Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 95 страниц)

Тот взорвался.

– Традиция-говниция! – фыркнул он, плюясь слюной на стол и пасьянс. – Никогда вы не убедите меня в такой глупости, будто бы Польша лишь тогда Польшей может быть, покуда склочничество, склонность к дрязгам и своекорыстию, к давнему своеволию терпеть станет!

Он поднялся, прошелся от стены к стене, потом от стены к печи, громко стуча подкованными сапогами по полу, даже собакапроснулась и подняла седую голову, правда, не открывая глаз; она обеспокоенно вынюхивала Пилсудского.

– Как нам сопротивляться российской Державе? – спросил он, бросив краткий взгляд в окно. – На чем опереться? На спонтанных, романтических порывах, горячечном хаосе, революционном буране? Нет! Достаточно всего подобного уже было! Пока боевик не будет полагаться на приказах командира как на словах Единого Бога, ни единого шанса против Российской Империи у нас не будет.

– Следовательно, армия.

– Армия! Заплесневелым гражданским тюфякам может казаться, будто бы так называемые террористы, боевики, бомбы бросающие и взрывающие Державу поработителя, являются силой хаоса, экстремистами Лета – нет ничего более ошибочного! Вы послушайте их хорошенько: за исключением откровенных бакунинцев, все они выступают за Лёд, ба, за Державу еще более холодную – только, чтобы это была их Держава, выстроенная в соответствии с их мечтаниями. Это не мой принцип – это принцип любой революции. А то, что я взрываю мосты? Взрываю, чтобы иметь возможность строить!

– Но что же это за выбор: Держава или Держава?

– Да, знаю, поляки не верят никакой бюрократии, и они всегда склонны к самостоятельным, анархическим действиям. Мы самый штатский народ на свете! Да еще и кичимся этим отрицанием государства, этой культурой отсутствия державности!

В кухне раздался быстрый топот; Старик подошел к двери, обменялся с кем-то парой слов, отступил, но, отступив, тут же вернулся и выплюнул через порог приказ. Люди с топотом вышли.

Потом они мелькнули в окне, на снегу, когда бежали через Тунку; один, другой, третий, с винтовками на спинах, пышущие черным паром.

Я-ононасмешливо фыркнуло.

– На самом деле, словно вашей главной целью было бы так поставить людей под собой, чтобы посланные в бой они без раздумий выполняли всякий приказ начальства, словно тот от самого Господа Бога исходит. Как с кем тут поговорю, ответ одинаковый: «будет так, как Старик говорит», «что Старик скажет, так оно будет и лучше», «слушай Старика». Даже песни: старые, народные, религиозные под Юзефа Пилсудского переделывают! Вот он – идеал Государства! Вот оно – мечтание диктатора: послушание Авраама.

Пилсудский закрыл дверь.

– А вот скажите мне, мой юный математик: неужто солдат не всем приказам должен подчиняться?

– Наверняка, есть и такие, которых не стоит выполнять, независимо от обстоятельств.

– Убивать невиновных.

– Убивать невиновных, так, – ответило я-оноосторожно, вдохнув свежего дыму.

– Ну а кто это может решить? Кто обладает знаниями, подходящими для разрешения вопросов о правомочности войны и применяемых на ней методов? – Пилсудский остановился у печи, погладил собаку, псина облизала ему руку с пробуждающим жалость энтузиазмом. – Сами же видите, в какие мы живем времена: одинарных и двойных агентов, шпиков охранки, заговорщиков, провокаторов и тайных договоров, идущих через континенты, языки и цивилизации. Вот поглядите, от чего сейчас зависит независимость Польши. Кто способен охватить все это одной мыслью, одним предложением? Вот вы, юный Герославский, способны вычислить Польшу?

– Хмм. Возможно… Нет, не смогу.

– Сегодня солдат, который желает принимать самостоятельные решения на поле битвы – а полем битвы, как сами видите, является весь мир – решать, что соответствует добру, а что – злу, такой солдат становится для армии и командира обузой. Сейчас уже нельзя вести войн по законам Лета, то есть, по решению и пониманию шляхетского ополчения. Генералы, объясняющие правоту и необходимость всякого шага, обязательно проиграют уверенным в механической эффективности генералам Льда. Явные и всеми понимаемые стратегии обязательно проиграют стратегиям тайным, двуличным, с которыми ознакомлены только командующие. И это, если не учитывать самых очевидных различий: что командир потому и командир, что видит он дальше, лучше, резче, чем всякий подчиненный солдатик. Много бы навоевал Бонапарте, если бы выполнял только те действия, с которыми его рядовые согласились в стратегическом и моральном плане! Законы величия отличаются от законов малого.

– Итак, вы ведете своих стрельцов путем террора: посредством слова вождя.

– Этого я тоже не хотел бы, – вздохнул тот. – Я бы предпочел Историю конечную, идеальную.

– Без вождей, – подкололо я-оно.

– А вы думаете, будто бы я это для себя, для приватного желания? Значит, вся эта власть – является целью? А сами что написали в своей « Аполитее»? Если бы я желал только лишь дрожи от переполняющей мощи и абсолютного самовластия, то держался бы Лета. – Он вернулся к столу, взял из колоды новую карту, оглядел пасьянс. – Вождю свойственен не математический расчет собственных сил и сил противника, но риск. Вождь обязан подсчитывать и пребывать там, где расчет уже начинает терять надежность, где имеется только вероятность. В Лете! А подо Льдом – что остается? Математика, пан Герославский.

Пилсудский положил карту – и, вдруг подняв глаза, снова нахмурился, набежал тьмечью, окаменел.

– Но именно это полякам и нужно! – Он сжал кулак. – Льда! Льда! – Грохнул кулаком по массивной столешнице. – Любимый аргумент поляков: эмоции! Любимейшее состояние поляков: нерешительность! Только лишь замороженные в своем могущественном, конечном Государстве, вымороженные от всех тех бунтарских проявлений сарматскости, парламентарной болтовни, массы возможностей вольного выбора, салонной анархии, тех королевских лишьбыкакостии лишьбымыслия,крысиного разделения по псевдопартиям – только сжатые Льдом, придавленные необходимостью – только тогда способны они создать великую Польшу!

– Польша победит, поскольку не будет мочь не победить.

– Да! Именно так!

Демон Льда!

Я-оносхватилось с лавки, лишь бы вырваться из-под этой тиранической стереометрии.

– И потому вам не верят! Потому высылают предостережения Отцу Морозу!

И тут же я-оноперевело дыхание. Взяв в руку костяную пепельницу, сбрасывало в нее пепел ритмичными ударами пальца. Найти внутренний ритм – он всегда приносит покой и отрывает от навязываемых снаружи фиксаций.

– Если бы еще все считали, будто бы что-то способны сделать в этом замысле реального… – буркнуло под нос. – Но, чтобы вы там себе не надумали, собственноручно Льда на карте Европы вы не передвинете. Правда, если именно с таким приказом послали моего фатера на переговоры с лютами… Если кто в ПэПэЭс верит Бердяеву, тот прав в своем испуге.

Сжимая пальцы на пепельнице и самокрутке, сознательным усилием воли и тела подняло глаза от горящего конца папиросы на Юзефа Пилсудского. Тот глядел прямо, разве что слегка сгорбившись, ввинчиваясь в глубины души в поисках зарева наименьшего проявления стыда.

– Слишком долго живете вы в русской земле, – сказало я-оно,постукивая самокруткой по краю блюдца. – Слишком глубоко все это вошло в вас, за пределами Льда людей нельзя так воспринимать, от подобного отравления единоправдой нарождаются только сектанты-скопцы да цари-самозванцы.

– И от кого я эти разглагольствования слышу! Что вы там сами в « Аполитее» написали! Держава Льда! Государство Небытия! – Он погрозил пальцем, словно добрый дедушка разозорничавшемуся внучку. – Знаю я вас, интеллигентиков. На бумаге вы способны доказать преимущества всякой тоталитарной системы, и чем более тоталитарной – с тем большим наслаждением, наиболее поэтическим, набожным слогом; гегели, Марксы, бердяевы, так что иные прогрессивные души в тепленьких салонах всего света воскликнут от изумления, дамочки ручками всплеснут и в ваши объятия падут, студентишки с румянцем восхищения по кафешкам читать станут… Но когда приходит кто-то, чтобы реализовать этот совершенный проект, прекрасно описанный в книжке – сразу же из пана интеллигента вся кровь уходит, и закрывает гений глазки: ах, невинная жертва, ах, ах, трупик, покойничек – как же он нехорошо пахнет! Какой он гадкий! Заберите его от меня!

Я-оностукнуло пепельницей о подоконник.

– Ничего вы не поняли! Весь смысл аполитеи заключается в том, чтобы не разрешить одному человеку обладать властью над другим человеком, всю необходимость передавая исключительно Истории – но не для того, чтобы творить непобедимых диктаторов, замороженных в своей диктатуре! Аполитея – это как раз и есть свобода от таких Демонов Правды, как вы! – В этом месте нацелило в Пилсудского палец, палец против пальца. – От диктаторов, царей, министров, чиновников! В ней нет уже места вольным решениям правительственных советников – имеются лишь ясные и очевидные исторические необходимости!

– Не понял? – Пилсудский иронично усмехнулся из глубин своей густой бороды. – Правит История – но кто управляет Историей, пан Герославский? Кто управляет Историей? – Он обошел стол, заходя от печи, приблизившись на четыре, на три, на два шага. – Вы проклинаете людское правления, человеческие диктатуры и империи – но ведь царь, даже самый могущественный, с миллионом чиновников, миллионами шпиков и агентов, с целым арсеналом чрезвычайных указов, кем он является по сравнению с правлением Истории? Беспомощное дитя! Чуть ли не анархист! А попробуй воспротивиться Истории, попытайся сунуть взятку логической необходимости, упроси математику, устраши идею…!

…Именно так! Так вот, тот человек, который возьмет власть над этим аппаратом управления исторического процесса – такой человек – диктатура, более жестокой невозможно представить – царство, больше которого невозможно и представить – окончательная автаркия – самодержавие, равное божественному – такой человек – такой человек…

Непонятно когда, но я-ононачало отступать перед Стариком, сбрасывая с лавки шкуры, упустив самокрутку, в конце концов, вжимаясь спиной в стену – а он подступал дальше, целясь пальцем в грудь – его палец победил.

– Герославский! – гремел Пилсудский. – Герославский! Затем я послал вас, за тем вас посылаю, – он стиснул костлявые пальцы в кулак, – чтобы вы схватили Историю за жопу!

Холодно, холодно, еще холоднее.

– А скольких вы послали после отца?! – Подскочило к столу, одним широким махом смело весь пасьянс, карты зашелестели, словно стайка перепуганных воробьев, даже сабакана печи морду подняла. – Где вы найдете такого Измаила, как мой фатер? Тот, кто обладает истинным характером, тот вас как раз слепо и не послушается! Абааса вы не зачаруете! Для вас, для Победоносцева, для царя на Дороги кто-то сойти еще и может – эти не спустятся!

Тот улыбнулся, теперь уже ангельски спокойный.

– Именно потому, – сказал, – я так и обрадовался, когда прочитал вашу Аполитею. —Он вытянул открытую руку. – Вот вы ссоритесь, но с кем ссоритесь – с самим собой, не со мной, ведь уже прекрасно знаете о себе правду. Мне не нужно вас ни в чем убеждать. Вы же сами мечтаете о Льде! Правда? Правда. Замерзло. Сейчас же только пойдите к пану Филиппу, покажитесь ему, поговорите душевно, как сын с отцом, как Мороз с Морозом. Ну. – Он сделал еще один энергичный шаг с вытянутой рукой. – Я же вижу, что вы за человек.

Холодно, холодно, еще холоднее. Княгиня Блуцкая, она видела первая. Тряхнуло головой. Что такого случилось той ночью на иркутской улице? Ведь так, на самом деле, люта не коснулось – даже если я-онои помнит, будто бы люта коснулось. Из другого, другого прошлого родом.

Старик глядел.

Облизало губы.

– Они должны выслать курьера…

– Не беспокойтесь, до места он не доберется.

Замигало, в глаза кольнула резкая, кристальная белизна, бьющая из окна за спиной Старика.

– Польша подо Льдом, – шепнуло я-оно.

– А остальную часть мира можете оставить для себя.

И так вот – над Историей – пожало холодной рукой ледяную правую руку Юзефа Пилсудского.

Выехало часом позже, вступая в гонку с южным Солнцем и казаками. Адини Чечеркевич (кривоногий товарищ Адина)вели вверх, по покрытым лесом склонам, поначалу до еще глубже забравшейся в горы деревни Шимки, где, как они заверили, живой души за много лет не увидишь, ведь всех землепашцев Зима давным-давно выгнала – а из Шимок по крутому спуску прямиком на губернский тракт, по которому можно быстро перескочить Байкал, чтобы, в конце концов, полностью оторваться от любой погони в Приморских Горах. Японцам, оставшимся со Стариком в Тунках, будет легче вырваться и распылиться по тайге, они ведь не обременены багажом, оборудованием, запасами. Ехало двумя упряжками: тунгусские проводники на своих низко сидящих санях, затем упряжка в четыре оленя с санями японцев, приспособленными к бездорожью и ледяным полям Сибири. На эти, последние, перегрузило багаж из саней Щекельникова, а так же ящик с печкой Теслы, вместе со спрятанным там насосом Котарбиньского и мотками зимназовых кабелей. Адинс Чечеркевичем взяли верховых оленей и вырвались на полверсты вперед, проверяя возможность проезда после ночных осадков. Чем выше в горы и глубже в тайгу, тем мороз становился, как бы, тяжелее, злее. Снег трещит под полозьями саней, словно перетираемая лоза. Никто ничего не говорит, все лишь тенисто дышат, даже тунгусы. Господин Щекельников, один раз отвернувшись от поводьев, просопел сквозь тряпки хриплым полушепотом: – Узнали бы меня. Наверняка схватили того урода, которому жизнь его из чертовой рожи вырвал, он и проговорился. И меня зарезали бы, господин Ге. – Больше же никто ничего не говорил, так что раздающиеся из долины случайные выстрелы слышно было очень четко, когда они неслись протяжным эхо над белым пейзажем. Я-ононасчитало восемнадцать выстрелов. Тропа приблизилась к краю обрыва, между вершинами редко растущих здесь пихт и кедров можно было взглянуть прямиком в котловину Тунки. Казаки разъехались среди изб, проверяя следы, ведущие в лес. Раздался очередной выстрел – они спрятались за возможные укрытия. В таком снегу только слепой не прочитает следа, оставленного двумя упряжками с санями, и потому Пилсудский пообещал отстать этот отряд или, по крайней мере, задержать их настолько, чтобы я-оноуспело съехать на губернский тракт. Но более всего жалело, что нельзя было подождать доклада тех японцев, выслеженных казаками, так что до сих пор непонятно, какова ситуация в Иркутске, кто же там держит власть, на какой бок перевернулась История, и какие, собственно, приказы направили сюда военных. Похлопало по шубе: снизу пятникова колода Фредерика Вельца. Тесла – живой? не живой? (Нужно как можно скорее сойти на Дороги Мамонтов!) А под картами, в том же кармане – нарисованный от руки Пилсудским эскиз с указаниями, как добраться до Черного Оазиса, могилы, открытой прямиком в Подземный Мир. Секретная гидрография Байкала подскажет вам, пан Герославский, как спуститься к абаасам. И что? – тут же нужно упиться, нажраться тунгетита и молиться, чтобы удачно замерзнуть? Нет, нет, нет! Я-онотуда не поедет! Казаки высыпали из-за церкви, отдали согласный залп, помчались в сторону леса. Встало в санях и махнуло Тигрию, чтобы тот ускорил. В Черный Оазис я-ононе поедет – куда же затем? Господин Щекельников свистнул кнутом, олени дернули под гору, спрыгнуло в снег, чтобы разгрузить сани. Над головой склонялись кедры в сосульках. Упряжка тунгусов исчезала за поворотом. Из долины раздался одинокий выстрел и смертный вскрик. Неоткуда ждать спасения, некуда бежать, нигде нет безопасного пристанища. Снег, тайга, горы, затерявшийся в Сибири человек. Бежало рысцой рядом с санями, даже не слишком кашляя на морозе. При том чувствовало мороз и в костях, гладкое, ледовое движение по внутренним изгибам тела. Мазь помогла не до конца. Бежало в молчании, в тьметистом пару, подсчитывая про себя все совершенные ошибки, и так вот, с каждой учтенной глупостью, запомненное прошлое замерзало в запутанной форме – тонкой, барочной арабеской инея вокруг совершенно уже замороженного Бенедикта Герославского. Ведь неопровержимая правда, ось и стержень всяческой правды – это нынешнее мгновение, этот обледеневший склон, эта заснеженная тайга и эхо отдаленной стрельбы, это чистое, ясное небо, зимнее Солнце, горы под Солнцем, и этот безумный поход в слепой погони за Отцом Морозом: исходящие паром олени, перегруженные сани, Тигрий Этматов и его почитатели абаасов, Адини и еще один кривой японец, а еще господин Щекельников (и его ножики).

О кости яма у му кон

–  Эмукол эта!

– Апатка.

– Или мат!

Тунгусы что-то высмотрели на Байкале. Вышло из палатки на мороз, посильнее перехватывая доху поясом, обвязывая лицо шкурами. Восьмое утро безумной сибериады – неужто погоня до сих пор шла по следу? Адинс Чечеркевичем клялись, что любой следопыт неоднократно потеряется на льду Байкала, в метели, в бешеных вихрях. Я-оносползло по покрытому ледовой скорлупой обрыву на самый край провала, что открывался над верхушками деревьев на гладкую бесконечность Священного Моря. Тигрий Этматов и его двоюродный брат сидели на корточках в снегу, засмотревшись в белизну, переливавшуюся с земли в небо и обратно.

–  Ру, ру, ру, —урчал шаман.

Я-оносняло мираже-стекла, образ лед-озера тут же замерз. На юго-восточном горизонте, куда пялились инородцы, висела темная запятая, меленькое пятнышко, словно старая царапина на фреске. Как раз сейчас был один из тех немногочисленных моментов, когда байкальские ветры отступают в горы, и снежные занавеси не скрывают лица Священного Моря. Если бы я-ононаходилось чуть повыше, то наверняка увидало даже саму Зимнюю Железную Дорогу, возможно, даже какой-нибудь товарный склад под черными клубами дыма, ползущими по льду. Хмм, но, может, никаких складов и не увидало бы – поддерживают ли Иркутск и Холодный Николаевск контакты с остальной Сибирью?

–  Сматри, сматри! —размахивал руками родич Тигрия.

Напрягло взгляд. Неужто эта черточка на горизонте и вправду двигается?

–  Сыргё? – спросило я-оно. – Лю-ча? – Так по-тунгусски назывались «сани» и «русский».

Шаман провел горизонтально открытую ладонь перед грудью, что было знаком отрицания.

– Кто же это? Казаки?

Родич зачирикал с Этматовым, снова они уставились в горизонт. На обрыве в парящем отымете появились господин Щекельников и Чечеркевич.

– Поехали, пан Ге? За четверть часика свернемся.

– Погодите, ребятавысмотрели кого-то за нами.

Чечеркевич поспешил к тунгусам, размахивая руками и ногами, сунул голову между Тигрием и родичем; сам Чечеркевич неплохо болтал по-туземному, видимо потому Пилсудский и послал его вместе с Адином.

Чингиз закурил папиросу.

– Говорил же я: на след попадут, все равно что в задницу залезут, вырвать можно только с кровью.

–  Адинголову на отсечение давал, что от казаков мы оторвались.

Чечеркевич выпрямился, замахал руками, подскочил, откатил шарф с лица.

– Говорят, что это не казаки.

– И слава Богу! – вздохнуло я-оно.

– Говорят, что это другая погоня.

– Выходят, нас, нас гонят? – отшатнулось я-оно.

– Тигрий хочет подскочить к ним по Дорогам Мамонтов.

– Сначала доберемся до Дороги в Срединном Мире. Вечером пускай покамлают.

Господин Щекельников пыхнул люциферовым дымом.

– Раз уж собирается вторая гонка через холодную Зиму, то не на пустой желудок. Так вы уже обдумали дело, пан Ге?

– Это что, тот горный хутор?

– Половина золотников и сорок, идущих на Лену, покупает запасы у Лущия. Тридцать верст не самой тяжелой дороги, на месте будем еще до полудня.

– Это же слухи пойдут. Тише едешь, дальше будешь.

– А голодный едешь, скорее падешь.Мы и сами кое-чего разузнаем, быть может, есть какие новости из города. Вы что, и вправду думаете, будто бы вся Сибирь за нами выглядывает?

– Ну, кто-то же за нами ехал. Да и сейчас – сами видите.

– За поляками-террористами. А с нашими запасами и кормом оленьим на две недели – навряд ли до Кежмы доберемся.

– А зачем мне на Кежму ехать?

Тот сунул папиросу в отверстие между тряпками, пыхнул черным дымом.

– А куда мы направляемся, пан Ге? Знаю, что сейчас на Дороги Мамонтов, но вот – куда?

Оглянулось на белый Байкал и отдаленную запятую на этой белизне.

– Мы бежим, Чингиз, убегаем.

И такова была правда: неустанная гонка, длящаяся от Тунки, задерживалась по необходимости выбора направления и объявления рациональной цели этого похода. Но уже вчера, когда встали здесь лагерем, сойдя со снежно-бурного Байкала, сложно было отговариваться на вопросы пилсудчиков и Щекельникова; сегодня, хочешь – не хочешь, нужно было принимать решение. Так что – Черный Оазис? Оазис и ледовая смерть? Не дождетесь! Но как тогда вообще приблизиться к отцу? В первую же более-менее спокойную ночь в слабом свете от керосиновой печки рассчитало на карте Пилсудского расположение Оазиса по отношению к отмеченным встречам с Батюшкой Морозом. Если Пилсудский не ошибался, профильтрованный подледным Байкалом тунгетит выходит из земли по гидрологическим трактам, пробитыми лютами по Дорогам Мамонтов, к северо-востоку от Байкала, сразу же за Байкальскими горами, верстах в ста от того места, где семнадцатого и девятнадцатого апреля этого года инженер Ди Пьетро встретил отца (если только не другого абаасовца), перемораживающегося по тропкам камня и глины. Это была последняя встреча, описанная в бумагах Франца Марковича Урьяша. Тут появлялись мысли: тот абаасовец, увиденный итальянским инженером – он направлялся в Оазис или из него? Какова скорость людского метаболизма на Дорогах Мамонтов? Замороженные, перемещаемые токами гелия сквозь геологические формации – теряют ли они полностью находящийся в организмах тунгетит, что обязаны его через какое-то время пополнять? Ведь это же вообще не организмы! Ведь это же не жизнь! Или же итальянский инженер видел там кого-то совершенно нового, не фатера, не Кроули, не Немого, не Копыткина, а кого-то из недавнего, апрельского заморожения? А уже на следующий день другой вопрос постучал в мозги: а что, собственно, Ди Пьетро со своей компанией там поделывал? Какие-такие замеры в Становых Горах он проводил по заказу собственной фирмы или Сибирхожето? В бумагах Урьяша о таких вещах нет ни слова. Наверняка, именно здесь начинается сфера знаний, которую цензурирует Сибирхожето. Неужто зимназовые концерны не догадываются о богатствах, накопившихся в Байкале? (Не говоря уже о загадке того странного тунгетита, что уходит из Байкала). Могло поспорить, что именно таковой была причина секретности черной гидрографии Края Лютов. И уж раз, выкачивая тьмечь насосом Котарбиньского, дошло до идеи Черного Оазиса за пару недель, всего лишь после одной поездки на Ольхон, то инженеры Сибирхожето, даже самые ярые лютовчики, должны были напасть на нее за все эти годы. Почему погиб Кароль Богданович? Где произошел с ним тот «несчастный случай», не в Байкальских ли горах? И что услышал от шаманов Черский, что сразу же после того царь объявил его государственным преступникоми назначил награду за его голову. Нужно было бы выпытать у Пилсудского, а не помогли ли сбежать Черскому именно японцы. Если правильно помнило даты… Он писал про бурятов уже лет десять назад, мог познакомиться с Пилсудским от самого бегства Старика с третьей ссылки, ведь Стрельцы Пилсудского сражаются здесь, в Японском Легионе, большую часть второй русско-японской войны; следовательно: Черский рассказал Пилсудскому – Пилсудский рассказал отцу – отец сошел на Дороги Мамонтов. Могло ведь так быть, могло; весьма гладко все это подмерзает к настоящему времени.

…Вот какие сны о прошлом видело ночами наяву, закопанное под вонючими шкурами, в духоте войлочной юрты, вслушиваясь в хриплые дыхания Адина,Чечеркевича и Щекельникова. Несмотря на усталость, иногда долго не удавалось заснуть. Пробовало раскладывать колоду Вельца, выцарапывая ногтем нолики и нолики – до сих пор все расклады выходили нормально: даже если Тесла и бил Молотом Тьвета по договоренности, слишком слабо расходилась от прототипа волна тьмечи, чтобы можно было легко считывать ее вдалеке от Дорог Мамонтов. А на сами Дороги Мамонтов сходить не было времени – поскольку я-оноубегало.

Пан Кшиштоф принес подзорную трубу, приложил инструмент к глазу, откинувшись особым макаром, чтобы башку на сломанной шее довести хоть до какой-то вертикали, и так осматривал Байкал.

– И что скажете? – спросило я-оно.

– Пешком идут.

– Пешком?

– И, похоже, без саней. Но именно в эту сторону, пан Бенедикт.

Выдохнуло черным.

– Ну, не повезло нам. Господин Щекельников – к Лущию!

Чингиз свистнул тунгусов. Через несколько минут остатки лагеря были свернуты и упакованы на сани. Надело на унты чапаки из костей и шкур, чтобы не проваливаться в сугробы, когда нужно будет соскочить с саней и идти рядом с ними; для обычных лыж местность была слишком неровная. Сами тунгусы перемещались по снегу на так называемых «полозьях», очень легких дощечках длиной с аршин, шириной в три вершка – но для них требовалось большое умение и тренировка.

Перед отъездом оглянулось, не осталось ли чего крупного на месте ночлега, только туземцы с японцами убрали все, даже кучу веток, которые подкладывали под палатку каждый вечер. Впрочем, очень скоро упадет снег, который скроет отпечатки на мерзлоте.

–  Ила? —допытывался шаман.

– Пущий. – Показало на господина Щекельникова. – А потом на Дороги Мамонтов. Понял?

– Мамантав, мамантав, – бормотал в свои шкуры Этматов, шаркая своими полозьями, словно у него чесалось в паху.

Крикнуло Чингизу, тот щелкнул бичом, сани тронулись.

Быть может, и вправду тогда, на улице, в последний иркутский день, случилось нечто большее. Ведь если бы японцы или тунгусы видели ту правду о Сыне Мороза, которую я-онопомнило, ни дня не стали бы шататься по сибирскому бездорожью. На мгновение стащило обе пары рукавиц, двухпалых и пятипалых, достало компас, часы, карту и блокнот, после чего записало (калякая быстро, по половине слова между подскоками саней) время и направление движения, а также упоминание о предполагаемой погоне. Без знающих край проводников, навигация здесь была практически невозможной: компас врет по причине магнитных отклонений на полтора десятка градусов; Солнце перемещается по небу градусов на тридцать ниже линии восток-запад; правда, до конца на проводников полагаться тоже нельзя. Каждый день я-онотщательно записывало заметки. На рассвете на термометре считало минус сорок семь градусов по Цельсию – пальцы должны были быстро онеметь, потерять чувствительность, кожа должна была побелеть словно молоко. Но так все быстро это не шло. Тунгусские мази не помогали, поскольку явно им нечему было помогать. Процесс этот был чисто биологическим, подобным тому, через который прошел маленький Пелка.

С другой стороны, теперь догадывалось и об эффекте пальца пана Корчиньского. Я-онокоснулось правды, и правда замерзла – но чуточку иная, по сравнению с предыдущими лживыми представлениями, соответствующая чуточку иным прошлостностям и будущностям. Я-ононе помнило перемены и не помнило того, предыдущего Бенедикта Герославского, да и как? – правда одна, единоправда – а здесь самое сердце Зимы, не украинские степи Лета. Так что, самое большее, можно делать какие-то выводы по тончайшим несоответствиям, противоречиям с выводами, делаемыми о прошлом на основе того, что не соответствует воспоминаниям. Которые, собственно, точно так же принадлежат вновь замерзшей нынешней реальности, как и тело, более устойчивое к морозу. Ведь я-онопомнит, как дрожало от любого прохладного дуновения еще во время поездки на Транссибирском Экспрессе – а если бы здесь сейчас появился какой-нибудь попутчик из вагона люкс, рассказал бы он ту же самую историю о графе Гиеро-Саксонском, об екатеринбургском морозе, о том, как я-оновыпало из поезда, и про катастрофу на станции Старая Зима? Прошлого не существует.

Так что, в действительности я-оносовершенно не изменилось. Перемена возможна лишь в Истории, а нет Истории за пределами Льда – и нет Бенедикта Герославского до Мороза.

Неоднократно размышляло, что, тем не менее, это можно натренировать. Даже если алетеичная емкость является постоянным свойством, с которым человек попросту рождается – то, даже несмотря на неподходящие физиологические предрасположенности, в жизни многого можно достичь путем усиленных тренировок, из самого упрямства, повторяемого опыта. Пускай, не сколь сильно замерзнешь, то, по крайней мере – кем замерзнешь. Разве не об этом говорил Ачухов в своем последнем поучении о молитве.

Вопрос: как же тогда тренироваться. Сидя боком на нагруженных санях, движущихся сейчас по гладкому склону, без особой уверенности пыталось сложить в кучу варшавские и предваршавские воспоминания; намного легче удавалось призвать те, что касались Транссиба. Как же тренироваться – ну да, имеются схоластические методики: выбери себе тезис и защищай его в компании до последнего. Безразлично какой: тот, иной, противоположный и какой-то еще – чем их больше, тем лучше, чем сильнее они различаются, тем лучше. Ибо только таким образом выработаешь и распознаешь в себе откровенные убеждения в вопросах добра и зла, религии и политики, людей и мира: только сталкиваясь с чужими убеждениями. Потому-то христиане, воспитанные среди христиан, такие тусклые, приторные и невыразительные в собственной вере; да, да – расплывчатые, растаявшие.

Наверняка имеются и более грубые методы, заключающиеся в непосредственной ломке стыда. Но здесь импульс должен поступить снаружи – ибо кто же является управляющим собственного стыда? Разве что только панна Елена. Всосало через тряпку в рот мороз, режущий будто алмазная пыль. Панна Елена! Вот загадка: девушка, размазанная по стольким возможностям, что сама на себя глядит словно на какую-нибудь детскую фантазию, рассказик, представленный наполовину серьезно в ходе флирта – и при том, правдивую, о, насколько же правдивую, до головной боли, до сердечной боли правдивую. Воистину, phénomène de la nature [380]380
  Природное явление (фр.)


[Закрыть] ..!Воплощенная ложь! То ли и вправду такой уродилась – то ли такой сама сделалась, то есть, рассказала о себе с самого начала до конца в обличии Фелитки Каучук?

Но какое же свидетельство можно выставить мужчине, который в подобную женщину западает и подобную женственность разыскивает?

– А вот скажите-ка, пан Бенедикт, – спрашивает пан Кшиштоф, хлопнувшись на сани с другой стороны, – успеем ли мы так, чтобы возвратиться к Рождеству?

– Как Господь даст, как Господь.

И это было самой откровенной истиной, поскольку, и вправду, лишь в милости небес уже высматривало спасения. Отвело мираже-стекла от Адина,чтобы не дать ему возможности для дальнейших расспросов. Тянущаяся от самой Тунки погоня очевидным образом представляла отговорку: вот, убегаем. Но ведь все они – тунгусы, японцы, Щекельников – тащились зимой через Сибирь лишь затем, чтобы помочь Сыну Мороза встретиться с Отцом Морозом, устроить разговоры с лютами; обеспечить переговоры, касающиеся Истории. Так что, раньше или позднее, придется встать перед ними и сказать четко: Отца Мороза мы не найдем, мир не спасем, и вообще ничего не сделаем в ходе этой дурацкой сибериады.