Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

Смеющиеся пары кружили на расстоянии вытянутой руки, вагон колебался под ногами. В таком темпе, до полуночи можно упиться даже шампанским. Я-оноразглядывалось по залу с щипающим язык напитком во рту. Ее нет. Может, она вообще не придет, передумала. Вернуться, постучать в ее двери? Маленькая девочка в розовом платье, громко пища, пробежала под стенкой и выбила тросточку с ручкой-дельфином, и та покатилась в направлении галереи.

Более скорой оказалась чужая рука.

–  Merci, merci beaucoup.

– De rien. Comment vous portez-vous?

– Ah, mon jambe? Cela ne vaut pas la peine d'en parler [175]175
  – Спасибо, огромное спасибо.
  – He за что. Как поживаете?
  – Ах, моя нога? Только этого не стоило говорить (фр.)


[Закрыть] .

–  Еще не имел удовольствия…

–  MadameБлютфельд, думаю, нас по-своему уже представила, – улыбнулось я-оно. —Господин прокурор…

– Разбесов Петр Леонтинович.

При этих словах он официально кивнул, а поскольку рукопожатие было тоже кратким, решительным, сразу же подумало, что это очередной военный среди пассажиров Люкса – ничего удивительного, что его тянуло к Привеженскому и Насбольдту. И действительно, несколько минут дружеской болтовни и два бокала подтвердили впоследствии: артиллерийский подполковник в отставке, в настоящее время на гражданской службе в ранге надворного советника [176]176
  Гражданский чин VII ранга – Прим. перевод.


[Закрыть], прокурор камчатского округа. Сейчас как раз направляется через Владивосток в Петропавловск-Камчатский, куда был переведен с должности в Благовещенске.

– Камчатка и Чукотский полуостров, дорогой мой, теперь станут, после, дай Боже, подписания мира с японцами, ключом к миру во внешней политике, ба, ключом ко всей Сибири.

– Правда? – пробормотало я-оно,без особого успеха пытаясь тянуть над прокурорским плечом в направлении галереи. Намерение было сложным для реализации, поскольку Петр Леонтинович был вершков на пять выше. Помимо же своего роста, у него не было привычки склоняться перед собеседником ниже его самого; его позвоночник вообще не гнулся, позволяя, разве что, двигать головой, но и ее прокурор тоже держал прямо. Потому он глядел из-под наполовину прищуренных век, над черными усами и подбородком с гадким шрамом – было в этом нечто от хищника, и от птицы. Сип? Орел? Индюк? Монашеская лысина соединилась у него с высоким лбом, вот он и светил над лохматыми бровями отраженным сиянием люстры и бра. Все-таки, сип-стервятник.

– Вы, случаем, никак не связаны с абластниками,Венедикт Филиппович?

– С кем? Не думаю.

– Вы должны осознать, что любая помощь в их замыслах будет признана, сожалею, но должен вам это высказать ясно, государственной изменой.

– Да о чем вы вообще говорите? Не знаю я никаких абластников!

Прокурор оглянулся на господина Поченгло, танцующего с красавицей вдовушкой.

– Когда Гарриман построит свою Кругосветную железную дорогу, Восточная Сибирь станет весьма близким соседом Соединенных Штатов Америки. Теперь, когда война с Японией уже не является помехой, что еще может задержать строительство? Вы же меня понимаете. Лёд не продвигается во все стороны света с одинаковой скоростью. А нельзя ли склонить лютов, чтобы они повернули больше к востоку… через Берингов Пролив… на Аляску, на Канаду, к индейцам и ковбоям… сковать Зимой золотые прерии…

Я-оногромко вздохнуло.

– А я уже надеялся, что мы слишком приблизились к Стране Лютов! Сколько еще подобных глупостей суждено мне выслушать! На голом камне рождаются, любое словечко, любое умолчание – а все ложь, ложь, ложь.

Разбесов добродушно усмехался. Отцовским жестом он положил руку мне на плечо; я-ононе отвело ее. Прокурору было хорошо за пятьдесят, наверняка он был отцом, в его движениях не чувствовалось какой-либо фальши.

– Прошу меня простить. Прокурорская душа. – Вот теперь он наклонился, чтобы его слышать через музыку и танцы, через грохот поезда; но согнулся он тоже неестественно, деревянно, ему пришлось отставить бокал, второй рукой опереться о фрамугу окна. – Ведь вы же не обиделись, правда? Точно так же, вам не следует винить monsieurВерусса, что желает писать о вас статью. Сначала Его княжеское Сиятельство выгоняет вас от стола, могу поспорить, по причине обычного недоразумения в обществе, но потом вы срываете спиритический сеанс Ее Сиятельства, затем уличный дебош в Екатеринбурге, ведь там были даже трупы, после того мы слышим про Отца Мороза, затем monsieurФессар бросается на вас по причине мести за какой-то обман в делах, и потом вы выпадаете из поезда, но тот же самый князь ради вас поезд останавливает, а затем мы находим господина Фессара мертвым. Говоря по правде, эти танцульки – что-то вроде поминок по нему, нечто, чтобы заполнить время вместо поминок, вам не кажется?

– Ладно, слушаю вас, так я кто – агент кайзера или месмерист на службе Распутина?

Прокурор снова рассмеялся, стиснул плечо.

– Вы неприкаянный молодой человек, который попал в компанию людей власти и денег, привыкших справляться с другими людьми власти и денег; молодой человеком настолько интеллигентный, что можете использовать их навыки, что вовсе не означает, будто бы вы желаете для чего-либо эти навыки применить, ведь вы даже понятия не имеете, ради чего – как я уже говорил, вы человек неприкаянный – вот только, никак вы не можете остановиться. Это определенного рода зависимость.

…Так достаточно близко мы приехали к Стране Лютов, Венедикт Филиппович?

–  Excusez-moi [177]177
  Прошу прощения (фр.)


[Закрыть] ,мне нужно переговорить с доктором Теслой.

Лицо серба заметило под плечом Разбесова, оно мелькнуло в глубине галереи, над лицами пассажиров, стоящих в двери, ведущей в каминный зал, и присматривающихся к танцам, хлопающих в такт; изобретатель был выше всех их. Поставив пустой бокал на резную фрамугу, я-оноживо посеменило к галерее, протискиваясь с помощью трости. Капитан Привеженский, к счастью, повернулся спиной.

Доктора Теслу застало возле среднего из больших окон галереи, слева; он стоял и ел яблоко, сок стекал по костистому подбородку на белый фуляровый платок, обернутый высоко вокруг шеи над еще более белым галстуком-бабочкой. В углу галереи стюарды повесили на цветных лентах корзинки с лакомствами, конечно же, сюда тут же сбежались дети пассажиров Люкса, выбирая цукаты и пирожные, миндаль в сахаре и шоколадные конфеты. Маленькая девочка и трое мальчиков, стоя за спинами пассажиров, неуклюже пытались повторять подсмотренные ими танцевальные па. Верусс с проводником играли танго. Я-оноостановилось возле Теслы.

– Азия горит, – сказал тот, указывая яблоком за окно.

– Жарко тут.

– Вы танцевали?

– Нет.

– Вы очень раскраснелись.

– И душно…

– Кристине удовольствие.

– Да, я видел.

– А этот фламандец неплохо играет. Когда-то Падеревский [178]178
  Падеревский (Paderewski) Игнацы Ян (1860–1941) – польский пианист и композитор. Исполнитель и редактор произведений Ф. Шопена. Автор фортепьянных пьес, оперы «Манру» (1901), симфоний и др.


[Закрыть]пытался меня учить, а, ведь ваш же земляк, львина грива, я помню эти концерты, дамы теряли сознание…

– У вас тут на груди…

– О, благодарю.

Между людьми, которые обязаны друг другу жизнью – должник и должник, спаситель и спаситель – какой может быть разговор? Что еще большее можно высказать на языке второго рода? Ничего.

Глядело на таежный пожар, красивое зрелище отдаленного уничтожения.

Свет и тени волновались на коже и на фраке Теслы в нерегулярных приливах и отливах, словно на него одного падал свет из дополнительного источника, кружащегося по пьяному эллипсу.

– Цвет ваших глаз…

– Ммм?

– Мне казалось…

– Они были у меня темнее, но с годами посветлели по причине интенсивной умственной деятельности.

Все так же он пропускает через себя теслектричество, я-ономогло этого ожидать, его не удержит даже близкая встреча со смертью. Знает ли об этом мадемуазель Филипов? Если бы знала, то не танцевала бы сейчас, смеясь. Никола уже не делает этого в купе, так что, наверняка, чтобы накачаться тьмечью он ходит теперь в товарный вагон. Впрочем, после того, как туда вломился Фессар, он торчал там целых полдня.

– Завтра, после завтрака, хорошо?

– Не понял?

– Зайдете спустить немножко тьмечи. – Доктор Тесла отбросил огрызок, вытер белые перчатки. – Чуточку… – он повертел белым пальцем у виска – what the word [179]179
  Здесь: какое бы подобрать слово (англ.)


[Закрыть] ,вдохновения? наития? безумства? беззаботности? Ибо родить мысль по-настоящему новую, топ ami [180]180
  Друг мой (фр.)


[Закрыть] ,вот единственное достойное человека задание и цель людской жизни.

Я-оноприжалось лбом к холодному стеклу.

– Я размышлял над этим. Спустить… Немножко так, а немножко – и нет. Видите ли, доктор, ведь это не так, как в вашей оптической игрушке, в интерферографе: либо нитка бус, и тогда Лето, либо всего две точки – и тогда Зима. Возможно, на сам свет оно так и действует. Возможно, все неожиданно меняется, начиная с какой-то предельной концентрации, давления тьмечи. Но здесь… есть ступени, градация. Меньше Лета, больше Зимы. Вкачаешь чуточку тьмечи, и еще немножко – будем мы, словно те зимовники из городов лютов – а еще чуточку – как лютовчики из Сибири – а еще капельку – словно мартыновцы-самозамораживатели – и еще, еще, еще, один черный кристалл за другим – сколько нужно, чтобы видеть мир так, как видят его люты?

– Как видит его ваш отец.

Глядело на далекие огни, на доктора не смотрело. Два отражения в темном стекле; если продолжить линии их взглядов – где пересекутся: на стекле, или же там, над Азией? Стереометрия, наука о душе.

– Замороженный.

– Вы так говорили.

– Так мне говорят.

– И вы к нему едете…

– Зачем?  – Я-онорассмеялось. – Неприкаянный вьюнош. Но, что правда, то правда, мы уже так близко к Стране Лютов… Зачем я к нему еду? Господин доктор…

– Да?

– Ваши машины… Этот насос тьмечи, оружие против лютов… Ведь в Иркутске, поначалу, вам нужно будет провести эксперименты – эксперименты на людях…

– Не думаете ли вы, случаем, самому…

– Нет! Его. Выкачать из него тьмечь, вытянуть из него Лёд… – Закрыло глаза, прижимая щеку к окну. – Выкачать из него это все, всю единоправду, всю Зиму. Можно ли его вообще спасти? Мне не позволят, люди Императора хотят его использовать, но вы ведь тоже работаете на Николая, и я не могу от вас требовать…

– Конечно же, я помогу, друг мой.

Он подал яблоко. Ело молча, сок стекал на подбородок. Длук-длук-длук-ДЛУК, и быстрый вальсок. Луна поднималась над огнями, Луна просвечивала два отражения на широком окне, золотой империал над седым локоном у виска Николы Теслы.

Прибежала запыхавшаяся Кристина, схватила Николу за руку, закрутила им туда-сюда, и давай тянуть старика танцевать.

Отвернувшись, приглядывалось ко всему этому не без симпатии.

– А вы! – воскликнула девушка. – Ну, чего вы так стоите! Она ведь вас ждет! Ах, ножка, ну да, несчастная, нехорошая ножка, что за несчастье, только кто просил вас бросаться из поезда? – Она расхохоталась и упала прямо в объятия капитана Насбольдта. Дитмар Клаусович обменялся взглядами с добродушно озабоченным Теслой. MademoiselleФилипов, надув губки, начала играться блестящими наградами и пуговками на груди морского волка.

Я-оновышло в каминный зал. В танцах как раз был перерыв. Панна Мукляновичувна стояла за пианино. Повернувшись в профиль, она разговаривала с фрау Блютфельд над головой наслаждавшегося вином месье Верусса. Протолкалось между пассажирами, постукивая тросточкой. На сей раз панна Елена выбрала совсем другое платье: голубое, из марикена [181]181
  Креп-марикен гораздо плотнее креп-жоржета или крепдешина, но из разряда летних шелковых тканей – Прим. перевод.


[Закрыть], от лифа и вниз все складчатое, с темно-синими аппликациями, а корсет был высоким, поднимающим бюст в отважном decolletage [182]182
  Декольте (фр.)


[Закрыть], над которым была уже только черная бархотка на белой шее, ведь плечи тоже были полностью открытыми, если не считать легкого, словно вуаль cache-nez [183]183
  Легкий шарфик, кашне (фр.)


[Закрыть] .Вдобавок девушка впервые распустила волосы; они спадали черной волной на шаль и на плечи. Теми же самыми остались лишь подрисовка глаз и губ: цыганский уголь и рябиновый кармин.

Возможно, болезнь придавала ее коже этот алебастровый цвет? Или же все вместе – и волосы, и maquillage [184]184
  Косметика, макияж (фр.)


[Закрыть] ,и платье, и ее таинственная улыбка – все было родом из жаркого воображения дочки дубильщика кож с Повисля…?

Эта прямая спина со сведенными лопатками, сам способ держать плечи под углом к туловищу – они отличают девушку, формируемую в корсете с самого детства. Но, конечно же, и в этом какое-то время можно обманывать, сознательным усилием воли навязывая себе болезненную позу. Дама истинная, дама фальшивая – не узнаешь.

–  Mademoiselle, puis-je vous invited [185]185
  Мадемуазель, разрешите вас пригласить (фр.)


[Закрыть]

Хоть сотню лет пересматривай это мгновение, не заметишь на лице панны Мукляновичувны хоть малейшего признака замешательства.

– Господин Бенедикт умеет танцевать.

– Не слишком.

Она приподняла бровь.

Я-онозасмеялось.

– Ну разве не прекрасно складывается? Моя нога. – Хлопнуло себя по бедру. – Станцуем – раз в жизни могу не беспокоиться: никто не узнает, что танцевать не умею.

– За исключением вашей несчастной партнерши.

– Тут панна может не бояться, буду топтать собственные ноги.

– Ах, в таком случае – с превеликим удовольствием.

Она подала руку в кружевной перчатке.

–  MonsieurВерусс!

Журналист отставил рюмку, театрально вздохнул.

–  Souvent femme varie, bien fol qui s'y fie [186]186
  Женщины часто меняются, хотя, кто им верит (фр.)


[Закрыть] .

Он ударил по клавишам, правадникпотянул смычком.

–  Каробочка? Веди, соколушка.

Русскую мелодию пассажиры встретили аплодисментами. Сразу же пары образовали двойной ряд, пару шагов туда, пару шагов сюда, трудно ошибиться в столь организованном танце; панна Елена повернулась вместе с остальными женщинами, три шага назад, хлопок, поворот, взять за руки, теперь на мгновение с ней лицом к лицу, дыхание к дыханию – но тут же разворачиваешься на месте и становишься перед другой партнершей. Каробочка!Разминулось с панной Еленой, она язвительно рассмеялась. Люстра раскачивалась над головами, вагон ходил под ногами, нога болела.

Под конец танцоры очутились в тех же самых парах, что и сначала. Елена сделала книксен, поправила шаль и снова рассмеялась.

– Мне казалось, что вы будете довольны! Достаточно делать то, что и все остальные. Опять же, у вас не было возможности оттоптать кому-либо нот.

– Вы все это заранее спланировали!

– Откуда же мне было знать, что вы танцевать не умеете?

Склонившись, поцеловало ей руку.

– Быть может, хотя бы вальс-хромоножку [187]187
  В оригинале: «walc-kulawiak» «Kulawy» по-польски – «хромой» – Прим. перевод.


[Закрыть]…

Елена что-то шепнула Веруссу. Встав прямо, она подняла руки, охватило ее неуверенно. Она поправила положение руки на спине, сдула с лица черный локон и шельмовски подмигнула.

– Что же, пан Бенедикт, держитесь…

Раз-два-три. После первого оборота, когда передвинулось перед князем и княгиней Блуцкими, в сторону галереи, глянуло над плечом панны Елены. Смотрели? Смотрели. Смотрели все, но – это был танец! Кто танцует, пока в танце – остается рабом танца, разрешено то, что запрещено, прилично то, что неприлично, прощается непростительное, разве не этому, в первую очередь, танец служит?

– Вы смеетесь.

– Я танцую с красивой женщиной, с чего же мне печалиться?

– О-ля-ля, это когда же вы научились говорить комплименты?

– Упал на голову, после такого случаются радикальные перемены в психике.

– Что? – И музыка, и шум, и говор были уже слишком громкими, девушка придвинула щеку к щеке, запах ее жасминовых духов вошел в ноздри теплым ладаном.

– Упал на голову!

Смеясь, она отодвинулась в обороте.

– И комплименты закончились!

Нога болела все сильнее.

После второго поворота уже меньше думало о ритме этого тесного, импровизированного вальсочка – вальс, это танец математический, достаточно считать шаги и обороты – гораздо больше думало об этом ее смехе, еще больше – о ее маленькой ручке, замкнутой в ладони на половину размера большей, о мягких волосах, омывающих руку, прижатую к лифу на ее спине, о быстром дыхании, сильно вздымающем груди девушки, о ее губах, теперь уже постоянно остающихся полураскрытыми, о поблескивающих между ними белых зубках – вальсок плыл и плыл, я-оноуже потеряло счет окружений зала, старички Блуцкие; Жюль Верусс, безумствующий над клавиатурой, хлопающие зрители; желтый шрам огня, пересекающий черные стекла окон – все это перемещалось в серебристо-холодных отблесках качающейся люстры словно картинки фотопластикона, раскручиваемого со все большей скоростью, так что исключительно для сохранения равновесия приходилось сконцентрироваться на ближайшей картине: темные глаза девушки, ее лицо с горячим румянцем и ее губы, сложенные словно для крика. От бархатки с рубином между грудей стекали две струйки пота.

Я-оноостановилось под стеной.

– Панна меня простит, но моя нога пока что больше не выдержит, возможно…

– Да, да, конечно же.

Прошло в галерею, но и здесь плотная толпа, жара и духота, тут же со всех сторон поворачиваются смеющиеся рожи, подскакивает стюард… Елена выпивает рюмку темного напитка, обмахивается шалью.

– Панна проследит, чтобы я больше не выпал.

Елена, все еще запыхавшаяся, смеется.

Я-онотолкает железные двери, выходит на смотровую площадку; подает панне руку, панна в белых туфельках осторожно переступает порог. Дверь прикрывает пинком, музыка и людские голоса тихнут; а вместо них: длук-длук-длук-ДПУК и грохот машины, протяжный свист ветра в ночной темноте.

Елена, опершись на балюстраду с правой, южной стороны смотровой платформы, глубоко втягивает воздух. Кашне она завернула на плечах так, что лучи неполной Луны высвечивают только белый треугольник декольте и худощавое лицо в иконной оправе волос цвета воронова крыла. Контраст света и тени слишком уж резок, девушка уже не красива мягкой, спокойной красотой полных девушек и хорошо питающихся дам – наяву проявляются все угловатости черт, всяческая асимметрия и непропорциональность, каждая косточка под тонкой, натянутой кожей.

Я-оновынимает папиросы, закуривает, глядит сквозь дым.

Грязно-желтая река огня, прикрытая гривами красных разбушевавшихся искр, растягивается за спиной панны Елены; северный горизонт единообразно темен.

– Все-таки, мы его обойдем. Он нас обойдет.

Девушка глядит через плечо. Долго молчит, загипнотизированная спектаклем гигантского пожара.

– Спасибо вам, там у меня немного закружилась голова. Прошу прощения.

– Вы и доктор Тесла.

Елена глядит вопросительно.

Я-онопожимает плечами, стряхивает пепел.

– Танец, такие вещи, как танец – ведь это тоже способы.

– Для чего?

– Чтобы сказать вещи, которых невозможно высказать на каком-либо языке, понятном более чем одному человеку.

Съязвит? Нет. Опершись локтями на поручне, отклонившись назад, она открывает и закрывает рот, словно не может решиться сказать хотя бы слово.

– Я…

– Стыд, правда? Не надо ничего говорить, вижу. Предпочитаю именно это слово, хотя, конечно же, это не стыд. Отводишь взгляд, краснеешь, заикаешься, теряешь нить разговора, шаркаешь ногами, избегаешь чужих глаз – это стыд. Да что я тут говорю? Человеческое поведение. Но как мне рассказать то, чего никто не видит, никто не слышит, никто иной не испытывает? – Я-оносжимает пальцы в кулак и бьет в грудь, потом бьет по сюртуку растопыренными пальцами, словно пытаясь через ткань и кость вырвать трепещущее сердце. – Нет языка! Нет!  – Я-оноцарапает ногтями по ткани на груди и по галстуку. – Наверняка, вы спасли мне жизнь, следовало бы пасть на колени, благодарить; я этого не сделаю, не сделаю ничего подобного; я обязан быть с вами откровенным, поэтому буду молчать. – Я-оноподнимает искривленные в когти пальцы на уровень глаз, поглядывает с легкой усмешкой на опухших губах. – Или же, давайте станцуем.

Панна Елена дрожит, плотнее закутывается темно-бордовым кашне.

– Я боялась этого.

– Этого?

– Этого.

– Ах, этого.

– Этого, этого.

– Этого… ну да, этого, этого, этого… – Дойдя до предела, межчеловеческий язык пожирает сам себя, переваривает всяческий смысл и значение, остается превратить все в шутку.

Я-оноусмехается. Елена видит эту кривую, паскудную усмешку и показывает язык.

– Все-таки, вы напрашиваетесь на несчастье.

Я-онозатягивается дымом.

– Знаю, что мне не следовало тащиться в тайгу за Фессаром.

– Кристина говорила мне, что к ним приходил Дусин и пытался запретить доктору Тесле контактировать с вами.

– Господин Поченгло понял, что кто-то копался в его вещах.

– Этот господин Поченгло уж слишком наблюдательный буржуй.

– А этот прокурор с Камчатки, кажется, считает его абластником.

– Что это еще такое? Императорский орган? Новая секта?

– У моего же отца над головой висит очередной приговор; скорее всего, он вел сибирских мужиков на смерть во Льду.

– Не верьте, вечно они гадости рассказывают.

– А Фессару раскололи башку.

– Вы не считаете, что именно турок был ледняцким агентом.

– Нет, это невозможно.

– Тем не менее – тот Зейцов…

Я-онообнимает девушку в талии, притягивает к себе, целует. На вкус она – сладкое вино.

Опершись снова на балюстраду, Елена закутывается в кашне как в платок, обвязывая им голову, скрещивая потом руки на груди.

– На вашем месте, я бы не спускала с него глаз.

– Зейцов нажрался и валялся у себя в купе, я проверил, в лес он не ходил.

– Люди князя?

– Дусин?

– Агент? Нет! Но если княгиня приказала ему выкинуть Пелку…

– В этом я как раз и не уверен.

– Времени все меньше. Либо Фогель говорил по делу, либо у агента остался только один день на то, чтобы уничтожить машины, убить Теслу и, возможно, убить еще и вас.

– Так что, отсиживаться в купе?

– Если будет скучно, приглашаю к себе.

Панна снимает правую перчатку и кладет себе на язык, в рот два пальца. Потом сжимает зубы. Оторвав ладонь от алых губ, подает их милостивым жестом, с миной ни серьезной, ни смеющейся, зато с блестящими глазами.

Я-оносклоняется в формальном полупоклоне и вылизывает эти пальчики от теплой крови, до последней капельки, до капелек, еще цветущих на открытых ранках. По девушке проходит дрожь.

Снимает сюртук, накидывает его ей на плечи. Движение воздуха поднимает пустые рукава над балюстрадой.

– Намного умнее было бы держаться ресторана или салона, – говорит я-оно. – Ведь разве сложно вскрыть двери купе отмычкой, вскочить в отделение, и не успеет человек голову повернуть – чик!; никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

– Хорошо, заложить дверь стулом, спинку вставить под дверную рукоятку…

– Но я думаю про Иркутск. Здесь, в поезде – еще полбеды. А в городе? Если бы там только один агент, одни только ледняки! Вы же сами слышите, что обо мне говорят. Даже доктор Конешин чуть умом не тронулся. Захотят убить, так убьют.

– Не думаю.

Я-оносмеется.

– Не думаете? Совсем не думаете? – Бросает окурок на ветер. – Ну, утешили! Но, может, какой-нибудь аргумент?

Панна Мукляновичувна изгибает пальцы и проводит ногтями над лифом платья. Остается счетверенный красный след на груди, свежий шрам после прикосновения чего-то дикого, нечеловеческого.

Еще глядит на эту счетверенную царапину на белой коже, когда рядом, под полой английского сюртука, над капелькой крови на сердце девушки ложится серебряная звездочка, маленький снежный кристаллик. Но тут же тает, исчезает.

Я-оноглядит на небо над противодымовым экраном. Да ведь это же не дым, это тучи заслоняют звезды, а иногда даже щербатый диск золотой Луны, то гаснущей, то вновь разгорающейся. И именно тогда, в моменты прояснения, мать упырица открывает безлюдные пространства, бесконечные лесные равнины Азии, к северу от линии Транссиба и к югу, до самой полосы огня, до короны пепла над ним. Туча, Луна, туча, Луна – а Экспресс мчит сквозь них, в вырезаемом косоглазыми лампами «Черного Соболя» световом туннеле – Луна, туча, Луна – прямиком в Зиму. Ибо, совершенно неожиданно, как после поднятия занавеса в опере, в очередном просвете видишь: белизна, белизна, белизна, поля белизны, то есть – снега, но снега уже затвердевшего, застывшего на деревьях и на просеках, на болотах и реках, на железнодорожной насыпи и деревянных сараях, каких-то шалашах – снега оледеневшего. Когда это случилось? Нет границы, но если какая-то и существует, она давно уже осталась позади поезда. Теперь же вокруг только белизна, снег и лед.

–  Estistso [188]188
  Так вот оно как (фр.)


[Закрыть] .

Синее облачко дыхания убегает от лица вместе с улетающими в свисте холодного воздуха словами, очень быстро убегают с глаз и захватываемые ветром все более многочисленные снежные хлопья. Я-оносует руки в карманы брюк.

– Ха! Снилась мне Зима.

Панна Елена закутывается в шаль, оставляя в ней только узенькую щелку для глаз; я-онозатягивает изнутри сюртук на голубом платье, обнимая под ним собственными руками.

Прижимая жатую материю к спиральным прутьям балюстрады, я-оноглядит с платформы на южные ледовые поля. Длук-длук-длук-ДЛУК, еще несколько минут, и вся природа Сибири превращается в замкнутую подо льдом скульптуру – нет уже никакой зелени, даже нормального силуэта дерева, да и сама тайга долгими фрагментами теперь скрыта под толстой шубой мерзлоты. Ничего удивительного, что пожары не заходят из Лета в Зиму – огонь не вгрызется в промерзшую пущу. Можно лишь догадываться о жизни, остановленной там, в морозе, но видны лишь менее и более фантастические формации белизны, волны, гривы, валы, стены, башни и обрывистые скалы, фонтаны, замки и ульи, и люты, и люты.

На тех, что ближе всего, выскакивающих у самого пути, когда Экспресс проезжает мимо в шуме пронзающего вихря, высвечиваются, словно на экранах-простынях кинематографа, картины внутренней части вечернего вагона, из каминного зала, поскольку там продолжаются танцы, играет музыка, длиннорукий monsieurВерусс бешено стучит по клавишам, бородатый проводник размахивает смычком, кружат пары, мужчины при фраках и длинных сюртуках, покроенных в соответствии с неизменным фасоном ледовой Европы,дамы в кружевных и бриллиантовых туалетах, над ними серебряно-хрустальная люстра – и все это проявляется в картинках света и тени, гладко проскальзывает по выпуклостям и вогнутостям снежных скульптур, хороводы шикарных мужчин и женщин, танцующих, танцующих.

Засмотревшись, панна Елена сухо кашляет. Я-оностановится за ее спиной, поглядывает над ее плечом. Девушка кашляет через шаль, дышит через шаль, говорит через шаль.

 
Снилась зима, и по белым сугробам
Шли вереницами, словно за гробом; (…)
Двигались люди – и малый и старый
В белой одежде и цвета печали [189]189
  Елена цитирует (с искажениями) стихотворение Адама Мицкевича «Снилась зима» (перевод А. Гелескула). Вот как сам поэт пишет о нем: «В Дрездене, в 1832 г марта 23, видел я сон, темный и для меня непонятный. Проснувшись, записал его стихами. Теперь, в 1840, переписываю для памяти.». – Прим. перевод.


[Закрыть]
 

Я-онокоротко смеется, выдувая через панну туманные облака этого смеха, которые тут же улетают.

Но, поскольку земли Лета уже за нами, мысли чуточку лучше пристают к мыслям, слова крепче прилегают к другим словам.

 
Глянул на лица – знакомых немало,
Все как из снега – и страшно мне стало.
Кто-то отстал; в пелене погребальной
Взгляд засветился – женский, печальный. (…)
Запах Италии хлынул жасмином,
Веяло розами над Палатином.
И Ева предстала
Под белизной своего покрывала,
Та, что в Альбано меня чаровала,
И среди бабочек, в дымке весенней,
Было лицо ее как Вознесенье,
Словно в полете, уже неземная,
Глянула в озеро, взгляд окуная,
И загляделась, не дрогнут ресницы,
Смотрит, как будто сама себе снится (…)
 

Панна Елена, не поворачиваясь, отворачивает голову, глаз блеснул из-за шали. Может, улыбается, может, нет; иней собирается на ткани, скрывающей ее лицо.

 
Оборотилась с улыбкою детской:
«Прочит меня за другого отец мой,
Но ведь недаром я ласточкой стала
Видел бы только, куда я летала!
А полечу еще дальше, к восходу,
В Немане крыльями вспенивать воду;
Встречу друзей твоих – тяжек был хмель их:
Все по костелам лежат в подземельях.
В гости слетаю к лесам и озерам,
Травы спрошу, побеседую с бором:
Крепко хранит тебя память лесная.
Все, что творил, где бывал, разузнаю».
 

Холодно, становится еще холоднее. Я-онообнимает девушку через сюртук, неуклюже наброшенный на платье, девушка отодвигается от поручней, спряталась в объятиях, тоже желая найти тепла. Полоса пожара – словно огненным бичом хлестнули через белую бесконечность, разлив жаркой крови на чистом полотне – делается все уже и уже, все более далекой и далекой, отступает под самый горизонт и, в конце концов, исчезает за ледовыми фигурами. Остается только щербатый месяц, звезды между туч и тысячи искорок снега, не слишком густо сыплющегося по обеим сторонам поезда.

И зарево «Черного Соболя», спереди, с востока, делается более выразительным – лунные зимназовые радуго, отражающиеся от ледовых зеркал. Машинист дергает за ручку сирены – над пейзажем Зимы раздается протяжный свист мотыльковой машины.

Если получше приглядеться в этот пейзаж, то тут, то там можно заметить мощные выбросы чистой мерзлоты, которые, кажется, совершенно не опираются на каких-либо скрытых под ними геологических формах – самостоятельно живущие сростки, монументальные гнезда Льда, разбросанные на сотнях верст замороженной тайги: соплицовы? Возможно, это они, но, может, и нет, поезд не тормозит, они уже остались сзади.

Но имеются в этом пейзаже нерегулярности, вызванные самим прохождением железнодорожного пути. Точно так же, как города и людские скопления, так и здесь, в этой пустоши, лютов притягивает сам Транссиб. Уже четвертый, уже пятый морозник с момента первой встречи с ними проявляется сбоку в желтых отражениях ламп «Черного Соболя», в голубых ореолах от его зимназового сияния, и такого на секунду-две перехватываешь быстрым взглядом, именно такую картину заглатывая слезящимися глазами: лют, раскоряченный на дюжинах морозо-струн – лют, вздымающийся на много аршин вверх, к звездам и Луне – лют, растянутый в ледовом походе вдоль насыпи – лют, выстреливающий сотнями игл-сталагмитов из-под земли; лют, развернутый в могучей мандале кружевных стежков стужи; расщепленная на миллионы черно-белых нитей молния Льда, словно каменный электрический разряд, перепрыгивающий по гигантской дуге с северной стороны железнодорожного пути на южную… Сейчас он отскочит назад и совсем исчезнет в темноте за составом. Так близко промораживают люты свои тропы, чуть ли не в рельсы Сибирской Магистрали вонзаясь тысячепудовыми сосульками.

Экспресс промчался под длинным навесом, и по вагонам и смотровой платформе промелькнула арктическая тень, секундная стужа, болезненная, словно тебя хлестнули мокрым бичом; прижало девушку к себе еще сильнее. Она дрожит; я– онодрожит вместе с ней, опирая голову на ее плече, выдувая туманные слова в шаль, полностью прячущую ее лицо – может, в белое лицо, может, в замерзшее ушко, а может, в алые, горячие уста.

 
И, вспоминая свой путь легковерный
С буйством порывов и пятнами скверны,
Знала душа, разрываясь на части,
Что не достойна ни неба, ни счастья.
 

И с каждым словом, с каждым дыханием и дрожью, все глубже я-оновъезжает в Страну Лютов; и все глубже проникает в человека Мороз.