вытерла обвислые губы, на которых собиралась липкая слюна. Присматривалось с трудом скрываемым отвращением.

– Но вот Пелки я Вашему Высочеству не прощу!

– Какого-такого еще Пелки?

– Ну, эти ваши мартыновские розыгрыши…

Старуха взмахнула платком.

– Фи! Замерзло.

– Выходит, Ваше Высочество в эти игры уже не играет? И как там сны в Краю Лютов? Под Черным Сиянием? А? Князь хороший договор подписал, Ваше Высочество его уже не поломает.

– А ты этому и рад, а?

Пожало плечами.

Она захихикала в платок.

– И вот скажи, сынок, разве я не была в отношении тебя права? Плохо ты мне приснился? А?

Я-ононе могло скрыть недоумения.

– Так ведь я же не исполнил ни одного из замыслов Вашего Высочества!

– Разве нет?

– Ба, даже жизнь спас доктору Тесле – или забыли? – который теперь Лед станет ломать.

Старуха покачивала головой, явно довольная собой.

– А оно ничего, кхрхр, ничего. – Быстро глянула над платком. – А, может, дорогуша, ты уже встречался здесь с уважаемым Александром Александровичем Победоносцевым? Или с его людьми?

– Нет?

– Кхрхрм, хррмм.

Пятнистая ладонь дрожала на рукояти трости, вторую она прижимала к губам, над которыми тоже до конца не было у нее власти, тело предавало ее на всех фронтах, ото всюду из него било во все органы чувств старческим отвратительным естеством. Отступило еще на один шаг, чтобы убраться из этого смрада. Но сама княгиня Блуцкая-Осей, а точнее, существо, проживающее в этом вонючем мешке из кожи и костей – ей ничто уже не мешало злобно радоваться, она замерзла с гримасой злобного удовлетворения, искажающего душу.

Сбежало от нее, прочь, прочь из этой комнаты. Неясный страх бился в ритме спешных шагов возвращающимися волнами. Чему это она так обрадовалась? Что, кого увидела? Ледняка, готового защищать Лёд и лютов? Так ведь это же неправда! Неправда!

Пани Галина сидела под папоротниками в компании молоденькой госпожи Юше, туалет из шифона с pailettes [341]341
  Здесь: золотыми блестками (фр.)


[Закрыть]и туалет из тафты с жемчугом. Отдыхая, попивая фруктовое вино из серебряных стаканчиков, они сплетничали о знакомых, что танцевали за прозрачной стеной.

Извинилось, чмокнуло на прощание обрамленную кружевами ручку пани Белицкой.

– Прошу прощения, будет разумнее, если остаток вечера я пропущу… Пан Войслав…

Пани Галина не выпустила руку.

– А панна, с которой вы пришли? – шепнула она, тактично отвернувшись от госпожи Юше.

– Вы знакомы с mademoiselleФилипов, правда? Если вы ее встретите, то попрошу…

– Не верю. Вы этого не сделаете, не такой вы человек…

– Какой? В чем снова дело? MademoiselleФилипов, наверняка, танцует и веселится больше всех нас, Модест Павлович нашел ей дамского угодника в мундире, она протанцует целую ночь…

– Забрать девушку на большой бал, быть может, самый большой, из тех, на которых она когда-либо в жизни своей была…

– Это правда. Она не…

– Забрать, – пани Галина возвысила голос, впервые видело тихую, как правило, супругу пана Войслава в состоянии подобного возмущения, – чтобы при первой же оказии сунуть ее в объятия незнакомца – да кто же так делает? Только человек, полностью лишенный чувства или совершенно не обращающий внимания на чужие чувства, толстокожее чудище.

– Да что вы! Ведь я здесь не забавы ради, другие дела необходимо устроить, и mademoiselleФилипов о том заранее знала.

– Да о чем вы вообще говорите? Все это не имеет значения! Нельзя так относиться к женщинам, тем более, в этом возрасте незрелой деликатности….

– Нет, нет, нет, пани все это неверно представляет. Между мной и панной Кристиной нет каких-либо романтических тонов, подобная мысль вообще…

– Пан Бенедикт! О, Господи! Да какое все это имеет значение? Вы привезли юную девушку на бал! Если вы этого не понимаете, тогда, хотя бы, вычислите. Ну?!

Глянуло искоса на госпожу Юше, которая подслушивала, уже совершенно с этим не скрываясь. Отвело глаза.

– Возможно… и правда… некая неуместность…

– Идите к ней!

Ба, но как найти одну-единственную девушку на громадном губернаторском балу? Среди танцующих ее не выследило. На призматических мираже-стеклах мерцали сотни текуче-цветных фигур, каждая вторая из них могла быть Кристиной Филипов. Необходимо внимательно приглядываться, высматривать лица, различать просвеченный образ от двойного, тройного, учетверенного отражения. Вошло на галерею, надеясь в душе, что с высоты, при замечательном виде на всю залу, скорее найдет девушку. Черта с два! Заметило зато, как то одна, то другая парочка ускользает за колоннады и, вроде бы, случайным шагом, полностью исчезает с мираже-стекольных панелей, прячась в частных, непрозрачных комнатах. Вон оно как! Ну, ладно!

Но не станешь же совать нос в каждую комнату во дворце, сколько тут этажей открыто для гостей, два, три? Как пить дать, снова влезу в очередную неприятность, обладая к этому несомненным талантом. Закурило папиросу в тени галереи. Перехватив слугу – узнав его разве что по черному галстуку-бабочке и по золотым пуговицам – попросило его принести бокал сухого вина; может, удастся смыть из горла запах-вкус отвратительной телесной дряхлости. Внизу случился перерыв в музыке: парящий тьмечью расходившийся, покрытый плотной чешуей орденов адмирал хлопал в ладони и притопывал, призывая гостей к полонезу – на это поднялись из-под зеркал и более достойные возрастом дамы – молодые мужчины в ливреях стали разбрасывать с высоких балконов дождь золотого конфетти – ряды пар вступили на заледеневшую тайгу, в соответствии с потоком лунно-цветного вихря. Лакей принес вино. Махнув у него перед глазами банкнотой, полицейскими словами описало мадемуазель Филипов и гвардейского поручика. Не успел полонез закончиться, как служащий вернулся; жестом головы попросил идти за собой.

Это была одна из курительных, так называемая Китайская Комната, как шепнул служащий, когда вручило ему деньги перед закрытой дверью. Стены, хотя и из мираже-стекла, изнутри были плотно завешены шелками, заставлены ширмами, что обеспечивало помещению приватность. Постучать? Недолго думая, затянувшись табачным дымом, нажало на дверную ручку и заглянуло вовнутрь. Гвардейский поручик и госпожа Филипов, спутавшись взаимно в объятиях, даже не обратили внимание на нашествие непрошенного гостя. На секунду замерло на пороге. Полулежа на шезлонге, обитом бархатом, под бумажным лампионом, отбрасывающим зеленые тени, на фоне сибирского пейзажа, пара любовников предается грешным наслаждениям – ни единого звука из их уст, поскольку уста соединены – ни единого движения их тел, ибо тела сплетены – замерзли. Ее ножка во французской туфельке с золотым бантиком, ее икра в жемчужно-светлом чулочке, икра и коленка, и даже небольшой фрагментик бедра, поскольку девушка непристойно подняла ножку, выпростав ее из-под нижних юбок, оборок, кружев, чтобы зацепить и поближе притянуть кавалера в белом мундире. Его рука грубо засунутая в decolteдевушки, всю ее грудь под корсетом охватывающая, сжимающая, мнущая, комкающая – словно шмат мяса – а ведь это мясо и есть – тело на теле. Ее maquillageразмазанный, и влажный, алый на щеке от губ идущий – влага под губами, влага на шее – слюна – ее – его – смешанные выделения тела. Мышцы его ног и ягодицы, напряженные под мундирными брюками. Ее пальцы, стиснутые на его плече. Его жила – жирная, толстая, набежавшая кровью – пульсирующая у него под ухом. Багровая шея. Покрытое волосами запястье. Обнаженные плечи, втиснутые в спинку шезлонга. Слюна. Язык. Рука. Икра. Шея. Ягодица. Грудь. Мясо. Мясо. Прогнившее, бледно-зеленое мясо.

Сбежало, теряя по дороге папиросу. Вновь выскочило на галерею. С противоположной стороны шел господин Герушин в компании мертвенно напудренной матроны, по-видимому, госпожи губернаторши; отошло к балкону с музыкантами. С обеих сторон по его флангам стояли натуральной величины статуи из какого-то редкого, сильно охлажденного минерала, который в комнатной температуре тьветисто парил и потел черной влагой. Скрылось за этими статуями, присело на холодном постаменте. Статуи представляли собой необычно верные копии греческих или римских изображений – российский, эклектичный art nouveau,застывший подо Льдом и обращенный к полюсу классицизма. Всякая мышца и сухожилие в этих статуях были переданы с анатомической точностью: обнаженный пастух заслонял глаза перед обнаженной лучницей; жирная тень от них коптела под самый потолок. Одного лишь Приапа не хватает. Отвернуло взгляд. Вот Афродиту, как раз, приодели: на ее плечах свисал мундир. Над звуками музыки, здесь крайне громкой, услышало еще более громкие разговорчикисобравшихся на балюстраде мужчин, в основном, молодых кавалеров. Они обменивались впечатлениями на тему девушек, высматриваемых с высоты на стеклянном паркете сибирской ночи.

– …в пять лошадей.

– Погодите, погодите, а вон та кобыла в розах?

– Фекла Петровна? Даже врагу не пожелаю.

– А вот Милушин, пропустив пол-литра, заявил, что приударит за дочками Рептова.

– За обеими сразу? Ну-ну.

– За той, которая его с места не погонит.

– Амбициозный человек. Я бы и сам… А, коровушки гладкие!

– С этими сливочными сисечками…

– Ой, а попочкой как крутит!

– …на отчаянных вокруг княжны! Затопчут, затолкут твари.

– А для Его Сиятельства опять же неприятности: как красавица его глазками светит, как улыбочки ловит, бюст выпирает.

– Было бы еще чего выпирать!

– Не то что наша Аграфена после двух мужей, а?

– Э, про Агафью ни единого плохого слова!

– Ага, как вдох делает, все свечи кланяются.

– Тогда еще скажи про другие ветры, исходящих из нее через другой конец.

– В прошлом году, в салоне у Хейесов…

– А! А старшая Курогина?

– Господин Петр требует огромную потребность каяться. Господин Петр много нагрешил с женщинами.

– Покаяние, хмм. Двести тысяч рублей плюс доля с заводов Курогина, когда старик копыта откинет.

– Ага, зенки кривые, да и зубы кривые – зато прямая дорога к состоянию.

– И к тому же, паскуда, обладает тем достоинством, что дура страшнейшая, посмотри на ее мать; Курогин ни единой девочки не пропустил, из курогинских незаконнорожденных целый эскадрон можно выставить, а у той кобылы хотя бы тень подозрения возникла.

– Эх, чувствую, дорогие мои, что я влюбился, это вы мне женский идеал нашли!

– А полковничиха Мерушкина? Похоже, еще свеженькая…

– Ба, так уже дважды заложенная! Вы только на ее платье гляньте.

– Вот это замечательная рецептура: считать ее по весу пух-золота на…

– Прочь отсюда!

– Чего?

В первого в бешенстве бросило мундирным верхом, стянутым с Афродиты.

– Вон с глаз моих! – рявкнуло, чувствуя, как внутри вздымается злобная горячка, багряный огонь, жгущий точно так же, как и Стыд, хотя и полная противоположность Стыду. – Животные! В дерьме вам валяться, а не среди людей жить!

– Да что это вы…

Музыканты ударили в смычки; пришлось еще сильнее поднять голос, сжимая кулаки.

– К живодерам! – орало я-оно,уже совершенно себя не сдерживая. – Мясо! Мясо! Мясо!

Те глядели, как на сумасшедшего. То один, то другой что-то бормотал под нос, опускал глаза. Пристойный юноша в кадетском мундире пихнул соседей локтем, те начали отступать к боковой галерее, кто-то налетел на статую копьеносца, образовалось замешательство; после этого все повернулись и поспешно ретировались, последний через плечо бросил вульгарное слово.

Сила стекла столь же быстро, как и налилась в жилы; я-онобеспомощно оперлось о перила. Ниже, в зале, танцевали трепака, зрители хлопали в ладоши. Под ухом гремели трубы и барабан. Нужно бежать отсюда, бежать! Закрыло таза, только это не помогло; еще ярче на веках вырисовывались участники бала, а в первую очередь – mademoiselleФилипов. Ведь там все так же продолжается мясной базар, выставка отвращения, волны повторяемых под музыку движений: рука, нога, рука, нога, и так – до могилы, а после того – черви.

– Именно потому и не бываю.

Он встал рядом, выйдя из-за греческих голышей. Грудь его украшал всего один орден, впрочем, я-ононе узнало вида и класса знака отличия. Мужчина был худощавым, держался он официально, чуть ли не отклоняясь назад, высоко подняв голову; я-онотоже выпрямилось, тот был выше на несколько вершков. Очень бледное лицо, гладко выбритое, практически свободное от светеней, на губах – мягкая улыбка. Православный тунгетитовый крест, подвешенный на шее, буквально резал глаза на белоснежной манишке.

– Зель Аркадий Иполлитович, – поклонился он.

– Бенедикт Герославский. – Тут же вспомнило про визитные карточки, нашло визитницу, вручило карточку Зелю. Тот даже не глянул.

– Знаю. – Плавным, балетным движением руки с визиткой он обвел зал внизу. – Его сын.

– Ну да. – Теперь пламя сменило направление, теперь оно палило вовнутрь; возвращался Стыд. Укусило себя в щеку, лишь бы не улыбнуться, не состроить собачью, умильную, извиняющуюся мину. – Боюсь, снова сцену устроил. Вообще-то… Не такой я человек, не так замерз. Надеюсь на это.

– Не такой человек, чтобы грех вслух грехом назвать, а добродетель – добродетелью? – Мужчина спрятал визитку, указал налево; пошло вперед, Аркадий Иполлитович отодвинулся, чтобы не сталкиваться между статуями. – Что-то у меня в ушах звенит. – Вернулось в тень галереи; Зель остановил лакея, попросил стакан воды. – Именно потому и не бываю; отираешься о людей, и это на тебя садится, словно иней, загрязненный заводскими дымами, будто уличная пыль, словно жирная грязь. – Отпивая мелкими глотками воду, он заглянул в комнату рядом. Упившиеся мужчины метали рюмки в камин на противоположной стене. – Я говорю не о телесной грязи, вы же понимаете меня, Венедикт Филиппович.

– Да.

– Чистота, труднее всего сохранить чистоту. Если бы мы жили в мире, в котором было бы возможно общение только душ… – Он вздохнул. Голос у него тоже был мягкий, текущий неспешными волнами, вверх и вниз; была в нем мелодия, ритм. – Какой идеал выше? Человек минус тело.

– Федорова читали?

– Чистота, брат мой, чистота. Вижу, вы то же самое отвращение испытываете, то же самое стеснение, бремя.

– Я…

– Так уж Бог устроил, что в этот мир мы приходим в мешке дерьма, дерьмом окрещенные, дерьмо потребляющие; в дерьме ходим, дерьмом нам чувства затыкают; дерьмо отдаем другим в знак любви; дерьмо – наше счастье, дерьмо – наслаждение. – Он склонился с озабоченным выражением на лице. – Но нам необходимо хотя бы пытаться очиститься! Невозможно из тела выйти – но можно…

От рывка я-оночуть не упало, оперлось о призму-стенку. Кто это? HerrБиттан фон Азенхофф нагло пер к лестнице, издевательским взглядом прокалывая Аркадия Иполлитовича, который только приглядывался к этой сцене с печальным, ласковым выражением лица.

– Я забираю вас! – решительным тоном заявил фон Азенхофф.

– Да чего вы хотите, скажите на милость…

– Александр Александрович приветствует вас с надеждой, – говорил господин Зель. – Могу вам признаться, что Александр Александрович читал вашу Аполитеюс большим вниманием, большие слова высказывал.

– Кто это такой? – спросило на выдохе, вырываясь наконец из железных рук пруссака.

– Ангел Победоносцева. Так что, есть тут у вас еще какие дела? Потому что, думается мне, для одного вечера вы туг и так уже достаточно навытворяли.

– Да что вы вообще себе позволяете?

Тот оскалил зубы.

– Спасаю вас, молодой человек. – Он щелкнул пальцами слугам, чтобы те принесли верхнюю одежду. – Еще немного, и он усадил бы вас на белого коня.

– Что?!

Фейерверки выстреливали на небе над хрустальным дворцом, когда двигалось по серпантину-склону в лунную тайгу, гремящую метелью: первые сани, вторые сани, третьи сани, компания веселая, перекрикивающаяся; четвертые сани – в четвертых санях сидело под медвежьей шкурой, с Биттаном фон Азенхоффом и тем могучим капитаном гусар. После первой серии фейерверков, из-под дворца пальнули искусственными огнями, только теперь уже напакованные криоугольными зарядами, так что те взорвались громадными цветами тьвета; и вот они уже, пройдя сквозь зимнахово-мираже-стекольную конструкцию дворца, разделились на тысячу и одну реку цвета и светеней. Я-ононаходилось на нижней петле пандуса, губернаторский дворец маячил на звездном небе слева, так что не нужно было выкручиваться назад, что было, говоря по правде, практически невозможным, раз тебя закутали плотно в меха, шкуры, пледы, шали и одеяла из десятков беличьих, заячьих, соболиных шкурок. В зависимости от угла зрения и расстояния, с которого прокалывали дворец фриртверками [342]342
  Искусственное слово. «Фейерверк» = работа огня, a «frirtwerke», по-видимому, «работа льда» (хотя в немецком языке слова «frirt» я не нашел, но вот во французском слово «frire» означает «жареный») – Прим. перевод.


[Закрыть], на небе по-своему рисовались коллажи света и тьвета, морские звезды, пожирающие свет, и морские звезды – свет сеющие, и одни переливались в иные, а вторые зарастали собой первые, и все они, в конце концов, спадали на обледеневшую тайгу дождиком искр и не-искр. Совершенно одуревшие олени крутили головами, громко звенели их богато украшенные колокольцы. Сибирь попеременно то гасла, то высвечивалась из глубокой ночи, словно пейзаж из Божьего сна, на который Он то глядит сквозь пальцы, то заслоняет перед Собственным взглядом и существованием.