Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 95 страниц)

9 декабря 1924 года, 109 темней

Господин Щекельников страдал от хандры. Господин Щекельников постоянно находится в ипохондрическом настроении (в этом-то и прелесть его, щекельниковская), но на этот раз его взяло так сильно, что он вообще не мог вытерпеть присутствия другого человека; накачанный мазутной ненавистью, при любом слове, любом жесте, громком дыхании – тут же скакал несчастному к горлу с жаждой убийства в глазах. Две недели тесного присутствия с ближними… Каковой может быть противоположность одиночества для подобного подозрительного и злобного типа, людей презирающего? Он взял топор, махорки, половину фляги спирту и сбежал в стеклянистую белизну, едва лишь поднялось Солнце.

Замерило напряжение теслектрического поля (со вчерашнего дня отклонение самое минимальное) и уже собралось было вернуться к чтению сибирских книг, как от оленей дорогу заступили японцы.

– Пан Бенедикт… – заговорил робко Адин,покорно опустив башку.

– А?

– Нужно нам дату выбрать.

– Ага, ага, дату! – запрыгал вокруг Чечеркевич, выдувая смолистую тень из ноздрей, из ушей и из-под шапки.

– Так идем в палатку!

– Здесь, здесь, – стоял на своем пан Кшиштоф.

– Но почему именно на морозе. Палатка же пустая.

– Потому что на морозе вы быстро скажете: так или так.

Ага, явно приказ Пилсудского.

– Да что вам, дорогие мои, таким прекрасным утром душу гнобит?

– Вы будете ожидать здесь отца, ведь правда, пан Бенедикт? Но вы не знаете, когда отец прибудет? Вы не можете сказать дату?

Я-онозадумчиво оперлось на трости тьмечеметра.

– Ну, Тигрий заявляет, будто бы фатер услышал зов, и он уже в пути. Вот только расстояния в Подземном Мире никак не соответствуют нашим расстояниям. Это совсем другая география. И время другое, по-другому идущее. Я тут посчитал кое-что, и вышло у меня, что лучше всего положиться где-то на март. Только и майские даты, или даже июньские, не исключены. Потому я и думал о том, чтобы возвести здесь какое-нибудь укрытие посущественнее…

– Март! Май! – всплеснул руками Адин. —Пан Бенедикт, ведь договор был не такой! Мы идем, находим, все устраиваем…

– Что, Старик приказал вам обернуться, пока он на новое, разбойное выступление не отправится?

– Да почему же вы так плохо про Зюка говорите? – опечалился пан Кшиштоф. – Или он чего плохого вам сделал? Разве не спас он вас от тюрьмы да смерти?

Я-онолишь махнуло тьмечеметром.

– Это правда, только, какое теперь это имеет значение… – Подумало о прощальном рукопожатии с Юзефом Пилсудским, о том дурацком договоре, заключенном с ним, и на мгновение вновь усомнилось: и вправду ли так замерзло в собственной форме Бенедикта Герославского, либо же проклятый Пилсудский смог очаровать человека своим грубым шармом? – хотите возвращаться? Возвращайтесь!

Те глянули друг на друга, белизна отразилась от белизны в широких мираже-стеклах.

– А не могли бы вы, пан Бенедикт, какого-нибудь письма ему написать?

– Это, чтобы на вас не сердился, что не смогли меня уследить?

– Ладно, остаемся до Трех Королей [385]385
  Праздник Трех Королей (Поклонения Волхвов) – 6 января по новому стилю – Прим. перевод.


[Закрыть]; сообщим вам места и имена, чтобы вы смогли возвратиться сами. А потом…

– А потом уже все равно? Чего он такого напланировал, что вас так в бой и несет? А?

– Как будто бы Старик исповедуется кому в планах своих…! – тяжко вздохнул Адин.

– Хмм. А я говорил вам, что Шульц жив, что Иркутск в его руках.

– Говорили. Из карт это следует. Вот только…

– …да что это вы вытворяете, Господи, в задницу вас что-то укусило?!

Чечеркевич метался рядом на снегу, размахивая руками и давясь панической икотой. В конце концов я-онопоняло, что в его подскоках имелось конкретное намерение: пилсудчик показывал в точку за палатками, на восток – вот только руки его метались на половину дуги от этой точки во всякую сторону.

Глянуло над очками. Господин Щекельников мчался назад, через снег, громадными скачками, топор отбрасывал огненные рефлексы на его плече. Рука сама потянулась за Гроссмейстером. С ума сошел! Шарики за ролики закатились на белой равнине, всех поприбивает! Тот вскочил в пространство между палатками, метнул топор в лед, длинную руку сунул в отверстие под шкурами и вытащил двухстволку в меховом футляре. Сейчас всех перестреляет!

– Едут к нам, господин Ге, – просопел Чингиз. – Готовьтесь, и не торчите тут, как хуй на параде!

Адин вытащил откуда-то подзорную трубу, осмотрел восточный горизонт.

– То ли три, то ли четыре человека, седловые олени и сани.

Позвало тунгусов. Тут случился момент абсолютного хаоса, когда все хватались за оружие, вырывали один у другого подзорную трубу, на трех языках выкрикивали ругательства и вопросы, не зная, то ли сворачивать лагерь и грузить сани (не успеем), то ли наскоро укрепляться к встрече врага (а как?). Хотя об этом и не говорили, слова Этматова о идущей от Байкала погоне крепко сидели в головах. В конце концов, вытащило Гроссмейстера, револьвер в форме василиска радужно заблестел.

– Пан Чечеркевич! – крикнуло я-оно. – Берите оленей и уходите в лес! – Если животных застрелят, людей добивать уже нет смысла. Зато мечущегося от истерии до геройства Чечеркевича иметь на линии огня не хотелось.

Схватило подзорную трубу из рук пробегавшего плохого кузена. И правда, четверо человек на оленях. Но ведь те, на Байкале – Тигрий говорил, будто бы пешком шли.

– Не стрелять, пока не скомандую! – приказало. – Да опусти ружье, черт подери.

А потом оказалось, что всему виной врожденная подозрительность Чингиза Щекельникова, который в любом человеке, встреченном на сибирском тракте, сразу же видит разбойника или царского шпика, и тут же хватается за нож или двухстволку, поскольку такой его рефлекс, всегда и повсюду.

Тем временем, оказалось, что это были две сороки (один русский и один француз) с проводником и прибившимся к ним в горах попом, возвращающиеся в Иркутск со Становых Гор через Байкал. Они увидели дым на белом горизонте и свернули сюда, чтобы обменяться запасами.

– Возможно, спиртику лишнего имеете, – просил Виталий Усканский. – Или там мяса.

Приняло их в тепле палатки, они разделись, согрелись возле печки. У попа половина пальцев была отморожена, на лице страшные раны и струпья; остальные были немногим лучше. По дорожному обычаю, на стоянке они осматривали друг друга, высматривая белые пятна. И спросило бы их поподробнее, откуда они точно идут, под какой изотермой сорочили, если бы на тракте это не было страшным оскорблением и причиной справедливой обиды.

– Но почему вы не поехали по Зимней железной дороге со станции Ольхон?

– Закрыта станция, военными окружена. В каждого стреляют, не спрашивая. Вы не в курсе, в чем там дело?

– Генерал-губернатор с императором повздорил. А чьи были солдатына станции – Шульца или Его Императорского Величества?

– А мы знаем?!

– Тогда на станции какой-нибудь по дороге нужно было скупиться.

– Мы именно так и собирались, – покачал головой Усканский. – Специально пошли на хутор к Лущию. Только Господь отвернул глаз. Нет уже хутора Лущия…

– Да что вы говорите! Мы же только-только…!

– Сплошная могила, – сказал поп, нервно попивая жирный кофе.

– Мы думали, станция заброшена, будто бы их армия прогнала или чего еще. Но ворота распахнуты, на дворе собачьи трупы обледенелые; идем дальше, один труп, другой, убиты люди. – Сорока перекрестился. – И бабы, и ребятишки, все там.

– Только на убийц не подобно, – на ломаном русском включился француз. – Словно… словно… чудища нечеловеческие. Он показал, поднимая сухарь ко рту и резко в него вгрызаясь. – Разорванные, раздавленные, изнутри выеденные.

– Изнутри выеденные?!

Что-то он не то ляпнул. Но нет, смысл был очевиден. Сказал бы что другого – пот таким давлением тьмечи точно так же приняло бы его слова за очевидность.

– Трупоеды, – буркнул Щекельников и начал полировать свой штык.

Тигрий Этматов почесал свои шрамы, вытащил из-под куртки железные медальоны, затрещал костяными фигурками, перемещая в пальцах изображения животных, словно бусины четок.

–  Ру, ру, ру.

– Ну, мы чем скорее и убежали, – закончил свой рассказ Усканский.

– И потом не сильно давали животным отдохнуть.

– Нет.

– Хмм.

Перед красным закатом – в сибирский по полуденный час – вышло из юрты выкурить папиросу. Чтобы сбежать от одиночества, вначале нужно сбежать от людей.

Сразу же почувствовало мороз, словно хирургический укол прямиком в легкие. Несмотря на это, еще сильнее затянулось дымом и ледяным воздухом; в этом было какое-то странное, непристойное удовольствие, как будто бы постепенно делалось зависимым от температурных страданий: человек чувствует себя более живым под иглами сороковиковых морозов, чем в душной, нагретой, вонючей юрте. Солнце заходило над снежно-белой Азией в абсолютной тишине, даже ветер не аккомпанировал. Трршк, трршшкк – трескалась мерзлота под торбасами [386]386
  Меховые сапоги.


[Закрыть]. Присело на обледененных полозьях наполовину перевернувшихся саней. Тени трех палаток, растянутые в сторону востока траурными полотнищами, почти касались друг друга. (Сороки переночуют в собственном шатре). Во двор вышло без мираже-стекол, с ничем не защищенным зрением. Олени, даже уже и вычесанные на ночь гребнем, сияли алмазными одеяниями: каждый волосок шерсти быстро обрастал ледяными кристаллами. Первые звезды начинали проникать с высоты прямо в зрачки. Я-онозамигало, и иней на ресницах начал щекотать веки.

Трупоеды. Языческая сказка. Усканский на оленях, якуты пешком – нужно было их как-то незаметно опередить где-то между фортом Лущия и Оноцкой… Нет, сказки! Кашлянуло дымом сквозь зубы. Но если и вправду погоня идет от Байкала – то несчастье ожидает того, кто беззаботно не обращает внимание на всяческую осторожность и военную подготовку. Хоть бы какая-то охотничья изба из толстенных стволов, ладно, полуземлянка, если только удастся хоть как-то разогреть землю… Ведь если бы и вправду это царские следопыты неожиданно прибыли, а не четверо нуждающихся помощи путников, долго перед ними не устояли. Ба, вообще ничего бы не удалось: Чечеркевич расчечеркевичеванный, заламывающий руками Адин,паникующие тунгусы, Щекельников, без раздумья палящий из двухстволки – сплошной бардак. А место такое, какое есть: здесь ни укрыться (разве что в лес уйти), ни серьезного укрепления поставить. Если свалится на шею целый отряд с исправником, то и думать не надо – хана. А вот пять-шесть туземных авантюристов…? И необходимо удерживаться так долго, насколько это возможно. Абаас на Дорогах Мамонтов не спешит. Остается лишь ждать и надеяться.

…То есть, то же самое, что и с самого начала. Поправив тряпку на лице, осмотрело пейзаж, словно черно-бело-красную фреску, низкую и широкую, будто бы снятую со стены Физической Обсерватории Императорской Академии Наук. Весьма сложно не чувствовать себя здесь затерянным. Но нет, это не затерянность, а скорее: жгучее чувство заброшенности – огонь, свет, люди, все деликатесы и приманки теплого мира – все это было покинуто, перечеркнуто, заброшено. Сибирь: холодная, тихая, осматриваемая с ледового утеса – вот что остается, если вычесть из жизни все ее возможные потенции. Панна Елена – вычтена. Карьера у Круппа – отброшена. Безопасная, семейная, уютная жизнь – заменена абсурдом блуждания по снежному бездорожью со смертным приговором над головой. Научные амбиции – слиты в клоаку. И так далее, и так далее – эту литанию можно тянуть до бесконечности. И если бы хоть можно было сказать, что за этим решением стоял какой-то расчет, что верх взяли те или иные моральные аргументы, результаты раздумий…! Да ничего подобного. Я– оновспоминает прошлое, подклеенное в памяти к нынешнему настоящему – и образ, словно след Зеи на песке, то есть, зигзаг за зигзагом. Что ни план, то пошедший псу под хвост; что ни надежда – то разбитая на мелкие осколки; что ни шанс на нормальность – то переломанный через колено. И что же это за странное сумасшествие, что за порок! ( Я-оноживет себе).

…И что в конце концов остается: Сибирь.

Бросило окурок в сани. Огонек скатился по кристальной глади и погас в темноте. Поднялось, уколотое неясным подозрением. Конь, дышло, сани, лед – что-то тут скрежещет в очевидных ассоциациях. Может, это вечерние тени, а может… Случаем, сани не сместились немного? Не сделал ли закованный во льду конь полшага на своих трех ногах?

Отступило на пять, на десять аршин, глянуло против последних лучей Солнца. Ледовая скульптура на фоне Сибири. Ничего не шевелится, куда не бросишь взгляд. Тишина, мертвенность, мороз. Я-онозатряслось под шубой. Даже если бы нес на спине весь Ун-Илю. Придет.

Ночь залила Азию.

10 декабря 1924 года, 101 темня.

Не возвращайся. Царь вокруг. Тесла работает под арестом. Ждем. Шульц жив. Не возвращайся. Царь вокруг.

Первыми подняли шум тунгусы, манумунанумамунунани аккулукаи,крики на мерзлоте и удары по замороженным стенам палатки. Я-онопросыпалось, словно сквозь глину, словно сквозь мед, с трудом стремясь к сознанию. Дело в том, что очень сильный мороз не отрезвляет электрическим разрядом – скорее, усыпляет; от подобного в сибирских путешествиях предостерегают особенно усиленно: чтобы при усталости люди не заснули в метели, не ложились в снегу «на минутку», чтобы только передохнуть. Потом не поднимутся. Открыло покрытые инеем глаза – подняло онемевшую руку – туманное дыхание повисло в трещащем воздухе. Все поверхности в юрте были покрыты белым налетом. Огонь в печурке едва тлел. Захрипело на господина Щекельникова. Неспешно закутавшись в два малахая, тот вылез наружу. (Мороз ударил из отверстия словно дымное облако). Наставило уши.

– Поднимай жопы! – заорал Чингиз. – Ледовик идет!

…А до зари еще целый час. Вышло с горящей лучиной. Француз-сорока присвечивал светенью от тьвечки, замкнутой в горсти рукавицы. Из ночного мрака выныривали мерцающие очертания округлых форм высотой в пять-шесть аршин, высящихся над людьми и палатками. Этматов танцевал на снегу, пятна отбрасываемых шаманом теней скакали по зеркальным массивам. Лед, лед вырос из-под земли. Засеменило поближе – это не лют – удалось подойти на прикосновение, под самый ледовый навес. Мороз здесь бил бронебойный, но мгновение удалось устоять, удерживая дыхание. Заглянуло вглубь. Лучина в руке зашипела и погасла. Тем не менее, увидало внутри те темные скульптуры, замороженные клубы дыма: лошадь и сани во льду. А этот навес над головой – это была гигантская лошадиная морда. Обошло формацию вокруг. Девяносто шесть шагов. Соплицово, как Господь Бог приказал.

…В лучах восходящего Солнца оно проявлялось во всей своей арктической красе; валы мерзлоты, гребни сосулек, аллеи молочных сталагмитов, хрустальные балки, прозрачные и окрашенные блоки, вплавившиеся друг в друга пьяными рядами. Солнечные лучи разбивалось в призмах соплицова на тысячи радуг. Шаман метался в них, исходя пеной изо рта. Обошло его на безопасном расстоянии, не имея возможности оторвать глаз от ледового массива, от плененной в нем тайны. Раз за разом подходило и заглядывало в солнечные зеркала. Сердце билось словно в сумасшедшей гонке. Во рту – сухая ледышка языка. В глазах – радужные искры, словно зеркальные, режущие до слез обломки. В легких – сухая поземка. В голове – единственная паническая мысль: он? он? он? Не он. Подходило и заглядывало. Из лагеря кричали – не обращало внимания. Сороки свернулись и поехали в свою сторону – едва это отметило. В солнечных лучах посыпал снег – пускай сыплет. Подходило и заглядывало. Он? Он? Он? Не он. Нет его. В соплицово имелись проломы, тенистые разломы, накачанные зоревыми феериями, словно аллеи, ведущие посреди ледника, о которых рассказывал пан Корчиньский. Но как войти, если едва хватает силы на один вздох? Вступить в самое сердце соплицова и там вонзить в грудь стальной воздух… нож, сунутый под ребра, кажется не таким страшным. Тем не менее, при каждом подходе был краткий момент – сразу же перед тем, как удержало ноги от единственного, последующего шага – когда всяческий страх и разум заслоняло воспоминание последней иркутской ночи, воспоминание, подобное отражению, рефлексу чужого сна: черное, лоснящееся брюхо ледовика – рука, протянутая в сторону Льда – Правда, прижимаемая к живому телу. Что уж тут несчастное соплицово! Люта пережило! И все же, при каждом подходе – останавливалось на границе. Взгляд проникал на несколько аршин, а дальше запутывался в ледовой грязи, в кефирной взвеси, в ярких калейдоскопах. Лошадь и сани еще можно было распознать в нечетких пятнах, только центр соплицова находился где-то в ином месте. Заглядывало напрасно. Он? Не он. Мог ли он прибыть так быстро? Никак ведь не мог. Страх и надежда помутили рассудок. Эта ведь развилка Дорог Мамонтов, так чего странного, что здесь вымораживаются соплицова? Наоборот, именно этого и следовало ожидать. Лошадь и сани – следовало ожидать. А Отец Мороз, когда прибудет, если прибудет… Сердце билось, будто при дикой скачке.

Нужно было перенести лагерь за пределы наибольшего мороза. Я-оноприняло решение ставить избу под лесом, по простейшей методе, в лапу, из неошкуренных стволов, без фундамента, который здесь, в замерзшую до гранитной крепости землю и невозможно было устроить. Впрочем, именно так столетиями на скованной мерзлотой земле и строят, то есть, ставя избы-коробки на ледовых поверхностях, которые, когда приходят времена потеплее, размягчаются в непостоянную массу, а затем избы кривятся, коробятся, после чего целые кварталы деревянных избушек проваливаются под землю. О чем тут же господин Щекельников высказался в тоне мрачного предсказания, ссылаясь на свои частые поездки в Якутск, когда в годы, еще перед Зимой, пострадали многие дома. Только нам изба должна была служить, самое большее, пару месяцев, и никакая оттепель ей угрожать никак не станет. Но пан Щекельников на это хрипел и бурчал, что, скорее, Батюшка Мороз сюда прибудет, чем все успеют нарубить обледеневших деревьев и на таком морозе с работой управиться. И он показал, как топор отбивается от перемороженного ствола: как от зимназа.

Тем не менее, я-онозагнало на работы и японцев с тунгусами – кроме Тигрия, который за целый день ни разу в себя не пришел, а только непрерывно проводил свои шаманские ритуалы под соплицовым, пребывая одной душой на этом, а другой – на том свете.

Шесть здоровых мужиков, в дюжину рук – до заката успели свалить всего лишь две лиственницы и начать толстую пихту. При этом плохой кузен успел спалить себе рукавицы, а Чечеркевич чуть не отрубил себе ступни. Необходимость обжигать стволы перед тем, как их срубить, вызывала больше всего трудностей – ибо, естественно, вначале таял лед и снег, лежащий вокруг дерева, так что лесоруб по пояс западал под валящимся ему на голову чудищем с ледовыми иглами, в холодной грязи, в кусающем, липком дыму. При этом было невозможно управляться топором с мираже-стеклами на глазах. А без них, проведя целый день, от рассвета до заката под открытым небом, страдало от боли ослепленных глаз, а также от легкого гипноза мрачных мыслей.

Последним спрятавшись в перенесенную палатку, застало пана Чечеркевича, свернувшегося в клубок под стенкой, надувшегося, истекающего сильным отьветом, но в первый раз в чем-то напоминавшем людскую неподвижность.

– Чечеркевич, несчастье вы наше, что это с вами?

– Слушаю, как у меня волосы в ушах растут.

– Это он в соплицово заглянул, – продал Адин. —А ведь говорили умные ксендзы: не подходить, не глядеть, ничему не верить.

Я-оноустроилось на лежанке, отложило тьмечеметр. Пан Кшиштоф приглядывался, как составляло ежедневную заметку. Но вначале долгое время отогревало пальцы дыханием и прикладывало ладони к печке.

– И как?

– Упало на восемь темней. Неожиданный скачок напряжения тьмечи. Хмм, – глянуло на Чечеркевича, – быть может, в этом тоже что-то есть. Вылазит соплицово, вот и теслектричество скачет. Иначе, с чего бы его так взяло…

– Я про вас спрашиваю. – Адинпонизил и голос, и голову. – Утром вы выглядели так, словно горячка вас злая охватила. Словно бесы вас опутали.

Послюнив карандаш, я-оновыписывало каллиграфические знаки.

– Тигрий правильно говорил, – продолжал японец конфиденциальным полушепотом. – Вы просто не ожидали. Вроде бы и по-иному говорили, но по правде не верили, будто бы подобная возможность вообще имеется.

– Ах, по правде… – неодобрительно буркнуло я-оно.

– Что вы его найдете. Что он вас найдет.

Захлопнуло тетрадь.

– Итак, вы узнали мою сердечную тайну! Я выбрасываю громадные деньги, политические приговоры на себя навлекаю, жизнь на кон ставлю, в ледовую пустынь отправляюсь, дурак дураком – только на самом деле, да что там? на самом-то деле вовсе и не желаю отца спасать! – выплевывало я-онов багровом гневе.

– Ну, ну, ну, – успокаивал Адин, —не злитесь. Все мы здесь немного стукнутые. Я же вижу, что вы человек добрый, хороший.

– Значит, видите! – передразнивало я-оно. —Хороший!

Тот печально усмехнулся, тьмечь пятнала синие губы.

– Если бы у меня такой отец был… я тоже больше всего опасался бы своего отражения в его глазах.

Глянуло на него пустым взглядом.

Все это были чужие люди.

11 декабря 1924 года, 96 темней.

Царь вокруг. Князь в Александровске. Атака. Шульц и Победоносцев. Тесла болен. Поченгло в розыске. Не возвращайся. Царь вокруг. Князь в Александровске. Атака.

Ночью приснилось, как ночью они поднялись и убили. Зачем им вообще убивать? Во сне подобного вопроса вообще не возникло. Вот так, поднялись, окружили лежанку, задавили насмерть. Глядело на это сверху, из-под вершины палатки, как душат сальгын кут.Чингиз Щекельников, Адин,Чечеркевич. И никакого изумления. Утром глядело на них исподлобья, поджав губы. Господин Щекельников первым вышел на порубку; разложив карты и проведя замеры, присоединилось к ним на опушке леса. Чистое ледовое солнце играло алмазами на находящемся в четверти версты соплицове.

– И какое число скажете, пан Ге? – харкнул Чингиз, отбросив пилу.

– Думаете, будто бы поднялось? – и оглянулось на радужный ледовый городок. – Показания идут на Мороз, на усиление. Либо и вправду Черное Сияниенад нами, либо мамонты под нами, или же…

– Что?

Я-онопоправило рукавицы.

– И это начинает меня…

Из-за пихт появился старый, наполовину согнутый инородец.

Господин Щекельников размахнулся и метнул в него топор. Тот вонзился в старика по самую рукоятку. Несчастный даже не пискнул; кувыркнулся и упал, топорищем в небо.

– Да что же это вы, Христом клянусь, вытво…

– Не понравился он мне, – буркнул Чингиз.

Вот так, не понравился! Не понравился! Не знало, то ли дубьем ему по голове стукнуть, то ли за Гроссмейстера хвататься. Такой ведь убийца закоренелый…

Из тайги вышло пятеро очередных полуголых дикарей, все в тряпье, обвешанные железными талисманами. В руках у них были охотничьи копья и берданки. Второй слева нес на широких плечах колышущуюся головку черноглазого Мефодия Пелки. Тьмечь от них била жирными клубами ночи.

Господин Щекельников глянул, харкнул, сплюнул, трахнул кулаком в грудь и распрямил квадратные плечи.

– У меня нож.

Нож у него имелся.