Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 95 страниц)

– Но когда вы договаривались со мной – ведь тогда, да – с той полицией – ведь это уже по петербургским приказам, не так ли? Что вы тогда сделали? – признались в участии в областническом заговоре под тайным управлением генерал-губернатора? Вы лгали, должны были лгать!

– Так я ведь и вправду рассчитывал на ваш договор с лютами! И до сих пор на него рассчитываю. Без Оттепели в Сибири… кто знает, как далеко вообще удастся протолкнуть независимость. Видите ли, вся идея основана на том, что импульс приходит не ото Льда, потому что из Льда никакой новый, революционный импульс вообще не может поступить – но из-за дальних пределов, из Америки, с нью-йоркских бирж, от Моргана и японского императора… Столкновение, говорите, карамболь. Так. Один шар бьет в другой – на этом полушарии, на другом полушарии, стук-стук-стук, и не видно самой руки игрока в бильярд, только неожиданное, всеохватное движение. Так творят Историю.

…Если бы хотя бы на год, на пару лет Лед попустил настолько, чтобы одна перемена от другой и третьей успела подальше отбиться, пока не замерзнет заново!

– Забудьте про Оттепель! – мрачно засмеялось я-оно. —Никаких переговоров не будет. Буду рад, если сам с жизнью уйду. Все пошло псу под хвост. Вот что осталось от великих планов! Вот что пришло с заговоров! Тьфу!

– Вы уверены, что…

– А как еще!

– Может, если бы…

– Вот такая Оттепель! – Округлая светень блеснула на стене за директором Поченгло, и я-оночуть не упало со стула. – Ах! Боже! Трифон! – позвало.

Появился Трифон.

– Ваше благородие желает…?

– Одевайся и, одна нога здесь – другая там, мчи в Физическую Обсерваторию Императорской Академии Наук, к доктору Тесле. Сообщи ему, что генерал-губернатор начинает бунт против Императора, и что доктор Тесла должен незамедлительно бежать, пока Шульц, окровавленный, без духа лежит. Что это говорит господин Герославский. Понял?

– Понял, ваше благородие, понял.

– Только, чтобы никто другой вас не подслушал!

Пан Порфирий закурил папироску.

– Вы опасаетесь, что он, все-таки, может выжить, – горько сказал он сам себе. – Вы молитесь за поражение свободной Сибири. А ведь теперь одни только Соединенные Штаты Сибири способны спасти вас от петли! Не забыли? Как только Шульц умрет, царские чиновники вас, соучастника в его убийстве, посадят, уж наш Николай Александрович за этим проследит.

– Если Шульц умрет, то это еще полбеды: временное, военное правительство попадет в руки князя Блуцкого, то есть, снова в руки царя, и тогда доктор Тесла, тем более, получит государственное вспомоществование, и тогда, возможно, вы даже дождетесь Оттепели, пробужденной машинами Теслы…

– И что мне с нее тогда…! – отшатнулся тот.

– Но если Шульц выживет и власть сохранит, то что первое сделает он, явно встав против Его Величества Николая Александровича? Каково то дело, одно единственное, которое, несмотря на гнев императора, способно купить ему и Победоносцева, и все силы Края Лютов?

…Защита зимназовых богатств перед войной, которую объявил лютам безумный царь!

– Ему придется понять, что в замороженной Истории подобную революционную перемену он никак не защитит. – Поченгло прищелкнул языком, выдул дым. Переложенные в левую руку перчатки высвечивались на настенных панелях изображением солнечного паука, запутавшегося в дюжине толстых конечностей. – Отрыв Сибири от Российской Империи без Оттепели…

– Пан Порфирий, граф Шульц-Зимний не верит в Математику Истории.

Тот закусил губу со струпьями.

– Вы должны, вы обязаны переговорить с отцом!

В Царстве Идей математик будет самым практичным из всех людей – тем временем пока не История, не аполитея правит Сибирью, Россией и миром. Наилучшие планы, наиболее глубоко продуманные, уголовные шахматные партии и математические заговоры – не срабатывают, поскольку не до конца правда была отделена от лжи, не одни только Измаилы живут здесь, и, что бы ты ни делал, всегда ворвется откуда-то зародыш энтропии. Материя еще не замерзла.

– Эх, черт подери,бежать – не бежать, имеется ли вообще смысл…

Поченгло схватил за плечо.

– Пан Бенедикт, нельзя так! Возьмите себя в руки. Знаю, все выглядит так, будто бы небо вам на голову обрушилось, но ведь это еще не конец. Разве не бывали вы в худших переделках? А когда из Транссиба вас в лес выкинули? А? Поддались вы тогда? Нельзя же так!

Он вручил папиросу, уже подкуренную. Взяло ее трясущейся рукой.

– Ведь если даже здесь невозможно опереться на разуме, на логических посылках… – затянулось я-оно, —то что остается? Ворожить по светеням, по инею? Встать под Черным Сиянием словно сонный раб?

– Я заберу вас, – еще раз заявил Поченгло. – Мне и так нужно уходить из города. Сейчас я собираю людей, переждем. В фирме я уже рассчитался. Ну, пошевелите костями! Я вообще мог сюда не приходить; оцените, что сам я как-то свою вину чувствую, хотя у меня и не было никаких гадких намерений. Но дольше торчать здесь не стану. Ну! Удобств не обещаю – но, по крайней мере вы будете в безопасности!

В безопасности!

Я-оноотбросило руку Поченгло.

– Отстаньте вы от меня!

Оскорбленный, тот замахал рукавицами в дыму.

– Да что на вас снова напало? Что это вы такой колючий сделались? Настоящий мраморный ёж!

Щелчком отправило недокуренную папиросу ему в шубу. Поченгло инстинктивно отодвинулся.

– Даже если я и попал в западню, так почему мне следует за бесценок свободу отдавать? – Поднялось. Я-онововсе не было выше Поченгло, но, по крайней мере, выломалось из позы беспомощности и угнетенности. Директор сделал очередной шажок назад. – Приятель, значит! – рыкнуло с ядовитым презрением. – Доверенное лицо! Рука помощи!

Областниквыпучил глаза.

– Да что вас за дьявол опутал!

– Идите, бегите уже, празднуйте свое Свободославие!

Тот захлопал глазами, плотный отьмет выступил на лице. Несколько пройдя в себя, он провел рукой перед лицом, как бы желая отодрать от горла липкую тьмечь.

– Понял. – Выходит, он все просчитал. – Вы никогда мне не простите, что выпустили ее из рук.

Пробило десять часов. Пошло в спальню, затянуло шторы и на подоконнике окна, выходящего на Ангару, между тканью и мираже-стеклом, поставило зажженную керосиновую лампу. Все остальные лампы в комнате погасило. Метель, похоже, теряла силу, на реке можно было заметить больше санных огней-светлячков, ночное небо поблескивало более чистыми оттенками черного цвета.

Темный силуэт пробрался по комнате, сунулся между ступней – кот. Подняло его, вернулось в салон. Кот клеился к сорочке, терся головой о манишку. Что это на него напало? Уложило домашнего любимца у камина, возле тихо похрапывающей старухи Белицкой. Но он тут же потащился под стол, выписывая восьмерки вокруг его ножек, и вскарабкался на колени, едва уселось в кресле под часами.

Прогнал его только Мацусь, да и то, чтобы самому занять место кота – зевающий, сонный, потягивающийся и вертящийся – но нет, нет, в кроватку он не пойдет. Все дети проснулись, возможно, от возбужденных голосов взрослых, или от общего шума и гама постоянного движения, или, может, менее очевидным способом им передалось напряжение, уже пропитавшее весь дом, та атмосфера ожидания неизбежного, громадного и пугающего известия. Панна Марта, спешно закутавшись в платки и шали, побежала к соседям – старому чиновничьему семейству через пару домов по улице; вернулась с известиями о столь же неясных беспокойствах. Там пересматривали старые бумаги в секретерах и прятали золото. Я-ононикому не сообщило о новости, принесенной директором Поченгло, про то рекомендательное письмо на эшафот. Тем временем прибыл господин Юше с другими неприятными слухами; еврейские банкиры, похоже семьи и богатства свои ночью собирали и, скорее всего, собирались как можно скорее бежать из Иркутска. Пан Войслав, нацепив на нос серебряное пенсне, писал за столом одно письмо за другим, высылая их в разные концы города с различными, даже наиболее молодыми, работниками. Слуги шмыгали по салону туда-сюда с чаем, кофе, с наливкой, с печеньем или вечерним бутербродом для гостя. Андрей Юше маршировал по трескучему паркету, размахивая длинными руками. Что же оно будет? Да что же оно будет! Может, и умнее было бы сбежать на какое-то время, спрятать еврейскую свою рожу от властей. Вы как думаете, господин Белицкий, вы сами остаетесь? Пан Войслав писал письма, свернувшаяся у него на коленях Михася дышала из-под его руки на покрываемые чернилами бумаги, подсовывая чистые листочки, весьма гордая своим временным постом младшего канцеляриста. Теперь Юше пристал к Модесту Павловичу. А вы, господин наш мудрый, что вы скажете? Чего вы ожидаете? Где вообще вам следует сидеть в такую ночь, не здесь же? Адвокат Кужменьцев забурчал в бороду, поглядывая на господина Юше из-под густых бровей. Именно здесь, ответил, я ожидаю, то ли генерал-губернатор Богу душу отдаст, то ли при жизни и власти останется.

Очнулась старуха Белицкая; завернув на пораженном артритом пальце нитку-мулине словно четки, начала она читать прямо в огонь тревожную молитву. – Отпет spem et consolationem meam, omnes angustias et micenas meas [367]367
  Все мои надежды и утешения, все мои тяготы… (лат.)


[Закрыть] … —Над головой тикали большие часы, в мыслях сталкивались цифры. Сидело молча, поглаживая Мацуся по всклокоченным волосикам и наслаждаясь этой горько-соленой сатисфакцией – словно благородным осознанием свершенной измены – что, вот же, я-оносовершенно не боится, не дрожит при каждом скрипе дверей и топоте ног слуг, не ожидает в напряжении нашествия жандармов. Придут, так придут; не придут, значит, не придут. Снова – это был один из таких моментов – подумало о панне Юлии. Панна Юлия, отец – в памяти ни одного из этих персонажей не могло представить дрожащим в тревоге пред неясным будущим. Поражение – значит, поражение; что же, случилось, теперь идем на каторгу или выскакиваем в окно. То, чего не существует – прошлое; будущее – не имеет над ними никакой власти. Никто их не устыдит. Не то, чтобы были они неустрашимыми – но чего бояться прежде всего? Разве что, себя самих. И отец, и панна Юлия строили великие планы – независимой Польши, комфортной жизни – которые, не по их вине, не исполнились. (А чья вообще была вина?) Часы пробили одиннадцать раз. В полночь нужно будет заменить лампу на тьвечку. Быть может, японцы и увидят знак, быть может, им удастся организовать побег. А может, и нет.

– Леволюция будет? – допытывается Мацусь, свернувшись клубком. (Леволюция снится ему каким-то пегнаровым драконом, пожирающим людей, рубли и игрушки, и порождающим только сонных рабов). Сегодня придет? Нет, революция не придет. Это уже другая сказка, королевская. Сказку, сказку, пускай дядя расскажет сказку! – тут же требует малыш. Вот я– онои рассказывает сказку – о старом короле, который, схваченный врагами, обратился к чародейскому, запретному знанию и сбежал от земных преследователей в подземные страны, в Перевернутый Мир, где черное Солнце с ломаными лучами морозит железные пастбища, по которым галопом проносятся мамонты, а духи питаются тенями жизни, пока не соберут из них достаточно силы, чтобы пробиться в верхний мир, к сыновьям и дочерям Тела. Король, сойдя к мамонтам, сам отдал свое тело земле. Десятки чародеев и великих государей пытались: не прошли; но король – это, что ни говори, всегда король. Только с каждым днем было ему под черным Солнцем все холоднее и холоднее, и он все сильнее замерзал на лугах ржавого металла, выросла у него борода из сосулек, кровь в холодный камень обернулась, волосы инеем покрылись, кожа словно зеркало сделалась. Когда он пытался вернуться из тьвета на свет Божий, только лишь ледником громадным, таким же неуклюжим и медлительным на поверхность земли всплывал – люди вокруг него мерцали словно развеселившиеся светлячки-червячки, шмыг-шмыг, и уже нет их; а если королю удавалось кого-то из них коснуться, тот сейчас же гас и, замороженный, умирал; когда же король пытался к кому-нибудь обратиться, заговорить – то извлекал из себя только вой сибирской пурги; когда же решил отомстить своим давним неприятелям, то ему даже мстить не захотелось, таким холодным он сделался. Что же делать ему, с мамонтами мерзнуть до скончания веков? Ага, забыл тебе сказать, имелся у короля храбрый сын – который был еще маленьким, чтобы вначале отцу помочь, когда поймали его враги, но теперь он прибыл на зов отцовский и… – И как же королевич его спасет? Сам спустится в Подземный Мир? Он ведь тоже замерзнет. Подойдет к ледяному отцу – так даже коснуться его не сможет, чудовищный мороз на месте его убьет, превратив в лед молодое тело. Как же королевичу вытащить короля из страны мамонтов?

– Он отдаст сокровище, – решительно заявил Мацусь.

– Сокровище?

– Нужно что-нибудь за что-нибудь отдать. Тогда чары волшебников отпускают.

– Так нету же никакого волшебника, который короля заколдовал. Король сам сошел в Лед.

– Тогда, должно быть, он купил секрет у волшебника! – стоит на своем мальчик.

– Нет, нет, король сам таким уродился.

– А он ничего не потерял? Колечка золотого, волшебного меча… о, крестика? Должен был потерять!

– Погоди, погоди, Мацусь. Он вообще без ничего пошел, совсем голенький.

– Голенький? – захихикал мальчонка и повернулся на коленях. – Король голенький?

– Нуда.

– Тогда, может… может, чего-то ему дать нужно? Чего у него нет. Чего у короля больше всего нет?

– Лжи.

Полчаса до полуночи, мертвецы разминают кости, за окном тишина, зато трещит весь разогревшийся дом на Цветистой, когда mademoiselleФилипов мчит по лестницам, коридорам и комнатам словно торнадо, парящее тьметистым дыханием, разбрасывая по сторонам черные снежинки. Пани Галинка лишь на мгновение сумела ее задержать, mademoiselleФилипов лишь шапку да калейдоскопические очки сбросила да выдохнула на ходу пару слов объяснения. Маленький Петр-Павел, надежно спрятанный за материнской юбкой, провел разгоряченную американскую девушкусвоими громадными глазами.

Поднялось, ссаживая Мацуся с колен. Кристина послала мальчику бледную улыбку, но не теряла ни секунды на вежливости да приветствия, сразу же бросила по-французски:

– Четыре часа ночи, под памятником царю Александру, пакуйте вещи!

– Кто?

– Тунгусы на ваших упряжках.

– Был господин Урьяш от губернатора?

– Нет.

Белицкие, и господин Юше, и даже старый Кужменьцев внимательно прислушивались. Попросило mademoiselleФилиппов пройти ко мне в комнату. Двери прикрыло, ногой отгоняя кота. Зажгло только одну лампу на стойке; светени на стенах побледнели и сползли на предметы мебели и в щели пола.

– А вы? Панна Кристина, губернатор, выступивший против царя, в первую очередь избавится от доктора Теслы; вы же сидите там под охраной его казаков. От Победоносцева он вас там защищал? Нет, для себя стерег! Один приказ из Цитадели, и finito [368]368
  Здесь: Все кончено.


[Закрыть] .Бегите! Транссиб закрыт, но тунгусы должны быть мне верны, и…

Девушка сняла перчатки, энергично сбросила шубу на кресло. Морозный румянец разрисовал ей щеки, на толстой косе искрились хрустальные снежинки. Она сжимала губки.

– Так что же такое я про вас слышу, господин Бенедикт, будто вы в заговоре на жизнь губернатора участвуете?

– Откуда вы такие слухи…

– Только что к нам заскочил господин Порфирий. Никола, несмотря на ваше предостережение, естественно, бежать и не думал, и когда к нам заскочил директор Поченгло… Но каков же нахал! В свою очередь, а что это вы ему такого наговорили обо мне? Мне казалось, что он нас силой собрался похитить, уже не директор – а прямо дикарь какой-то. Мужчины!.. – фыркнула она, не совсем убедительно, и замахала ручкой, к груди поднятой, чтобы через силу пойти против потока мыслей. – Но – но, что это вам в голову стукнуло!

– Но ведь все это не так…

– А что, может снова, как в Транссибирском Экспрессе, чужая рука окутала вас в ложь, а вы и не заметили как – и так же здорово та на вас лежит, что всех вокруг в обман и вводит?

– Нет – подобное было невозможным, не в Краю Лютов. – Нет, панна Кристина. Не знаю, чего вам там наговорил пан Порфирий, но, видите ли, в одном вы точно не правы: здесь правду создают. – Недавние покупки от Раппопорта лежали у комода. Вытащило кожаные саквояжи и войлочные вьюки, начало собираться. Для начала, все содержимое шкафа вывалило на кровать. В полумраке зимней ночи, под бледными светенями и робким керосиновым светом, за затянутыми от пурги шторами – я-оноотделяло одни материальные вещи от других, словно одну жизнь от другой. – Не все, панна Кристина, что будет когда-то правдой, было правдой когда-то, ранее; не всякое мнение, которое сегодня истинно, было таким вчера, или же то мнение, что было вчера правдивым, было таким же и когда-то. Имеются такие мнения, которые делаются правдами в определенный момент; имеются мнения, которые делают правдами, истинность которых создают. Я… замерзал. Замерз. И лишь сейчас – возможно, последним, но так оно и бывает, ведь существуют и необычные, исключительные люди Льда, которыми не управляют зеркала – и только сейчас я убеждаюсь, во что замерз, в кого.

– В кого же?

Я-ономеланхолически усмехнулось, уже без какого-либо напряжения, без нервов и страха.

– Вы же и сами видите.

Перешло на другую сторону кровати, куда слуги уложили разношенные, пропитанные жиром сапоги, и девушка быстро отступила.

– Выходит, – наморщила она носик, – это все-таки правда.

– А является ли правдой то, будто бы граф Шульц встал против царя, чтобы выкроить для себя Сибирскую Державу? Мы не знаем. Ошибается ли царь, карая его за измену? Нет! Ведь граф Шульц – это такой человек. Все, что случилось или не случилось – чем все это является по отношению к правде идей, правде духа? То, что все планы рухнули, что я не найду отца и не поторгуюсь с лютами – какое это имеет значение? Я замерз Сыном Мороза. Одиннадцать дней с тех пор, как я последний раз откачивал тьмечь. Я играю Историей. Составляю Алгоритмику Исторических Процессов. Высчитываю против царя. Вот какова правда, mademoiselle.

Кристина устроилась в моем кресле, проваливаясь в криво разложенной шубе, маленькая девочка в объятиях мохнатого зверя. Вернулось воспоминание – из-за пределов Льда, следовательно, воспоминание о ни правдивом, ни лживом прошлом – о первом с ней разговоре, о встрече на уральском склоне, под небом Европы и Азии, о ее разоружающей заботе о докторе Тесле. Как замерзла Кристина Филиппов в Краю Лютов? Розоволикий ангел стыда – замерзнет ли когда-нибудь? Если бы я-ононе бросило ее на губернаторском балу…

– Я должен перед вами извиниться.

Девушка подняла головку.

– За что?

– За все мое поведение. На балу и…

– Но ведь на самом деле…

– Мне не хотелось бы, чтобы вы запомнили меня таким…

– Кем?

– Высокомерным типом. – Опустившись рядом с ней на колени, чмокнуло в холодное запястье. – Je suis dèsolé, pardonnez-moi, je vous en prie [369]369
  Я сожалею, прости меня, пожалуйста (фр.)


[Закрыть].

– Вы и вправду уже больше не откачивались.

Один взгляд и другой, образовывалась симметрия пагубной интимности; но взгляд не отвело.

– Нет. Более того, панна Кристина, я и не хочу больше откачиваться.

Девушка усмехнулась; но в улыбке была фальшь, потому она ее убрала с лица.

– Скажите мне, только от всего сердца: почему вы отпустили Еленку?

– Да как же я мог не отпустить ее в санаторий?

Кристина надула губки.

– Вы же понимаете, что я имею в виду.

– Да. – Вздохнуло. – Я не могу вам ответить.

– Вы не желаете!

Сжало ее ладонь.

– Нет, панна Кристина, вообще-то хочу, желаю. Но… Это лишь здесь, лютовчикам, людям Зимы, только лишь им и Измаилам дана эта уверенность, эта геометрическая последовательность формы души. Ведь я же тогда систематически откачивал тьмечь, был ребенком огня. А мы, люди Лета. Мы, да что мы… Дым, мотылек, радуга. – Пыхнуло из надутых щек, махнуло рукой сквозь выдох. – Делаем что-то или не делаем, а потом всю оставшуюся жизнь ломаем голову, ну почему поступили именно так.

…Отпускаю ее, не знаю, зачем; не отпускаю ее, не знаю, зачем; отпускаю или не отпускаю, точно так же, без причины, которую мог бы вам высказать. Убегаю из Иркутска, не знаю, зачем; не убегаю, тоже не знаю, зачем; убегаю или не убегаю, объяснить не могу. Ищу отца, зачем, высказать не могу; не ищу отца, зачем, почему, не выскажу; ищу или не ищу – одинаковая тайна. Сотворю что-то плохое, злое, не найду в себе аргумента ни за, ни против; сделаю нечто плохое или хорошее, точно так же, без какой-либо причины, которую можно выразить аргументом за или против.

– Какое великолепное оправдание всяческих недостойных поступков!

– Я и не оправдываюсь. Беру ответственность.

– Ответственность? Какую еще ответственность! Ведь вы же считаете, будто бы и не существуете!

– В том-то и оно. – Снова махнуло рукой.

Кристина в возмущении вырвала руку. Вернулось к сборам. Девушка сидела, не до конца завернувшись в темную шубу, прикрытая полутенью-полусветенью, растирая так и не разогревшиеся ручки. Кот, несмотря ни на что, влез в комнату; потерся о ножки гостьи и тут же вскочил на кровать. Хлопнуло его свернутыми рубашками. Тот выпустил когти.

– Не понимаю, как вы так можете… – продолжала Кристина, обращаясь в воздух. – Не существуете – а ведь и дальше, как остальные, работаете, разговариваете, среди людей живете…

– Вы не понимаете, Кристина… ведь я жил, я-оножило так с самого рождения. И что изменилось? Только и того, что появилась дополнительная точка зрения, – указало на заднюю часть шеи, – точка на сзади головы, откуда все это видно в правде, то есть, во всем не-существовании.

– Не верю. Это какое-то безумие.

– Наоборот: как раз это и есть выход из безумия. Все мы в Лете поддаемся этому миражу, тому обману языка, обычаев, межчеловеческих договоренностей: будто бы мы существуем. Правда ясна для нас с самого начала – с самого рождения: мы не скажем «я», пока мать, нянька, наша семья нас не заставят. А потом уже одна ложь наслаивается на другую, одни привычки подкрепляют другие привычки, пока мы совсем не забываем, что возможен и другой язык, не подвешенный на межчеловеческих обманах, не вынутый из кривых зеркальных отражений – язык правды, язык того, что предваряет «я» и слова, этим «я» высказываемые. Нам и в голову не придет задать себе вопрос…! Двигается рука, поднимает предмет, – подняло пачку книг, обвязанных шпагатом, – и говорим: «я поднял». И так оно и идет – мы наблюдаем за телом в серебряных отражениях, в зеркалах чужих глаз, рассказываем о себе их языками, которые ведь тоже родом из внешнего мира, запихиваем себе чувства и мысли материей – и так оно нарастает – «я», «я», «я».

– Но ведь теперь вы говорите, будто бы вообще никто не существует.

– Возможно, имеются такие люди… которые думают, будто бы существуют, и существуют на самом деле. Те, что замерзли во всей собственной единоправде. Кристаллизовавшаяся живая правда. Возможно. Но мы – то, что язык воспринимает под словом «мы» – уже так нажрались материей, что окончательным доказательством существования принимаем связь того, что мыслит, с тем, что ощущает тело.

…Быть может, панна Кристина слышала про хирургические эксперименты, в ходе которых доктора рассекают мозг сумасшедшего надвое? Мой приятель, который на врача учится, рассказывал мне о подобных попытках. Р-раз, и вместо одного – уже двое сумасшедших. Вот какова непоколебимая основа всякой истины, что ее разрезает любой скальпель! Пытаешься понять «безумие», мое? А теперь проведите обратный gedanken experiment [370]370
  Умственный эксперимент (нем.)


[Закрыть] :антиразрез. Один безумец – и ноль безумцев.

– Вы забираете с собой эти книжки?

– То, чего еще не прочитал. А что мне еще останется делать в изгнании?

– Изгнании?

– Милая моя Кристинка, позволь мне хотя бы попробовать! – воскликнуло вполголоса. – С господином Щекельниковым, с людьми из Обсерватории, со Степаном, с помощью тунгусов – как-нибудь устроим. Самое большее, дадим ему по голове и вытащим бессознательного – зато вы спасете жизни!

– Не надо, – тихо ответила она. – Вы же знаете… это же такой человек…

Я-онотихонько рассмеялось.

– Так. – Внимательно глянуло на нее. – Как вы считаете, удастся ли вообще покинуть город?

– Фаталист?

– Нет, просто до сих пор все планы… Хорошо, скажем, тунгусы укроют меня в каком-то никому не ведомом стойбище – на месяц? два? За это время в Иркутске все может повернуться как туда, так и назад, и навыворот. За пределами Края Лютов я бы попытался воспользоваться беспроводным телеграфом, но здесь… – Высыпало на одеяло варшавские вещи, математические черновики, оригинал зашифрованного письма от пилсудчиков, незаконченное письмо панне Юлии, карточную колоду Фредерика Вельца…

Выпрямилось.

– Когда вы выходили – Молот бил?

Кристина открыла рот и заглотнула очевидность; в глазах поплыла тьмечь.

– Да.

Быстро перетасовало карты и, продолжая тасовать, начало выкладывать их на кровать рядами.

– Хорошо. Я запишу вам процедуру для доктора. Не знаю, какой у этого радиус действия по Дорогам Мамонтов, но, пока будет такая возможность, пускай бьет.

Усевшись за столом, быстро написало несколько предложений на латыни. Mademoiselleзаботливо спрятала листок. Она морщила брови, приглядываясь, как я-онособирает карты с кровати.

– Это шутка? Вы смеетесь.

–  Oh, c'est rien [371]371
  Нисколько (фр.)


[Закрыть] .Подарок от приятеля, которого уже нет. – Пожало плечами. – Фокусы разума, панна Кристина, я ведь рассказывал вам, как обманывает нас память исполнившихся гороскопов. Прочитаешь тысячу, но запомнишь тот один, который сбылся. – Тряхнуло коробочкой с колодой Пятника. – Предсказание! – фыркнуло с сарказмом. – Дар судьбы!

Танец, пули для Гроссмейстера, карты из рук вдовы Вельц – они притягивают внимание, поскольку можно легко указать на противоречия прошлого и будущего, все в единой памяти; но сколько же подобных мелочей (а может, и не мелочей, но совершенно даже ключевых событий), будучи порождены за пределами замороженной Истории, выдают себя за Правду совершенно незаметно? За пределами Зимы, за границами Льда – Варшава? Вилькувка? Отец, мать? Бронек, Эмилька, панна Юлия? Было? Не было? Так или иначе, это все ложь.

Счастливы те, что были рождены на земле лютов! Они не обязаны помнить, не должны знать правды – они сами правда. Говорится: «замерзло». Но кто это говорит? Урожденные лютовчики не будут знать такого изречения.Самое большее: «растаяло, растопилось».

Пробила полночь. Подумало о лампе и темечке – стоит ли? Что-то мелькнуло в щели двери – это Мацусь подглядывал, приклеившись носиком к дверной коробке. Погрозило ему пальцем. Топ-топ-топ, убежал.

Зажгло тьвечку, поставило ее на подоконник вместо лампы; после того, как задвинуло шторы, в комнате сделалось светлее.

MademoiselleКристина мгновенно поняла и эту очевидность.

– Кто снова?

– Японцы Пилсудского. У меня был с ним договор, что вывезут вас безопасно. Разве я не говорил вам?

– Вы и вправду вмерзли во все это с сапогами.

– Ба! Но если бы они все-таки…

– Я так не могу, господин Бенедикт, это вы у нас математик. – Она продела руки в рукава шубы, поднялась. – Мне нужно возвращаться к Николе. Вы тут, случаем, не выдумаете ничего глупого, как только уйду?

Показало на вещи.

– Замерзло. Четыре часа, под памятником императору Александру.

– Хорошо. А то мне уже казалось, будто вы совсем не собираете спасаться, – вздохнула девушка.

После чего случились три коротких шага и быстрый поцелуй в заросшую щеку.

– И за что же это было? – удивилось.

– Мой подарок! На день рождения! Господина Бенедикта! – восклицала она от порога и из-за порога, уже закрученная в торнадо черного меха и светлой косы, сбегая спешно тем же самым путем через комнаты, коридоры, лестницу, сквозь трещащий дом.

Слуга снес багаж в сени. (Всего получилось шесть вьюков и чемодан – похоже, я-оноуспело обрасти здесь мещанским имуществом). Господин Щекельников уже спал; разбудили его дуболомы-охранники. Тот вышел мрачный, словно палач с похмелья. Попросив его отойти в сторонку, рассказало ему простыми словами, что оно и как.

– Значит, господин уважаемый генерал-губернатора заколоть приказал.

Не подтвердило. Не стало отрицать.

– Ага. – Он покачал головой. – Ну да. Ну так.

Точно так же он мог ударить себя кулачищем в медвежью грудь и зарычать: «Замерзло!». Так что вовсе и не нужно черных зорь на небе, не нужно густой тьмечи между одним и другим человеком; тем более, не нужно всего этого рядить в неуклюжие слова второго рода, подыскивать метафоры, приближения. Глядишь и знаешь. В этот момент впервые понимало всю единоправду без закрученных операций в Математике Характера, одним лишь животным инстинктом – чувством правды – которым с такой легкостью пользуются здесь люди покроя доктора Мышливского или одноглазого Ерофея. Ничего удивительного, что на вопросы, в отчаянии выкрикиваемые над пустой могилой, мартыновец отвечал лишь молчанием и символичным жестом. Да и что тут можно объяснить? Что один человек считает, будто бы правда такая, а другой – совершенно иная? Из всего этого дитя Лета поймет лишь вот что: а, различие мнений. А ведь – и это очевидно – правда одна, твердая будто алмаз, надежная как… как дважды два – четыре.

Это только насос Котарбиньского все перемешивал, выворачивал, затемнял, придавал лжи.

– Император, – сказало.

– Император. Ну, хорошая история. – Щекельников глянул своим ящериным глазом. – Уж я говорил, пора вам, господин Ге.

– Пора.

– Так как?

– Четыре часа, бульвар над Ангарой.

Чингиз протянул свою квадратную лапищу, я-онокрепко пожало ее.

– Ну, нечего тут больше черта искушать.

Отправился запрягать сани.

Знало: Чингиз Щекельников.

Возвратилось наверх попрощаться с Белицкими. Господин Юше тем временем выпросился в другой дом, в другой компании паниковать; снова выбежала и панна Марта. Петрусь заснул в объятиях пана Войслава, перевесившись на могучей руке и вцепившись пальчиками в отцовскую бороду. Белицкий поднялся на прощание, не будя мальца, приклеившегося ему к груди; не говоря ни слова подал руку. Петрусь пошевелился во сне, когда я-онопожало руку хозяину дома; пошевелился, что-то простонал и сунул палец в ротик. Мацусь и Михася присматривались из-под стола, через крупные кружева скатерти.

Пани Галина принесла из кухни горячие пирожки, завернутые в льняную салфетку. Тихо поблагодарило, поцеловало руку, припорошенную мукой. Она импульсивно притянула в сердечное объятие, склоненную голову прижимая к своей груди. Нежность вступила в горло, раздражая гортань и увлажняя глаза. В голове блеснуло незамороженное прошлое: княгиня Блуцкая в Транссибирском Экспрессе, та же растроганность.

– За отцом отправляетесь? – шепнула пани Белицкая. – А почему бы вам не отправиться на поиски матери?

– Простите. – Откашлялось. – Не следовало мне и детей, и вас опасностям подвергать. Я понимаю… не в такую семью, не в такой дом… Слишком добры вы были ко мне. Никогда еще лучшего мне… только…