Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 95 страниц)

– Но вы же ничего не украдете? Что вы вообще задумали?

– Сфотографирую несколько железок в рентгеновских лучах. – Загрохотало сумкой. – Аппарат в другом углу стоит, даже не услышите.

Правда, не подумало про экспонированные фотопластинки, что с ними, а точнее – с их отсутствием, как замаскировать недостачу. Правда, в этом балагане после скорого переезда из Цеха имеет право потеряться даже пара десятков пластинок. Опять же, можно еще больше затруднить доктору Вольфке подсчеты, перенеся сюда все фотопластинки из холодниц… Направляясь для калибровки установленных там для ледовых опытов машин, забрало пук ключей от всех помещений.

Была уже самая средина ночи в совершенно зимней ауре, пурга валила из темноты в темноту, вихрь сек всякий неосторожно открытый фрагмент кожи; шло практически на ощупь, ступая вдоль досок, уложенных в мерзлоте, по азимуту Дырявого Дворца и Второй холодницы Круппа; сонный господин Щекельников шел шаг в шаг. Мираже-стекольные очки были совершеннейшей необходимостью еще и для защиты глаз от ветра-бритвы. Снежинки и целые замороженные комья пролетали будто пятнышки на подсвеченной китайской бумаге театра теней – лишь глянув над очками, отметило, что же это за яркие отблески в чернилах ночи: не сам снег, но его свечение. Неужто над Иркутском вновь встало Черное Сияние?

Холодницы работали в три смены, круглые сутки, вот и сейчас в Холодном Николаевске работалитысячи людей, но точно так же можно было маршировать и через снежные поля Антарктиды: ни единой живой души в радиусе взора, значит – во всем мире, доступном чувствам, то есть, на расстоянии вытянутой руки. А даже если бы кто-то на тропинке и встретился – человекообразное чучело, в шкуры и меха от ног до головы закутанное, снегом облепленное, неспособное слова даже самого тихого из себя извлечь – нет, нет здесь людей.

Лют в прилегающем к холоднице помещении мерз в форме развернутого в сторону земли языка, что научилось распознавать как достаточно верное предсказание (подтверждаемое и статистикой) схождения ледовика под уровень почвы. Пока же что он висел на сотне черных струн, примороженных к потолку и стене, сквозь которую он все еще перемораживал свою подобную медузе тушу. Зажгло прожекторы у входа, снопы электрического света разлили пятна жидкой ртути на спине и ногах-сталагмитах морозника. Из-за него, из дыры доходил обычный шум работающей холодницы и соответствующих машин. Дышало в рукавицу в этом рабочем ритме, выбирая из связки ключ к мастерской. Что заняло, похоже, минуту и оказалось совершенно ненужным, поскольку двери вовсе и не были закрытыми.

Снова кто-то забыл, подумало, направляясь трусцой к печи (выполняя приказ натопить вечером). И в этот самый миг господин Щекельников свистнул из рукава ножом и свалился сугробом в угол за печкой.

Прозвучал визг зарезаемого поросенка, подскочило, чтобы лампу зажечь, зажгло… Господин Щекельников предплечьем пригвоздил к стенке синего мужикав рваной рубахе, второй рукой готовясь пробить его своим штыком четверть-аршинной длины – у мужика глаза уже из орбит наверх полезли, все еще обращенные на нож и на квадратную башку Щекельникова под капюшоном и папахой; так вот получилось это величественное косоглазие, достойное кисти Эль Греко.

– Отпустите его, я этого человека знаю, это, кхррр, один из наших зимовников.

– А если по знакомству вас прирежет, то меньшая болячка? Чего он тут прятался!?

– Отпустите его!

И правда, то был рабочий из дневной смены, видело его в бригаде того седобородого старца, который в могильной яме на Иерусалимском Холме живьем похоронить меня желал. Мужик тоже лицо узнал, как только развернуло шарфы. Он тут же начал стонать что-то нескладное про великие несчастья, судьбине тяжкой и небесной каре, так что понять его никак было невозможно – ну совершенно, как будто бы тот подглядел обычаи польского крестьянства и театрально подражал им; но, видать, мужики повсюду одинаковые. Чингизу снова пришлось нож ему под нос подсунуть, чтобы мартыновец духом собрался и, слово за словом, хоть что-то разумное сказал.

А идея у него была такая, чтобы Сын Мороза как можно скорее из Николаевска и Иркутска бежал, поскольку Казенные Люди за ним ходят и про него расспрашивают; сам мартыновец то же самое как раз делать намеревается, как только рассветет, пробраться к линии Транссиба и бежать куда-нибудь в Сибирь под новым именем. Но что его так напугало? (Если не считать Чингизова ножа сейчас). Дело в том, что на вечерней поверке прибыли жандармы громадной стаей и давай выпытывать про дела мартыновские, про Отца Мороза, про Сына Мороза, про какие-то изменные политические заговоры – о которых мужик этот малейшего понятия не имел – и когда старик-бригадир отказался признаваться, жестоко его побили; когда же при виде такого бесчинства всех других зимовников гнев охватил, и бросились они с кулаками на жандармов, те их так палками просветили, что один из зимовников на месте Богу душу отдал, а двух в бальницувезти нужно было. Неслыханные дела! – нервничал мужик. Даже когда пару недель назад их в тюрьму вязали, так ведь и не убивали на месте. Ой, гнев смертельный в господских сердцах на мартыновцев, и на Сына Мороза, видимо, тоже – так что пусть бежит, бежит, бежит!

– Господин комиссар Шембух словечко шепнул полковнику Гейсту, – буркнуло брюзгливо в бороду.

Но Щекельников, похоже, обеспокоился. Прогнав зимовника пинками, он, в задумчивости, долго чистил нож о рукав.

– Могучих ты себе врагов наделал, господин Ге.

– Что же, таково и было намерение. Но у меня еще более могучий союзник имеется. Завтра скажу словечко кому следует.

Чингиз продолжал качать головой.

– Но ведь они знали, что вы о том узнаете.

– В том-то и дело: напугать меня хотели.

– Но почему не пришли на Цветистую?

– Потому что тогда я бы их по судам затаскал, кххрр, а тут могут бедняг дергать, сколько пожелают.

Щекельников спрятал нож.

– Приговор вам грозит: повешение, господин Ге.

– А, пустые слова. Вы всегда самое худшее…

– Будешь Щекельникова слушать, внуков дождешься.

Похоже, что у Зейцова были в Башне припрятаны запасы высокоградусного питья, потому что, во второй раз вернувшись из Цеха, застало его упившимся в дымину, уткнувшимся лицом в книжку с трансцедентными стихами, распространявшим спиртную ауру. Хитрая зараза, перед тем, как водочную колыбельную себе пропел, бутылку он спрятал. В течение всего пути Мармеладницей и санями через Иркутск, настолько пургой забеленного, что даже солнца восходящего не было видно, я-онотряслось от холода и чуть ли зубами не стучало, мечтая о стаканчике рома или сливовицы.

Только Господь Бог спиртного поскупился. Вбежало на второй этаж, стряхнуло на пороге снег, еще в шубе и шапке, с сумкой на плече, а тут уже панна Марта зовет и ведет из кухни Леокадию Гвужджь. – Пан Бенедикт, гостья к вам. – И что было делать, пригласило в салон, служанка принесла кофе и свежеиспеченного хлеба с медом.

– Мхммм, вы извините, – бормотало с полным ртом, набросившись на этот перед-завтрак, – я тут едва на ногах держусь после ночи…

– Охранка у меня была, – бросила пани Гвужджь, дождавшись ухода служанки.

Вздохнуло сочувственно.

– Знаю, знаю, пани Леокадия, я наступил тут нескольким особам на мозоль, оно пройдет, но еще пару дней…

Та стукнула раскрытой ладонью по столешнице, а ладони у нее были что у рабочего с холодницы, вся посуда подскочила, упала крышечка с сахарницы, зазвенела керосиновая лампа.

– Пан Бенедикт! Я не предупреждать вас пришла! Вы и так сумасшедший, притом, страшно упрямый в своих сумасбродствах, чем мало в чем от отца своего отличающийся, вижу это теперь; но я хочу, чтобы вы их от меня совсем отвели! Они же семью мою пугают! Людей! А вчера еще хуже – пришли к Раппопорту, начальство терроризировали – и я работу потеряла!

Запило теплый хлеб горячим кофе, волны благословенного тепла расходились изнутри организма, ведя за собой леность и естественную сонливость, сползло по стулу с миной, не слишком свидетельствующей об уме.

– Так что я могу – извиниться, ну, извиняюсь – так или иначе, все равно, вскоре уезжаю, так что оно само…

Женщина склонилась через стол.

– Да что вы им наговорили! Ведь те, что с охранкой ходят…

– Ммхмм?

– Бумаги мне показали! – Гвужджь сжала кулаки. – Выкапывать их хотят.

– Не понял.

– Эмильку, сестру вашу! – прошипела та. – Могилу хотят раскопать, гробик достать, вскрыть… Только через мой труп! – Она снова стукнула кулаком по столу.

Я-онопротрезвело.

– Погодите… эксгумировать Эмильку – погодите! – они так вам говорили? … Так ведь… как же я не подумал! – кровь от крови, кость от кости Батюшки Мороза – и кто-то из Братства Борьбы с Апокалипсисом должен был проговориться – кому: Шембуху? Победоносцеву? Пани Леокадия! – схватило ее за этот сжатый кулак. – Вспомните, прошу! Они как-то представлялись? Говорили, чья это воля? Чьей фамилией грозили? Ну да… ну… естественно! Но дитя малое, младенец – могло ли? – не могло – какая там структурная постоянная у подобного абааса…?

Пани Гвужджь глянула с ужасом, и на какой-то момент появилось впечатление, будто сейчас она взорвется в ничем не сдерживаемом гневе, даже руки отвело, от стола отодвинулось – раскрошит сервиз, разобьет лампу, мебель перебьет – только момент прошел, и весь пар из пани Леокадии вышел всего лишь в виде глухого смешка.

Женщина разочарованно махнула рукой.

– Люди не для жизни…

– Ну, я крайне перед вами…

Вошел Белицкий. Женщина поднялась, присела в книксене, тот поцеловал поданную руку, начались вежливые, светские разговорники; отключило уши. Так кто же здесь воспользовался охранкой? (Вечером нужно будет заехать к Модесту Павловичу, попросить совета). У кого здесь имеется такая власть и амбиции, направленные именно в этом направлении? Шембух? Ясно, что дело связывается с шантажом комиссара Министерства Зимы, только ведь Шембух – фигура ничтожная; он может договориться с полковником Гейстом пообедать в «Аркадии», но своим словом охранку на ноги не поставит. Кто же тогда? У кого здесь имеется столько смелости, чтобы противостоять генерал-губернатору? Только Победоносцев. Я-оноскривилось, ошибка в уравнениях, снова что-то здесь не сходится. Победоносцев после той встречи в башне Сибирхожето, скорее, окружил бы идеолога Державы Льда собственной опекой, а не…

– Пан Бенедикт?

– Да, да.

Попрощалось с пани Гвужджь. Пан Войслав еще задержался в прихожей, завязывая на шее белый фуляр. Из глубин квартиры доносились сонные детские голоса, читавшие утренние молитвы, в кухне на низу ритмично стучал пестик; рассвет наступил уже час назад, только залепленные снегом окна с таким же успехом могли бы быть закрыты ставнями, повсюду горели лампы; дедок-угольщик ходил от печи к печи, гремя ведром и кочергой. В конце концов, пан Войслав засунул фуляр в жилетку, повернул бриллиант на пальце, задумчиво похлопал себя по глобусу брюха.

– У вас не найдется для меня сегодня времени? После работы. Хммм? Нужно будет сесть и оговорить разные вещи.

– Что, например?

– Страшно мне неприятно, дорогой мой, вы даже и не представляете, насколько сильно… но, видимо, придется попросить найти себе какой-то собственный угол. Понятное дело, всегда с радостью примем в гости! Со всем сердцем! Но…

– Вас, случаем, полиция по моему делу не посетила?

– Что? Нет! Видите ли, пан Бенедикт, одно дело помочь земляку, даже в самой страшной уголовной беде, и другое дело – принимать у себя делового человека с теми или иными политическими взглядами. Ведь все знают, что вы у меня живете.

Пана Войслава я-онопонимало превосходно. Его замешательство было самым откровенным, его стыд был откровенным, но откровенной была и решительность просьбы. Таким вот был человеком, Войслав Белицкий, что даже разоряя конкурента до последнего, подписывая последний, убийственный контракт, он мог меланхолично вздыхать и про здоровье обанкротившегося спросить озабоченно.

– Во всяком случае, вы же меня серьезно за ледняка не принимаете.

– Ледняка? – засмеялся тот. – Пан Бенедикт редко в зеркало на себя глядит! Совершенно в иных масштабах вас здесь в городе видят.

– И как же? Ну-ка, скажите! Я же себя изнутри никак не осмотрю.

Пан Войслав поднял брови.

– А то, что пан у нас абластник,и заговоры устраивает против священной императорской особы.

– Чего?!

Тот смеялся еще громче, развеселившись на все сто.

– А что? Неправда? – Он вынул платок, вытер слезы, трубно высморкался. – Это же как быстро после губернаторского бала дела меняются! Чуть ли не малая Оттепель в воздухе. (Боже нас всех упаси!) В Харбине цены на зимназо и тунгетит на тридцать процентов вверх пошли. На тридцать процентов! Быть может, пан и об этом кое-что знает, гы? – Белицкий приятельски хлопнул по плечу, подмигнул. – Это, случаем, не пана делишки? – И он рассмеялся в третий раз.

Только правда была такой – я-оноэто четко видело – что пан Войслав Белицкий эти слова за шутку совсем даже и не считает.

О планах великих, то есть, о власти человека над прошлым и будущим

Никола Тесла поправил снежно-белые манжеты, натянул перчатки поплотнее, с таинственной миной оглянулся через правое плечо, через левое плечо, после чего жестом престидижитатора извлек из фрачного кармана черный камешек и положил его на столе. Это был тунгетитовый револьверный патрон. Взяло его двумя пальцами. П.Р.М. 48. Тесла исполнил следующий жест – второй патрон стукнул по лабораторному столу. П.Р.М. 41.

– А-га! – Довольный собой, он набежал тьмечью на лице. – Поздравляю с днем рождения. – Серб подмигнул. – Я тут попросил Степана хорошенько.

– Я…

– Разве нет?

– Да и вправду. Откуда вы знаете?

– Кристина мне сказала.

Откашлялось.

– Ну, действительно…

– И сколько же это вам стукнуло?

Посчитало про себя, отнимая одну дату от другой, как всегда, изумившись простому результату.

– Двадцать четыре.

–  А, un Enfant du Siècle [365]365
  Дитя века, ровесник века (фр.)


[Закрыть] —усмехнулся Тесла.

Стиснуло патроны в ладони.

– Но что вас навело на такую мысль…

– Да как же, вы ведь сами просили о них.

– Просил?

– Позавчера ночью – не помните? Это уже когда мы поломали вешалки. Будто бы вам нужно – как же? – ага, «на всякий случай». Но я слышал страх! – Тесла поднял белый палец. – Я слышал страх!

Он говорил правду. Ничего подобного я-ононе помнило, ведь тогда Никола быстро заснул с головой на тунгетитовом зеркале, как же могло его тогда еще о чем-то просить? Но сейчас он говорил правду.

Так, но ведь тогда непрерывно бил Молот Тьмечи, разбивая на клочки всяческое прошедшее мгновение, еже до того, как то хорошенько замерзло. Выходит – я-онопросило Николу Теслу дать патроны к Гроссмейстеру – правда или фальшь?

–  Merci, merci beaucoup, mais [366]366
  Спасибо, большое спасибо, ну… (фр.)


[Закрыть] …хмм, думаете, что мне они понадобятся?

– Вы же не избавились от револьвера.

– Нет. – Быстро глянув на двери (мастерская была пустая, все ожидали генерал-губернатора в главном вестибюле, под глобусом и фреской с летним пейзажем), быстро вынуло из-за пояса сверток и извлекло оружие. Гроссмейстер отбрасывал матовые радуги. Разломило его и подуло в пустые гнезда барабана. – Те агенты охранки, которым вы дали ледовое оружие… – Вставило патроны в цветочные бутоны. – На людей, особенно, в Экспрессе, он же ведь не был особенно пригодным. Вы что, и вправду опасались того, будто бы люты сами предпримут какие-то защитные действия против арсенала Лета?

– А вы так считаете, будто бы они и не способны мыслить или обороняться?

– Не будем шутки шутить. Ведь не для того же вы заказали эти револьверы.

– Потому что это была экспериментальная серия, еще до насосов Котарбиньского, даже перед идеей тунгетитора. И то, что при том вышло оружие против людей, более мощное, чем обычное…

– Тунгетитовая пуля бьет в лед – и что? Еще больше льда. Почему же, аккурат, против лютов…

– И все же, одного вы подстрелили.

Кончиком пальца коснулось вставленного в револьвер патрона.

– Доктор Вольфке пока что этого не исследовал.

– Чего?

– Поведения высокоэнергетического тунгетита в жидком гелии, в крови лютов. Точно так же, как существуют зимназовые холода с полной противотепловой симметрией – вот здесь, замок, барабан, ствол – так и соединения тунгетита… Я прав? Ниже нуля по Кельвину… Быть может, именно таков был ваш план уничтожения Дорог Мамонтов?

Снова сощелкнуло Гроссмейстера в единое целое. Инстинктивно подняло его на высоту глаз, глянуло вдоль змеиного дула. Рог указывал в самый центр таблицы геометрических свойств льда.

– Кстати, дорогой доктор, вы, наконец, измерили эти структурные постоянные? А то я бы и забыл.

Тесла забурчал что-то под нос на иностранном языке.

–  Pardon?

– Известно, что люди различаются! – заворчал он. – Если измерить электрическое сопротивление тела одного и другого человека, то с относительно чувствительной аппаратурой всегда получишь разные результаты. А вот характер? Как измерить у человека характер?

– Но вы же понимаете, что я должен иметь эти данные до того, как отправлюсь за отцом. – Спрятало Гроссмейстера. – Проеду по льду тысячи верст с насосом Котарбиньского, а на месте окажется, что отец быстрее накапливает в себе тьмечь, чем насос успевает откачивать – и что тогда? Что самое паршивое, если правдой является то, что абаасы там могут расти и дозревать, сходя для этого, к примеру, ребенком на Дороги Мамонтов, тогда и постоянная теслектрической емкости от характера…

– Насос! – схватился с места Тесла.

Очевидность прошлась по тьмечи невидимой молнией.

– Он у вас имеется?

– Вчера…

– Где?

– А пожалуйста.

Он вытянул из под стола в своем углу под черными досками деревянный ящик, заполненный сверху всяким электрическим хламом, проводами, лампами, перегоревшими катушками, отодвинул все в сторону, показывая металлический тулуп керосиновой печки.

– Внутри?

– Под баком.

– Кабеля…

– На катушках.

– Как только разогреется…

– Я пробовал.

– Ах! Гениально! Никто и не заметит, температура в плюсе.

– И не рукояткой, а…

– Паром.

– Или же из аккумулятора тьмечи. Глядите.

Топот множества ног известил о прибытии важных посетителей. Тесла пинком задвинул ящик под стол, поднялся во всю высоту, вновь поправил манжеты. Вернулась мысль, что, может быть, было бы лучше незаметно выскользнуть и не афишировать перед графом Шульцем-Зимним знакомство с доктором Теслой, который, что бы там граф официально не утверждал, остается для него занозой; не колоть его еще и этим в глаза но, прежде чем успело подействовать по данной мысли, двери открылись и вступил инженер Яго, мрачный, словно градовая туча, за ним – пожилой охранник Степан и целая куча сотрудников Обсерватории, чиновников, казаков и инородцев в своих грязных шкурах, в центре же всей этой группы шествовал Франц Маркович Урьяш, вовсе даже не в парадном мундире.

– Дела государственной важности, – шепнул Саша Павлич доктору Тесле. – Граф занят.

Серб начал расстегивать фрак.

– Я тоже занят! – гневно рявкнул он.

Комиссар Урьяш заметил серба над седой головой разговорившегося директора Обсерватории.

– А, наш чародей! – воскликнул он и вырвался из нахальной свиты. Силясь вызвать на лице искусственную улыбку – фальшивую улыбку – он настолько энергично потряс правую руку изобретателя, что бедный Тесла оказался прижатым к столу. – Мои буряты спрашивают, почему это ваш бубен сегодня не бьет, – наполовину серьезно, наполовину шутя, обратился к Тесле Франц Маркович.

– Выключил, – буркнул тот.

– Но ведь исследований не забросили? Губернатор исключительно заинтересован в их прогрессе.

Фальшь в голосе, фальшь на лице, фальшь в позе.

С другой же стороны, правда была такая, что в последние дни Тесла чуть ли не полностью отдался исследованиям безумных идей федоровцев (по ночам он воскрешал мышей под Молотом Тьмечи; Саша клялся, что всего на несколько секунд, в экстремуме неэнтропийной волны, к грызунам возвращались признаки жизни), и никакого прогресса у него попросту не было.

– Мы крайне рады заинтересованностью Его Сиятельства, – поклонился инженер Яго.

Господин Урьяш окинул его на сей раз уже серьезным взглядом.

– Тааак… – вздохнул он. – Не сомневаюсь. – Экономным жестом он отогнал выглядывающего из-под локтя директора. – Господин Герославский, на пару слов.

Он отошел в угол, положил ладони на горячие плитки печи.

– Собственно говоря, у меня тоже к вам дело, – отозвалось я-оно.

– О?

После того кратко, по-солдатски я-онорассказало ему о всех случаях с жандармерией в Холодном Николаевске, и об охранке, пугающей знакомых отца.

Нельзя сказать, чтобы его это сильно удивило.

– Идиоты, все они идиоты, – бормотал чиновник, оперев выступающий из-под светлых волос лоб об печку. – Вы же сами это видите, обязаны видеть. – После этих слов пристально глянул. – Как бы не выпали кости, будете выполнять договор с Его Сиятельством!

– Но скажите ясно, господин Урьяш! – Раздраженно пальнуло я-оно,поскольку не могло понять, почему столь сложно приходится считывать правду – как будто бы кто-то специально затянул мысли вуалью полуфальши.

– Оттепель в Европе. Зима в Сибири. Вы дали слово!

– Слово, – медленно повторило я-оно.

– Не забывайте: только Шульц при власти способен обеспечить безопасность вам и вашему фатеру. Тигрий Этматов и его люди верны мне – будут верны и вам. Понимаете? Его Сиятельство, возможно, и не верит в замороженную Историю, но я…

– Но – что происходит? Кто полицию насылает на мое окружение? – Подошло еще ближе. – Победоносцев? – шепнуло на выдохе.

– Идиот, идиот, идиот, – тихо повторял печке господин Урьяш. – Если бы не необходимость, император не поставил на генерал-губернаторстве такого человека, как Шульц, то есть, оборотистого, амбициозного, самостоятельно мыслящего – со своим характером! – Нездоровый румянец уже обжег его щеки, чиновник наконец-то отклеился от печи. – Ведь именно в этом сильнее всего проявляется принцип правления в государстве самодержца: тот остается в безопасности при данной ему сверху власти, кто дурак, господин Герославский, кто идиот, поскольку тогда он представляет меньшую угрозу автарху. Который и сам живет в постоянном страхе, – прошептал он, – перед всяким, кому вынужден был уступить хотя бы частицу своей абсолютной власти.

И почти что не удивили эти противодержавные слова из уст чиновника Канцелярии Генерал-Губернатора. Несмотря ни на что, гораздо больше единоправды можно было по тьмечи узнать, чем слышало ее в словах – на языке второго рода – выплюнутых в материальный мир.

– Так что, сами видите, – с ноткой сарказма отметило вполголоса, – выходом является только власть Истории. Не какого-либо человека и не людских общностей. -Я-оноподнялось и бросило кочергу: та громко стукнула о печную дверцу. – Разве существует несправедливая гравитация? Имеются ли подлые астрономии? Бесчестные математические дисциплины?

– Да, я знаю, Александр Александрович направил губернатору обширное письмо… Но в данный момент, – Франц Маркович оглянулся на Теслу, – в данный момент другие дела требуют внимания. – Он прочистил нос, что прозвучало так, будто вздохнула лошадь. – Он послушает, если вы его попросите?

– О чем?

– А как вы думаете, зачем я сюда побеспокоился приехать? Жизнь ему спасать.

– Выходит, Его сиятельство уже не ручается перед императором за безопасность доктора Теслы?

Господин Урьяш только фыркнул.

– Что же, необходимо попробовать, хотя бы ради того, чтобы успокоить совесть. Вы часто у него бываете?

Подумало о насосе Котарбиньского, скрытом в керосиновой печке. Разве так не будет легче? (Наконец-то оригинальная мысль в замороженной башке!)

– Скажите своим тунгусам и кому следует в Ящике, чтобы упряжки и все оборудование собрали здесь, в Обсерватории.

– Не хотите показываться в Цитадели?

– А те карты, которые обещали…

– Да, да, помню: день или два – если бы вы только знали, сколько дел на голове!

– Это очень важно, иначе я не смогу вычислить, где отец…

– Да, да, да! – рявкнул Урьяш. – Мне тоже не улыбается война и раскол! – Он выдохнул. – Простите. Значит, не послушает вас, а? Уважаемый доктор Тесла, вы не позволите!..

Поехало на работу. Было уже около двух часов дня, но метель все так же бесилась, замыкая человека в круговерти белой взвеси диаметром в пару шагов, так что и вправду не могло понять, что мог иметь в виду Чингиз Щекельников, когда указал на перроне Мармеладницы: – Следит за вами! – Только лишь в лифте Часовой Башни попыталось у него выпытать, но, естественно, никакого конкретного описания тот дать не сумел. Быть может, на это ему указала летучая игра светеней, победная символика необходимости – ведь залепленные мерзлым снегом окна уже все жемчужно светились, даже от стен исходило легкое сияние, чего ранее никогда не замечало. Над Краем Лютов должно было стоять громадное и черное-пречерное Сияние.

Потому инженер Иертхейм даже внутри Лаборатории не снимал мираже-стекольных очков. Выражения его глаз прочитать было невозможно, потому-то взгляды шли как-то криво, когда, призвав из-за шкафов, он очень серьезно произнес:

– Ангелы заботятся о вас, господин Бенедикт.

– Разве?

Тот сунул в ладонь свернутую бумажку.

– Завтра, в восемь вечера. Она помнит Филиппа Герославского, брат, должно быть, рассказывал ей о своей работе. Она поговорит с вами.

Прочитало адрес. Пересечение Амурской, неподалеку от Цветистой.

– Благодарю вас.

Тот культяпками пальцев почесал шрамы на лице.

– Сплетни вы уже слышали?

– Которые?

– О том, что писали в газетах, что вытворяют сонные рабы. Якобы, они направляются к Транссибу. Словно крысы. Ходят слухи о войне, только не с Японией.

– Это все из-за Сияния, пан Генрих, вы же сами говорили: под Сиянием оно всегда так.

– В конторах у Круппа, – обрубком пальца указал голландец на пол, – с самого утра паника, Herr Direktorприказал скупать сырье по любой цене.

– Хммм, в Цитадели тоже неспокойно. – Закурило, задумалось. – И как считаете вы?

– Победоносцев сильно разругался с Шульцем?

– Хммм, нет, не то.

– Китайцы?

– Я тоже читал о новых восстаниях против манчжуров. Только Народная Партия, самое большее, по брыкается на юге, за пределами Льда. Лед, пан Генрих, Лед держит, что может измениться здесь?

Вышло еще до семи, чтобы успеть зайти к Раппопорту. Леокадия Гвужджь там уже не работала, но, так или иначе, нужно было купить одежду (на пару размеров побольше, на морозе и сырости она сядет) и все снаряжение для путешествия в самое сердце Зимы. Упаковалось со всем этим в сани, со свертками, сумками, и с самой несподручной покупкой – с сибирскими лыжами (то есть, с лыжами, обитыми оленьей шкурой, с волосом, специально уложенным в направлении езды, что с профессиональным восхищением расхваливал продавец).

На Цветистую заехало уже после наступления темноты, даже радуги мираже-стекольных фонарей не могли пробить снежной заслоны, на улицах Города Льда бушевала арктическая темень, о которой читало лишь у путешественников по северным краям; белая темень, к тому же размазанная на стеклах и заправленная странными цветами. Но человек ведь привыкает, человек перестает обращать внимание. Форма, движение – это да. Все остальное теряет свое значение. Видишь не то, что видишь, но лишь то, что мозг расшифрует из неожиданных каракуль, рисуемых на сетчатке глаза.

Круговерть – морской вал – пуховая туча – цветная тень – пятиногий, трехрукий силуэт – пегнаров монстр с гривой из сосулек – человек, скачущий на сани – парнишка в легкой куртке, со снегом в черных волосах, со льдом в бровях и на ресницах – кто – он – Мефодий Карпович Пелка, живой.

– Г аспадинГерославский! Ваше благородие арестовывать идут…

Только это и успел крикнуть, прежде чем Щекельников замкнул его в захвате и потащил с саней. Оба свалились в сугроб. Я-оносхватилось с места, отбрасывая лыжи и заячий полог, пакеты поменьше полетели прямо на улицу. Они качались где-то в снегу, нечеткие формы, медведь и обезьяна. Позвало, раз, другой. В подворотне дома Белицких блеснул огонь. Это костоломы с дубинами спешат на помощь. Ведь забьют же Пелку. Выскочило в рычащую пургу.

Ветер не мог так быстро занести их глубокие следы, потопталось по ним – вот здесь Чингиз вдавил Пелку на аршин в сугроб, туда волок за конечность, здесь Пелка еще отбивался, взбивая мерзлый снег во все стороны, а вот тут – тут господин Щекельников душит худощавого мартыновца, прибив его к стене предплечьем, прижав его под самой шеей. И сейчас-сейчас пришпилит штыком, как того рабочего с холодницы хотел пробить; такой вот обычай у Щекельникова.

Дернуло Чингиза за руку – тот и не пошевелился.

– В дом! – заорало ему на ухо, стащив шерстяной шарф с лица.

– Во!

Щекельников показал на землю под ногами Пелки. Там лежал мясницкий нож с карикатурно широким лезвием, словно из детских картинок про разбойников-людоедов.

– В дом! – повторило еще раз.

Господин Щекельников пожал плечами – результатом чего стало то, что освобожденный Пелка отлип от стены, отчаянно кашляя и в панике хватаясь за шею.

Тут прибыли охранники с дубинами и лампами. Приказало им собрать товар с саней. После чего, схватив Пелку за шиворот драной куртейки, потащило за собой в сени и на второй этаж. Господин Щекельников спешил сзади, с миной разочарованного гурмана, крутя в своей лапе страшный нож Пелки.

Запихнуло трясущегося мартыновца в комнатку возле кухни, одни двери ее тут же замыкая изнутри, под другими выставив Чингиза с приказом никого не впускать. Сбросило шубу, шапку, рукавицы, шарфы, подстежки, верхние свитеры, сняло очки, стащило валенки; подойдя к печи, плоско уложило ладони на гладких и горячих плитках – первое, что делает сибиряк, вернувшись с улицы, словно приветственное рукопожатие с домом.

Разве что ты зимовник-мартыновец и инстинктивно забирающийся в самый дальний от печи угол (кашляя и хрипя, разбрызгивая капли воды, стаявшей с волос и летней одежды).

Прочистив нос, подтолкнуло Пелке стул. Тот уселся неуклюже, неудобно, словно школяр, приведенный к директору, на самом краешке, держа ноги вместе, не зная, что делать с руками (скрестил их на груди, сунул под мышки, сложил на коленях, сунул в карманы).

Только сейчас заметило грязный бинт, выглядывающий из-под левого рукава; повязка была видна и в разорванном шве на плече.

– Вы ранены?

– Руку тогда сломал. – Он откашлялся. – Вашему благородию нужно…

– Когда? Ах. – Поскольку мираже-стекла сняло, уже не было защиты перед светенями, образовывающимися на стенах и на черно-белом окне за телом Пелки; отьмет Мефодия Карповича резал глаза: да и да, нет и нет. – Это когда вы выскочили с поезда, так. Так с кем же это вы разговаривали той ночью?

Парень открыл рот, закрыл, снова открыл.

– Его уже нет в живых, так что вашему благородию скажу. Господин советник Дусин пришел меня предупредить, говорил, чтобы я убегал, поскольку Ее Княжеское Высочество от челяди узнала про меня, сейчас людей пошлет. Ну я и выскочил.