Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 95 страниц)

– Все не так, господин Бенедикт. Иерусалимское кладбище было закрыто еще в девятнадцатом веке; сейчас там хоронят только католиков. И, дело такое, действующее или не действующее, но кладбищедолжно держать на посту внимательных могильщиков, чтобы вписать в могильный реестр всякое вымораживание люта из под земли. Потом нужно идти за ним и собирать останки покойника, снова в могилу укладывать – такие повторные четверть-захоронения у нас имеются, в Иркутске приличное кладбище возле каждой церкви найти можно, а церквей здесь хватает. Видите ли, та материя, что с морозниками по городским улицам шествует, это не одна только вода, то есть – лед, но и всякие случайные вещи, что он собрал морозом своим из-под земли. Бывают и куски покойников, под крестом захороненных, если аккурат там через них прошел. Неужто хотели бы вы матушку свою, святой памяти, растасканную по крышам и тротуарам увидать хотели? Так, именно за это могильщикам мы и платим.

Я-оноразглядывалось по залу. Предобеденное субботнее время было причиной того, что гостей пока что можно было пересчитать по пальцам. И в большинстве своем все они, по-видимому, были поляками. Не заметило к тому же ни единой женщины.

Под солнечным пейзажем напротив сидел рыжий мрачный тип с фигурой Лонгинуса Подбипенты [260]260
  – Персонаж романа Генриха Сенкевича «Огнем и мечом», гигант-литвин с рыцарственным сердцем, сражающийся старинным двуручным мечом, но обладающий очень робким характером. – Прим. перевод.


[Закрыть], разве что с удивительно маленькой головой, прикрепленной к длинной, тонюсенькой шее, в данный момент, низко свешенной, носом в кружку. Но глаза под гневно настороженными бровями прослеживали всякое движение в кофейне, и, видно, ничто не уходило и от ушей рыжего; знаком повышенного внимания был алый блеск в радужках и лапищи, сотворенные для топора, крепче сжимались на полупустой кружке.

– Это пан Левера, наш местный графоман, – шепнул Белицкий, вновь усаживаясь возле исходящего паром самовара. – Советую не подходить.

– А что, кусается?

– Если прочитает что-нибудь хорошее, но не свое. – Пан Войслав тихонько рассмеялся. – И уж ни в коем случае не упоминайте в присутствии Леверы Вацлава Серошевского, ни каких-либо его книг. Левера до конце дней своих ему не простит. Вы представляете, он надумал, что станет пророком [261]261
  Титулом «пророк» (wieszcz) поляки называют своего великого поэта Адама Мицкевича, здесь, понятно, это определение совершенно ироническое – Прим. перевод.


[Закрыть]Новой Сибири, но, чего бы не захотел он написать, вечно Серошевский опережает его на полгода.

Двумя столиками дальше попивал кофе широкоплечий бородач в вышитой крестиком рубашке. Некий Горубский, единственный здесь русский. А под часами за ним сидел доктор права Зенон Мышливский, секретарь господина Цвайгроса.

– Он будет стоять у дверей и всех приветствовать, – вполголоса продолжал пан Войслав. – Представьтесь ему вежливо и смотрите, подаст ли вам руку; если подаст, то все хорошо, входите. Присядьте тогда где-нибудь под стенкой и сидите, слушайте, пока не сломаем. После этого можете заговаривать про должность.

Потерло чешущийся под кожей верх левой ладони.

– Я надеялся, что вы меня кому-нибудь отрекомендуете – быть может, кому-нибудь от Круппа.

– Ой, именно это же я и делаю! Если вы войдете – то никакой рекомендации уже и не надо, спрашивайте и просите смело. – Тут он громко икнул. – Было бы приличным, если бы я сам вам…

– Ну что же вы!

– Да нет же, нет; у меня ведь в фирме десяток должностей, на которых мог бы вас попробовать. Только, видите ли, время такое, если бы не Пилсудский, кто знает – но как раз сейчас пришлось отстранить людей от работы на несколько недель. Так что…

– Вы заставляете меня краснеть, пан Войслав.

– Да нет же, нет, нет, – махнул тот платком, улыбаясь причине хлопотливой ситуации. Отхлебнув чая, глянул на часы. – Половина двенадцатого, сейчас начнут сходиться.

И правда, постепенно гостей становилось больше: вошел один, другой, третий. Все тут знали друг друга; сначала переходили от столика к столику, обмениваясь словами приветствия, только после того находили себе место и щелчком пальцев подзывали официанта.

На мгновение, кого-то разыскивая, вскочил торговец мехами Козельцов. Но, увидав Горубского, он покраснел и начал трястись, словно лихорадочный; опершись обеими руками на посеребренной трости, театральным шепотом выплевывал грубые оскорбления.

– Что это с ним? – спросило я-оно.

– Козельцов с Горубским были самыми сердечными приятелями, вместе держали большую часть торговли государственными мехами.

– Государственными?

– То есть, из ясака [262]262
  Налогов, которые выплачивали местные жители мехами, в виде охотничьей добычи.


[Закрыть]. Но понравилась Козельцову дочка Феликса Гневайллы, втюрился, бедняга, по самые уши. Приветствую, пан Порфирий, приветствую!

К нашему столу присел Порфирий Поченгло.

– Когда же это было? – продолжал пан Белицкий. – Далекие времена – кажется, в девятьсот седьмом.

– А что, этот Горубский к ней тоже клинья подбивал?

– Нет, нет. Вот только пан Феликс Гневайлло был шляхтичем надменным, он и не собирался выдавать дочь за человека не своей веры [263]263
  В оригинале: «cezaropapiste» – «имперопаписта». Не совсем понятно, поскольку, Козельцов, судя по всему, был православным – Прим. перевод.


[Закрыть]. Тогда Козельцов перекрестился по римскому обряду. Это ведь все происходило после указа о религиозной терпимости Николая Александровича, так что право совершить такое обращение он имел; но Столыпин быстро эту религиозную лавочку прикрыл. Но – случилось, Козельцов сделался римо-католиком, мужем польки, и сам быстро ополячился. Горубского чуть кондрашка не хватила. Он пытался уговаривать бывшего кума и так, и сяк, приводил к нему попов ученых, дьяконов, ба, даже пытался Гневайлловну против бывшего приятеля настроить – все понапрасну. Рассорились они страшно. Чем больше Козельцов становился католическим, тем сильнее Горубский – православным. Чем больше Козельцов польским, тем сильнее Горубский – российским. И так во всем. Козельцов скупает крупный рогатый скот, Горубский, аккурат, продает его же, пускай даже себе во вред. Козельцов оттепельник, так Горубский – упрямейший ледняк. Со временем они явно как-то бы сошлись и помирились, но тем временем пришел Лед и – замерзло.

Пан Поченгло, соглашаясь, покачивал головой. Теперь уже все следили за нарастающим скандалом между Козельцовым и Горубским.

– Мои земли, уже с год обещанные! – выплевывал польские слова Козельцов, правда, не слишком складно.

–  А па-русски уже и не разговариваешь? – устыдил его Горубский, даже не подняв головы от чашки.

– Да если бы ты на этом хоть что-то заработал!

– А пущай у тебя не болит, моя выгода, мои деньги.

– А, реакция проклятая, все вы собаки на сене, и сам не гам, и другому не дам!

– Да идите, идите, делайте, что хотите – только не при моей жизни на этом свете! И не детей моих! Закройтесь в каком-нибудь хуторе посреди тайги, как те скопцы или другие кривоверы, лишь бы подальше, где никого своими гадостями не совратите, а там – чего хотите, со свиньями парьтесь, топите в печке рублями да иконами – или что там самые ярые прогрессисты для света божьего планируют…

Козельцов был уже весь багровый словно китайский фонарь, казалось, будто подбритая по-сарматски голова и вправду дымится дымным потьветом.

– Пан – ты есть хер, зверь и пропаганда!

– А ты на себя посмотри! – гоготал Горубский. – Или будешь пытаться сделаться надо мной паном?

Компания за столом с трудом сдерживала смех.

– Может, кто их успокоит, – сказало я-оно. —Они же сейчас друг на друга бросятся.

– Да ну, одни слова.

– Что-то они у них слишком политикой попахивают.

– Козельцов замерз большим демократом, – буркнул Ян Гаврон, сунул кусочек сахара под язык, глотнул чаю и тут же сменил тему. – А то, что вы говорили про трубы – оно может быть и правдой. Тунгусская Холод-Железопромышленная Компанияпродала в силу петербургского контракта четыреста тысяч пудов зимназа с высоким содержанием угля. Но с магистратами оно вечно торги, или кто там публичные заказы контролирует – нужно хорошенько подмазывать, к чиновникам подлизываться. Разве что те или иные домовладельцы или водопроводные компании сами начнут замену проводить. Хмм, варшавские трубы – и с чего вы все это взяли?

– Потому что все в стенах лопается, вода в кранах замерзает.

Господин Поченгло передвинул самовар и склонился над столом.

– Прошу прощения за вчерашний день, пан Бенедикт, дела. О чем вы хотели…

Я-оноскривилось.

– Не здесь, не сейчас.

Грохнуло. Это лопнуло молочно-белое стекло в двери, с такой яростью Козельцов ею треснул, выбегая из кафе. Горубский только поудобнее расселся на широкой софе и попросил принести ему водки.

– Зачем он вообще сюда приходил?

– Видимо, именно за этим.

Откусило шоколадный сухарик.

– И часто подобные истории случаются?

– Какие?

– Ополяченных русских.

Поченгло раскрыл свой серебряный портсигар, украшенный гербом тигра и соболя, угостил всех за столом; закурили; я-оно– тоже.

– Пан Бенедикт, будучи из Королевства, вы лишь одну правоту между поляками и русскими замечаете. – Он затянулся, закинул ногу за ногу, вздохнул. – Помню ваше изумление в Транссибе. Но вы живете в романтическом обмане! Думаете, будто поляки по божественному указанию сами не способны быть угнетателями и кровопийцами? А взять хотя бы здесь, в Сибири – инородцы прекрасно помнят польского пана, Яна Кржижановского [264]264
  О сибирском Кржижановском XVII века сведений найти не удалось. Зато другие лица той же фамилии были ой как крутыми товарищами (см. в Сети, «Википедии») – Прим. перевод.


[Закрыть], который в семнадцатом веке так огнем и мечом тунгусов истреблял, управляя по наихудшим обычаям Лаща и Стадницкого [265]265
  После поиска в Сети нашел наиболее подходящих кандидатов:
  Самуэль Лащ. герба «Правдзиць» (1588 – 1649), известный авантюрист и забияка XVII века. Отличился в войнах с турками в 1621 г. (Хоцим) и в 1633 г., со шведами (1626), татарами, казаками (1637-38 гг.) и во время восстания Хмельницкого. 236 раз был осужден на изгнание (banicja), 37 раз осужден на бесславие (infamia). Слухи гласят, что судебными приговорами подшивал свой плащ. Он мог так поступить, поскольку, будучи прекрасным солдатом, долгие годы находился под исключительной юрисдикцией гетмана.
  Станислав Стадницкий (убит в 1610 г.), которого называли «Ланцутским Дьяволом», до настоящего времени считается одним из величайших авантюристов в истории Польши; поначалу был заслуженным военным в чине ротмистра, принимал участие в походах Стефана Батория на Гданск и Москву. Оскорбленный тем, что его подвиги не были достаточно оценены, отправился в Венгрию, где в войсках императора Рудольфа II сражался против турок. Вернувшись в Малополыну (южная часть нынешней Польши), прославился нападениями на шляхетские дворы и городки и их грабежами.
  Современный польский писатель Яцек Комуда посвятил Стадницкому один из своих историко-авантюрных романов – «Ланцутский Дьявол» (к сожалению, на русский или украинский языки он переведен не был, равно как и другие его книги, рассказывающие о жизни Речи Посполитой в XVII–XVIII веков, многие из них связаны и с Украиной) – Прим. перевод.


[Закрыть], что тем самым вызвал самый настоящий бунт местного населения в Охотске.

– Помнят?

– Это память народа, а не отдельных людей. Разве мы сами не припоминаем германцу Грюнвальда? – Господин Порфирий провокационно дунул табачным дымом над столом. – Скажу вам, если бы История обернулась иначе, это мы бы правили русскими от Московского княжества до Черного моря, и это русские выписывали бы сейчас под портретами короля Польши и Литвы трусливые жалобы на правительственную полонизацию и истребление народа, а их карьеристы наперегонки принимали бы католическую веру да обряжались бы в польское платье.

– Это ваши мечты.

– Почему же! Сибирь – вот вам наилучшее доказательство. Всегда имеются деформирующие картину какие-то события да объективные условия, которых нельзя изменить; так что трудно взять человека и человека, один народ и другой – и сравнить: тот более талантлив, тот менее; этот вот справился, а этот – нет; это вот – материал для строительства Империи, а эти лишь по случайности четвертью земного шара сотрясают. Но если и был вообще когда-либо и где-либо такой полигон Истории, пустое поле, Историей не тронутое, одинаково тяжкое для всех, со скрытыми шансами величайшего успеха для способных и сильных волей, и с неизбежной, смертельной карой для глупых и ленивых – то Сибирь, как раз, таким полигоном и является.

…И вот глядите теперь: нечто из ничего. Здесь не было ничего, ни культуры, ни промышленности, ни пригодных для этого людей. Еще век-полтора назад вы могли проехать через областьи не встретить хотя бы одного грамотного человека. Так на кого можно было опереться, кем должны были пользоваться хотя бы и имперские власти, если нужен был человек интеллигентный, образованный, самостоятельный? А ведь именно таких сюда и начали ссылать по политическим делам! Так что вначале все эти ссыльные начали заполнять все посты в органах государственной и приватной власти, на которые в Сибири не хватало добровольцев. А среди ссыльных, если не считать россиян, больше всего было поляков. Приговоры заканчивались, они же частенько оставались и поселялись здесь без судебного принуждения выдварения,здесь женились или вызывали сюда жен; нарождались новые поколения; а из родной страны приезжали новые люди, за работой и за возможностью обогащения – уже по собственной воле, ради выгоды! И они обогатились! И построили! Нечто из ничего – вот какой могла бы стать Польша, если бы История сыграла с нами честно.

…Сами поглядите: пан Игнаций Собещаньский, тридцать с лишним миллионов рублей, первый салон Иркутска, десятки шахт от Енисея до Амура, кресло о деснице Победоносцева, президент Угольной Конвенции, вице-президент Сибирского Государственного Совета по вопросам Топлива. А когда прибыл сюда во времена Первой Революции, в тысяча девятьсот пятом, то в кармане имел лишь диплом инженера Петербургского института. Он поставил себе цель сделать карьеру, и до тех пор лазил по горам и высотам, до тех пор по рекам шастал и в земле копался, пока не нашел залежи железа, меди, угля, вольфрама. Сейчас он на работу принимает исключительно поляков. Бывали вы у него в усадьбе? Живой «Пан Тадеуш» [266]266
  Поэма Адама Мицкевича (1834), в которой идеализируются старая шляхта, старые обычаи (и резко критикуется Россия) – Прим. перевод.


[Закрыть]!

…Поглядите: пан Казимеж Новак, через жену вошедший в семейство Козелл-Поклевских. Говорят, что поляки споили Сибирь – Козелл-Поклевские завоевали русских сибирской водкой. Зайдите в самую отдаленную факторию, самую забытую станцию в тайге – на столе «Пан Поклевский» и «Пани Поклевская». Тюменские склады, падунские и здешние, александровские, винокурни; фабрики свечей и тьмечек, кислот и фосфора. Это они построили пароходное речное сообщение за Уралом. А сколько католических храмов, сколько польских школ возвели, сиротских приютов, благотворительных кухонь…!

…Инженер Шимановский из Компании Дебальцевской Механической Фабрики, миллион двести; пан Вицовский из Нового Иркутского Банка – два миллиона; господа Бецкий и Вартыш – паи в угле, нефти и сапогах Спасовича, по полмиллиона и больше; инженер Решке из Северной Мамонтовой Компании – паи в полдюжине холадниц, двадцать миллионов годового оборота на одном только тунгетите; пан Масйемлов – тихоокеанский импорт-экспорт и колониальные склады, после открытия Кругосветной железной дороги будет стоить не менее шести миллионов; пан Отремба – король Иркутского Солеваренного Завода, несмотря на громадную концентрацию там лютов, миллиона полтора на усольских солеварнях будет.

…Только все мы здесь живем как глисты в чуждом организме Государства – а представьте-ка себе Государство из нашего могущества и ради нашего могущества построенное! Разве не хотели бы вы такой Истории?

Не за тем я-оносюда пришло, не такими были намерения, не такая мысль была ведущей – только теслектрический ток был слишком сильный, органически чувствовало ту вибрацию, тряску от каждой клеточки пальцев, быстро стучавших по столешнице, до каждой нервной клетки мозга, из которой черные, словно тьмечь, микроскопические молнии стреляли под черепом, выбирая случайным образом из лотерейного барабана образы бесконечных возможностей – ни правдивых, ни фальшивых.

– Нет! – рявкнуло я-оно. —Не хочу такой Истории!

– Ого!

– Польское могущество вместо могущества российского! Или же, как вам угодно, могущество сибирское – ведь вы же абластник,вы тут хотите сибирскую державу построить, разве не так?

– Так!

– А какая разница, кто над кем власть держит, и на каком языке разговаривают чиновники? Снова будут жандармы противосибирских бунтарей по ночам ловить, снова байкальские восстания станут в крови топить. И не говорите «нет»; вы уже все это придумали, и в мечтах о могуществе со всем этим согласились – вижу же – замерзло.

– А вы бы хотели – как? Без власти? Без закона? Да вы у нас анархист!

Сразу же вспомнилась ссора в тайге между доктором Конешиным и HerrБлютфельдом. Раздраженно покачало головой.

– Нет! Должен быть порядок и сила для защиты перед теми, что намереваются нас поработить. Но не может быть никакой державы, никакой власти, что с земных тронов диктовала бы, каким должно быть добро и зло – ничто существующее не должно стоять над человеком.

Господин Порфирий лишь сердечно рассмеялся.

– А вот тут вы в белый свет, как в копеечку! Ученый логик! Государство и не-государство! Власть и не-власть! Свобода и не-свобода! Атлична!Вот когда вы придумаете, как подобные парадоксы реализовать, обязательно мне сообщите, обязательно воспользуюсь рецептом.

Господин Порфирий допил чай, извинился и отправился в туалет. Остыло, быстро сделалось холодным. В главном зале кафе накапливались очередные гости, даже не присаживаясь, обмениваясь приветствиями и сплетнями в небольших группках. Всего их было более сорока, все при животиках, хорошо одетые, с золотыми и тунгетитовыми перстнями на пальцах, с бриллиантами и пуховым золотом, демонстрирующие богатство, что в Европе показалось бы неприличным и совершенно вульгарным. Говор польской речи наполнил кафе. Затушило папиросу. На часах было без десяти двенадцать. Вот сейчас бы порцию тьмечи, подумало, как сейчас пригодилось бы теслектрическое динамо – заморозиться на этот час-два. Ведь если что странное в неподходящий момент стукнет в голову…

Вернулся Поченгло. Я-оносхватилось с места и захватило его отдельно, у стены между картинами.

– Как-то не было оказии, – начало сдавленным голосом, с глазами, обернутыми на акварельную панораму Байкала, – а ведь давно должен был это сделать: мне хотелось бы извиниться перед вами за свое поведение той ночью в Транссибирском Экспрессе. – И только высказав это, смогло вернуться взглядом к господину Порфирию.

Тот странно глянул из-под своих ястребиных бровей, светеневые отблески мелькнули в голубых глазах. Если и скрыло стыд, то не под маской безразличия – Поченгло явно размышляет сейчас над тем, откуда этот гнев, причем тут хмурная, враждебная мина на лице Бенедикта Герославского.

– Так?

– Прошу прощения. Не хочу, чтобы между нами оставалась хоть какая-нибудь обида.

– Я никакой обиды не держу, – осторожно ответил тот.

– Не желаю никакой обиды, поскольку вынужден просить вас о другой вещи, весьма для меня важной. Ведь вы бываете у панны Елены Мукляновичувны.

– Ах!

– О чем вы меня тогда спрашивали, вы же помните, сердечные дела и так далее. – Попыталось распутать на лице мимические узлы, но, видно, безуспешно. Во всяком случае, взгляд Поченгло выдержало, не мигая. – Дадите ли… дадите ли вы мне слово чести, что – в отношении панны Мукляновичувны – что вы думаете о ней… что ваши намерения… серьезны?

Тот замялся.

– А если и дам?

– Тогда вас благославлю. Но если нет, или же – если тут замерзнет ложь…

– Но почему тогда вы сами не… Ах, ну да, le Fils du Gel, c'est tres facheux [267]267
  Сын Мороза, вы рассердились (фр.)


[Закрыть] .Вы думаете ждать? До каких пор? Она уедет, а вы…

– Так как оно будет?

Поченгло приложил сжатую в кулак ладонь к сердцу.

Кивнуло.

– Это дьявольский договор, – сказал он, спустя какое-то время. – И это не договор в отношении женщины, хотя – двое мужчин и женщина, тут всегда черт замешан. Но вы прекрасно знаете, что я ничего более так не желаю, как Оттепели и изменений, освобождения Сибири. А после Оттепели – после Оттепели будет новый мир, и будут новые правды. И вот вы, заключаете договор о женщине – и уже знаете, о чем не станете уговаривать отца. Разве пристойно такое – продавать Историю ради женского шарма?

– Вы слишком долго живете в Краю Лютов. В мире Лета честь нам тоже ведома.

Тот снова глянул как-то странно.

– Но вы меня, пан Герославский, все же удивляете. Есть в этом какое-то безумие, следовательно – тайна. – Под серьезным взглядом он удержался от смеха, которым намеревался разрядить ситуацию. – Так вы об этом желали со мной переговорить в «Варшавском»?

– Нет.

Часы пробили полдень.

Пробило полдень, и сразу же все поднялись из-за столов, метрдотель вместе с паном Мышливским встал у двойной двери в глубине зала, первый из них повернул дверную ручку и согнулся в поклоне. За дверью заволновалась красная занавесь, он сунул в нее руку и отвел материал, указывая путь. Гости подходили по очереди, обменивались парой слов с Мышливским и исчезали за карминовыми складками. Пошли братья Гавроны, пошел господин Поченгло, пошел пан Белицкий. Отметило редактора Вульку-Вулькевича, проходящего в двери после краткого обмена словами с доктором права. Вскоре, если не считать купца Горубского и графомана Леверы, в зале некого не осталось. Облизало губы, провело пальцами по покрывающей череп щетине (теперь уже свербела кожа на голове) и подошло решительным шагом. – Да? – ободряюще улыбнулся пан Мышливский. – Бенедикт Герославский. – Бенедикт Герославский, – повторил тот, словно должен был услышать фамилию из собственных уст. Следовало ли сказать что-то еще? Необходимо ли пройти испытание с первого раза? По каким критериям Мышливский отделяет тех, что входят, от тех, что войти не могут? Тут действует ритуал; обязует традиция. Но ведь пан Войслав никаких инструкций не дал. Представьтесь ему вежливо и следите, подаст ли вамруку. Тем временем, привратник стоял молча, не подавая каких-либо жестов, явно чего-то ожидая. Поклониться ему еще раз? Щелкнуть каблуками? Протянуть правую руку? Ответить – обязательно. Но что сказать? Что меня сюда привел Войслав Белицкий? Что я сын Отца Мороза? Сказать, что не знаю, чего сказать? Может быть, просто следует попроситься. Но тогда Белицкий должен был предупредить! Стояло, словно каменная статуя, пялясь с не очень-то приятным задором прямо перед собой, даже сдерживая дыхание, и только теслектрический ток, струя жгучей минус-тьмечи двигалась под поверхностью тела, в жилах и по нервам. Тлик-тлак, тлик-тлак, чмокали развеселившиеся часы. Метрдотель делал вид, будто и не смотрит на разыгравшуюся перед ним сцену, обернувшись вполоборота, с пальцами на красных драпри. С каждой секундой нарастало принуждение – та внутренняя сила, что приходит снаружи и не имеет с человеком ничего общего – принуждение безличное, натягивающее мышцы лица, по-собачьему растягивающее рот, разжигающее огонь под кожей. Вот сейчас я-оноосклабится просящей прощения улыбочкой, вот сейчас стыд возьмет меня под свой контроль. Стояло, словно статуя. Пан Мышливский протянул раскрытую ладонь. И только через какое-то время отреагировало, хватая ее и резко пожимая. Метрдотель сделал приглашающий жест. Вошло в мягкую красноту.

За ней была узкая, спиральная лестница, ведущая на этаж выше, а у ее вершины – другие двери, раскрытые настежь, и уже только за ними – обширный клубный зал, по величине такой же, как и зал кофейни ниже. Центральное место здесь занимал стол, составленный в виде буквы «Т», за которым уселись гости – члены клуба. Посредине поперечной части стола, на фоне окон, выходящих на улицу Главную, сидел старец, обезображенный многочисленными обморожениями, с приставленной к уху трубкой – наверняка, сам пан Цвайгрос. Так же отметило там господ Поченгло, Грживачевского и Собещаньского. Более десятка человек заняло места на стульях, оттоманках и лавках, размещенных под стенками, между горшками азалии, араукарии и рододендронов. Живые домашние растения – в Городе Льда немалая роскошь. Присело под белыми цветами, рядом с Вулькой-Вулькевичем. Хотелось сразу же задать ему вопрос, но пожилой редактор, отведя авторучку от страниц блокнота, прижал ее к губам, приказывая молчать. Действительно, никто ничего не говорил, слышен был только посвист ледяного ветра из-за окон да приглушенное туманом эхо барабанов. Глянуло на стену над головой – там висел портрет мужчины в костюме семнадцатого или восемнадцатого века. И вообще, зал был украшен множеством картин, как портретами, так и пейзажами сибирской природы или жанровыми сценками на ее фоне. Прочитало гравированные надписи на латунных табличках рам ближайших картин: Иоахим Лешневский, Фердинанд Бурский, Леопольд Немировский, Генрик Новаковский, Станислав Вроньский. Может, это были признанные художники, но, может, соответствия Леверы в сфере кисти, трудно было сказать. Тождества лиц на портретах и не пыталось угадывать. Не слишком выкручивая шею, прочитало подпись на табличке справа: «Повелитель Мамонтов – Кароль Богданович – 1864–1922 – Его уголь, Его холодное железо».С портрета глядел приземистый, седеющий мужчина с короткой шеей, массивной головой, крепко сидящей на плечах, с подавшимся назад лбом, с усиками и остроконечной бородкой над жестким белым воротничком и черным галстуком.

Пан Мышливский закрыл дверь. Все встали, пан Цвайгрос прочитал молитву. Все громко ответили: «Аминь». Уселись. На ногах остался только Цвайгрос, опираясь костистой ладонью о стол. Он коротко поблагодарил всех за прибытие, известил о трагической смерти одного из членов клуба, попросил сделать щедрые пожертвования для благотворительного общества имени ксендза Шверницкого (в этом месяце основной целью было спасение промороженной Польской Библиотеки), после чего отдал голос председательствующему, пану Собещаньскому. Инженер Собещаньский прочитал с листка три проекта постановлений, которые должны были быть приняты клубом; среди всего прочего, речь шла о каких-то статьях, порочащих бургомистра Шостакевича, и о расхождении «польских промышленных кругов Сибири» с действиями японцев Пилсудского. Это последнее вызвало довольно резкий обмен мнениями между несколькими членами клуба. Вулька-Вулькевич все тщательно записывал.

В то время, как за столом обсуждали очередные пункты повестки дня, свободная мысль оторвалась от настоящего момента и вернулась к недавним событиям у двери. Если это было испытание – то в чем оно заключалось? И как я-онос этим испытанием справилось? Не делая ничего, ничего не говоря, торча перед Мышливским словно мертвая кукла. Неужто правильной реакцией было именно отсутствие реакции, то есть, отказ от нее? Не слово, но отсутствие слова? Не жест, но отсутствие жеста? Не совершенное – гораздо важнее совершенного. Но, о чем могло это несовершенное могло свидетельствовать? Если вошел тот, кто не просил, не кланялся, не домогался – то отгоняли ли тех, кто просил, настаивал? Видно, дело не в этом. Пан Мышливский посматривал взглядом оценивающим, просверливающим душу – старый лютовчик – доктор права и практикующий адвокат, понимающий в болезнях людского характера; характера, что на землях Льда является надежной и измеряемой величиной, словно температура организма или же пространственный размер материального предмета. Нельзя тут было не вспомнить прокурора Петра Леонтиновича Разбесова. Сказки! – воскликнуло про себя. Да как же это? – минута, две, никаких слов, глянул – и уже знает? Уже познал человека? Сказки! К тому же, до сих пор чувствовало в себе приливы теслектричества, на рассвете откачанного насосом Котарбиньского. Вот если бы наоборот, накачаться тьмечью, если бы заморозиться – ну, тогда, возможно, Мышливский чего-нибудь в человеке и заметил. Но сейчас, в развилке между Бенедиктом Герославским и Бенедиктом Герославским? Кого, собственно, он увидел? Кого пропустил через порог? Я-ононервно почесывало край ладони.

Проголосовав за постановления, предложенные инженером Собещаньским как председателем, члены клуба приступили к обсуждению главного вопроса собрания, то есть – положения по вопросу проекта реформы горного права в губерниях Льда, заявленного премьером Струве. До сих пор в Империи действовал принцип, в соответствии с которым собственность на землю включает и все ее натуральные богатства, а земли, принадлежащие государству (то есть, России Романовых, но не самим Романовым), остаются открытыми для горного дела. Теперь все это должно было измениться. Петр Струве собрался национализировать Дороги Мамонтов. Тут уже за столом разгорелись настоящие дебаты, в ходе которых кулаки стучали по столу, все друг друга перекрикивали, а председатель стучал по бокалу, чтобы успокоить наиболее разошедшихся – что никакого результата не давало. Некоторые из сидящих под стенами подходили к членам клуба, шептали им что-то на ухо; обменивались какими-то бумагами. Клуб в отношении предложения Струве был единодушно настроен против; радикальные расхождения наблюдались по вопросу противостояния проекту. Поскольку он одинаково бил по всем зимназовым промышленникам, независимо от их национальности, фракция, в которой лидером был Порфирий Поченгло, нажимала на то, чтобы воспользоваться этой оказией для формирования всеобщего фронта за отделение, стремящегося, по крайней мере, к объявлению экономической независимости Сибири. Фракция роялистов не желала слышать о каких-либо подобных «провокациях в отношении императора». Полоноцентрическая фракция устами Игнатия Собещаньского ставила вопрос о независимости Польши в контексте независимости Сибири – увеличатся или уменьшатся шансы первого, благодаря второму? и в соответствии с какими геополитическими планами все это учитывать? Но были и довольно многочисленные голоса со стороны более осторожных членов клуба, в основном, из старого поколения, которые сомневались в возможность проведения каких-либо глубинных изменений подо Льдом – «А хотим ли мы на самом деле избавиться от Льда?» – и опасались угрозы со стороны Японской Империи в том случае, если армии Империи Российской покинут Сибирь. Кто нас тогда защитит, ободранцы Пилсудского? Поченгло стучал мираже-стекольной пепельницей по столу и громко заявлял: – Государство! Государство! Некоторые курили – я-онотоже вытащило папиросу.

– И ведь не признаются в этом, – язвительно заметил редактор Вулька-Вулькевич, гневно дергая за галстук-бабочку, завязанный высоко на горле. – Буржуи лицемерные! Я сам мог бы пальцем показать вам тех, кто давал деньги Пилсудскому и на старый ПеПеЭс. А теперь, когда они потеряли сотни тысяч по причине закрытой Кежмы, никто не признается.

– То есть как это, крупнейшие капиталисты оплачивают социалистов?

– Естественно! А кто? Ведь не бедняки же, у которых и на хлеб нет. А с нападений на поезда массовую вооруженную борьбу не профинансируешь.

– Но где здесь логика? Ведь они оплачивают собственное уничтожение!

– Живете в его доме, а все никак не научились отличать карикатуру на буржуя от буржуя настоящего! Пан Бенедикт, в большинстве своем все они хорошие люди.

– Не понял?

– Вот что плохого вы можете сказать о своем хозяине? Разве у него не доброе сердце? Разве не любит он людей? А деньги имеет. Так почему бы ему не финансировать борьбу за выпрямление Истории в сторону всеобщей справедливости? Разве не больно ему от неравенства, разве не стыдится он своего богатства в отношении чужой нищеты?

Я-оноглянуло на пана Белицкого, как раз выдвигавшего по какому-то вопросу энергичные аргументы; солнце играло в бриллианте mijnhheerОйдеенка.

– Он…?

– Я не говорю, что конкретно пан Войслав – но именно такие люди, именно такие. Вы думаете, что если кто крупные деньги заработал, то, кем бы перед тем ни был, в силу волшебного заклятия, он сразу же становится реакционером? Умение делать деньги никак не связано с политическими вкусами. Такие люди угнетают, не зная того, что угнетают, и свято веря именно в такой мировой порядок. Согласен, наибольшие лицемеры могут, обогатившись, действовать по причине малого, глупого страха, вопреки своим убеждениям, тем более, если поверят в карикатуру на социализм, в различные ленинские да троцкистские видения классового террора – но только глупость, нечестность и лицемерие редко когда идут в паре с характером, направленным на успех в делах. Среди свежеиспеченных российских миллионеров вы найдете больше конституционных демократов и социалистов Струве, чем среди мелких помещиков да мещанства, не говоря уже о необразованном, суеверном крестьянстве. Вы еще спросите, сколько скупых и набожных евреев жертвует – не на популярную филантропию, но на те или иные социальные течения! Почему? Зачем? А потому что все они хорошие люди.