Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 95 страниц)

– Составлю.

– Хорошо. Подпишите тут. И вот тут. Отлично. С графом говорили?

– Нет.

– Пойдемте.

Граф стоял у окна, читая врученное ему только что письмо, вдыхая дым из тут же установленной курильницы. Господин Урьяш начал шептать ему на ухо; граф склонил голову, радужный свет метели блеснул на его лысине; так они шептались какое-то время, наконец Шульц-Зимний глянул над плечом Франца Марковича. Я-онопоклонилось.

– Может быть и так, – буркнул генерал-губернатор, – может и так. Что скажете?

– А о чем Ваше Сиятельство спросит? – стрельнуло, не отводя взгляда.

–  Вот же, поляк бесстыдный, —усмехнулся граф.

– Его Сиятельство желает знать, как быстро вы сможете справиться со своим заданием, – сказал Урьяш.

– Договор был, что до конца января, и…

– Знаю, – отрубил граф. – Теперь я спрашиваю о вашей чистосердечной оценке. Как скоро. Только без дерзости. Ну?!

В обрамлении снежной бури его неподвижный отьмет и тьмечь в морщинках кожи стали еще более выразительными. Подумалось, что если бы сейчас сделать с него фотографию, то на ней не осталось бы ни единого серого оттенка, ни единого внутреннего признака, всего лишь чернильная дыра в окошке белизны. Какова правда о графе Шульце-Зимнем? А вот такая.

– Не могу сказать, – ответило. – Не раньше, чем через три недели. Я уже говорил Вашему Сиятельству, мне только нужно найти следопыта, который безопасно сошел бы на Дороги Мамонтов и…

– Три недели, – вздохнул губернатор; момент, и он уже потерял интерес. – А ведь еще нужно вернуться… Mais bon [360]360
  Ладно (фр.)


[Закрыть]. – Он возвратился к чтению письма.

Франц Маркович не был доволен ходом беседы. Сжав губы, он упаковывал свои бумаги в папку, раздраженно дергая ремешки.

Схватило его за руку.

– Договор был, что до конца января!

– Пускай господинне боится. Его Сиятельствослово сдержит. Жаль только… Эх. Так вам нужны следопыты, так? Тогда, прошу. – Не оглядываясь, он направился к двери, чуть не столкнувшись на пороге с двумя офицерами, у которых на бровях и усах еще не растаял снег.

Спешно собрало документы, сунуло их под сюртук. Капитан Фретт с противоположной стороны стола поднял бокал в тосте. – В следующий раз выпьем с вашим отцом! – Вежливо кивнуло ему.

Господин Урьяш сбежал на четыре этажа вниз и свернул в сторону от прихожей перед внутренним двором. Здесь открывалось и закрывалось множество дверей, ведущих если не во двор, так в коридоры или переходы, к этому внутреннему двору ведущие – температура спустилась значительно ниже нуля, я-оновыдыхало тьметные облачка и заглатывало ледяную слюну; стены из перемороженного гранита жирно парили. Следовало бы вернуться за верхней, меховой одеждой, оставленной на первом этаже, вместе со Щекельниковым. Только блондинчик-гнилозуб, сам в одном только мундире, спешил на своих длинных ногах, словно его кнутом подгоняли; охранники без слова открывали двери. В одном лишь случае пришлось отступить к стене, когда отделение стрелков – закутанных в полковые шубы, с плотно обвязанными головами, словно процессия прокаженных паломников и с маршевыми ранцами за спинами – пробежало трусцой к конюшням и каретным помещениям Цитадели. Вновь отозвался инстинкт сына покоренного народа: приклеиться к камням, с безразличной миной пялиться в мертвую природу; может и не заметят, может – и не схватят, не бросят в подвал, поляка одинокого в самом сердце царской крепости – иррациональный инстинкт, но сколь же близкий правде сердца.

За каретной находились какие-то помещения для извозчиков, похоже, давно уже не используемые, сейчас возле ведер с горящим углем там расположились туземные охотники и шаманы. Причем, это не была единая группа, а две – поменьше и побольше, и сразу заметило, насколько сильная враждебность их разделяет, то есть, объединяет. Я-оновстало у первого угольного ведра, обогрело руки. Франц Маркович обратился к трем фигурам в толстых тулупах, что грызли вяленое сало или какой-то иной грязноватый жир; на что остальные, собравшиеся под противоположной стеной, насторожились и делано отвернулись, натягивая поглубже грубые капюшоны, прячась под шкурами.

Урьяш тут же поднял одного из троицы и подошел вместе с ним к огню. Инородец явно хромал. Среди шкур и складок ткани видны были только темные глазки в затьмеченных складках кожи и несколько пучков черных волос, связанных выгоревшими ленточками.

Он поклонился, правда, не открывая головы.

–  Горбун ни? —прохрипел он (это, или нечто подобное).

Урьяш начал что-то ему объяснять на ломанном тунгусском.

–  Сами, Хута Уу-нин, —пробормотал дикарь сквозь тряпки; огоньки иронии блеснули в угольно-черных радужках, или это только показалось – именно так пересчитало невозможный для пересчета знак из алгоритмики другой расы.

– Это Тигрий Этматов из Второго Чарабуского Рода, из нерчинского улуса, – представил его Франц Маркович. – Верхне-Амурская Золотопромышленная Компания нанимала охотников из его улуса, когда наконец-то полакомилась на тунгетит и зимназо и выслала своих геологов на запад. Теперь Чарабусами пользуемся мы.

– Шаман, – заявило я-оно.

– Ваш следопыт по Дорогам Мамонтов.

Задрожало от холода.

Тигрий выколдовал из-под тулупа небольшую баклажку, стряхнул на четыре стороны света по капельке для духов этой страны.

–  Аракы умынанныы?

– Выпейте, Венедикт Филиппович, – посоветовал Урьяш. – Все эти зимние инородцы – пьяницы ужасные, до смерти упиваются, целыми семьями, заснут все, огонь в юрте погаснет, так и замерзают; но тут, не выпьешь с ними – не поверят.

Прижало баклажку к губам. Это был какой-то ужасный самогон с резким, травяным запахом. Скривилось, как следует. Тигрий захихикал. Отдав баклажку, склонилось к шаману.

– По-русски говоришь? По русски – понял?

–  Ахыым сэра луча тураннан оочем сэра.

– Его братья немного говорят. Впрочем, там, подо Льдом, как-нибудь договоритесь. – Франц Маркович потер руки. – Короче, он вас поведет. Можете поспрашивать у наших геологов, у Тигрия нюх имеется.

– Я не совсем то имел в виду, когда говорил о том, чтобы послать следопыта на Дороги Мамонтов… И почему тунгус?

– Вы же отправитесь на север, к Тунгуске, разве не так? Так это уже не земли наших бурятов. Хотите стрелять при первой же встрече на дороге? Для вас и так двойная выгода, тунгусы сейчас к полякам хорошо относятся; польские инженеры на тунгусках женились, опять же, охотничьи кооперативы…

– Но вы же сами говорили, что эти их религии… Что для бурят – люты упали из Верхнего Мира; а вот для тунгусов, тунгусы видят в них абаасов, злых духов преисподней – разве не так?

– В том-то и оно, – господин Урьяш приблизился конфиденциально и снизил голос, как будто Тигрий Этматов мог его понять, – мне нужно было найти тунгусов, как бы это сказать, склоняющихся к противоположному полюсу собственной веры.

–  Значит,таких тунгусских сатанистов…?

Франц Маркович переступил с ноги на ногу, озабоченно глянул.

– А смотрите так, словно привидение увидели. – Он зыркнул на шамана, затем обратно. – Что, знакомы с Тигрием?

– Нет, нет.  – Я-онооткашлялось, вкус сдобренного травами самогона вмерзал в язык. – Старинный сон, иллюзия… – Как-то нерешительно засмеялось. Нагретой ладонью стерло кровь со вскрытых котом старых ран, вырисованных листьями железного дерева на щеке. – Это всего лишь прошлое приклеилось к нынешнему моменту: еще одно исполнившееся предсказание для малышей. Сон туман – один Бог не обман.

Сон, прошлое, белое небытие. Снег залеплял очки, втискивался в глаза – город, небо, сани, господин Щекельников и возница, все это стиралось из существования. Над Иркутском безумствовала настоящаяпурга, ничего удивительного, что даже туземцы прятались в Ящике. Шум вихря заглушал все иные звуки – других звуков просто не существовало. И из красок – иных, кроме белой. Даже огни фонарей и ламп на упряжках с трудом пробивались – ни в коей степени не цветом, но еще более интенсивной белизной. Бог перелистывал книгу мира назад, к началам еще до времен сотворения, к ее первым, чистым страницам. Размышляло, упаковавшись в глубокие меха: а если не удастся? если его никак не найдет? Ведь не удастся же. Не удастся.

Сойдя с Мармеладницы в Холодном Николаевске, вновь застегивая шубу под мелким навесом, инстинктивно стало нащупывать тяжесть Гроссмейстера за ремнем. Но ведь револьвер остался на Цветистой. Это тут же напомнило про образцы металла, обстрелянного Тьметной Бомбой – лежат там, вместе со вчерашней одеждой, если только слуги не забрали ее в стирку. Вернуться в Иркутск? Нужно проверить, ничего ли не поменялось в дежурствах; если сегодня у инженера Иертхейма ночная смена, возможно, с ним удастся поменяться. Хммм.

Вчерашнюю тропу от станции к Башне Пятого Часа ночью перегородил лют, нужно было обходить; господин Щекельников шел, задрав голову, из глубин зашнурованного капюшона высматривая переносимые по воздуху грузы. Потому-то он и не заметил жандармов, идущих гуськом от Дырявого Дворца. Столкнулся с первым, только потом отступил в бок. Жандармы тащили между собой какого-то несчастного со связанными руками. И было их восемь, целое отделение.

В Лаборатории, несмотря на ранее время, уже горели все источники света. Снег залепил мираже-стекольные панели; доктор Вольфке и его группа работали здесь словно в батискафе, погруженном в молочный океан. Печи громко шумели, пофыркивал самовар, женщина разносила ароматный кипяток; едва лишь я-онопереступило порог, все еще стряхивая с себя наледь, она уже поспешила с чашкой чаю.

–  Спасибо. А скажите мне, где сегодня инженер Иертхейм…

– Господин Бенедикт! – раздался голос доктора Вольфке из-за металлических шкафов. – Что-то мы редко видимся!..

Я-оносняло лишь шапку.

– Прошу прощения, пан доктор, но, хрррр, уже предупреждал вчера, что по казенному делу обязан…

– А воть вам казенное дело! – фыркнул Вольфке, смягчая по-своему согласные и хлопнул на стол бумагойс печатями.

Отставило чашку, поднесло повестку к глазам. Это был вызов в иркутское отделение Министерства Зимы, выставленный на Бенедикта Филипповича Герославского, на сегодня, снабженный всеми правовыми заклинаниями, с угрозой штрафа и ареста включительно, подписанный уполномоченным комиссаром Иваном Драгутиновичем Шембухом.

– Пришли сюда, – рассказывал доктор Вольфке, вытирая платком румяное лицо, – вас искали, чуть обыск не устроили, вы себе представляете?

– Жандармы? Забрали кого-нибудь с собой?

– Этого нам только не хватало! – Вольфке сложил платок, дернул себя за усики. – А что, думаете, еще за кем-то ходят?

– Нет, не знаю, нет.

– Это по уголовному делу?

– К сожалению, пан Мечислав, политика. – Спрятало повестку к бумагам Урьяша. – Я-то думал, хрррр, будто бы уже все устроил, а тут на тебе – нечто подобное… – Хлопнуло шапкой об стол.

Доктор Вольфке склонился над столом, заваленным книгами, заметками и листами с расчетами.

– Если через Круппа чем-то помочь можно, – озабоченно произнес он, – вы не колеблясь, я с директором Грживачевским…

– Большое спасибо. Но, боюсь, тут беспокойства совершенно иного рода. Такие вещи даже над головой Круппа решаются.

– Начинается все со статеек в подпольных газетках, а заканчивается в холодном подвале, – по-настоящему обеспокоенный, вздохнул Вольфке. – Поначалу я и не надеялся, будто бы вы нам особо пригодитесь, но теперь же меня страх берет, что без вас мы снова утонем во всей этой немецкой бюрократии. Не так оно и просто, найти человека, который и природу научной работы понимает, сам с цифрами на ты, так еще и способен письменно, на языке фирмы и государства выражаться, опять же – земляка, порученного братьями, достойными наивысшего доверия.

– Так я же предупреждал, что только на какое-то время. Так или иначе, через пару недель должен буду попрощаться.

– Посреди зимы желаете за отцом к Последней Изотерме идти?

– Вы знаете…?

Вольфке заморгал, скрывая сочувствие и, нуда, не слишком благородную жалость.

– Все знают.

Тьмечь и тьмечь и тьмечь, мало очевидного можно замаскировать здесь между правдой и фальшью. Все знают. Я-онопокачало головой.

– Вы подумайте, – произнес доктор, вновь усаживаясь на стул. – Ведь еще ничего не предрешено. Какое иное будущее перед вами? Помните, о чем мы говорили в первый день? – Он глянул в окно и тут же отвернулся от всеохватывающей белизны. – Мир завтрашнего дня принадлежит ледовым технологиям. Пока что все это может выглядеть несколько кустарно, но ведь мы оба прекрасно знаем, что нет на земле наилучшего места для молодых, горячих умов. Ну, может быть, в Томске, где и Мороз поменьше. Впрочем, вы сами понимаете: если вы сейчас серьезно свяжете судьбу с Friedrich Krupp Frierteisen,то сделаете самую умную вещь в жизни. А мне нужны люди, которым бы я мог здесь доверять. Подумайте хорошенько.

И самое паршивое, что он был прав, и что я-оновидело это правильно-достаточное будущее столь же четко. О подобных жизненных «случайностях», лишь с перспективы десятилетий, воспринимаемых как жизненную неизбежность, рассказывают на старости состоявшиеся люди: что привело к тому, что они выбрали аккурат такой путь в карьере, что подкинуло ему идею выгодного предприятия, как встретили своих сообщников, что внушило им направление исследований, которые привели к открытию, о котором будут помнить последующие поколения – всегда это некие «скачки в сторону» от первоначальной дороги, временные остановки на пути к цели, которые, по странному стечению обстоятельств, затягиваются на месяцы, года, на целую жизнь; и о первоначальной цели уже и не помнишь. И я-оновидело это: работу в разрастающемся молохе Круппа, карьерный рост и повышения, и как верх над le Mathematicien de I'Histoire [361]361
  Математик Истории (фр.)


[Закрыть]берет homme d'affaires [362]362
  Деловой человек, бизнесмен (фр.)


[Закрыть], человек денежный, присутствие которого предчувствовало уже на встрече Клуба Сломанной Копейки, но это предчувствие быстро переходит в холодную единоправду, и такая жизнь с тех пор уже единственно возможна: Herr Wekfuhrer, Herr Direktor [363]363
  Господин мастер, господин директор (нем.)


[Закрыть] ,совладелец концерна, а под конец – бородатый буржуй, в теле, в дорогом костюме, с моноклем в глазу, с котелком в руке, с головой, высоко поднятой над жестким накрахмаленным воротничком, именно так фотографируется он перед фронтоном собственного дома-дворца или на крыше поднятой в воздух иркутской виллы, патриарх сибирского рода: Бенедикт Герославский, кармический брат Густава Круппа фон Болен унд Гальбах.

Сделало глоток воздуха, и какая-то электрическая свежесть плеснула в легкие.

– Нет.

Вольфке разочарованно махнул рукой.

– Езжайте уже к ним.

– Вернусь, как только справлюсь с этим делом. – Надело мираже-очки. – Ага, кто сегодня в ночную в Мастерской? Пан Генрих?

– Да.

Вышло, посвистывая (пока кашель опять не перехватил горло).

Итак, назад в Иркутск, в Таможенную Палату. В Мармеладнице господин Щекельников посоветовал залепить лицо бинтом или каким-нибудь пластырем: после входа в жару домашних печей, рана, по-видимому, размерзается, и кровь стекает ручейком к подбородку. – Ну и что, не истеку же кровью. – Не следует идти с властями говорить, уже жертвой одевшись! – Не понял? – Если кого раз ударили, то всякий ударит; один раз выебали, становись раком. – Стащив рукавицу, провело смоченным слюной пальцем по следам старых ран. Неужто, как? Чиновник, бестия хищная, почувствует кровь и тут же вонзит в человека свои клыки параграфов?

Комиссар Шембух приветствовал в собственном кабинете совершенно по-шембуховски, то есть – рыком, от которого у секретаря-татарина слезки на глаза выступили, и бедняга тут же шмыгнул за двери.

– В измену! – и вправду рычал Иван Драгутинович, только-только отвернувшись от печи. – Против Господина Милостивейшего, так?! Так?! – бах, бах, лупил он кулаком в такт по широкой столешнице, так что чернильницы и стаканы для ручек с карандашами подскакивали. – Вот, благодарность падали, вот, честь польская, вонючая, тьфу, сыночек-выпердок из говна отцовского!

– От фатера то моего отцепитесь!

– О! – Шембух разыграл нечеловеческое изумление. – Еще и лает, собака'.

Я-онопереставило стул поближе к столу, уселось, закурило. Верхом ладони вытерло щеку. Второй рукой вытащило бумаги от Урьяша, нашло нужный документ и помахало им издалека комиссару.

– А не ваша власть уже, гаспадинШембух. Если хотите, подавайте апелляцию генерал-губернатору. Даже паспорт можете не возвращать. В следующий раз я сюда ни ногой. А если вновь пошлете ко мне на работу ваших хамов в мундирах, адвокат Кужменьцев начнет посылать формальные жалобы на вас лично, и тогда до конца жизни не очиститесь.

Шембух грохнулся на седалище. Он ослабил воротник, рванул один, другой, третий ящик, найдя, глотнул свои капли, отдышался.

– Только вчера в салоны втиснулся, а сегодня уже связями своими пугает, – буркнул комиссар вполголоса, сверля убийственным взглядом. – Шульц…! Да Шульц помнит о вас столько, сколько ему секретари в данный момент скажут. Кто вы такой для Шульца? Что вы там себе напридумывали? Да здесь политическая игра между самыми высшими фигурами.

– А я знаю.

– Знаете? Покажите-ка эти ваши бумаги!

Я-оноспрятало их под сюртук.

– Пришлите мне письмо, адвокат Кужменьцев вам ответит.

– Да не заговаривайте мне зубы своим Кужменьцевым; когда с вами покончим, никакой адвокат не захочет посещать вас в камере!

Поднялось с места.

– Только время на вас трачу. Раз уже проиграли стычку чиновническую, слейте желчь – можете попробовать на своем секретаре. Прощайте.

– Сесть! – раздался рык.

Уселось.

– Чтобы вообще вернуться в Европу живым и не совсем поседевшим, – сладко усмехнулся комиссар, растягивая при том свою бульдожью морду в чуждой ей гримасе, – сделаете так. Сложите у нас все полученные вами документы с губернаторской печатью. В присутствии полковника Гейста и советника фон Эка дадите полнейшие письменные признания обо всех ваших преступных сговорах с изменником Шульцем, расскажете о вашей роли в его направленном против царя плане, то есть, каким образом вы согласились договориться с лютами через Отца Мороза о предоставлении ему Сибирского Царства. Понял?

Я-онопялилось на Шембуха в немом изумлении.

– А если нет, – усмехнулся тот, – а если нет, то, раз-два, и сами в тюрьме окажетесь под смертными обвинениями, и никакой Шульц-Зимний вам не поможет.

Поднесло папиросу ко рту.

– Это что, шантаж?

– А вам как кажется?

– Это – шантаж! – подтвердило с нескрываемой радостью, а Его Благородие Иван Драгутинович Шембух заморгал в неожиданном конфузе, глядя как на сумасшедшего, даже его отымет несколько побледнел.

Шантаж! Какое облегчение! Да почти захотело схватить комиссара за его обвисшие брыли и расцеловать из чистой благодарности – только лишь за то, что он открывает такие возможности. Шантаж! Шантаж в Краю Льда, по-ледовому чистый и ясный: смертельная угроза за очевидную ложь. Боже ж ты мой, истинный шантаж, словно из драмы, словно из женского романчика.

В последний раз пыхнуло табачным дымом, после чего щелкнуло окурок в сторону Шембуха.

– Значит, тюрьма мне. Да Бог с вами, Иван Драгутинович.

И даже дверью не хлопнуло, уходя.

– Хорошо все пошло? – допытывался господин Щекельников.

– Хммм?

– Что такие веселые?

– Пообещал мне смертный приговор. Самое малое, пожизненное заключение.

Чингиз остановился на мраморной лестничной клетке между этажами. Опершись квадратной спиной о стенку возле парящей скульптуры, он начал хохотать, хватаясь за живот.

– Чего? – буркнуло я-оно,все еще оскаленное, кончиком языка подхватив с усов капельку крови. – Ну, чего?

– Не-не-ничего, господин Ге, – просопел тот. – Тот револьвер с вами?

– Сейчас заберу. Пошли, а то день уже кончается.

Поехало на Цветистую за Гроссмейстером и образцами металлов. Затем, опять на Мармеладнице – в Холодный Николаевск, в Лабораторию Круппа. MijnheeraИертхейма за столом еще не застало; зимназовые механизмы и тунгетитовые электросхемы, кружева иней-циновых проводов, тоньше солнечного луча, и мираже-стекольные лампы накаливания – все это валялось там в обычном беспорядке; на прошлой неделе состоялась очередная эвакуация из Производства (лют почти полностью вморозился в цех), и энтропия в Башне еще не снизилась до обычного состояния. Калякало за своим столиком казенные отчеты, возле белого, заснеженного окна, под керосиновой лампой, под мерцающими электрическими лампочками, под звуки фыркающего самовара, жестяного грохота какой-то новой аппаратуры, как раз испытываемой доктором Вольфке и под обязательный свист ветра; калякало пером с не до конца приятным сознанием того, что это ведь один из последних подобных дней, что интерлюдия неумолимо заканчивается. Иркутск, Николаевск, Крупп – это был определенный этап в жизни, наверняка, нужный. Но вот теперь пришло время отсюда отмерзать.

Инженер Иертхейм появился только после трех, под мышкой он тащил металлический ящик; какое-то время раскутывался, стряхивал снег и грелся у печи. Я-оновынуло из секретного местечка бутылочку рома, капнуло в чай. Голландец поблагодарил. Он едва удерживал чашку в ладони, в которой не хватало нескольких пальцев – сейчас застывшей, непослушной. Ящик он оставил за порогом.

– А то еще растает. Нужно немедленно разложить по резервуарам.

– И что у вас там?

– Лёд. – Иертхейм выпил чай; подлило ему в чашку чистого рома. – Dank и [364]364
  Благодарю (голл.)


[Закрыть] .Я тут подумал, что можно проверить то, что вы говорили о вторичном гидрологическом обороте тунгетитовых соединений.

– Вы порасспрашивали о тех людях?

– Это тоже. Уффф. Сейчас. Помогите мне.

Перенесло ящик между шкафами и стеллажами к рабочему месту инженера. Тот сбросил с себя шубу и малахай, распутал шарфы, после чего решительным жестом расчистил часть столешницы. Затем взял на время у Бусичкина дюжину глубоких подносов. Теперь он выкладывал на них из ящика куски льда, сосульки и снежную мерзлоту фирна. Один фрагмент был совершенно черным. Я-онопровело пальцем по неровной, похожей на щебень массе.

– Это от сажи, кххрррр, из дымовых труб. Это я влез на крышу своего дома. Надо договориться с бригадой ледорубов, чтобы отломили кусок и здесь.

Очевидность.

– Вы их растопите, испарите воду, осадок сожжете в спектрографе, замерите химические пропорции и содержание тунгетита…

– Погодите, чтобы я только не ошибся, откуда какой лед родом… – У него это было и записано, только вот листок размок, голландец кривился и морщил нос, пытаясь прочитать описания форм льда, и некрасивая физиономия в этих гримасах принимала черты благородной правильности: содержание не скрывается в случайной уродливости тела, всяческая суть порождается духом, что командует телом.

– Так что же вы узнали пан Генрих?

– Хммм? Ага, так вот, тот самый Калоусек, о котором вы меня спрашивали… погодите, это я тоже записал – Хило Калоусек, работал у старика Горчиньского до самого конца, это сходится, господин Филипп был у него в подчинении, между ними была какая-то публичная ссора, вот только подробностей я не выяснил, ваш отец, как сами знаете, очень часто вызывал споры, ссоры и даже кулачные расправы, потому люди помнят событие не само по себе, но отражения предыдущих событий, точно так же, как во вкусе тысячной папиросы ты чувствуешь уже только отдаленное эхо предыдущих табачных удовольствий; и, похоже, для господина Филиппа это тоже было вредной привычкой. Поставьте-ка вот это на шкафах. И еще эти два. – Иертхейм отдышался и, вспомнив о вкусе табака, достал трубку и кисет. – Ага, и после закрытия «Руд Горчиньского» Калоусек и вправду не нашел работы у Круппа…

– Я ведь говорил, что проверял у нас в бумагах.

– …но из Иркутска не выехал. Вчера в клубе я встретил господина Макарчука, что младшим совладельцем в юридической канцелярии, и тут я вспомнил о завещаниях…

– Да не начинайте же вы опять, перед вами еще долгая жизнь.

Иертхейм закурил, выдул дым, отмахнул его от лица.

– Что там передо мной, дело другое. Во всяком случае, Макарчук говорит, что выполняет завещание одного живого покойника, и что наверняка охранка вновь будет им клиентов пугать. Какого такого «живого покойника», допытываюсь, на что Макарчук говорит что-то про геолога, которого разыскивает полиция, на что я тут же думаю о вашем отце и сразу же начинаю расспрашивать Макарчука.

– Так говорите же.

MijnheerИертхейм усмехнулся в рыжую свою щетину.

– Оказывается, Хило Калоусек оставил здесь семью. Кажется, сестру и племянницу. Макарчук, в качестве исполнителя завещания Калоусека, прослеживает за рентой, выплачиваемой им страховой компанией. Дело в том, что компания получает анонимки, а в последнее время, неофициально, еще и доносы из Третьего Отделения, будто бы Калоусек свою смерть в северной экспедиции симулировал, чтобы сбежать от следствия, и вот тут слушайте, по делу «польских геологов, разыскиваемых посредством публикаций о розыске за преступления против государства».

Я-оносхватилось с места.

– Имена он называл?

Для большего эффекта mijnheerИертхейм вначале выпустил носом дым.

– Александр Иванович Черский.

Я-онорассмеялось.

– Таки моя правота! Ключ к Дорогам Мамонтов лежит в секретной гидрографии Байкала! То, что вытекает сюда, куда-то на поверхность, из тунгетитовых вод и из второго атмосферного обращения, возможно, уже химически измененное, возможно, уже биологически связанное – они узнали тайну – Богданович, Черский, мой отец, наверняка и Кроули, и Калоусек – рецепт, шаманский метод, или только картографию – географические координаты Черного Оазиса! Думаете, нечто подобное и вправду существует? – Схватило голландца за руку. – Вы должны меня познакомить, с этой его сестрой. У нее наверняка имеется какой-то способ связаться с Калоусеком! Тот же приведет меня к Черскому, и, раз я буду располагать картами Кароля Богдановича и картами от губернатора…

– Не так сильно! – смеялся Иертхейм. – Я же никуда не убегаю!

– А вот у меня времени все меньше. Пан Генрих, через неделю-две мне придется выезжать из Иркутска. Шульц дает оборудование, деньги, людей – а теперь еще появляется и реальный шанс, нечто конкретное, что можно будет взять и…

– Так вы, все-таки, уезжаете.

Отпустило его.

– Да.

Иертхейм покачал головой, левой рукой машинально дергая туда-сюда стрелку прибора.

– Я стараюсь вам помочь, господин Бенедикт, – сказал он, отведя взгляд, – а ведь…

– Думаете о том, что я скажу ему о вас.

– Нет. То есть… не это самое главное. – Какое-то время он задумчиво посасывал трубку. Отьвет делался плотнее. – Как тот князь выторговал мир с японцами, так и вы должны выторговать мир с лютами, правда? Территориальный договор: отступит Лед или нет. Но, до того, как вы выедете… Понимаете, ведь если Оттепель и вправду, то я…

Очевидность.

Я-оноогляделось по заваленному четверть– и полупродуктами ледовых технологий столу инженера Иертхейма, по разобранным механизмам и покрывающим стены и шкафы эскизам и сечениях различных устройств, таблицам физико-химических свойств, фотографиям гнезд лютов и соплицовых, микрофотографиям зимназовых холодов. Вытащило из-под электрического аккумулятора покрытый пятнами листок бумаги, послюнило карандаш. Инженер присматривался через плечо к рисуемой схеме.

– Динамо-машина, – заявил он.

– Только вот сюда вставляем тунгетит. Внимательно проследите за тем, как делается обмотка.

Тот заморгал.

– По-понимаю.

Вручило голландцу листок.

– Никому этого не показывайте. Соберите такой генератор, но только для личного пользования. Заряжайтесь морозом из этой динамо-машины утром и вечером. Пределы узнаете сами, вы утратите чувствительность.

– А в Лете это действует?

– Да.

Иертхейм спрягал листок в карман.

– Не беспокойтесь, не объявлю этого, я же ведь знаю, что вы с самого начала размышляли над изобретениями…

– Собственно говоря… – Но уже удержалось, чтобы отрицать – и сам этот отказ от исправления фальше-правды почувствовало словно излияние кислотной изжоги, возвращение самого жесточайшего похмелья. Быстро сделало глубокий вздох. – Пан Генрих, у меня к вам вот какая просьба – сегодня ведь вы в собачью смену, так я хотел с вами поменяться, скажем, за счет следующей ночки. Вы не согласитесь?

Тот разложил руки.

– С превеликим удовольствием! В таком случае, еще сегодня вечером попробую поговорить с Макарчуком.

Филимон Романович Зейцов появился как раз с группой крышелазов. Уже длительное время я-оновидело его исключительно трезвым. (В голове ворочалась мысль: это следует принимать за добрый или за недобрый знак?). Тот обрадовался, увидав, что я-онозаменяет сегодня голландца.

В кожаной сумке, вместе с краюхой, толсто смазанной смальцем с луком, сейчас он приносил на ночную смену уже не бутылку «Госпожи Поклевской», а толстенные томища. Стыдливо показал, как только последний ассистент доктора Вольфке покинул седьмой этаж: антология новой метафизической поэзии, какие-то религиозные произведения, а вдобавок «О похвальном труде» христианских, настроенных против Струве марксистов. Даже страшно подумать, какой новый Зейцов после смерти Ачухова вырастет на этих духовных удобрениях.

– Только бы вы вновь не взялись за агитацию, – остерегло его. – Аккурат, самое неподходящее время.

– Слышал я, слышал: запирают, выпускают, снова под замок садят. Эх, Зима…

Буран гремел и стонал за окнами Башни будто сотня треснувших иерихонских труб, под ногами чувствовало вибрацию, идущую сквозь всю зимназовую конструкцию, самое начало резонанса. Тесла наверняка сразу бы посчитал частоты – подумало – посчитал и карманным аппаратиком разбил на кусочки и Башню, и Дырявый Дворец, и всю воздушную рельсовую сеть Холодного Николаевска. Прижало лоб к оконному стеклу, заслоняя глаза от керосиново-электрического блеска – но даже огни других Башен сложно увидеть в этой арктической пурге, в зимних сумерках. Открыло часы. Пару раз нужно пройтись в Цех у Дворца, а то и три раза, если Вольфке с утра припоздает, идя сквозь заносы. Бух-бу-бу-бух, стучали над головой крыше ледолазы-ледобои.

Подождало, пока те не спустятся, и вынуло сумку с образцами металлов, обработанных Лучом Смерти.

– Слушайте, Зейцов, эти книги наверняка скучноватые, не случалось вам здесь иногда заснуть?

– Нет, нет, это совершенно…

– Что? Часика на четыре, да, до полуночи? Думаю, что успею.

Зейцов почесал спутанную бороду.

– Но, если меня спросят, я врать не стану.

– Если спросят, то тут и говорить нечего. Вот только не отвечайте, когда не спрашивают, ведь это для меня сделать вы можете, а?

Это было жестоко – а как еще мог он сорваться с крючка благодарности, благодарности хотя бы за эту работу, не говоря уже о прощенном покушении на жизнь в Транссибирском Экспрессе? Зейцов был словно червяк на крючке.

Тот опустил глаза, но и это не помогло, с крючка не освободился; прижал к худой груди открытую книжку, покачал головой.