Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 95 страниц)

Перемещение какого-то темного тела замутило тени в глубине коридора, и между скульптур темного льда появился силуэт – я-оносхватилось, упуская папку в жар – это полный усач в расстегнутой шубе, постукивающий тростью по сторонам, сунул изумленное лицо в круг желтого света. – Что это тут? Бродяги какие-то или воры, подумал. Господа, да Бог ты мой…! – Уже, уже закрываю, – поспешил с заверениями дедок. – Сколько там еще? – спросило Щекельникова. Тот указал импровизированным ломом: не менее десяти связок. Пошлю его завтра, чтобы вынес в целости, не размораживая; возможно, там найдется еще что-нибудь про судьбу отца в «Рудах Горчиньского». Вторую рублевочку в руку старика, не станет спорить. Сунуло те несколько спасенных от тепла листков в картонную папку, спустилось с добычей под мышкой по темной лестнице на улицу, нафаршированную радужно-цветным туманом, ноги сами поспешили в ритме разгоряченных мыслей; чуть ли не бежало, с головой, по-бычьи выставленной против всего мира, с пальцами, сжатыми в меховые кулаки…

Человек выскочил из этой мглы словно дух утопленника болотной трясины, сразу же протягивая грязную руку и тараща ничем не прикрытые глаза с багрового лица, а краски кожи перетекали с его шкуры на бродяжьи лохмотья, а краски одежды перетекали в окружающие испарения, краски же испарений стекали из тумана ему на кожу: дух, упырь, холодное привидение. Схватил за локоть и выплеснул (а говорил по-польски):

– Он – демон Льда! Беги! Отца вашего пожрал! Польшу пожрет! Не верь Старику! Не…

Бабах, туман вмазал ему по шее кривой газовой трубой, и привидение свалилось на землю, то есть – на лед, не закончив своего предостережения. Я-оноотскочило под стену, толстые, клубневидные рукавицы снова не могли поспеть с расстегиванием шубы, чтобы добраться до свертка с Гроссмейстером под нею – пока дух второй, со своей газовой трубой из мглы выступающий, материализуется окончательно и обретет краски материи, этой твердой материей не разобьет голову. Он: мираже-стекольно-вязаная маска под медвежьей шапкой, шинель с отворотами, войлочные сапожищи, кожей выше колен обмотанные; здоровенный мужик, тьветистым дыханием сквозь маску плюющийся, за ним светень сильная на радужном тумане.

Сделал шаг, другой – бежать, а ноги и не убегают, стрелять – Гроссмейстер в тряпках запутался; сделал третий шаг, и тут лапища квадратная мигнула где-то на высоте уха незнакомца, и залился мужик кровью из под подбородка, словно подсвинок резаный; и свалился он на землю, то есть – на лед, словно тот же подсвинок, только уже зарезанный. Бах, стукнула чугунная труба. Господин Щекельников стряхнул штыком, лезвие замерцало, словно крыло бабочки.

– Под фонарем полежит, от черта не сбежит. А уважаемый господин пущай берет жопу в руки; я же еще должен клоуна прибрать, пока не примерз.

– Но!..

– Давай, давай!

– А тот, другой?

– А чего ему, дышит. Или добить?

– Кто он вообще такой?!

– А то господин благодетель их не знает? Я же говорил, что следят. Ну, давай уже, иди. Вон там подождешь – видишь огни? Трактир какой-то или кабак. Сидеть над водкой, с людских глаз не сходить. Как только справлюсь, приду. Ну!

Мелкой рысцой побежало к синецветным окошкам пивной. Только отряхиваясь от снега в сенях заметило отсутствие папки с документами из архивов «Руд Горчиньского»: упустило где-то возле трупа. Возвращаться за ней – да где там! Село возле печки в самом дальнем углу, глотнуло одну – другую рюмку, и только тогда рука перестала дрожать, стиснутая на шейке графинчика с николаевкой. Господин Щекельников был прав, это успокаивает: людской говор и та особая духота российских пивнушек, впечатление тесноты и близости ближнего, даже если помещение полупустое, и двери настежь открыты. А тут нагретая внутренность останется плотно замкнутой в связи с морозом и метелью снаружи, только сквозь маленькие окошки в невысоких стенах видна снежная мгла. Потолок повис низко, ниже даже, чем азиатское небо. Человек приклеивается к человеку.

С усилием отвернуло мысли от нападения. Третья рюмка растопила лед в костях. У-ух! Развалившись на лавке, прикрыло глаза. Выходит – выходит – выходит, и вправду шествует по отцовым Дорогам Мамонтов. Даже страх, как близко за ним. Еще несколько месяцев у Круппа, и наверняка до последних мелочей расписало бы идентичные проекты добычи тунгетита из сердца Зимы. Одно лишь преимущество следует из обмана: отец не располагал насосом Котарбиньского, нелегко было ему сойти на менее очевидные тропы. Ему приходилось доходить до всего с трудом, поэтапно, одна догадка за другой, один эксперимент за другим, по узкой дорожке логических неизбежностей. Действительно ли он колол зимовников какой-то черной химией? Начал ли подобные исследования какой-нибудь из зимназовых концернов? Как это узнать? Ведь это было бы их величайшим секретом.

…Подойдем тогда с другой стороны. В чем делос метеорологией? Геология, гидрография, метеорология. Возможно, здесь нечто a propos [287]287
  По вопросу, «кстати, о»; здесь: связано.


[Закрыть]байкальской гипотезы: мертвые, сплывающие под лед Байкала, стекающий тунгетит – но как он сплывает, раз все здесь замерзло? Хмм, а все ли действительно замерзло? Что там говорил профессор Юркат о сложностях с пробиванием колодцев в вечной мерзлоте…? А исследования Бусичкина – поразмыслим – если тунгетит и вправду является элементом, то он не теряет тунгетитовых свойств после сжигания, окисления, растворения, синтеза или какой-либо химической обработки его соединений – в самом конце всегда это будет тот же самый атом тунгетита. Точно так же может выглядеть дело и со всякими зимназовыми молекулами. Возьмем те громадные таежные пожары, те потопы огня и дыма, идущие тысячами верст по Сибири – ведь видело же такую стену стихии. Правда, еще за границами Края Лютов. Но ведь все это кружит, заворачивает, не уходит в космос; метеорология, гидрология и геология образуют замкнутый круговорот. Разве после Столкновения там не горели леса? А Великий Пожар Иркутска? Впрочем, сейчас все это, видимо, происходит даже в большем масштабе. Вспомнились промышленные дымы над Холодным Николаевском. И Черное Сияние – Черное Сияние,тоже, по-видимому, подчиняющееся законам атмосферной механики. В германских чернофизических журналах имеются гипотезы: о тьвете, возбуждаемом электромагнитным излучением или электрическими разрядами в летучих соединениях тунгетита, убегающего в небо над Краем Лютов. Канешна,не зная работ доктора Теслы, им не ведомо, что таким образом пробуждается не только тьвет. Потом простые люди прячутся за мираже-стеклами, щекельниковы плюют через плечо, а ксендз Рузга осуждает с амвона сатанинские наваждения. Ведь как жить изо дня в день в этих мощных све-тенях, под диким тьветом, бьющим с небосклона с силой бури, как жить в обстановке безостановочного гадательного сеанса? А тут еще вдобавок – люди зажигают тьвечки, жуют тунгетитовый табак, глотают черно-аптечные порошки, вдыхают черный опиум; они живут среди зимназа, на зимназе, в зимназе. Все это входит в их организмы; а они этого не осознают, не думают об этом, но он ведь входит. Канализация! Я-оноусмехнулось про себя. Вот что он имел в виду! Ведь остатки выделяются, и все это, вместе с другими нечистотами, стекает в землю, и входит в сеть водных стоков – если те пока что не замерзли. Людские сборища – это натуральные коллекторы тунгетита. Вспомнился сон, порожденный шаманским дымом: Холодное железо стекает черными реками в Подземный Мир.

…Но ведь Дороги Филиппа Герославского ведут еще дальше. Здесь я-онообманывает с помощью насоса Котарбиньского, но отец обладал существенным перевесом, следующим из участия в той экспедиции, которая подошла так близко к месту Столкновения, как никакая другая впоследствии. Базовые вещи он брал в качестве основы, ему не нужно было догадываться, не нужно было выдвигать гипотез. Через десять лет его амнистируют с приказом поселения в Сибири. Домой он не пишет. Живет у дружка-сапожника в ледяной дыре. Нанимается на работу в зимназовую компанию. У него рождается внебрачное дитя. Он братается с мартыновцами, зимовниками из холадниц.Входит в договоренности с пилсудчиками – или это пилсудчики ведут с ним какие-то переговоры. Планирует геологические исследования стоков тунгетита, чернобиологические эксперименты на людях. Но. У него умирает новорожденная дочка. Иертхейм насылает на него охранку. И отец бежит. Куда? Сразу же на север? Через несколько месяцев здесь уже ходят рассказы о Батюшке Морозе. Якобы, тот ведет целые деревни на самозаморожения. Годами паломничает по странам Льда, все время возвращаясь на Подкаменную Тунгуску, как это следует из рапортов Министерства Зимы. Разговаривает с лютами.

…Но! Но! Если он и вправду разговаривает с лютами – если его кто-то к этому склонил – отчаявшегося, отказавшегося от мира после второй смерти Эмильки, затравленного новой полицейской облавой, под страхом возврата на каторгу – кто-то: Мартын, мартыновцы, Пилсудский, пэпээсовцы, «старые» или «молодые» – чтобы он вступил на Дороги Мамонтов, обратился к лютам дать такую-то и такую-то Историю – если… то почему же История не изменилась? Прошло пять лет. Лед, как шел по миру, так и шествует. Почитатели Мартына все так же страдают от гнета, как страдали от него раньше. Польши все так же на горизонте не видать. Царь крепко сидит в седле. Ба, да сейчас у него все идет даже лучше: мир с Японией освободит его армию, позволит Струве подкрепить экономику более дорогостоящими реформами. Так что же? Отцовский план не сработал? Люты его не слушают? У них самих имеются какие-то другие планы? Или это отец, после нисхождения в Подземный Мир поменял свое мнение?

…Не по той ли причине варшавские пэпээсовцы шлют ему зашифрованные письма через его сомневающегося сына?

– Он это, он!

Я-оновздрогнуло, неожиданно разбуженное. Кто же это подсел к столу, кто наклоняется над столешницей и зияет горячим, водочным дыханием прямо в лицо? Единственный и неповторимый Филимон Романович Зейцов!

– Сижу, гляжу и думаю себе: он, не он, он, не он – так нет же, он, он! Вот только эта борода, и что же это с волосами наделали, а тень мрачная, ледовая над вами; нужно было убедиться. А ведь оно же даже не время черных зорь!

– Оставьте меня в покое, Зейцов, – вздохнуло я-оно. —У меня нет настроения.

Но тот уже приклеился, все протесты напрасны.

– Заботы в водке утопить, зачем человек в кабак заходит, именно затем; в землях счастья и благоденствия подобные заведения пусты; а в Краю Лютов, где самый большой пьяница до конца забыться не может и себя отрицать полностью не способен, зачем же пить – ради безучастия, от печалей, от болезненного отчаяния, и затем еще, может, чтобы братьев во грехе менее отвратительными в глазах собственных на время пьянки сделать; поскольку и сами себе более тогда нравимся – ах, какие забавные! какие умные! красавцы какие? Кто устоит – а никто не устоит. Ах, вода сатанинская! Вода лжи! Огонь в кишках против морозу! Только башка замороженная не забывает, не забывает!

И, икнув, он налил себе полный стакан, а после того, как залил водку в горлянку, словно лимонад какой, тут же заказал новую бутылку.

– Ну все уже, Филимон Романович, все, чего это вы снова забыть не можете? Не ожидал вас снова увидеть, вы же должны были вывезти отсюда этого учителя вашего, Ачухова, не так ли?

– Сергей Андреевич – ну! – Зейцов схватился со стула. – Так, вижу ведь, перст Божий в этом – вы должны со мной пойти!

– Что?

– Я рассказывал ему о вас, про Отца Мороза, он допытывался. Познакомлю вас – поскорей! Времени нет! Разве не говорил вам? Он умирает!

– Он там умирает, а вы тут глаза заливаете?

– Червяк, червь ничтожный, знаю. Пошли скорее!

И начал дергать за плечо, под локоть хватать и тянуть, графинчик из пальцев вырывая – пока на спину его не упала тяжкая, геометрическая лапища, и присел Зейцов, словно пес отруганный.

– Ну, хорошо разве, приебываться к культурно выпивающему человеку?

Я-онотолько махнуло.

– Оставьте. Старый знакомый.

Господин Щекельников ударил папахой по боку.

– Глядите-ка! Знакомый! – Теперь уже он схватил, потянул. Я-оноотступило за печь. Зейцов выставил голову из-за кафельных плиток. Щекельников наклонился к уху. – Что это еще за случаи-ебучие сегодня вечером! Гаспадинточно уверен, что того с улицы вообще не знает?

– А я знаю!? Рожа под маской, слова не произнес, а если судить только по сложению, то…

– Да не тот! – прошипел Чингиз. – Тот живой!

– А что?

– Знал, что ему грозит! Хмм! – Щекельников почесал горло. – Чего-то там еще плел, пока я его не погнал.

– Вы с ним разговаривали?

– Хмм. Что перся на Цветистую. Ребятаего погнали. Что посылал вам письма. Получали?

Я-оноскорчило неуверенную мину.

– Кое-чего было, глупости разные.

– И еще, что иначе не мог, потому что уже несколько недель за вами лазит то один, то другой японец.

– Выходит, тот убитый…

– Ну да, именно. Это какие-то ваши польские разборки, так?

Щекельников водил взглядом по потолку. Приглядывалось к нему исподлобья. Единственное подозрение, перед которым не спасется мастер подозрительности: перед самим собой. Ведь Чингизу Щекельникову платит Войслав Белицкий; вся его верность исключительно в отношении Войслава Белицкого. Верность! Лояльность! Это правда, что в Байкальском Краю жизнь человеческая очень дешевая, а ведь к тому же, Чингиз варвар по крови и по жизненному опыту – но ведь не ради той пары рублей вознаграждения рискует он головой, убивая на улице, прикрытый лишь туманом? Что такое связывает его с Белицким? Какие точно получил он указания? Сколько он знает? Вспомнилась беседа с паном Войславом о Пилсудском и его террористах. Пан Войслав, возможно, человек и хороший, но и у хороших людей имеются свои интересы. Кто его знает, какой секретный план задумал польский буржуй в своей сердечности…

– Хмм, потому что буквально на момент господин Ге с глаз исчез, а тот уже собрался достать вас в тумане. Еще до того, как заметил японец.

– Как мне кажется, это фракционная борьба в Польской Социалистической Партии. Политика, господин Щекельников.

Ибо здесь, в Сибири, правят японцы Пилсудского. И так все это себе представляют: кто обладает доступом к Филиппу Герославскому, тот обладает доступом к Истории. А Юзеф Пилсудский… Отца вам пожрал! Польшу пожрет! Не верь Старику! НЕ ВЕРЬ СТАРИКУ – КУРЬЕР ПРИБУДЕТ – БУДЬ ЗДОРОВ. Не дойдет письмо. Не доберется посланец. Быть может, доберется сын. ПАРТИЯ ПРИКАЗЫВАЕТ ВРЕМЯ КОМПЕНСАЦИИ ТАК РОССИЯ ПОДО ЛЬДОМ – ВСЕ СРЕДСТВА ТАК – ВНИМАНИЕ МОЛОДЫЕ И ОТТЕПЕЛЬНИКИ ПРОТИВ ЗИМЫ. Если редактор Вулька не ошибается, это зашифрованное письмо написано пэпээсовцами из фракции «стариков», склоняющихся к концепции Пилсудского, что нельзя разгораживать Россию, но не уверенных в самом Пилсудском, явно ему не доверяющих. Они опасаются с его стороны – чего? Действительно ли Пилсудский – ледняк? Он послал людей, чтобы те следили за Сыном Мороза, проверяли, не является ли тот агентом охранки, не провокатор ли какой-нибудь, но явно для того, чтобы отсечь пэпээсовцев из Королевства и «молодых». Знает ли он, что уже и «старики» ему не верят? Если бы он узнал содержание письма, направленного отцу… Ба, если бы только подозревал, что я-онополучило такое письмо для передачи…! У него имеются свои собственные планы относительно Истории. В конце концов – разве это не Пилсудский выслал отца на Дороги Мамонтов? Он демон Льда. Беги!

Откашлялось, выплевывая из горла вкус водки, схаркивая из мыслей алкогольные испарения. Предостережение было получено уже раньше; в «Варшавской Гостинице», во время Черного Сияния, от того поляка со Спиртовых Складов. Пилсудский вздымается над Байкальским Краем словно тень невидимого упыря, еще один громадный силуэт, вытьмеченный на небе. Придет за вами. Я-оновздрогнуло.

– Ну, так как оно будет, господин размышляющий?

– С чем?

– С ним.

Оглянулось на нетерпеливо вертящегося Зейцова.

– Такой уж день, господин Щекельников. Выразим почтение у смертного ложа.

Сергей Андреевич Ачухов умирал очень решительно, конкретно, умирал с жестокой уверенностью смерти – никто не мог питать каких-либо сомнений в том, что Ачухов умирал, тем более – он сам. Поскольку он отрекся от земной Церкви, а земная Церковь отреклась от него, никакой поп не бодрствовал в этот час возле него, не было свечей, освященных масел и молитв за душу умирающего. Скромное помещение на первом этаже заполнял запах керосина и медикаментов. Из печки ужасно коптило; хозяйка, практически слепая, согнутая наполовину бабуля крутилась возле нее, грохоча железками и что-то бормоча на странном языке, то ли ругательства, то ли молитвы, не поймешь. Кровать Ачухова, втиснутая между печью и окном, была как раз настолько широкой, чтобы рядом оставалось место для стула. Туда поставили два, один за другим, и на них сидели теперь, болезненно выпрямившиеся, с подтянутыми ногами, с ладонями, сложенными на стиснутых коленях, два господина в черных костюмах, с потасканными, морщинистыми лицами, с обвисшими губами и опухшими тазами. Зейцов сказал, что это были братья – толстовцы, приехавшие из Томска; один записывал в блокнотике слова умирающего Ачухова, второй только курил папиросу за папиросой. Они тоже пытались склонить Ачухова выехать, только Сергей Андреевич оставался непреклонным. Утратив и эту надежду, Зейцов, не имея уже сил быть свидетелем умирания своего второго отца, пошел по иркутским пивным. Действительно, почему Ачухов отказался от предложения выезда из Края Лютов, раз появилась такая, совершенно законная возможность? Может, он имел что-то против Филимона Романовича за то, что тот пал пред «императором тела»? Хотел ли он умереть? Ясно не отвечал. Жестокий, душащий кашель, рвущий грудь, каждую минуту прерывал монологи Ачухова; тот больше шептал и хрипел, чем говорил. Толстовцы, такие же официальные, словно чиновники Зимы, склонялись над ним, вылавливая слова и дыхания, предшествующие словам; Ачухов вздымал над периной костистую, широкую, мужицкую ладонь – те хватались за нее, сжимали, укладывали ее назад; больной срывался с подушек, подталкиваемый то ли кашлем, то ли изреченной истиной – братья укладывали его назад; когда просил воды – воду подавали. Затем вновь он только молчал; молчал и умирал. Черно-седая борода, слепившаяся отдельными прядями, собирала капли слюны и кровавой слизи. На грубо вырезанном, почти мужицком лице блестели жирные бусины пота. Подойдешь поближе, и запахи химии, керосина и чего-то горелого перебьет смрад болезни и старости, телесной нечистоты.

Сейчас, перед смертью, разум его был ясен; старик глядел, все понимая. Тем не менее, бывали у него длительные периоды, дни и даже недели, когда невозможно было различить бреда от осмысленной речи. Поначалу Зейцов сам все записывал; затем стал пропускать вещи сомнительного содержания; в конце концов – вообще перестал что-либо фиксировать. Косясь на кровать, освещенную мираже-стекольным отблеском, сейчас он шепотом передавал самые безумные бредни Сергея Андреевича Ачухова.

Якобы, когда за окном тьветило Черное Сияние,явился ему на небе над городом черный ангел – крылья из вороновых перьев, одеяние угольное, волосы цыганские, лицо тьмечью набежавшее – с ониксовым мечом в руке, в потьвете сильном, и известил, что Иркутск будет уничтожен. Гнев Божий, сообщил ангел, обращен на города, на грехе основанные, на грехе растущие и грех почитающие – а нет большей вины в глазах Единственного, нежели узурпация человека в отношении Творца. Яхве – Бог Ревнивый и Мстительный, я же – Его десница стиснутая, сказал ангел. Человек не может знать правды – только Бог знает правду; человек лишь верит. Человек не способен творить Историю – Бог творит Историю; человек ее только переживает. Человек не способен сознательно действовать супротив Божьих замыслов – может, конечно, но тогда грешит, грешит, грешит!

Учитель призывал к ложу и своих покойных родственников, – шептал Зейцов, – призывал родственников и живых, но отсутствующих; что самое паршивое, те по зову умирающего прибывали, во всяком случае, Ачухов вел себя так, словно те прибыли: беседовал с ними, улыбался им, молча выслушивал их слова, гладил по головкам деток невидимых и пожимал руки друзей молодости. А потом снова скручивало его в приступах кашля или удушья, от которых попеременно делался он синим и красным, и от недостатка сил западал в сон, едва-едва отделенный от смерти. Никто не осмеливался его будить – пока не пробуждался сам, через пару десятков минут, через час или сутки, и вновь отзывался к гостям своим, видимым или невидимым, языком трезвым или явно лунатическим, а то и на такой их смеси, что человек и не знал, то ли мозговую горячку через уста его слышит, то ли мудрости священные; льдом, льдом бы его обложить, быть может, правда и замерзнет.

– …которые судят, будто бы подобным образом с Богом общаются. Хррркррр! Но, друзья, спрашиваю вас, неужто Бог не знал, что лежит в сердце человечьем, пока человек Ему того в молитве, вслух или в мыслях своих не выскажет? Не таков это разговор! Кхрррххрр! Не таков!

…Так что не в том сила и смысл молитвы. С Богом мы разговариваем не словами и пением, не ритуальными жестами всяческими, ибо то все орудия Лжи – кххррккхррр – говорю вам, орудия Лжи! Нет, друзья мои, с Богом мы разговариваем только лишь через Правду, то есть, через то, чего солгать невозможно: через нас самих, то есть, посредством жизни нашей и смерти нашей. Единственная то человека с Богом беседа: что человек таков, каков он есть, что жил – как жил, что поступал так, кхрркрр, как поступал. И точно так же Бог обращается к нам, ибо не голосами самозванцев, Его авторитет себе приписывающих, среди которых человек откровенный не в силах Правду рассудить – но через деяние Свое, то есть, посредством Творения, голосом света, голосом реальности, которая является Истины первой и последней инстанцией. Потому, кхррр, и запомните это себе хорошенько, потому чистейшей молитвой Бога является Истина науки, то есть – язык мира материального, который поддерживает в бытии жизнь человеческую.

…А что же с миром духа, спросите. В том, как кажется мне, суть молитвы. Хрркхррр. Ведь есть молитвы для терпения, молитвы для отваги, молитвы для сердечного покоя, для силы прощения, стойкости к страданиям, стойкости против несправедливости и неправды. Только грешит суеверием и верой в глупую магию тот, кто глядит на нее, словно на ведьминские заклятия: произнесу или продумаю слова предписанные, паду на колени или поцелую идола золотого – и Бог одарит меня милостью, которую выпрашиваю. Как же можно торговлей и фокусничаньем дух свой марать! Крррххррр! Ложь то! Ложь! Кхрррххрр!

…Так как же мы молимся? А поразмыслите, братья мои, разве не проводим мы в жизни будничной различных молитв тела? Чтобы набрать энергии и пробудить члены свои, выполняем движения быстрые, сильные, кровь в мышцах разгоняя. Чтобы удержать химию гнева, стискиваем зубы и кулаки, закусываем губы. Чтобы вернуть равновесие страсти и разума, сдерживаем дыхание, замедляем удары сердца. Удивляют ли кого те или иные, хррр, гимнастические ритуалы, проводимые атлетами? Дивит ли нас солдатская муштра? Или тренировки боксеров, борцов?

…Такова в отношении их разница, что молитв духа не видно, и один человек научить им другого человека не в состоянии. Зато истинных людей молитвы узнать несложно – кхрррххрр! – точно так же, как легко узнаете вы опытных силачей и гимнастов. Атлет тела правит своим телом и накапливает его силу; атлет духа управляет собственными чувствами, страхом и желаниями, управляет сердцем своим и мыслями, и тренирует их силы. Человек сильного тела менее боится за свое тело, кххрр, потому он более спокоен и честен в ситуациях, требующих отваги. Человек сильного духа не лжет, даже если это приводит на него преследования в свете материи, ибо никакое давление материи не изменит его Правды.

…Но остерегайтесь, дорогие мои, ибо точно так же существуют и молитвы гадкие: призывающие к зависти, бешенству, к черным желаниям, к ненависти. Кхррркххрр! Как часто мы проговариваем их, совершенно не понимая, что творим! Повторяя в ожесточении мысль гневную, проклятия ближнему словно литанию нашептывая, запинаясь в мечтаниях злых, видя сны об унижении иных людей, учась радоваться их несчастьям, учась радоваться их поражениям. Кхрррхрр! Хор! Мы и не ведаем, что молимся, а ведь молимся – а о чем молимся; кому молимся – Сатане молимся, Сатане, Сатане! Кхррррррр!

Обессиленный, упал он на подушки и явно потерял сознание. Господин в костюме протянул руку, чтобы проверить, дышит ли еще Сергей Андреевич. Тот дышал. Хозяйка загремела кочергой – все вздрогнули, словно освободившись от шаманских чар. Я-оноотступило в прихожую.

Зейцов тем временем заварил кофе, правда, совершенно гадкого, пахнущего словно подмокшая онуча; впихивал собравшимся чашки насильно, один Щекельников не дался. Чингиз глядел с порога на лежавшего на смертном ложе Сергея Андреевича Ачухова и, о чудо, никаких обвинительных комментариев либо мужицких пагаварокне провозглашал. Только что он зарезал человека; вначале пошел помыть руки, а теперь, наполовину скрытый за дверью, следил за Ачуховым со спокойной увлеченностью.

– И сколько это уже длится?

Зейцов шепотом рассказывал про долгие месяцы умирания в муках. Прежде чем Филимон Романович прибыл сюда с царской грамотой и родительскими деньгами, Ачухов гнездился в какой-то населенной вшами и тараканами избе, в убежище для пострадавших от Льда, отгоняя от себя врачей, которых насылали друзья, лишь молясь долгими часами.

– А это правда, что говорят? – обратился Щекельников, когда Зейцов на момент отошел. – Будто бы они от этого наслаждение особое переживают?

– Вы про религиозный экстаз спрашиваете?

Разбойник покачал головой с отвращением.

– Даже в разврате следует знать умеренность.

Хихикание я-онозаглотнуло вместе с гадким кофе. Откуда берется такое, что человек, охотнее всего, наглым смехом встречает подобные сцены смертельных трагедий? Ачухов умирает – смешно? Нет. И все же, во всей этой ситуации есть нечто такое, что единственным здравым ответом, похоже, должен быть взрыв грубоватого смеха. Есть ли еще какой народ, у которого в обычае на похоронах рассказывать анекдоты?

А может, всему виной теслектрические токи в голове…?

Ночь уже наступила, любопытство успокоено, пора возвращаться домой. На сегодня смертей уже хватит.

– Господин Щекельников, тогда вот, на улице, на снегу, не заметили, может, папки…

Подскочил Зейцов, вырвал чашку из руки.

– Проснулся!

Господа толстовцы, поддавшись просьбам Филимона Романовича, освободили стулья. С трудом сдерживая глупую усмешку и нервические движения, я-оноприсело на том, что стоял дальше всего от изголовья кровати.

Сергей Андреевич внимательно поглядывал из-под тяжелых век.

Поискало взглядом Зейцова – тот сбежал.

Откашлялось.

– Простите…

Тот поднял руку с постели.

– Что вы здесь делаете?

– Ах… Господин Зейцов меня…

– Я вас знаю.

– Нет, нет. Бенедикт Герославский. Господин Зейцов говорил…

– Я вас видел, – прохрипел умирающий медленно, с мучительным размышлением после каждого слога. – Помню лица, помню людей.

Неужто, у него окончательно смешались реальность с призраками?

– Память, – буркнуло, – это орудие Сатаны.

– Ага! – показал он в улыбке остатки зубов. – Очень хорошо. Приблизься-ка, сынок. Они не услышат.

– Мне и самому может казаться, будто бы помню различные вещи. Какой смысл спрашивать об истинности того, что не существует?

– Прошлое не существует? Ай, выходит, по правде я и не умираю! Хррр! – смеялся тот. – Филимон хорошо вас описал.

– Да?

– Как я могу умереть – без прошлого? Как могу я стать спасенным – без прошлого? Как вы можете жить – без прошлого?

Я-оносорвалось с места. Только старик вдруг проявил совершенно юношескую энергию, схватил за рукав, удержал. Да станет ли я-онодраться с человеком, уже стоящим над гробовой доской? Снова уселось.

– Меня Зейцов уже убалтывал, – прошипело. – Он думает, что вы меня убедите? Как будто – если умирающий попросит, так на все соглашусь? Ловушка такая, так? Так он это себе обмыслил! Шантаж! Да плевать мне на вашу Историю с Царством Божьим впридачу!

Тот же веселился еще больше.

– Хррр. Ибо вы, хррр, не верите в Историю, хррр, вообще. А ведь – разве того не видите? – если нет Истории, так нет и Бога. Христианство – это Правда об Истории. Отними у христианства Историю – что останется? Ничего! Ничто! Крррр! Не существует Бога Лета – там есть лишь домыслы, школы спекуляций, парламенты божков и дискуссионные кружки пророков. Истинное спасение возможно только подо Льдом; истинное христианство – только подо Льдом; истинные добро и зло – подо Льдом.

…Ведь если Истории нет – нет и человека! Хрррр. Если не можешь сказать правды о прошлом, то какую истину выскажешь о любом поступке своем? Всякий поступок, всяческий выбор рождается из прошлого в будущее. В жизни на мгновение, на мерцание свечки растянутой – не сотворишь ни добра, ни зла. Лишь тот, кто существует в Истории, может обладать вольной волей. Как осудить убийцу, раз убийство забыто, убийство, что минуло и не длится на глазах твоих – оно ведь уже не настоящее, не конкретное убийство? Раз нет Истории, так нет и человека – имеется лишь преходящее мгновение химических молекул, хррр, и образ материи, схваченный в настоящем.

– Не отрицаю.

– Не отрицаете.

– Выдам вам тайну, – хихикнуло стыдливо, при этом склонилось над Сергеем Андреевичем Ачуховым, так что в ноздри ударил смрад болезни и старости, и потного, нечистого тела. Княгиня Блуцкая, по крайней мере, пользовалась благовониями. Открыло широко рот. – Я не существую.

– Ох! – опечалился тот.

– Так, так, – покачало головой с ребяческим довольством, словно радуясь хитрой шалости, устроенной взрослому.

(Может, это вина теслектрического тока в голове, а может – водки в жилах).

– Насколько же вы должны быть несчастливы… – Ачухов стиснул пальцы. – Разве слышал кто о более глубоком отчаянии? Можно ли найти большую темноту в душе и более тяжкое святотатство? Сын мой! Даже самоубийца, пропащая душа, преступлением подобным Творца почитает: уничтожая Его творение, падает пред ним на колени и признает малость свою по отношению к Тому, Который Есть. Самоубийцам плевать на жизнь, ибо столь важны им они сами. Но вам, кхррр, вам плевать на самого себя! Не было еще нигилиста столь абсолютного. Хрррр!

Он поперхнулся кровавой слюной. Подало ему платок. Левая рука умирающего тряслась так сильно, что тот не мог ею вытереть себе рот. Помогло ему.

– Хррр, хрррр, думаете, будто вас попрошу замолвить словечко у Отца Мороза, да еще и клятву дам. Хрррр. Нет. – Он замахал платком, чтобы еще более приблизиться. – Люди считают, будто бы перед смертью софия и гнозис какие-то высшие на человека нисходят, а ведь по сути, трудно тогда мысли собрать даже по простейшей проблеме, так все болит. Хе-хе. Так вот вам моя глупая мудрость: Идите и допьяну напейтесь. Идите и побезумствуйте с приятелями. Заберитесь в горах на самую высокую вершину. Идите в тайгу по охотиться, встаньте против дикого зверя. Найдите себе девушку, мягкую сердцем и телом, роскошную. По какому-нибудь политическому вопросу выступите против всех. Наедайтесь до обжорства. Всегда дарите себе минутку, чтобы глянуть в звездное небо, на снег, что искрится на ветке, чтобы погладить собаку, ребенка к себе прижать. Все, что заработаете, тратьте на материальные вещи будничного употребления: одежду наилучшую, из самой приятной на ощупь ткани; на самые приятные для глаза вещи, радующие пальцы мелочи. Если должны выбрать одно из двух блюд – выбирайте то, которого еще не пробовали. Должны выбрать один из двух городов – выбирайте тот, в котором еще не бывали. Если надо выбирать жизнь – выбирайте ту, которую еще не прожили.