Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 95 страниц)

– Что?

– Ну, значит, зачем вы туда едете.

– Погодите, Зейцов, видно, меня мучает страшный katzenjammer [131]131
  Похмелье (нем.)


[Закрыть] ,поскольку ничего не могу понять из ваших слов, вы все крутите, словно еврей вокруг свиньи, возьмите себя в руки и прямо скажите: что за планы?

– Ну, чтобы Историю заморозить.

– Это как же?

– Сын с большой земли к Отцу Морозу с вестями едет, как повернуть ход истории, подо Льдом замороженной: туда или сюда. Ну… Так уж вышло. – Он жалобно вздохнул. – Простите, Венедикт Филиппович?

Я-ономолча глядело на него.

– Ой, сердитесь, я же вижу, что сердитесь.

– Вы знаете, это проклятие прямо какое-то.

– А?

– Нет такого дня в этом холерном Экспрессе, чтобы не лег спать одним человеком, а проснулся – другим.

– Ну да, люди меняются, – покачал головой Зейцов.

– Да не в этом дело. А, впрочем…! Говорите уже, что за просьба.

– Так вы же меня еще не простили!

– Что вы все со своим прощением! Неужто одно слово чужого человека так на совести вашей висит! Прямо какая-то мания милосердия!

Зейцов поглядел без тени улыбки.

– Видать, вы еще не понимаете, какую обиду я вам, не желая того, нанес. А прощение – прощение это самое первое дело, без прощения нет жизни, нет, и не может быть, счастья, ведь как это вы себе представляете: радоваться собственным удовольствиям, радоваться своим радостям, когда вы знаете, что кто-то против вас таит справедливую обиду, потому что страдал и сейчас страдает за ваше дело? Так что же это за радость – все равно, что пировать в присутствии умирающих от голода бедняков, у которых харч этот изо рта отобрал, тогда никакая амброзия сладкой не покажется. Все начинается с прощения, ибо, с другой стороны, когда сам таишь в сердце ненависть или даже легкую неприязнь против кого-то, так можешь ли ты откровенно радоваться пускай даже самому малому? И видно это более всего, понятно, в делах самых крупных: если кто врагу смертельному отомстить поклялся – проходят годы, вот у него уже дети и внучата, людского уважения добился, имение нажил трудом своим, так вот радует ли это его, станет ли он в покое к смерти готовиться, глянет ли с улыбкой Богу в лицо, нет, ведь при жизни он и цветочка не мог понюхать, чтобы тут же лоб морщинами не пошел, чтобы губы не скривились, и черная туча на лицо не нашла: сама только мысль о возможном счастье врага уничтожала счастье собственное. Потому так важно, чтобы уже с малых дел прощение начать воспитывать. Ведь оно так же практикуется, как искусство конной езды или там стрелковое умение – ведь не остановишь человека первого попавшегося на бульваре и прикажешь: а ну-ка подстрели мне воробья за сотню шагов. Не подстрелит. Точно так же и с заповедью любви к ближнему. Большая это ошибка – крупнейшая! – когда человек принимает ее словно имперский указ: со вторника все ездим с правой стороны, со среды – всем прощаем. А ведь именно так часто говорят священники, так говорят детям воспитатели, сами плохо воспитанные. В прощении же необходимо тренироваться, как спортсмены тренируют свое тело в атлетике, то есть, годами, в труде, в поту и крови, от ошибки к ошибке, не бросаясь сразу же к рекордной штанге, но начиная с малейших нагрузок: прости невежливое поведение, прости неуклюжесть, проси прощение за нечаянное злое слово. Так воспитаешь в себе мышцы для поднятия прощений, которые раздавили под собой миллионы нетренированных.

…Я вас прошу, Венедикт Филиппович: простите меня.

Я-ононевольно опустило глаза, рука остановилась на жилетке. Вазов – как же его там звали? Юрий? Успел ли он ответить перед смертью? Кровь заливала его рот, он говорил, только я-оноего не слышало.

Тряхнуло головой.

– Видимо, вы, Филимон Романович, слишком высокого мнения о людях. Многие, ба, большинство, если не все, не имеют никаких проблем, счастливо живя в не прощении.

– Вы так считаете, так считаете…

– Ну ладно уже, хорошо, – я-оносклонилось вперед, стиснуло его колено, – я прощаю вас, прощаю.

– Вы вот думаете: ну чего тут сложного, слово сказать – сказать можно все; вы так думаете.

– Да хватит уже. Что у вас за просьба?

Тот вздохнул глубже – дыша, выбрасывал из легких воздух, пропитанный затхлостью злых мыслей, удалял экскременты души, непереваренные страхи.

– Ну так, так. Прогоните меня, можете прогнать, но должен я вас попросить, хотя, сами видите, трудно мне собраться с подобной настырностью. – Он опустил взгляд. – Вот скажите мне: вы помните, что я рассказывал вам про Ачухова, об исправлении мира по Божьим заповедям, о революции духа – помните?

– Говорили, помню.

– Так вот… Так вот, просьба моя такая: когда уже будете говорить с отцом вашим, шепните ему словечко и об этом.

Поначалу я-ононичего не поняло.

– О чем?

– О таком пути Истории – только об этом вас прошу – чтобы дать России шанс, чтобы у людей был шанс стать свободными перед добром и злом, а уже Царствие Божие, если наступит, когда наступит…

– Вы с ума сошли!

– Ой.

– Или снова напились с утра. Вы же только что извинялись передо мной за то, что с ваших слов сплели лживую сплетню на меня и фатера моего – а теперь сами говорите, что верите в эту сплетню?!

– Сплетня сплетней, Венедикт Филиппович, я же не говорю, что у вас было такое намерение, что именно за тем вы на Байкал едете – но раз уже это вслух обсуждают, а ведь вы относительно отца ни в чем отрицать не стали, так почему я не могу попросить? Не захотите, так и выполнять не станете. Только что вам в этом плохого? Все равно же говорить с отцом будете, а он, вы сами сказали, с лютами беседует, а о чем – мы не знаем, и действительно ли Отец Мороз заведует Морозом – тоже не знаем, так что тут плохого, если я попрошу, чтобы он словечко замолвил за доброе дело, ну, гаспадинЕрославский, тут же ничего сложного, а если бы и вправду с вашей помощью время России наконец-то повернулось бы к эпохе духа…

– Вы поверили!  – Я-оносхватилось за голову. – Да что же это такое! Что за бред! Вы же сами знаете, что это ложь, и сами верите!

Зейцов прикусил ус.

– Не мне обсуждать с вашим благородием о правде, когда только-только в пути познакомились. Может, сплетня и ошибается; может, вначале она лишь ошибочной была, но, услышав ее, со временем вы ее в правду обратите; но, может, она с самого начала была правдивой. И прощения я просил не за ложь – ба, тем большая кривда для вас, если это правда. Нет такого закона, что госпожа Блютфельд никогда неправой быть не может.

– Не вам это обсуждать, – сухо повторило я-оно.Вынуло папиросу, закурило. Тяжелой пепельницей стукнуло по столешнице. Зейцов потер глаза, в которые попал дым. Я-онозакинуло ногу на ногу, сбило пепел. – Ну ладно! Я скажу вам, как оно на самом деле! Зачем я еду в Прибайкальский Край? Ради двух тысяч рублей. Тысяча авансом и другая тысяча – потом. Мне заплатили, вот я и еду. Меня наняло Министерство Зимы. Еду, чтобы поговорить с Отцом Морозом для Раппацкого. Вот вам и заведующий Историей. А хотите знать больше? Ни черта я не верю в эту дурацкую бердяевскую метафизику, и плевать мне на все это с высокой колокольни: если мне имперская Зима заплатит еще одну косую, то я уболтаю папашку даже на то, чтобы Иван Грозный вернулся. Ну и? А?

Филимон Романович Зейцов с трудом поднялся. Повернулся, чтобы выйти, только ноги запутались в узком проходе, и когда вагоном сильно тряхнуло, ему пришлось наклониться и опереться вытянутой рукой о стенку; склоненный, он шепнул рядом с моим ухом: – Простить, вот самое главное, с этого начните, с прощения, – затем толчком направил себя к двери. Он хотел еще поклониться, только в тесноте у него не совсем вышло. После этого он отступил спиной, чудом не столкнувшись с кем-то в коридоре.

Я-онорастирало лоб вспотевшей ладонью. Луб-луб-луб-ЛУБ, черт, все это из-за ужасного похмелья, и чего было так выступать, ведь у пьяницы давно уже шарики за ролики зашли, болтает всякое, только сам дураком будет тот, кто дурака слушает. С этого начните, с прощения.И за что просить, и у кого? А шептал он это с такой медовой жалобой в голосе, с таким плачем в груди, словно осужденного под эшафотом в истинную веру вернуться убалтывал. Пьянь блаженная! Наверняка он преувеличил силу этой сплетни блютфельдовской бабы, как и все остальное. Да и кто мог слышать эту нашу вчерашнюю беседу под водку? Панна Мукляновичувна. Под самый конец, еще доктор Конешин, и кто там еще подошел от бильярдного стола. Может, Дусин, только ведь он в глубине прятался. Кто-то ближе сидел? Я-ононе помнило. Frauдолжна была получить версию из вторых, если не из третьих рук; правда, это ей никогда не мешало…

– Можно? Пан Бенедикт? Тук-тук.

Глянуло. Вспомнишь черта, а он тут как тут…

– Прошу.

Елена прикрыла за собой двери.

– Услышала возбужденные голоса и подумала, что вы уже встали.

– Весьма верное умозаключение. Правда, ведь я могу быть редким примером сомнамбулического чревовещателя, вот это был бы уже твердый орешек для Шерлока Холмса.

– Что это вы сегодня такой язвительный?

– Ничего. Похмелье.

– А!

Сегодня она была в блузке из черного шелка, которая очень соответствовала черной юбке; вместо бархатки с рубином шею оплетала двойная нитка жемчугов, спадая на жабо из черного тюля. И этот черный цвет, и корсет, который, как казалось, еще сильнее стискивал узкую талию девушки, и оправа темной туши на карих глазах, и яркая помада на губах – все служило тому, чтобы подчеркнуть бледность кожи Елены и хрупкость ее тела. Она не больна, подумалось, но насколько же успешно она навязывает ложь о своей болезни – не говоря ни слова. Я-оноотвело взгляд.

– Прошу прощения за то, что ночью…

– Да что вы! Мы же заранее знали, разве не так? Вы же сами предупреждали.

– Что?

– Что будем лгать.

– Так вы лгали?

–  Naturellement! [132]132
  Естественно (фр.)


[Закрыть]

Правда, при этом она иронично улыбалась, прижав пальчик к краешку губ, прищурив глаз. Я-оновыдуло дым под потолок.

– Гляжу, вы никогда не пасуете.

– Ммм?

– Хорошо, так в чем снова дело? Про завтрак можете не говорить: проспал. Или господин Фессар доставил какие-то неприятности?

– Господин Фессар ходит в такой смешной феске, под ней бинты, ни слова не сказал. А вот от княжеского стола пришел вопрос относительно вас, стюард спросил у Блютфельдов, так что новая сплетня. А что, собственно, князь Блуцкий-Осей к вам испытывает, пан Бенедикт?

– Чтоб я так знал. Презрение, ничего больше… Кстати, о сплетне. Зейцов мне тут нарассказывал, якобы наш вчерашний с ним разговор… и что вы так легко выболтали тогда про моего отца…

– Ну, что поделаешь. Вы сделались послом лютов или кем-то подобным.

Я-оноглянуло с ужасом. Панна Елена с беззаботной улыбкой лишь пожала плечами.

– Не думаете, что было бы удобнее самому выбирать ложь?

Я-онопокачало головой.

– Все это пройдет, пройдет, пройдет.

– Наверняка. А тем временем необходимо заняться тем самым ледняцким агентом, что покушается на вашу жизнь. Вы еще не забыли? Если хотите добраться до Иркутска живым.

– Вы имеете в виду Зейцова? Я не должен был впускать его к себе в купе?

– Не думаю, чтобы это был Зейцов.

– Но ведь еще вчера вы тут клялись: если не он, так вообще никто другой!

– А вот сегодня ночью, в Омске, в первый класс, на место некоего фон Прута из второго вагона, подсел новый пассажир, тоже с билетом до Иркутска. Я видела его на завтраке. Вот видите, об этом мы и не подумали! Ведь Фогель и не утверждал, будто бы тот агент сел вместе с нами. Для него оно даже удобней – подсесть ненадолго, убить и удрать.

– Выходит, у вас уже новый подозреваемый, вздохнуло я-оно. —Кто же он такой?

– Господин Порфирий Поченгло, якобы, сибирский промышленник, но оказалось, по крови и вероисповеданию поляк, так что наверняка захочет с вами поговорить. Как раз с этим я к вам и пришла: ждите моего знака и, упаси Боже, не встречайтесь с ним наедине. Следовало бы устроить это как-то так, чтобы один из нас занял его разговором, а второй в это время проверил его купе.

– Я уже начинаю понимать ваши недомолвки. «Проверить», означает, вломиться. А поскольку вы у нас специалистка по взломам, мне приходится занимать господина Поченгло в общественном месте.

– Только обязательно дождитесь моего знака.

– Тут прошу не опасаться, обязательно подожду.

Панна Мукляновичувна направилась к выходу. Я-оновстало, театрально поклонилось. Девушка сделала книксен. На пороге она оглянулась через плечо, сморщила носик.

– Пан Бенедикт, вы каким одеколоном пользуетесь?

– Ммм, говоря по правде, марку не помню. А что?

– Ничего. Кого-то мне этот одеколон напоминает. Я же говорила вам: запахи остаются во мне.

И тут же она исчезла в своем купе.

В коридоре я-онозаметило праведникаСергея, подозвало его, попросило чайник чая из вагонного самовара. Закурив вторую папиросу, приоткрыло окно. Сразу же бумаги на секретере начали перешептываться, расшелестелись отдельные листки с неудачными попытками расшифровки сообщения. Я-оноподняло копии двух писем отцу: на одной было записано расшифрованное содержание; второй листок был весь почеркан поисками кажущихся регулярностей. Ну конечно, скорее всего, прав голос, издевательски нашептывающий в левое ухо, левый ироничный ангел, который с самого начала предсказывал, что это чушь, а не шифр, что это выдумка, а не память, нет второго письма из другого прошлого, а всего лишь пустой шум, выплюнутый из разума математика, находящегося под действием тьмечи.

Но вместе с тем отзывался и другой голос, голос с правой стороны. Другое письмо, другое прошлое – память против материального доказательства… Тем не менее, каким-то спасением это бы было! Фрагменты первого письма, все эти предложения-кличи-приказы: ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА, ЗАЩИЩАЙ ЛЮТОВ, ЯПОНИЯ ДА, РОССИЯ ПОДО ЛЬДОМ, БУДЬ ЗДОРОВ – взрывались в мыслях в самые неожиданные моменты, разрушая покой, провоцируя нервные реакции и гневные гримасы. Если будущее должно было бы сложиться в соответствии именно с этим прошлым, если оно замерзнет так, то, может, и не до конца неправ Зейцов; быть может, сплетня Блютфельдши недалека от истины: пилсудчики приказывают отцу, потому что он приказывает лютам. Во всяком случае, оказывает на них какое-то влияние. А сын, в свою очередь – считают все – влияет на отца. Так что же: они правы? Выходит, ледняки правильно охотятся на сына? Выходит, есть метод в безумствах мартыновцев? Получается, истинны страхи Фогеля?

Управляющий Историей! Со смеху лопнуть можно! Прихлебывая горячий чай, я-оновновь взялось за криптоанализ. Голова была тяжелой, словно заполненный смолой воздушный шарик, двинешься туда, дернешься сюда – черная волна перельется внутри, и башка колышется с плеча на плечо. Так что безопаснее всего держаться совершенно прямо, вообще не шевелясь. Жертву похмелья всегда узнаешь по одеревеневшей шее и осторожным движениям головы. Криптоанализ шел тем труднее, так как внимание каждую минуту возвращалось к уже расшифрованному письму. А вдруг я-онопрочитало его смысл совершенно неправильно, вдруг приписало ему значения, взятые из чужих страхов? Комиссар Прейсс ведь так и не сказал, чего, собственно, хочет их иркутское отделение Министерства Зимы. Наслать сына на отца? Шантажировать? Будут убеждать? Вправду ли байкальские чиновники разделяют веру бердяевских оттепельников и ледняков относительно влияния Льда на Историю? «Отец Мороз»… Помилуйте!

Перед обедом случилась еще одна вещь. А точнее, по дороге на обед, в переходе к вагону-ресторану я-ононаскочило – ну, почти что наскочило: успело отодвинуться от двери, так что столкновения не произошло – с капитаном Привеженским. Тот застыл в движении, на мгновение сконфуженный, даже неуверенно захлопал ресницами; но тут же взял себя в руки, хлопнул ладонью по карману мундира и, подняв голову, двинулся вперед, глядя куда-то в сторону, в воздух, на стенку вагона, словно проход перед ним был пустым, а он шел, вообще не обращая внимания на дорогу – на которой никто у него не стоит. Я-ононе сдвинулось с места. Ему пришлось остановиться. Тогда он фыркнул под нос, продолжая глядеть в сторону. – Граф Мороз… – начал было он издеваться. – Граф Мороз идет обедать, – ответило я-оно, не спеша, расстегнув пиджак и расстегивая пуговицы жилета, доставая угловатый сверток за поясом. Видел ли капитан это движение руки? Видел ли он массивный перстень на пальце? Капитан снова фыркнул. – А, не мозоль мне глаза, шпак несчастный, – буркнул тот и отступил в коридор. Не оглядываясь, я-оновошло в вагон-ресторан. Сердце билось, словно разогнавшаяся паровая машина. Млюх-млюх-млюх-МЛЮХ. Луб-луб-луб-ЛУБ. Тлук-тлук-тлук-ТЛУК. Я-онопошатнулось, опираясь на пустой стул. Княгиня Блуцкая-Осей призывно махала, призывая через всю длину зала. Обед. Все глядели. Я-оновыдержало шесть шагов, прежде чем умильная, собачья улыбочка выплыла на лицо. Вот только морда была побитая, и те, что глядели – все – увидели на ней лишь гримасу наглой издевки. Бенедикт, граф Гиеро-Саксонский-Мороз подсел за стол князя и княгини.

О снах княгини Блуцкой

–  Pourquoi? [133]133
  Почему? (фр.)


[Закрыть]А гадания под Черными Зорями?

– Тут уже господин Порфирий знает лучше.

– Ну что же, не все морочат себе головы этими предрассудками.

Княгиня оскорбленно всплеснула руками. Князь же только ехидно фыркнул – он вообще не проронил ни слова.

– Если бы не спешка моего супруга, – сказал Блуцкая, демонстративно не глядя в его сторону, – мы бы задержались в Краю Лютов, я бы тогда могла сама убедиться. А эти Зори, они как, появляются в определенное время года? По календарю? Когда?

Господин Поченгло проглотил кусок мяса, запил красным вином.

– Мхм, Ваша Светлость, как вижу, значительно больше посвятила этому внимания, это уж, скорее, я мог бы чего-нибудь узнать от Вашей Светлости…

– Ой, не притворяйтесь, молодой человек, вы ведь с детства там живете, все лучше знаете. Могу поспорить, если бы я для вас зажгла тьвечку…

– Что, уже и до Петербурга это добралось? – Господин Поченгло покачал головой. – В конце концов, мода пройдет, как и все, что основывается на вкусах, а не на практической пользе.

– А что вы думаете, гаспадин Ерославский?

– Мрачно я это вижу, – буркнуло я-оно,не поднимая головы от тарелки.

Неужто никто из них не замечал? Потьвет, стекающий с фигуры Порфирия Поченгло, пускай и многократно слабее, чем у Теслы, не мог ведь не обратить на себя внимания. У Поченгло глаза были глубоко посажены в костистых корзинках глазниц, с резкими, четкими краями, и достаточно было того, чтобы он опустил веки или повернул голову к свету, или же склонился над столом – и вот уже извивы тьвета накапливались под бровями, осаждаясь над высокими скулами, затягивали черной мглой синие радужки. На лице это было видно лучше всего, но точно так же отьветлялись складки костюма сибиряка, даже металлические пуговицы отблескивали мрачными рефлексами. Порфирий Поченгло возвращался в Иркутск после всего лишь недельном визита в Омск; было ему тридцать три года, которые он провел на берегах Байкала, и из них – уже тринадцать в Стране Лютов. Скорее всего, был он из тех туземцев, о которых с пьяным акцентом рассказывал вчера Зейцов: что они носят Зиму в себе самих, прожженные Льдом, даже издали они безошибочно себя узнают – «лютовчики». Они привыкли не только к морозу, как зимовники, но и к нематериальному влиянию Зимы; а ведь уже росло первое поколение, зачатое и рожденное в тени лютов.

Княгиня Блуцкая довольно быстро вытянула из Поченгло дату его рождения, знак зодиака, имена родителей, какой цвет и какой драгоценный камень предпочитает, каким святым покровителям поклоняется, какие видел в последнее время сны. Князь не участвовал в беседе, бормоча лишь старческие желчные замечания сидящему с другой стороны от него Дусину. Тайный советник глядел за них двоих: то на одного, то на другого гостя за княжеским столом, с удвоенной интенсивностью змеиных глаз. Я-оноизбегало его взглядов и не пыталось подхватить тему разговора, опасаясь того, что любое смелое слово спровоцирует князя на новый взрыв; сам же князь очень старался глядеть в другую сторону, и вообще, вызывал впечатление крайне недовольного компанией за обеденным столом. Прихлебывал он громче обычного, двигая челюстью словно черпаком на каучуковых подвесках.

– Уж слишком я привык, – продолжал рассказ господин Поченгло. – Может, вообще бы их не замечал, если бы не блеск куполов собора Христа Спасителя над Ангарой. Когда Сияние сильное, собор полгорода способен осветить, по ночам зарево видно в самом Холодном Николаевске.

– Ну а ворожба, а гадания, и сны – сны под Зорями, Порфирий Данилович, вот я о чем спрашиваю! Ну скажите, пожалуйста!

– Ну что, вообще-то, нужно было бы порасспрашивать у бурятских шаманов. Сам же – не знаю, даже карты таро никогда не раскладывал. У нас не играют ни в кости, ни в карты, если Ваше Сиятельство спрашивает об этом. Ксёндз Рузга в чуть ли не каждой второй проповеди предостерегает верить утренним снам. Когда же Черные Зори висят на небе, мы все начеку. – Он вытер губы салфеткой, выпрямился, ореол мрака замерцал на волосах. – Человек ко всему привыкает, как уже говорил, даже и не замечает подобных вещей, поскольку живет с этим ежедневно. Вот когда хотя бы на пару дней выедешь из Зимы… Здесь повсюду такое чудесное лето.

Я-оноглянуло на свинцовое небо над серой равниной; но, может, и вправду пейзаж казался ему чрезвычайно красивым. Тогда даже страшно подумать о красоте пейзажей Страны Лютов.

– Существуют весьма тонкие различия. Вы и вправду этим всем интересуетесь?

– Я даже думала послать кого-нибудь из Общества специально с этой целью, чтобы исследовать, записать, рассказать обо всем в Европе.

– Общества?

– Петербургского Теософского Общества. – Княгиня склонилась над столом, цепочка с пенсне повисла над соусником. – Я его почетная председательница.

– А-а… – Порфирий глянул в бок, явно в поисках спасения; я-оносделало вид, что меня более всего интересуют мозги в блинчиках. Поченгло вздохнул, погладил густую бороду. – Люди ведут себя… как люди. А вот здешние, мне так кажется, какие-то вывихнутые.

– Что вы имеете в виду?

– Нууу, вижу, что рассказать сложно. В основном, это мелочи. В Краю Лютов… Вот встречает Ваше Сиятельство незнакомца и сразу же видит, что недавно он потерпел неудачу в амурных делах но откуда Ваше Сиятельство это знает? Ведь тот еще ничего не успел сказать. И на лбу у него этого не написано. Вот такого рода различия. – Поченгло выпрямился на стуле, скрестил на груди костистые руки. – Ладно, расскажу из собственного опыта. Позавчера, в Омске, я поднялся посреди ночи, вышел на крыльцо и несколько минут орал на Луну. Какие-то бессмысленные слова, волчий слог. Соседи проснулись. Вот почему я это сделал? Не знаю. Не было в этом ни причины, ни цели. И взбешенным я не был – совершенно спокойный.

– Выли на Луну?

– Так вот, дело в том, что на Байкале ничего такого не случается.

Княгиня захихикала.

– У вас там нет сумасшедших?

– Вот честное слово, никогда не слышал о каком-либо случае безумия. Но дело не в том: сумасшествие, ликантропия – это уже все вещи конкретные. А я имею в виду вещи мелкие, те, что протекают между словами.

– Убийства в состоянии аффекта? От большой любви? Из ревности? Что, не случается такого?

– Воруют люди по-черному. Драки, разбой, обман; хватает бродяг и китайцев, опять же, крестьянство беспокойное съезжается, это уже традиция такая, Ваше Сиятельство, еще с опричнины, с Киселева – лишь бы за Урал. Ну, и где мужики эти кучкуются? Когда-то добирались до Якутска, который был столицей Дикого Востока, и центр золотой горячки, а теперь – теперь имеется новое сибирское Эльдорадо, над Байкалом. Половина мира, две дюжины языков на иркутских улицах. И вот еще вещь, которой они все дивятся – а я дивился над тем, что они дивятся – конкретно же: вот не знают люди языка один другого, а всегда как-то договариваются. Слов не понимаешь, но стоящие за ними намерения всегда кажутся тебе очевидными. Или вот такое…

Князь Блуцкий-Осей поднялся из-за стола.

– Благодарствуем, – буркнул он. – Кхм, да, так, благодарствуем всем и пойдем вздремнуть. Дорогая, тебя не приглашаю.

Княгиня тоже поднялась, все встали. Официанты закрутились вокруг стола. Я-онотоже отодвинуло стул. Панна Мукляновичувна незаметно подавала знаки. Я-онообернулось к Поченгло.

– Вы, случаем…

– Вы, случаем, – одновременно начало я-оно.

Тот от всего сердца рассмеялся.

– Все ближе к Зиме!

Княгиня протянула над столом свою трость.

– А вас, молодой человек, – кольнула она палкой, словно шпагой, – граф-неграф с кучей имен, вас я просто так не отпущу. Пускай Порфирий Данилович простит, но я вас похищаю, пошли, пошли уже, сказала же, похищаю!

Я-онобеспомощно развело руками. Панна Елена должна была видеть все произошедшее. Порфирий Поченгло вежливо поклонился. Я-онообошло стол и подало засушенной старухе руку.

От нее распространялся запах затхлых тканей и медикаментов на травах, и даже не слишком сильный, но настолько неприятный, что на вздохе инстинктивно отворачиваешь голову. Княгиня маршировала с упрямой энергией: у нее был всего один ритм движения, ритм речи и тот же – дыхания. Со столь близкого расстояния он был слышен очень четко: хр-хрр-хр-хрр. Трость нужна была только затем, чтобы противостоять неожиданным рывкам поезда. Спереди шел стюард, открывая и придерживая двери.

Остановилась княгиня только за малым салоном, в вечернем вагоне. Возле громадного мраморного камина курил сигару одноглазый джентльмен, сосед панны Мукляновичувны. Княгиня Блуцкая нацелила в него свою палку.

– Вы!

Джентльмен стушевался, мигнул стеклянным глазом, мигнул живым, чопорно склонил голову и вышел. Старуха кивнула стюарду. Тот подвинул к ней кресло. Приблизительно в этом же месте княгиня проводила сеанс с тьвечкой; даже столик остался, только теперь он был спрятан за пианино. Я-онооглянулось за другими стульями – те стояли рядом у двери в галерею.

– Мой супруг… – начала княгиня, но прервала, чтобы отдышаться: хр-хрр. Я-оноснова оглянулось, чтобы взять стул для себя, но старуха уже пришла в себя и схватила меня за руку, вцепившись в рукав пиджака, впиваясь костлявыми пальцами в запястье; хочешь – не хочешь, пришлось склониться к ней, встав в лакейскую позу, словно верный слуга приближающий ухо к устам хозяйки.

– …говорит, что сукин вы сын, на четыре ноги подкованный, впрочем, достаточно на физиономию вашу глянуть, ну, и что скалитесь так, молодой человек?

– Прошу прощения, не хотел…

– И с этими вашими враками о вашем рождении, вот, и перстень вдобавок, – она переместила зажим с запястья на пальцы, – может скажете еще, что это ваш родовой герб?

– Нет.

– Ну, как говорит князь: шарлатан, и с ним следовало бы согласиться – шарлатан, так, но теперь от меня не удерете, теперь меня слушайте! Теперь правда!..

От нее исходило старческое дыхание – если бы воздух обладал цветом, это был бы черный воздух, она выдыхала бы мрак, то есть, тьвет, дистиллировавшийся в газ. Прикрывая глаза, я-оноповернуло голову, как бы для того, чтобы приблизить ухо к губам княгини Блуцкой, но на самом деле – лишь затем, чтобы освободиться от ее дыхания. Глядело в сторону, когда она говорила, опустив ресницы, глядело на зеленую серость тайги, проносящейся за окнами Экспресса. Очень, очень старалось перетянуть кожу от извиняющейся улыбочки, чтобы мышцы лица остались в нейтральной симметрии, но когда услышало ее слова: теперь правда! —словно теслектрический ток прошел по телу, натягивая поводья всех имеющихся в нем нервов. Правда! Вещающий зло пароль, предупредительный знак, меч в руку, панцирь на сердце, беречь душу, потому что разговор пойдет – о правде.

– Ну, и почему вы от нас все время бежите? Почему не принимали приглашений? Почему избегаете советника?

– Вовсе я и не избегал.

– О! Не избегал! Избегал, сами хорошо знаете, что избегал, вот и обманываете, нехорошо, нехорошо. Расспрашиваю Порфирия Даниловича, до того, как вы пришли; спрашиваю у всех них, что знают в тех сторонах, что могли бы о нем слышать: есть ли в Краю Лютов такой человек, Отец Мороз, le Père du Gel,исповедник лютов, как сами говорите – ваш отец.

– И что же?

– Говорит, что не интересовался. А могу ли я вам довериться? Не могу. Вы же шарлатан. Впрочем, Распутин тоже шарлатан, все шарлатаны. Один только Лед правдив, только во Льду спасение, из холода в холод человек рождается, в холод и уходит, и кто ближе к смерти, тем явственнее чувствует мороз в костях нарастающий; стариков видели – вечно закутанные, на теплом солнышке, но в пяток перин да шуб… Что? Что вы так глядите?

Снова отвернуло голову к окну.

– Ваше Сиятельство знакома с учением святого Мартына.

Старуха еще сильнее стиснула острые когти.

– Знакома! И вы ознакомлены! Ведь при дворе не один Распутин – но! Но! Вот что меня сразу же дернуло! Что в первый же день вас распознала. Так обращается к нам Бог истинный, что сложно еще громче, с совершенно ясными откровениями. Как только вы вошли тогда в тьвет, когда из вас вылилось ослепительное сияние, когда стояли тогда в дверях с солнца, ангел свечения, я перепугалась, что сердце из груди выскочит; думала, что вновь мне что-то снится; иногда мне случается вздремнуть среди дня, на часок, на пару минут, просыпаюсь – и не знаю, что, где, когда, который час, что случилось, один только сон во мне; и тут вы вошли в тьвет, и в вас открылась печь холодного огня, я же видела, как вы из себя извлекли багровой рукой ледовую молнию, рукой в заливе белизны без капли тепла, о Боже! меня сразу же дернуло. И с тех пор, и днем и ночью вы мне снитесь.

– Ваше Сиятельство…

– Поначалу я не понимала. Но теперь! Теперь правда! Вы сами из тьвета чарами родились! Сын Мороза!

– Да не верьте мне, Ваше Сиятельство. Не верьте себе. Все это…

– Так ведь они же сбываются! О чем же я и говорю! Теперь слушайте! Когда мы стояли в Екатеринбурге – я посреди ночи очнулась, страшный сон, сердце молотом бьет, понятное дело – это вы мне снились, отодвигаю занавеску, и что же вижу, вас вижу, под серебряным снегом, под темной стеной. Ой, меня как кольнуло, вот тут, под грудью – только взглянула, и сразу. Князь наругал меня страшно, но я же знала, да еще Захар Феофилович убедил меня, я его, с людьми, сразу же за вами послала. И что? И сбылось-таки! Вы мне, наверное, скажете, что предрассудки глупые – сны, они, да карты, и гадания всяческие – чем ближе к Стране Лютов, тем сильнее. Но ведь как же Богу общаться с нами?

– Не вся правда только от Бога исходит.

Только думало о чем-то ином. Княгиня Блуцкая принадлежит к придворным мартыновцам, возможно, что и тайный советник Дусин, но, может, он всего будто верный пес ее слушает, но выходит одно и то же – это не по приказу самого князя, но по приказу княгини поспешили сильные слуги Блуцких на помощь. И что случилось потом: княгиня ищет контакта, Дусин становится более нахальным – а разве в Екатеринбурге не видели, кто еще выступил против местных мартыновцев? Не распознали ли они Пелку? Только, откуда бы им знать? Пацан из Буя и петербургская дама? Какие там среди мартыновцев иерархии, какие имеются фракции и подразделения, какие приказы среди них распространяются? Ведь Пелка знал, а княгиня – нет. Не послала ли она Дусина, чтобы тот расспросил парня, как только советник отчитался ей по авантюре в городе? Итак, Дусин идет, самая ночь, будит Пелку, вытаскивает из отделения наружу, на площадку, чтобы в секрете поговорить о тайных делах, и – что произошло? Что сказал Пелка? Что Дусин сказал Пелке? Как Пелка на это отреагировал? Подрались они? Могла ли княгиня дать советнику такой приказ: «выбросить Пелку с поезда»? Ведь теперь ей нет толку признаваться во всей правде, старческая манера разговора вовсе не означает старческого увядания разума. Ба, да вся ее болтовня про сны, предчувствия, гадания – ведь это, наверняка, всего лишь дымовая завеса. Приснилось ей, как же! Не теми же путями, что Пелка и екатеринбургские мартыновцы, но могла ведь княгиня узнать про Отца Мороза и новую идею людей Раппацкого, ну, к примеру, будучи на обеде у самого Министра Зимы. Опять же, она знакома с Распутиным, она может быть посвященной в наивысшие мистерии мартыновцев. От проводников и официантов мало чего человек узнает; Дусин их напугал намного эффективнее, чем бы их перекупил десяток купцов калибра Фессара.