Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 95 страниц)

– Слушаю…

– Он придет за вами.

Спрятало его визитку вместе с карточкой Поченгло.

Сейчас такие вещи случаются.Сейчас – это значит, под Сиянием? После выхода из Варшавского увидало улицу, превращенную в тоннель тьвета, в котором серо-цветными волнами переваливается густой туман, в котором тускло мерцают огни саней и фонарей. За всеми окнами по обеим сторонам улицы горели тьвечки. На небе над Иркутском висела громадная гора оникса. Даже барабан глашатаев из-за здания бани бил быстрее обычного.

Уселось в сани, окуталось шкурами, мороз щипал за щеки, разогретые спиртным.

– Зачем они зажигают тьвечки, а?

–  Гаспадинне смотрит, – буркнул Чингиз Щекельников.

– Что?

–  Гаспадинпусть наденет чертовы очки. Без них нездорово.

– Но тьвечки зачем?

– А тени от Черных Зорь видели?

Я-оноподняло руку в перчатке. Бледная светень легла на неровно завернутой бараньей шкуре. Поначалу она только дрожала на краях, без всякого ритма свертываясь и разбухая наружу, как и каждая обычная светень. Но вот прошло несколько морозных дыханий – и в ее форме и метаморфозах начало замечать беспокоящие значения, подозрительную связь картины с мыслями. Вот профиль лица – чьего? – уже предчувствуешь, уже знаешь. А это расщепленный куст молний. А вот это же прямоугольный банкнот. Револьвер. Снова лицо.

– Сонные рабы говорят, что так оно все и начинается.

– Что?

– Необходимость. – Чингиз схватил за руку и грубо потащил ее вниз, погашая светень. – Значит, ебаная правда.

Ехало через погруженный в тумане и неестественной темноте Город Льда, под полуденным солнцем, под метеорологическим феноменом тьмечи. Даже люты обрели цвет золы (на мираже-стекле краска стекала с них в снег и испарялась в небо). Оглянулось на башню Сибирхожето. Ее вершина, наивысшие этажи с апартаментами Победоносцева были совершенно невидимы, их проглотили Черные Зори. Царство Темноты. Мурашки пробежали по спине, когда вспомнились картины из сна: небо Подземного Мира, превращенное в собственный негатив, негативное Солнце с костлявыми лучами, обращенные местами свет и тень, сияние и мрак, день и ночь, жизнь и смерть, бытие и небытие. Мертвые морозят свои дырявые кости под тьветом черных огней.

Но, конечно же – сегодняшнее воспоминание про воспоминания сна имеет столько же общего с правдой, что и гороскоп на будущий год.

На следующий день, с утра, я-оновыехало с доктором Теслой, Степаном и Чингизом с Муравьевского Вокзала. Поезд на Байкал шел по рельсам Транссибирской Магистрали, поскольку, со времени замерзания Байкала Транссиб пересекает озеро не паромом до Мысовой, но по рельсам, проложенным прямо по льду. Тем самым, потеряли значение лежащие у выхода Ангары из Байкала Листвянка, Грубая Губа и Порт Байкал, который давно уже перестал быть портом. Сама же Вокруг-Байкальская Железная дорога (самый дорогостоящий отрезок железной дороги в мире) уже много лет была закрыта. Вокруг-Байкалка родилась именно потому, чтобы избежать необходимости сложной переправы через озеро составов Экспресса на судах – но Байкал располагается среди крутых гор, между поросшими тайгой многосотаршинными обрывами, внутри продолговатой бреши в головоломных скальных формациях, и чтобы провести железную дорогу по берегам, пришлось совершить чудеса сухопутной инженерии, с которыми придется равняться разве что Аляскинской железной дороге. Было пробито около сорока туннелей, возведено около двух десятков высотных галерей, одна десятая Вокруг-Байкальской трассы проходит внутри горы. Но после прихода Льда эта железная дорога сделалась смертельно опасной: один лют в тоннеле или на галерее мог вызвать катастрофу, а в этих горах морозники появлялись один за другим. В связи с этим, зимназовые рельсы проложили по байкальскому льду; на станции Ольхон, в паре верст от деревушки Хужир, железнодорожные линии расходились в пять сторон. Сама станция Ольхон на острове с тем же названием не располагалась – ее тоже возвели на льду, в самой удобной с инженерной точки зрения точке. Отсюда же было недалеко и до Ольхонского соплицова, куда до сих пор ездили группы академиков и специалистов из компаний Сибирхожето. На станции Ольхон начиналась и трасса Холодной Железной Дороги на Кежму – к которой такое имя пристало именно потому, что начальные несколько сотен верст проходили по льду Байкала. Это был истинный перекресток всей Сибири. Достаточно глянуть вдоль этих зимназовых рельсов: к юго-западу – Иркутск; к северу – Нижнеангарск и Кежма; к востоку – Верхнеудинск и Чита; к северо-востоку – Усть-Баргузин, на запад – Сарма.

Вот только, высадившись на ледовый перрон после семичасовой поездки, я-ононе могло увидеть хотя бы конец вытянутой руки – такая бешеная метель гуляла по белой равнине, такой плотный снежный туман стоял в вертикальном вихре перед деревянными будками станции. И разговор шел не о мгле; знаменитые байкальские ветры: харахайхи, верховики, култуки, баргузины, сходящие с гор на воду и непредсказуемыми приступами способные перевернуть рыбацкие флоты и переворачивать паромы, прогоняли любую мглу – но те же самые вихри во времена Льда и атмосферных мерзлых революций скрывали замороженный Байкал чуть ли не непробиваемым заслоном чудовищной метели, днем и ночью, при меньшем или большем морозе, при бурном или чистом небе, так или иначе, все это бросало тебе в лицо липкой мерзлотой, белый ветер глушил волнами со всех сторон, тут не известно, как повернуться, чтобы отдышаться; подобный ветер усиливал имеющийся мороз двукратно, а то и трехкратно. Я-оноспустилось на лед и тут же пожалело об этом. Несмотря на обвязанную вокруг лица толстую шаль и большие мираже-стекольные очки на носу, несмотря на шубу господина Белицкого и беличью шапку – мороз сразу же добрался до мозга костей.

Тут же вскочило назад на ступени вагона, схватило Николу Теслу за рукав.

– Договариваемся! – закричало сквозь свист вихря. – Здесь! Где! Часов!

– Тот постоялый двор! Ваш! Шесть!

– Шесть!

– Вечер!

– Не знаю! Ждать!

– Сегодня! Так!

– Ждать!

Побежало к станционному зданию, Чингиз Щекельников быстро вырвался вперед. Уже через пару десятков шагов, когда в тумане за спиной исчезал поезд, я-оноутратило ориентацию – где остров, где западный берег озера, где северная линия?

Начальник станции указал дорогу к постоялому двору Элии Летких. Его указания основывались на двух основах: что человек отличает правую сторону от левой, и что он не сможет пройти сквозь стенку. Между строениями Станции Ольхон и по окрестностям было вкопано несколько заборов из узких планок высотой в два аршина, настолько крепких, чтобы остановить пешего, но не сопротивляющихся ветру и не позволяющих накапливаться сугробам. Еще с порога начальник позволил себе выдать пару рассказов о путешественниках, которые, выйдя, чтобы расправить кости или по необходимости пересадки, тут же терялись в метели, и блуждая на ледяной равнине, умерли где-то на байкальском льду, превратившись в ледовую глыбу; только после того кто-то и придумал поставить направляющие заборы.

И так вот, спотыкаясь на грудах снежной мерзлоты, нащупывая обледеневшие планки, добралось под фонарь постоялого двора Летких – что заняло минут пять, не больше; еврей построился неподалеку от станционных бараков, сразу же рядом с рельсами. Судя по всему, вся временная архитектура станции Ольхон была ориентирована фронтом к какой-нибудь из линий.

В сенях тут же появилась служанка и, кланяясь в пояс, пригласила в зал. На втором этаже и в пристройке располагались комнаты для пассажиров, ожидавших поезда, которые можно было снимать на десять часов и на сутки, теперь, наверняка, в большинстве своем пустые, поскольку Зимняя Северная дорога была закрыта. В зале у очага дремал старик в потасканном чиновничьем мундире; заросший брадягав углу жевал черный хлеб. Я-оностряхнуло снег с шубы, сбило с сапог. Материализовался и сам пейсатый владелец, в потертом черном сюртуке, напяленном на толстый свитер; обладая пухлым, розовым лицом, он выглядел словно плюшевая кукла ветхозаветного арендатора. Комнату для благородных господ? Две комнаты? За половину цены! Самые лучшие! И горячий обед, картошка с маслом, густые мясные щи, жирные шанежки! Я-оноуселось возле печи, попросило горячего вина с пряностями, уху и кулебяку с омулем. Омуля давно уже не было; зато была красная икра из горбуши, очень дешевая, которую брали прямиком из корейских поставок. В барской беседе о методах приготовления тех или иных блюд легко перешло к личности повара – а не работает ли у вас на кухне помощницей старая Вуцбова [254]254
  В польском (и чешском) языке так образуется фамилия жены: он Вуцба, она – Вуцбова, он Пугачев – она Пугачевова – Прим. перевод.


[Закрыть]? Летких подозрительно фыркнул, наморщил лоб, схватился за бороду. Вуцбова, говорите, ваше благородие? Вуцбова? Убедила его только монета, сунутая в карман сюртука.

Потная тетка в чепце, плотно натянутом на маленькую головку, присеменила из задних помещений, таща за собой тьветистый пар и букет тошнотворных кухонных запахов. Она встала возле стола, сжав свои красные руки словно для молитвы, и ни за что не желала присесть. Щекельникову пришлось усадить ее на лавку чуть ли не силой. Тогда она на эти сплетенные руки опустила глаза, чтобы до конца их и не поднять.

Огромных усилий требовало вытащить из нее чего угодно, помимо простого подтверждения или отрицания факта, о котором шла речь в вопросе. Казалось, что сам польский язык сделает ее более доверчивой и разговорчивой; но не тут-то было. Я-оностащило шапку и сидело перед ней в расстегнутой шубе; она же не поднимала взгляда, хотя ведь должна была видеть, с кем беседует – только в ней не замечало хотя бы малейших признаков узнавания. Тогда призналось открыто: родственник, прибывший из старой отчизны, разыскивает ссыльного, помогите, добрая женщина. После чего вытащило бумажник, хлопнуло по столу рублем, потом еще одним. Только Вуцбова была тот еще цветочек: при этих словах еще сильнее сжалась, съежилась, стиснулась, и так вот и сидела, перепуганная, на краешке лавки, словно это исправник по обстоятельствам какого-то противоправительственного заговора ее допрашивал, а не человек, платящий живой монетой, расспрашивал про какие-то невинные воспоминания. У нее даже пот под белым чепцом выступил, тьмечь на сморщенных щеках собралась и набежала под глаза, из-за чего тетка казалась еще более больной, измученной и несчастной. Да что же тут такое? Может это Летких, жидяра, ее чем перепугал? Или Щекельников, что косится на нее, пугает – отослало Чингиза от стола. Только и после того Вуцбова нисколечки не переменилась, проронит словечко – и снова камень. Расспрашивало ее все громче, повторяясь и припечатывая кулаком по столу. Это ее муж-покойник в тысяча девятьсот семнадцатом – восемнадцатом годах владел сапожной мастерской на Пепелище? Жил ли у них тогда мужчина по фамилии Герославский? А точнее – с какого времени и по какое? Чем он занимался? Что говорил? Платил ли он Хенрику? Откуда брал деньги? Насколько хорошо они знали друг друга? Куда он потом перебрался? Выехал? Куда выехал? Когда? Приходили ли к нему какие-нибудь гости?

– Какие?

Если задать ей вопрос, на который она не может ответить просто «так», послушно качая головой, женщина тут же заткнется с полуоткрытым ртом и ничего не ответит.

– Пан Герославский, – еле-еле бормотала она, – если так звался, я же не знаю, не помню, вроде и жил кто-то такой, ну да, раз пан так говорит. Хорошо? Хорошо?

Сплошное отчаяние! Я-оноуже забыло, каким тупым и неразговорчивым могут быть польские крестьяне, слишком долго жило в городе, слишком много общалось с себе подобными и городской чернью – которая совершенно отличается от черни деревенской, а уж особенно – в Варшаве, где каждый уличный пройдоха, лишь бы его только не забирали из природной среды, своим врожденным и отработанным хитроумием превзойдет пятерых поместных шляхтичей, а врача с его экономом на закуску оставит. А эта тетка – разве ей кто угрожает? разве есть чего бояться? или она от мук страдает?

– Так помните или нет! – уже чуть ли не воем. – Да скажи же правду, баба проклятая, ничего ведь не сделаю!

– Так, так, вы уж простите, господин хороший.

Погнало ее прочь, пока зло не вошло, чтобы потом нехорошее что-нибудь невинному человеку не устроить. Багровое лицом, сопящее, сбросило шубу и шапку. Тихонечко присеменил еврей с горячим вином и супом. Старик у очага очнулся и стал просить водки. Вытерев слюну с бороды, он продолжил прерванный сном или начатый во сне рассказ про утопленных в Байкале священным вихрем рыбаков, которым пение песков вествовало посмертную жизнь в вечных муках, и что сейчас они появляются на поверхности, чтобы выйти к людям в свете Луны и Черного Сияния – а как это, а вот так: плененные в геометрических, неуклюжих глыбах, рыбаки и всякий несчастный сибирский утопленник с ними, ибо все они сплыли по Дорогам Мамонтов в Священное Море, то есть – в озеро Байкал, ведь вся Сибирь в него стекает, одна только Ангара вытекает, но как раз и не вытекает, скованная морозом до дна, и так оно с каждым месяцем все больше трупов невоскресших болтается и ледяным треском друг о друга бьется под белой гладью вечного льда, все теснее им во льду, все сильнее напор из темных глубин, из Подземного Мира, так что, если кто выйдет во двор в редкую ясную ночь и глянет удачно-неудачно на простор замороженного Байкала, то случится ему услышать и увидеть разрыв и глухой грохот замерзших масс, словно залп подледных пушек и, Господи помилуй, труп в молочно-белой, полупрозрачной скорлупе, что выстреливает к звездам из-под льда, как я сам увидел, – рассказывал дед в огонь.

Вернулся Щекельников.

– Подсматривает за нами, – шепнул он, заговорщически сгорбившись над миской. – Подслушивает, из-за дверей, сквозь щелку подглядывает.

Я-онолишь понуро глянуло.

– Все время, – цедил тот с удовлетворенностью, – и еще потом, как та пошла.

– Кто?

– Мне сходить, найти?

– Да иди.

Чингиз выхлебал уху, посидел еще немного, закурил, подумал и пошел.

Ковырялось зубочисткой в дыре от зуба. Вот спрашивает кто о прошлом – и удивляется, когда оказывается, что пошлости и нет… Или, скажем, вот баба промолвит то и то – что тогда? Словно, это поможет вычертить будущие отцовы Дороги? Не слишком ли много ожидает я-оноото Льда? Палец пана Коржиньского! Словно можно здесь создать правдивость, а неправдивость уничтожить – так же, как сотворило единоправдивого убийцу в Экспрессе – так и создаст правдивого отца…?

Вернулся Щекельников.

– Пойдемте.

– Что? Куда?

– Хватайте шубу, и пошли, поговорим под конюшней, она ненадолго вырвалась из виду жидка и матери.

– Что?

Поспешно одевшись, поспешило за Чингизом. Ненадолго вышло на мороз и снег; тут же свернуло под навес, в тень залома, между какой-то пристройкой и, видимо, конюшней, со стороны, противоположной рельсам; здесь, в уголке, за поленницами, стояла, плотно закутавшись в платки и шали, молоденькая девонька, явно выполняющая здесь всю черную работу.

– Лива Генриховна Вуцбувна [255]255
  Принадлежность к семье Вуцбы. По тем же правилам создается фамилия Елены Мукляновичувны – Прим. перевод.


[Закрыть], – сообщил Чингиз, чуть ли не улыбаясь. – ГаспадинВенедикт Филиппович Герославский.

– Вы дочка Генриха Вуцбы? Сапожника с Пепелища?

– Да. Ваше благородие разыскивает своего отца, правда?

– Я что, тем самым доставляю какие-то неприятности? Делаю вашу жизнь опасной? Или в этом какая-то тайна? Из-за чего вы так прячетесь, а ваша мать…

– Ах, нет, – смешалась девушка. – Вы не понимаете…

– Чего?

– Мать… – Лива еще плотнее обернулась в платки, так что только темные глаза проблескивали среди складок ткани; но и эти глаза погасли, когда она отвела взгляд. – Вы думаете, что мы работаем у еврея, на его холодной, завшивленной квартире, на самом конце света, посреди ледяной пустыни – потому что это все от женской глупости? – Тут она расплакалась. – Уж лучше бы помереть с голоду, замерзнуть где-нибудь в подвале! Боже мой! Какие все-таки люди подлые! Дядя Стефан, который отобрал у нас отцовскую мастерскую и на улицу выбросил – а мать, а матери, а матери… – Она отшатнулась. – Вы не поймете – но можно заболеть от одной только нищеты, от нужды можно пострадать умом. Мать сейчас стала совершенно другой женщиной. Вы думаете, человек боится чего-то, кого-то – того, еще того или другого. Только она уже просто боится всего, вы же видели, что она лишь в усталости и боли находит утешение, и в молитве за эти страдания; она тогда счастлива, когда после дня убийственной работы может предложить вечером Богу собственные страдания и несчастья, только тогда появляется на ее лице слабая улыбка. – Господи Христе! А я уже не могу! Не могу!

– Тихо, тихо, ну ладно, панна, все уже. – Иногда достаточно звучания родного языка в чужой земле, и плотины уже ничего не сдерживают уже.

Девушка оттерла глаза рукавом.

– Ваш отец хороший человек, вот что я хотела сказать, ваш отец учил меня читать и писать, книжки мне давал, ночами, у моей постели, рассказывал мне историю Польши… Ваш отец – то, что я не замерзла такой, как мама – все благодаря дяде Филиппу. Так что, если бы я как-нибудь могла…

– Он проживал у вас.

– Да.

– Когда же выехал?

– Уже в девятьсот восемнадцатом. Всего это было не больше года, так. – Лива шмыгнула носом. – Потом мне его ужасно не хватало, я замучила родителей: а когда дядюшка Филипп вернется, а куда он уехал…

– И куда он уехал?

– Не знаю, как бы на сорочиска не ездил. Папа что-то упоминал… Пан Филипп, кажется, работал в какой-то ледяной компании…

– Так?

– Ну, не знаю, может я чего и попутала.

– Он платил вам за угол?

– Видимо, так. Уходил на целый день, возвращался поздно, потому что я ожидала, чтобы он рассказал мне сказку – ой, а какие он сказки рассказывал – пан Бенедикт, могу вам только позавидовать… Потом он стал уезжать на дольше – на день, два, на неделю.

– Гости к нему заходили?

– Ну да, так, но не помню – какие-то мужчины – нет, не помню.

– А когда он уже выехал….

– Это вам уже его женщина расскажет.

– Не понял…

– Ну, он же к ней перебрался, или нет? Женился? Господин Герославский?

– Вы знаете ее имя?

– Ах! – Лива прижала ручку к скрытым за шалями губам. – Я же их видела, бывало, то в костеле, то на улице. Рослая такая женщина,живая, смеялась; длинная пшеничная коса, на коже – веснушки… И – погодите – она работает в Доме Моды у Раппапорта, напротив Нового Театра! В прошлом месяце, когда меня Мачек – видите ли, я обручена с паном Мачеем Лишкой, я не собираюсь потратить тут жизнь, в этой сырой, проклятой халупе, – она пнула ногой в стену, – как мамочка, погрузиться в нищету до смерти, одуреть – нет! Хотя бы… хотя бы и… – ну не знаю что – но я уже не могууу!

– Тшшшш, тшшш. – Обняло Ливушку покрепче; та, дрожа, прижала голову к шубе.

– Такие чудные сказки, – захныкала и подняла черные, залитые слезами глазенки. Я-онопрекрасно понимало, откуда весь этот поток воспоминаний, и что панна видит теперь – кого – чье лицо.

– Хозяин как к вам относится? – спросило, оставив на ее лбу отцовский поцелуй.

– Хозяин как хозяин, – пожала девушка плечами, уже выпрямляясь и хватая воздух.

Вытащило из кошелька пару червонцев, еще один, несколько рублевок – сунуло девушке в кулачок.

– Вот, пожалуйста. И уезжайте отсюда, и мать заберите. Ведь жених вам поможет, правда? И не ждите, нельзя ждать, человек ведь привыкает.

Лива быстренько спрятала деньги под платки.

– Спасибо, спасибо, ваше благородие.

– Не благодарите, это тоже определенный вид оплаты.

Та схватила за руку, еще не натянуло перчаток, схватила голую ладонь и, прижав ее к губам под влажной тканью, развернулась на месте и убежала.

– Наколола она вас, – буркнул Чингиз. – Видать, перед каждым тут так слезу пускает, хорошие деньги имеет.

– Вы же знаете, что это неправда, – сказало, выглядывая из-под навеса, глядя на метель над замерзшим Байкалом. – Дело здесь в том, господин Щекельников, чтобы подать милостыню и иметь возможность глянуть этому человеку в глаза. Понимаете?

Случился в буре такой краткий момент, когда разошлись в стороны белые завесы, опала вуаль из инея, и показался горизонт под полуденным Солнцем и под Черным Сиянием. Тогда-то блеснул на северо-западе, на линии ледовой глади, на фоне обрывов и утесов Ижимея и Хобоя, под очертаниями Приморских Гор – пронзительный, сияющий и красивейший алмаз: огромное соплицово на Ольхоне.

Никола Тесла появился, как договаривались, в шесть вечера; потому что в четверть седьмого на Иркутск шел поезд. К этому времени Байкал сделался еще более белым – быть может, что-то заслонило Черные Зори, отрезало потоки тьвета, и потому белизна засияла живее, электрически заискрился и снег, и лед, и замороженная пыль, пролетающая над равниной горизонтальными волнами. Я-ононадело мираже-стекольные очки – не против Сияния, а ради защиты перед арктической слепотой. Сани Николы Теслы едва задержались перед постоялым двором Летких, побыстрее уселось в них. Скрытый под капюшоном извозчикхлопнул бичом. Я-оноеще успело оглянуться. Угловатая деревянная конструкция – дом без фундамента, поставленный на угле – казалось, тряслась и пьяно колыхалась на ветру; если бы не вой ветра, можно было бы услышать скрип и стоны гнущихся досок. В кривом окошке под кривым навесом кривой крыши мелькнуло бледное пятно – женское лицо – вдовы Вуцбы? Его дочери? Вихрь снова завертел, и постоялый двор Летких перекосило в другую сторону.

В поезде Тесла сразу же достал записную книжку и карандаш.

– Господин доктор узнал что-нибудь полезное?

– Любопытное – о, это да. Они до сих пор не пробились к воде.

Независимо от лагеря инженеров Сибирхожето, на острове Ольхон располагался лагерь природоведов Дыбовского-Байкальского, которые исследовали не соплицово, но само озеро. Абсолютное и столько лет продолжающееся его обледенение грозило полным уничтожением уникальной байкальской фауны – уже бесповоротно погибли байкальские тюлени, возможно, выживут только ракообразные да глубоководные рыбы. Сам старик Дыбовский ездил к генерал-губернатору Шульцу с проектами искусственно обогреваемых аквариумов-прорубей. Правда, такой аттракцион стоил бы крайне дорого. Тем временем, Географическое Общество и Львовская Академия финансировали биокриологические исследования: во льду просверливали узкие шурфы для того, чтобы зондировать глубину льда и получить возможности заглянуть в тайны жизни под ним.

– Дело в том, что ноль градусов Цельсия не обязательно означает превращения воды в твердое тело. В этом случае, необходимо принимать во внимание давление. Ибо, чем выше давление, тем более низкая температура нужна, чтобы образовался лед. И, как вам наверняка известно, в морских глубинах давление очень значительное: на каждом квадратном метре всей своей массой покоится водяной столб, тем более тяжелый, чем ниже мы спустились, ведь воды над нами тогда больше. Принимая при этом какую-либо постоянную температуру замерзания – хотя бы, тем самые четыре-пять градусов профессора Юрката – легко вычислить граничную глубину, ниже которой мороз этот окажется слишком слабым, чтобы связать воду в лед.

– Но разве нельзя того же самого сказать о почве? А что рассказывал Юркат? Там спустились на сто и несколько десятков аршин вниз, а мерзлота все время оставалась на уровне минус четырех градусов.

– В том-то и дело, господин Бенедикт, в том-то и дело! Здешние лимнологи [256]256
  Лимнология – наука о физических, химических, биологических аспектах озёр и пресных водоёмов – Энцикл. Словарь.


[Закрыть]и тут тоже встретились с загадкой: они все бурят и бурят, и все время лед. Ба, тут дело даже хуже по сравнению с вечной мерзлотой, поскольку здесь с глубиной температура уменьшается!

– Мертвым тесно…

– Что?

– Ничего, так, пришло в голову… Разрешите?  – Я-онозакурило папиросу. – Такая вот гипотеза – можно?

Тесла захлопнул блокнот, наклонился.

– Вы когда откачивались? Позавчера? Вам следует заходить ко мне почаще. Ежедневно! Но говорите же, друг мой, говорите.

Прищурив глаза, я-онозасмотрелось сквозь дым на белый пейзаж за окном мчащегося по льду поезда. Спокойный ритм колес по зимназу – длук-длук-длук-ДЛУК – вводил разум в состояние гипнотического расслабления. Говорилось медленнее, думалось тоже медленнее – зато, с какой-то мерной решительностью, свойственной механическим процессам, инерции металлических масс: каждое слово и мысль не только возможны и правильны, но еще и необходимы.

– Когда вы говорили про учебник черной физики… Ведь самое главное, это вывести уравнения, объединяющие теслектричество, тьмечь и тунгетит с силами магнетизма и электричества, со светом, с температурой…

– Так, так, это важно…

– Видимо, это из-за Черного Сияния – когда пьяница на постоялом дворе рассказывал свой кошмар – не только в светенях, но уже в каждом предложении человек видит странную символику, всепобеждающие истины, если вы меня понимаете, доктор. Сюда стекают сотни рек, а вытекает одна Ангара – которая сейчас как раз и не вытекает. Вы видели атласы Сибирхожето, окружающие Байкал Дороги Мамонтов? Весь Байкал – это белое пятно; было установлено лишь то, что люты упорно вымораживаются в тоннелях Вокруг-Байкальской Дороги. И теперь подумайте об этом озере, как о естественном резервуаре всей Сибири, как о водном фильтре. Как о выгребной яме лютов. Сейчас я живу у человека, который занимается оптовым производством и продажей зимназовых руд и тунгетита; хочешь не хочешь, но слышу всякое. Имеются реки, еще не до конца замерзшие, но есть и скованные до дна. На немногочисленных не замерзших, Лензолото продолжает проводить работы по добыче, вымывает золото из под поверхностного льда, то есть, из грунтовых масс, промышленно промываемых в нагреваемых резервуарах. И вот из некоторых подобных шурфов добывают так называемый песочный тунгетит: Лензолото продает посредникам легкий тунгетит, вымытый из породы после золотодобычи. Так вот, смотрите, если существует какая-нибудь физическая или химическая зависимость, какой-то естественный процесс, в котором тунгетит влияет на температуру..

– Ах! На дне Байкала!

– На дне Байкала, подо льдом. Нанесенный с водой, пока не замерз байкальский водораздел…

– Тонны чистого тунгетита.

– Какие реакции там происходят? Под таким давлением – в темноте…

– Под корнями соплицовов.

– Какова глубина Байкала?

Уже в наступающей ночи поезд проехал Порт Байкал и Листвянку, проехал через Ангарские ворота шириной в версту. Снежная метель чуточку успокоилась, было видно тьветистое небо над шлейфом белой пыли, то есть – черную дыру среди звезд. Снова надело мираже-стекольные очки, снятые после посадки в поезд. Доктор Тесла со своей стороны затянул шторку – бледная светень танцевала на полу купе и сапогах дремлющего Степана.

– Я предполагал использовать результаты их бурений именно для замеров, чтобы собрать комплексные данные для теслектрических таблиц. – Серб закинул ногу на ногу, постучал карандашом по корешку блокнота, белизна его перчаток стекала на брючины, а их темно-серый цвет впитывался в древесину сидения. – Почва не столь однородна, нужно учитывать слишком много переменных; я много говорил об этом с профессором Юркатом. А здесь – чистый лед. Для начала, я спущу зонд, поглощающий тьмечь. После этого нужно будет пробить несколько шурфов на большем расстоянии друг от друга. В центральной точке запущу тунгетитовый генератор и прослежу за прохождением тьмечи. – Он снова раскрыл блокнот, начал что-то набрасывать. – Как теслектричестве волны расходятся во льду, в земной коре? Какова частота теслектрического пульса планеты? Потому что, когда я это все узнаю… – Он писал, бормоча что-то под нос на родном языке.

Светень на полу отделения ласкалась к его ногам, тревожно отскакивая при каждом движении пожилого изобретателя.

На следующее утро выпадал срок доложиться в отделении Министерства Зимы. С самого утра настроение было паршивое. Само уже пробуждение не обещало ничего доброго: сон перебил нарастающий грохот барабанов глашатаев. От Ангары приближался лют; если до утра он не повернет или не вморозится снова под землю, Цветистую, семнадцать придется покинуть. За завтраком Михася ужасно капризничала; кончилось тем, что она сбросила со стола масленку и, всхлипывая, сбежала от няни. Масленка же упала прямиком на брюки от последнего приличного костюма.

– Н-да, со своей фигуры ничего вам одолжить не могу, – засмеялся пан Войслав, – но, может, Григорий чего-нибудь найдет у себя. А так, вам обязательно надо будет обратиться к портному.

– Сейчас же подойду в ателье, наверняка у них там имеется готовая верхняя одежда.

Но перед тем необходимо было ехать к Сорочьему Базару, в представительство Зимы. Поехало в тех самых брюках с пятнами, более-менее очищенных крахмалом и спиртом. Над Иркутском развернулась рожа огромного осьминога, плюющаяся черными чернилами, потоки тьвета заливали городские улицы, мутили туман, утреннее солнце никак не могло пробиться сквозь них. Повсюду расцветали тенисто-светенистые радуги. На Амурской в тумане торчал монументальный ледовик, все его объезжали, образовался затор. Вспомнилась сцена с перекрестка Маршалковской и Иерусалимских Аллей, керосиновый огонь под ледовой медузой. На мираже-стеклах все это нервно, пламенно мерцало. Имеются определенные картины (лют над центром улицы), сама композиция которых придает им правоту и вес; якобы, глаз и рука рисовальщика стремятся всегда к центру окружности, и равносторонний треугольник всегда будет более правильным по сравнению с треугольником неравносторонним. А может, это Черные Зори уже отпечатались в уме…

– Едет за нами, – бормотал Щекельников, – от самого дома следит.

Я-оноуже и не отзывалось. С Моста Мелехова спустилась колонна пехоты. Империя, вроде бы, перебрасывает войска с японского фронта на Камчатку, на строительство Аляскинского Тоннеля; но часть подразделений явно была направлена на запад – возможно, эти застряли в Иркутске не случайно, но принимая во внимание рост активности Японского Легиона? Впрочем в вестибюле Таможенной Палаты военный плакат уже сняли. Сидя в секретариате комиссара Шембуха (толстый Михаил снова куда-то пропал), вновь не могло не отметить царского портрета на противоположной стене – может, его кто-то специально вешает криво? Встать, подойти, выпрямить? Сидело с шубой на коленях, прячущей жирные пятна. Вошел седой усач в мундире чиновника высокого ранга, встал посреди комнаты, громко пернул, низко поклонился портрету Николая II Александровича и уселся на лавке под ним. Незаметно глянуло (что было непросто, принимая во внимание то, что одно лицо было направлено прямо на другое, как портрет царя, глядящий прямиком на портрет министра). Чиновник сидел выпрямившись, словно палку проглотил, опираясь затылком о стену, подав вверх плохо выбритый подбородок и пялясь перед собой выпученными глазами. Этой игры взглядов никак не удавалось понять. Это что, гневный, обвиняющий взгляд? Или же седой глядит так «сверху», с презрением? С возмущением? С претензией? Но чего эта претензия касается? Поправило шубу на коленях, разложив ее пошире. Он видит пятна? Не видит? Видит? Отвело взгляд. Чиновник сидел, не двигаясь, потьвет стекал у него из-за спины на белую штукатурку, словно пена из бродильного чана. Дышит ли он вообще? Но вот что не мигает, это точно. Сглотнуло слюну, чувствуя, что, несмотря на все усилия и данные в глубине души присяги, на щеки начинает выползать жаркий румянец, алый цветок стыда.