Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 95 страниц)

– Вы не найдете в моем Дворе девушки, которая не умела бы читать и писать, вести на различных языках бесед об искусстве и политике, – продолжал говорить Биттан фон Азенхофф. – Не найдете вы здесь и девушку, совершенно лишенной собственных сумасбродных настроений, не способную выцарапать тебе глаза в момент гнева, а себе – в отчаянии – порезать вен. Если бы не Катя, я бы никогда не справился с этим домом гетер. За то…

Добравшись до кресла, Катя забралась выше, потянула полы кимоно, золотые губы влажно блестели; она провела холодными пальцами вдоль икры, бедра…

Я-оносхватилось, выбежало в коридор, в сени и к двери, под которыми дремал мужик в бараньем тулупчике; опрокинуло мужика, выбежало на крыльцо, и с крыльца на снег и мороз. Ледяной воздух ударил в кожу и влился в легкие словно жаркая жидкость, едкая кислота. Подавившись кашлем, упало на колени.

Снег, девственный, белый снег, зеркальная, искрящаяся гладь – лед, лед, чистейший – собрало горстями верхнюю мерзлоту, втерло в распаленное лицо, в грудь. Ветер сотрясал покрытыми сосульками деревьями, на горизонте Луна бросала рефлексы на туше люта, тени и огни из окон высшего этажа Подворья мигали на инее, там люди развлекались, пили, чужеложствовали, танцевали… Ело снег, пило мороз. Правда или фальшь? Правда или фальшь? Прошлого не существует, все воспоминания… А с четвертой стороны: палец, палец пана Коржиньского!

Почувствовало шубу на плечах – фон Азенхофф закутывал в меха, тянул назад в теплый дом. Я-оновздрогнуло, на момент вырвалось – но уже не было в состоянии вырваться из его стальных объятий. Лед таял во рту.

– Возьмите себе самую чистую, самую белую, самую невинную, – шептал пруссак, и его дыхание благоухало табаком и араком. – Нет у меня для вас девочки, нет у меня для вас ангела. Зато имеются красивые зверьки, жадные до удовольствий – и все то, что имеется у них за глазами.

О Царствии Темноты

Зимназовый лифт, грохоча, едет в адскую темень, что висит в небе над Иркутском.

– Не смотрите на него, – говорит Ангел Победоносцева. – Вы ничего не увидите, но, все равно, не смотрите.

– Так потому он живет в темноте?

– Потому и живет.

Башня Сибирхожето изнутри кажется намного меньшей; не столько низкой, сколько узкой. Этажи, которые мелькают в скрежещущем грохоте – пятьдесят второй, пятьдесят третий, пятьдесят четвертый, где размещаются конторы Товарищества —по площади не превышают и половины Лаборатории Круппа в Часовой Башне. Апартаменты Александра Александровича Победоносцева – это шестьдесят девятый и семидесятый этажи, но над ними еще располагается решетчатая надстройка подъемного крана с вторым венцом мракосветных прожекторов и мачтами Магнитно-Метеорологической Обсерватории (Сибирхожето спонсирует исследования Черного Сияния). Вблизи же башня Сибирхожето при всем при том вызывает впечатление еще более топорной, банально спроектированной, сварганенной с фантазией кузнеца: заклепки величиной с конскую голову, гигантские решетки, профили, прутья и листы, зимназо на зимназе – нет хотя бы четверти той архитектурной легкости и субтильности, которые мы видим в башнях Холодного Николаевска и более новых конструкциях с применением технологий Льда, спроектированных господином Рубецким.

На высоте пятидесятого этажа проехало мимо телескопических установок, подзорные трубы на зимназовых стрелах и консолях, выступающих за пределы башни. Отсюда полицейские геологи прослеживают наземные перемещения лютов, чтобы консультироваться с бурятскими шаманами по поводу официальных ледовых прогнозов, которые затем размещаются в бюллетенях, публикуемых Сибирским Холод-Железопромышленным Товариществом.

А выше пятидесятого этажа сумерки нарастают уже с каждым аршином подъема к небу… Я-онопогружается в тени, вступает в ночь. А в это же самое время в Городе Льда утреннее Солнце извлекает из снежной белизны тысячи солнышек-зайчиков, а текущий по улицам туман – по улицам, словно капиллярным линиям большого пальца, сунутого в Ангару – сочно пропитан радугами.

До шестьдесят шестого этажа я-ономолчит. На шестьдесят седьмом не выдерживает и спрашивает вполголоса:

– Он тоже отделился от тела?

– Нет.

– Ага. А мне казалось, что это по той же причине…

– Нет.

Тьвет попеременно со светенями заливает кабину лифта, невозможно прочитать выражение на гладком лице Ангела.

Лифт въезжает на шестьдесят девятый этаж. Кабина останавливается, двери открываются, господин Зель выходит первым.

Передняя и весь этот этаж, поскольку лишены окон, тонут в фарфоровом блеске светени от глубинного мрака за стенами. Я-онопроходит через небольшую прихожую, где монголоидный слуга в темной ливрее берет шубы и шапки, шарфы и рукавицы (вся личная обслуга председателя Сибирхожето состоит из обрусевших бурятов). Зель ведет к лестнице. Пол из зимназовых плит покрывают звериные шкуры, я-оноступает неуверенно, западая и спотыкаясь на неровностях.

В узкой комнате без какой-либо мебели два сильноруких бурята в гимнастерках с эмблемой Сибирхожето сдвигают от стены бархатный занавес. Эта стена – по сути своей – представляет одно громадное мираже-стекольное окно, похожее на панорамные окна Часовых Башен. Один из мрак-прожекторов был специально направлен вовнутрь помещения; его тут же заливает черная пена тьвета.

– Идите.

– Куда?

– Идите, идите.

Это их очередное средство предосторожности. Когда я-онопроходит через комнату, на противоположной стене танцует светень идущего силуэта: уродливая мазня негатива темноты, перетекающая на краях в ту или иную сторону. Буряты с пристальным вниманием всматриваются в нее.

– Стой!

Один хватает за правую, другой за левую руку, суют лапы в карманы, за воротник, под пиджак, под жилет, вытаскивают неуклюжий пакет. Обнажив Гроссмейстера, они, ослепнув, отпрыгивают. Ангел Победоносцева кричит, на фоне окна мелькают световые пятна, светени нерегулярно скачут по стенам. Револьвер пылает.

Я-онозадвигает занавес. Возвращается монохроматическая освещенность, Гроссмейстергаснет.

Зель приглядывается с весьма мрачной миной на лице.

– Так вы нас обманули.

– Забыл. Я всегда с ним хожу. – Я-онораскладывает руки. – У меня тоже имеются враги, уже только лишь потому, что существую, вы же это прекрасно знаете.

Зель отпихивает Гроссмейстера под ноги готовых прыгнуть бурятов.

– Он желает говорить с вами наедине, но и без оружия вы являетесь для него точно такой же угрозой.

– Для Александра Александровича я никакой угрозы не представляю.

Ангел стискивает бескровные губы, сплетает длинные руки за спиной, склоняет голову.

– Я знаю, кого увидел на балу у губернатора, и знаю, кого вижу сейчас. Но этот револьвер…

– О, Господи, ну забыл, я совершенно не думал, что вы меня станете обыскивать!

– Вот именно. И зачем он сделан из тунгетита?

– Не из тунгетита. Это такой никелевый холод с высокой противотермической проводимостью – чтобы стрелка мороз не убил на месте. Потому что пули – пули из тунгетита.

– Пули. – Ангел оглядывается на бурята, который, взяв двумя пальцами Гроссмейстера за ствол-ящерицу, поднял его к глазам. – Да, это оружие Сына Мороза. – ГосподинЗель болезненно выпрямляется (как это у него не трескается выгнутый назад позвоночник?), откашливается и на мгновение прикрывает глаза. – Прошу подождать, – бросает он и быстро поднимается в темень семидесятого этажа.

Я-оноостается с двумя бурятами, один из них все еще держит в вытянутой руке Гроссмейстера – словно дохлую змею. На щекастых лицах инородцев не выражается каких-либо эмоций, которые способен прочесть белый человек. Заговорить с ними, объясниться, может быть, подойти, сделать дружественный жест? Математика характера, алгоритмика расы не оставляют каких-либо сомнений: все это напрасно, эта система выстроена на других аксиомах, человека посредством нее не просчитаешь. Я-оностоит в неподвижности, со столь же пустым выражением на лице. Слышен лишь отдаленный грохот подъемного крана и визг трущихся один о другой элементов металлической конструкции башни.

Ангел спускается с высоты, делает приглашающий жест рукой. Я-оновходит в апартаменты Победоносцева.

Все стены выполнены из мираже-стекла, отовсюду льется резкий тьвет. Аркадия Иполлитовича и заполняющую апартаменты мебель я-оновидит лишь по их обрывочным светеням. Но имеются здесь и такие предметы, ни формы, ни предназначения которых пока что не способно вычислить – вешалки с дюжиной крючков? проволочные стеллажи? вращающиеся клетки?

Несимметричное скрещение потолочных балок делит этаж на неравные четвертушки; Зель отводит занавес и отодвигает его в сторону. Его светень на потолке вытягивает кустоподобные конечности, вспухает коровьей мордой, из которой тут же появляются электрические щупальца.

– Не гляди, – шепчет.

– Этот свет…

– Он.

Александр Александрович Победоносцев, которого собственными глазами не видел никто из жителей Иркутска, председатель совета директоров Сибирхожето и фактический повелитель Города Льда пылает холодным огнем на возвышенной площадке между зеркалами тьмы, заливаемый тьветом от окружающих башню криоугольных прожекторов – очертание негатива этой черноты, гештальт [352]352
  Здесь: Образ, Форма (нем.)


[Закрыть]ледового жара – только это и видно от Александра Александровича. Я-оноприкрывает глаза предплечьем и так приближается к площадке.

– Можете надеть очки, – слева и справа разносится металлический голос, я-оновздрагивает, крутя головой во все стороны, делаясь слепым, когда попадает из столба света в темноту – все бесполезно. Нервно вытаскивает мираже-очки, надевает их на нос. Те растворяют сконцентрированную светень в радугу и мягко переливающиеся калейдоскопические образы, в которых совершенно уже невозможно распознать лиц или же форм внутри силуэтов.

«Зашифровался», думает я-оно,остановившись перед площадкой. Здесь пахнет механической смазкой, а еще – озоном. Это металлический призвук – патефонные трубы, усилители, смонтированные по бокам, из них исходят слова Победоносцева. Кто глядит, человека не увидит – только древо светени; кто слушает, человека не услышит, только затертую пластинку. Остается лишь содержание его слов, а этого крайне мало. Зашифровался, он, первый лютовчик, лучше всего знающий принцип Края Лютов; именно так скрывается он перед математикой характера, чтобы никто не смог его решить. Потому-то, несмотря на многие годы подо Льдом, для всех он остается в буквальном смысле нерешаемым. Не отсюда ли его могущество?

– Венедикт Филиппович Герославский, – звучит отовсюду, и на сей раз я-оноудерживается от того, чтобы разглядываться по сторонам.

– Александр Александрович Победоносцев.

Что-то скрежещет в динамиках: кхррр, тртррр, кррккк – это смех Победоносцева.

– Вы пришли ко мне с револьвером. Ах, ах. Убить меня хотите.

– Зачем? Зачем мне вас убивать?

Кхррр, тртррр, кррккк.

– Повода нет, потому и не убьете.

– У меня нет повода.

– За вашего приятеля, Николая Милютиновича Теслу.

– Выходит, вы и вправду на его жизнь покушаетесь.

– Правда.

– Платите за его голову.

– Правда.

– Желали убить его еще по дороге в Сибирь.

– Правда.

Правда, правда, правда; тьмечь вымораживает все сомнения, кристалл правды разрастается, словно ледовая структура под микроскопом.

– Вы проведали про письмо императора генерал-губернатору и послали словечко леднякам-придворным, они же собственного агента за доктором Теслой направили, ради смерти, ради уничтожения его машин. И у вас есть люди и в Третьем Отделении? Откуда вам стало известно, что первый агент спалился?

– Ах, но ведь на самом деле у вас нет повода, вы сами выдали себя в Аполитее, вы ведь тоже не желаете машинной Оттепели Теслы. Если он вам друг…

– На жизнь и на смерть.

– Тогда спасите его, прогоните прочь.

– Мой отец…

– Ваш отец! – гудит из стальных труб, а железяки на возвышенной площадке грохочут, пищат, трещат. – Забудьте о нем! Расскажите мне о Государств Небытия, о Царствии Льда!

На мгновение я-оностаскивает очки, растирает основание носа. Глаза режет. Если глянуть в сторону от огня, вытьвечиваемого зеркалами из Победоносцева, через широкое окно у него за спиной я-оновидит замечательную панораму Иркутска, метрополию семицветной белизны с ватными хлопьями кисельных туманов, украшенную морскими звездами лютов, с тысячами лент дымов из труб, с тысячами цехинов мираже-стекольных ламп. Правда, правда – когда он не принимает гостей, а ведь принимает он их крайне редко, отсюда осматривает свой город, днем и ночью, всегда глядящий из мрака, оглядывает город, считает лютов, рассчитывает прибыли, плетет планы с дальним прицелом.

– А что, собственно, вы поняли из Аполитеи? – говорит я-оновполголоса и на мгновение само поражается этому наглому выпаду. Момент проходит. – Все те, что верят в Историю, замороженную подо Льдом, то ли ледняки, то ли оттепельники, всегда строят на этом вот какую картину: История шла, как ей идти следует, а тут вдруг трахнуло-бабахнуло, заморозило, и теперь подо Льдом мы видим искривление Истории вместо Истории правильной. Одним это нравится, другим нет, но диагноз одинаковый. Замерзло! Но я здесь уже пару месяцев живу, но, по крайней мере, в том Морозу не поддался, что обладаю храбростью делать из этой реальности оригинальные выводы. Лед все замораживает в единоправде, Лед приводит всякую вещь, всяческое явление к ее конечному виду или же к собственному его отрицанию, но по форме идентичному ему, точно так же, как негатив изображения очертаниями своими совпадает с позитивом. Край Лютов – это Край Правды. Следовательно, вместе с ударом мороза в тысячу девятьсот восьмом здесь никакой катастрофы не произошло, равно как и деформации Истории – История подо Льдом именно такова, какой должна быть. Бердяев правильно вычитал из материи движение идеи, только исходил он из ложных предпосылок, видя Бога за каждым историческим фактом, слыша глас небес в обращении эпох. Ибо, это и вправду сложно в голове выставить, трудно оторвать мысль от того, что мы принимали за очевидность – это сложнее всего. Ведь мы с беспамятных времен жили как раз в Истории случая, незавершенности, неуверенности и полуправд. Что бы там себе германские философы не выдумывали, это были всего лишь приближения к правде, грубоватые домыслы и насильное запихивание кривой Истории в геометрические формы. Но только здесь, подо Льдом, можно будет определить ее точными законами, с математической четкостью выводить зависимости эпох и последствия укладов, переводить одну идею из другой. Зима ничего не искривила; Зима лишь проявляет единоправду Истории. Без Льда нет Истории, а без Истории нет Бога и нет человека – ибо за пределами Льда не существует прошлого. Правление He-Государства, которым вы, Александр Александрович, столь заинтересовались, возможно только подо Льдом. А в Лете – в Лете правит человек, то есть – случайность, полуправда-полуложь, миллиард несвершенных возможностей. Особенно здесь, в России, где всегда было холоднее, и где всегда инстинктивно высматривали земного наместника Истории; здесь управляет ночной каприз самодержца, который сам для себя является меркой всяческой Правды.

Трещит, клекочет, стучит скрытый в жару светеней механизм трона-ложа Победоносцева, когда единоначальник Сибирхожето выглядывает со своей платформы над зеркалами; хоть и немного, но выходя из тьмечевого фокуса.

– Ах, ах! Выходит, правильно Его Величество делает, высылая доктора Теслу на эту войну с лютами.

Наверняка, была в этом ирония, но стальные тубы стирают нюансы тона голоса.

Я-оноскладывает руки за спиной, опирает ногу на краю платформы.

– Но вы будете бороться против него, вы будете сражаться за Царствие Льда.

Очень долго лишь стальное молчание исходит из окружающих раструбов. Зимназовая башня дрожит и трещит под ногами, свищет ветер за мираже-стекольными стенами.

– Когда Черное Сияниевытьвечивается на небе, – очень медленно начинает Победоносцев, – мне кажется, что уже не от прожекторов меня тьма охватывает, что Altra Auroraпротекает чернильными волнами через верх башни, я чувствую его на коже, на языке, в жилах; засыпаю и просыпаюсь в них. Во снах, от которых доктора прописывают китайские зелья, во снах и в гипнотических светенях города внизу, словно в раскладе костей, выброшенных рукой шамана – я вижу будущее Сибири, будущее мира, который воплотится, благодаря мне. Так познаются вещи, которых нельзя познать, вот какая у меня гадательная машина для чтения скрытого знания: Город Льда и Тумана.

…А думали ли вы когда-нибудь, как станет выглядеть мир, когда Лед, в конце концов, покроет его от полюса до полюса, все континенты, все страны и все народы? Ледняки и оттепельники, Бердяевы и неверующие, мартыновцы и православные христиане рассказывают друг другу различные сказки-предсказания. А я – знаю, я – вижу. Не будет войны с лютами. Я вижу, как человек с лютами сосуществует. Люты под землей и на поверхности, а люди – над ними, в радужных метрополиях, в городах, вознесшихся в небо на зимназовых сваях, в Альгамбрах, висящих над вечными снегами. Черное Сияниерастьвечивает небосклон на всякой географической широте, изо дня в день, из ночи в ночь. Нет никаких дорог в Царствии Темноты кроме Дорог Мамонтов, по которым путешествуют люты. Люди же путешествуют по поднебесным железным дорогам, растянутым на хрустальных струнах; либо на аэростатах из еще более легких перемороженных материалов. Новые ледовые технологии открыли для нас небо, провели к звездам. Никто не голодает, никто не страдает понапрасну, исчезли болезни Лета. В мираже-стекольных теплицах мы выращиваем под тьветом виды злаков и плодов, устойчивых ко всяческим болезням. И всегда нам хватает тепла и электрического тока.

…Ах, думаете, мне не известно, что совершает доктор Тесла в своей Обсерватории? Он черпает энергию прямиком из Дорог Мамонтов. Нам станут не нужными гидроэлектростанции – ведь все реки замерзнут; не нужно нам будет сжигать ни нефти, ни угля – весь уголь превратится в криоуголь, а нефть, нефть замерзнет. Мы же станем выкачивать энергию непосредственно из земли, с Дорог Мамонтов. Планета станет нашей электростанцией, и всякий человек извлечет из Льда любую энергию.

…А теперь, ах, ах, я прочитал вашу Аполитеюи увидел духовные фундаменты этого Царствия Темноты. Ибо, воистину, это будет единое Царствие, единый межчеловеческий организм: Держава Порядка и Справедливости, под санкцией Правды, столь же твердой и очевидной, как правила арифметики. И нет в нем никаких бунтарей, ибо кто же бунтует против физики и химии, таблицы умножения и гравитации? Нет в нем никаких переворотов во имя религии или же идеологии, поскольку нет споров, какая из вер и идей правдива. Одна правда, единоправда. Правит История.

Я-онооткашлялось.

– Это… импонирует.

– Это неизбежно! – гудит Победоносцев из стальных труб.

– Ну, разве что придет Оттепель…

– Теперь вы понимаете, почему необходимо оторвать Теслу от Льда. Тем или иным образом.

– Я уже говорил вам, – рычит я-оно. —Никола мой друг.

Непонятно когда и как, я-оноподняло на платформу левую ногу и стоит уже на расстоянии трех вытянутых рук от председателя Сибирхожето, спрятанного в коконе светени, за зеркалами тьмы. Резкий свист и скрежет невидимых механизмов опережает реконфигурацию света и тени – вся установка отъезжает к окну, и снопы тьвета, гутой, словно смола мрак бьет прямо в лицо, проникает через уже закрытые веки; я-оночувствует его липкое касание кожей.

Я-оноотступает, спускается с платформы.

– И будьте уверены, я расскажу ему обо всем!

Кхррр, тртррр, кррккк.

– Ах, расскажите, расскажите! Вы услышали от меня, он услышит от вас – увидит правду и необходимость – и уедет.

Так вот он как это все себе обдумал. Вот только, свидетельствовало ли я-оноздесь исключительно правду? Мрак слепит, звуковые трубы оглушают.

– Ах, и вы сами будьте осторожны, – продолжает трещать Победоносцев. – Мне хотелось бы видеть вас рядом с собой в день основания Царствия, ибо редкое это счастье, встретить брата по идее. Вы же, тем временем, общаетесь с Шульцем, с мартыновцами, в Зиму, на север за отцом идти задумали… как будто бы не понимали, что после Аполитеи оттепельники тем более воплощение Мороза в вас видят: уже не только сына Батюшки Мороза, но и первого идеолога Льда. И они обязательно вынюхают, что вы со мной разговаривали.

– К отцу, – повторяет я-оно,педалируя, опустив глаза, – к отцу я обязан пойти.

– Да что отец? Ледяная фигура. Ни вы ему не поможете, ни он вам.

Я-оноотрицательно качает головой.

– Хотите мне помочь? Пожалуйста. Что случилось с Каролем Богдановичем и Александром Черским? Зачем вы подвергаете цензуре геологические карты и работы о туземцах?

– Ах! Ах! О тайнах Общества расспрашиваете!

– Существует метод, имеется рецепт. Кто ходит с мамонтами? Только ведь вы запретили, стерли, баррикадируете такие знания. И это не случайность. Если открыть простым людям врата к Дорогам Мамонтов – тогда они вырвут у вас геологические секреты, и вы потеряете миллионы, миллионы!

– Да что вы за человек? – скрипит Александр Александрович. – Я вам руку дружбы протягиваю, Царствие Темноты пред вами открываю, а вы набычились, да с обвинениями, да с ядом!..

– Вы мне поможете или нет?

Снова длительная нота металлической тишины.

– Что я могу вам сказать, упрямый юноша… В тысяча девятьсот шестнадцатом в министерстве я пробил указ против подделывания сибирской географии. Вам не ведомо, что инородческие шаманы обладают силой искривлять пейзаж, затуманивать расстояния, изгибать на земле и небе прямые линии? Нет правды о Сибири в картографии, осуществляемой с помощью туземцев, на землях туземцев, над Дорогами Мамонтов, по которым кружат души их колдунов. Видели ли вы старинные карты Сибири, времен Ермака? А уж с тех пор, как между ними война пошла – фальшь на фальши! Чем дальше к Лету, тем хуже. Неоднократно возвращались геолога Общества из дальних походов,в которых ни одна гора не стояла на своем месте, ни единая река не текла так, как следует.

…Проект премьера Струве по изменению горнодобывающего права должен хоть отчасти предотвратить подобные обманы. Сибирь обязана быть обсчитана! До версты, до пуда богатств подземных! И тогда закончится геологическое пиратство! Ведь я же прекрасно вижу, что хаос этот на руку мелким зимназовым фирмам, бесчестным конкурентам, берущим фальшивые патенты первенства в Губернском Управлении Государственного Имущества. Карта Гроховского – ах, вы же слышали о ней – как только за водкой сделаются более откровенными, тут же Гроховский им на ум приходит: мифическая картография единоправды. Власть над миром лежит в руках геологического землемера!

– А вы не пробовали своих людей послать на Дороги?

– Ах! Не делайте этого!

– Ага! Значит, пробовали! – восклицает я-оно. —Алистер Кроули! Его с вами разговоры – могила-соплицово – или это вообще не соплицово?

– Не делайте этого! Не удастся…

– Чего? Чего не удастся? – Чуть ли не заново я-оновступает на возвышенность, наощупь водя ногой вперед. – Он жив? Не жив?

– Идите уже. Буду вас ждать, вы не подвели Аполитею,буду ждать вас в Царствии – но теперь уже идите.

Неужто в его голосе слышна усталость? Не слышна, по трубам идет волна звука, обитого грубым листовым металлом.

– Если бы вы могли, то забили бы Дороги Мамонтов собственными агентами, – шепчет я-онопод нос. – Чего же такого нужно, чтобы спуститься на Дороги, чего не в состоянии купить все Сибирхожето?

– Идите! Идите! Идите!

Я-оноотступает, сняв очки, растирая глаза в темноте. Голос Александра Александровича Победоносцева слабеет. А может, он и вправду устал… Эта его смена настроений, этот его неуместный смех… Почему он скрывается в светенях, в тьветовой аппаратуре – быть может, права сплетня и HerrБиттан: начальник Сибирхожето болен, смертельно болен, и это уже последняя фаза какой-то страшной болезни, он даже не способен перемещаться самостоятельно, не может встать, разве что вместе со своим ложем-троном, говорит шепотом посредством труб-усилителей и теряет силы уже через полчаса беседы. Говорят , что подо Льдом прекращают развиваться и болезни. Только никогда еще здесь никто не излечился от ранее приобретенной болезни.Не может он выздороветь, да и наверняка бы и так не мог – но пока живет подо Льдом, до тех пор не умрет, раз уж замерз, а точнее – раз замерзло его тело. Чахотка, новообразование – с какими еще болезнями связан этот эффект? Ибо, наверняка, не со всеми, ведь люди же здесь умирают; умер Ачухов, умерла Эмилька… Как узнать, какая болезнь от Лжи зависит, а какая рассказывает о человеке Правду? Нет сомнений, старость и все связанные с ней болезни принадлежат естественному порядку вещей.

Что же, неужто именно таково решение уравнения Александра Александровича Победоносцева? И он будет сражаться за Царствие Темноты по причине слабости собственного тела? Неужто и вправду материя управляет духом?

Я-оноприостанавливается за перегородкой, ударенное горькой мыслью. Ведь если, когда уже хорошенько замерзнет, какую единоправду увидит в воспоминаниях прошлого? Разве все это, вместе с Аполитеей и самыми глубинными нынешними убеждениями, с политической ситуацией в Иркутске и здешними отношениями и деловыми связями – не является математическим развитием тех варшавских пополуденных часов, когда два министерских чиновника разбудили человека в холод, без спроса забираясь в его комнату и чуть ли не в постель, погружая его в грязь, смрад и убожество своей чиновничьей властью,черными своими котелками и белыми твердыми воротничками, вгоняя в жаркий Стыд прямиком из спокойного сна? И что – именно из этого станет строить Победоносцев свое Царствие Темноты?…

Ну ладно, а как еще рождаются в человеке политические взгляды? Не высасывает же он их с молоком матери, не обучается им, как обучается алгебре или географии. Но он воспринимает их – как гастрономический вкус, привязанности в вопросах искусства и любовь к определенному сорту женщин, то есть, отчасти, из условий рождения и воспитания, но отчасти – и не является ли это более главным? – из собственного жизненного опыта. Разве не замечало отражения той самой правды в несчастном Зейцове? Он стал социалистом, анархистом, но вместе с тем – радикальным христианином, поскольку услышал отцовский позор и увидел крестьянскую бедность. А из каких жизненных случаев рождаются демократы? Из каких – монархисты? Из каких – пилсудчики? Когда можно будет со стопроцентной уверенностью вычислить, тогда политика сведется к классу банальных предпочтений: вот эти предпочитают сигары, а вон те – трубочный табак.

Хорошо говорил Победоносцев: под властью He-Государства, под непосредственным управлением Истории никакой спор по какому-либо существенному политическому вопросу просто не будет возможен. Зато появятся партии почитателей той или иной эстетики, сторонники мясной и вегетарианской кухни, парламентские фракции любителей прекрасного пола и гурманов педерастии. Дебаты будут вестись относительно оттенков, причесок и рифм. Канцлером же станет красавчик с хорошим портным.

Только лишь в кабине лифта господин Зель вернул Гроссмейстера.

–  Спасиба.

– Приказ был. – Ангел встал в противоположном углу зимназовой коробки, повернувшись лицом наружу, так что в средине оставалось еще с добрый аршин свободного пространства; и даже когда уже выехало из поднебесной тьмы, Ангел Победоносцева был всего лишь тенью худощавого, нездорово выгнутого силуэта. – Мы падаем. Все лепте, легче. Обожаю этот момент.

– Еще меньше тела.

– Да. Если же вы…

– Давайте забудем об этом.

– Вы будете пытаться забыть, но не забудете. Тело гнетет. Тело жмет.

– Давайте забудем об этом; в субботу, на балу я просто разнервничался.

– Господь призовет тебя.

Тормозящая кабина затряслась.

– Молитесь о том, чтобы не дожить до Оттепели, – сказало я-оно,прикуривая папиросу.

Мороз над Иркутском укладывался горизонтальными воланами белизны; спускалось из озера смолы в молочное море. Сунуло Гроссмейстера под шубу. Теперь уже размышляло о чем-то другом: после бала прошло два дня, слово, данное mademoiselleФилипов, уже не действует – так почему бы не пойти и не откачаться? И не в «Новой Аркадии», а в Обсерватории Теслы. Почему бы и нет? После работы.

А после работы, прямо на вокзале Мармеладницы, прицепился редактор Вулька-Вулькевич. Должно быть, он выжидал здесь, таился – выскочил из толпы закутанных, лишенных лиц фигур, окутанных паром; еще одно людское подобие в рваном отьвете, и, не успело еще узнать пана Ежа, тот уже висел на плече, кудахтал под шапку. Успело лишь удержать от удара лапу Щекельникова. Но редактор Вулькевич даже не обратил на это внимания.

– Пан Бенедикт! Да что же вы натворили! Мне же голову оторвут! Спасайте меня!

Зашло в первый же попавшийся кабак. Развязав шарф, сняв очки, отморозило горло горячим чаем. Редактор взял свой чай, не снимая перчаток, но даже не поднес его ко рту.

– Спасайте меня! – рванул он собственный голос, чтобы перебить пьяный гомон. – У меня конфисковали машины. Отказали в помещении. Приходят какие-то страшные полицейские типы, охранка – не охранка, иркутскую охранку я же знаю…

–  Значит,это по моей причине?

– А по чьей же еще! Все из-за Аполитеичертовой! Господи Иисусе в небесах! Да я самые жесткие памфлеты против царя печатал, и таких бурь не было!

Он трясся от гнева – вот только против кого направленного? Поглядывал то туда, то сюда, бросая головой по сторонам, адамово яблоко ходило у него под подбородком словно поршень лабораторного насоса; он сжимал пальцы на стакане, выливая из него чай. Господин Щекельников, греющийся собственным питьем, криво ухмыльнулся над редакторовым плечом: вот вам очередная иллюстрация грязных поговорок Чингиза, Сердящийся Трус. Правда? Правда.

– А не странно, что только сейчас? – буркнуло я-оно.

– Тут явно кто-то наверху у них вашу статью прочитал. Не нужно, не нужно было мне ее печатать! – Он грохнул стаканом по столу, весь оставшийся чай выплеснулся. – А вы меня уговорили…!

– Ну, прошу прощения, честное слово, но я вас не выдавал, впрочем, никто даже и не спрашивал…

– Гады! Даже рублика на чай не взяли, а все официально, да еще и повестку к прокурору подписать пришлось. Если все это по-скорому не остановить, меня арестуют, процесс раскрутят, на старости лет пойду в тюрьму.

– За Аполитею? Эээ…

– Понятное дело, что нет! В бумаги впишут что-нибудь другое! Что, не знаете, как такое делается? Ведь у меня нет разрешения на издание «Вольного поляка»! Да и откуда мне его иметь? Вся штука была законной только потому, что многие годы Шульц терпел здесь всяческие национальные движения, кружки распространения той или иной культуры, мещанские общества, абластническиепартии. Только лишь в последнее время – эта волна арестов – у меня уже сердце в пятках! – Он глотнул, раз, другой. – А теперь и вправду за мной пришли. Видишь, Боже, а не гремишь!