Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 95 страниц)

– …подождать, пан Бенедикт, это моя вина, я…

Панна Елена, запыхавшись, встала в проходе, с рукой, разогнавшейся в жесте растерянности – жест угас, ладонь опала на губы девушки, подавляя окрик.

Елена глянула на неподвижное тело Юнала Фессара – выражение ее болезненно-бледного лица такое же серьезное, глаза не мигают, вдох, выдох, вдох – она подняла голову, глянула через плечо и прижала ухо к двери ближайшего купе. Из стянутых в кок черных локонов она вынула тонкую шпильку. Отодвинув ножкой в кожаной туфельке перегораживающую коридор ногу турка, панна Елена присела перед этой дверью и в пять ударов сердца вскрыла этой шпилькой патентованный замок купе первого класса.

– Ну, давайте! Хватайте его! Уже зовут на ужин, народ идет! Вы за руки. Раз-два. В средину.

И сказав это, она схватила труп под колени.

О скрытых талантах панны Мукляновичувны и других неявных делах

В пять ударов сердца вскрыла этой шпилькой патентованный замок купе первого класса.

– Ну, давайте! Хватайте его! Уже зовут на ужин, народ идет! Вы за руки. Раз-два. В средину.

И сказав это, она схватила труп под колени. Я-оноспрятало платок в карман и схватило купца под мышки. Девица тянула, но турок был тяжелый и неудобный, при этом складывался – корпус, конечности, голова – словно поломанная кукла, и все время чем-то цеплялся за косяк, за дорожку, за мебель внутри купе. Ожидало, что вот-вот раздастся глухой стук, словно от деревянного манекена. В конце концов, я-оноизо всех сил пихнуло его на пол возле кровати; тот сложился наполовину. Панна Мукляновичувна подтянула юбку, открывая икры в белых чулочках, чтобы снова перескочить над телом. Она с размаху захлопнула дверь, закрывая ее чуть ли не в последнюю минуту – сразу же услышало голоса и шаги, кто-то даже стукнул в стенку купе, проходя мимо. На лице Елены уже не было болезненной бледности. Прижавшись спиной к двери, она дышала очень быстро, бюст вздымался в астматическом ритме: каждое поверхностное дыхание делало каждое последующее дыхание еще более мелким. Ей пришлось выждать с минуту, чтобы выдавить из себя слово.

– Пятно.

– Что?

– Кровь!

Я-онокоснулось слепленных свертывающейся кровью усов.

– На дорожке в коридоре! – прошипела Елена.

– Но ведь то могла быть и моя, правда? Они так и подумают.

Я-оноснова вынуло платок и прижало его к носу.

– Ладно, – вздохнула панна Мукляновичувна. – Чье это купе?

Покосилось над платком. На секретере стояла портативная пишущая машинка с вставленным листком, рядом куча толстенных книжек. На покрывале мужская пижама в восточных узорах. Из стоящего под окном саквояжа выглядывали одежная щетка и деревянная колодка.

– А вдруг ему захочется по дороге на ужин заглянуть к себе?

Девушка прищелкнула язычком.

– Тогда придушим веревкой.

Она подошла к окну.

– Помогите мне.

Я-онодернуло рукоятку. Панна Мукляновичувна потянула раму до самого низа. Ветер ударил с шумом и свистом; листок в машине залопотал словно флажок, фррр, одеяло сползло с подушек, дверца гардероба стукнула о стену.

Я-оноглянуло на турка и, вздохнув, село на постель.

– Не справимся. Слишком тяжелый. Тут полтора метра от пола. Кто-нибудь может увидеть.

– Это кто же? И что увидит, пан Бенедикт.

– Мы вон как намучались, чтобы только сюда его притащить! Вот только представьте: ногами или головой, выпирает такой полутруп в Азию и махает ручонками на ветру. А если войдем тут в поворот, достаточно, чтобы кто-нибудь глянул в окно.

– Вот вы какой! Честное слово, прямо «Ода к радости».

– Опять же, он уже успел загадить ковер.

– Вот и посидите на нем, свесив руки – он сгниет тут, цветочки вырастут.

– Ха-ха-ха.

– И пожалуйста! – Обиженная, она отряхнула руки. – Я и не навязываюсь. Пан Бенедикт может продолжать в соответствии с со своими замыслами, прошу прощения, если помешала. – Елена направилась к выходу. – Ну да, конечно, пора на ужин. До свидания.

Не поднимаясь, я-оноперехватило ее в поясе. Когда вагон дернулся, девушка потеряла равновесие; я-оностиснуло ее еще сильнее, снова упустив при этом платок.

– Что это вы себе позволяете!

– А мы, убийцы, известны своими свободными обычаями. Там есть чистые листы?

– Есть несколько.

– Нужно как-то вытереть эту кровь. Насколько удастся. И чтобы не впитывалась в ковер. А то представьте себе: возвращается человек в собственный compartiment [105]105
  Отделение, купе (фр.)


[Закрыть] ,а на полу, ни с того, ни с сего, огромная лужа крови.

– И труп в шкафу? Все видели, что турок вышел с вами.

– Так дайте же мне их.

Елена вытащила стопку листков, прижимаемых к столешнице французским словарем. Глянуло. Половину первой страницы занимало гидрографическое описание окрестностей Тюмени (множество речек и протоков, длинные водные пути) на сухом французском, все напечатано с огромным количеством ошибок, целые слова забиты, буквы, запечатанные другими буквами; после этого шли сплошные строки из одной буквы: ааааааааааааааааааааа, bbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbb, ссссссссссссссссс и так далее.

– Давайте мне только чистые, эти оставьте, а то он узнает, что кто-то забрал.

Смявши листок в руке, я-оносклонилось над головой Фессара.

– И что, он будет сильнее тронут этим, а не лужей крови у кровати?

Панна Елена глядела сверху, указывая пальцем.

– Тут. И тут. Вон там. И еще здесь.

– Я начинаю понимать несчастного Макбета, – заговорило-было я-оно.

– Поспешите, пан Бенедикт, ведь он в любой момент может вернуться с ужина.

– Уф. Сам стану, как мясник.

– Так капитан же разбил вам нос, у вас есть алиби. – Она наклонилась. – Не вижу, где же рана? Поверните-ка его.

– Минуточку.

Я-онооттерло кровь с кожи черепа и с ковра под ней; пятно, конечно, осталось, но яркий узор немного маскировал его. Схватив под подбородок, прижало голову турка левым виском к полу. Кровь текла из разреза над правой бровью. Я-онопротянуло руку за следующим листком.

– Раз уж мы его обворовали, – предложила Елена, то, может, свистнем и полотенце, все равно же выбросит, и следов не будет.

– Понятно, но лучше сразу содрать ковер с пола.

Труп застонал и открыл рот.

Я-оновскочило на ноги.

Панна Елена от неожиданности уселась на секретер, сбрасывая с него книги и бумаги.

– Так вы его не проверили?!

– Не успел. Вы сразу же…

– Не успел!

– Впрочем, вы же сами видели. Труп – как живой. То есть – как мертвый. То есть… Очень убедительный такой покойничек, вот что я хотел сказать.

– Пульс! Или хотя бы дыхание! Что угодно!

– Но он же не приходил в себя, когда мы его тут таскали.

– Вы лучше на мессу пожертвуйте в благодарность, за то, что он живой, а не жалуйтесь.

– Я и не жалуюсь. Я только… Прежде всего, это было случайностью. Это вы сделали из всего этого убийство!

– Что я слышу…?

– Ну да! Это у вас мания какая-то! Убийства, следствия, преступления! Раз уж тело в крови, так и труп. А если труп, то наверняка смертоубийство. Дурацкая случайность, но появляется панна Елена, и через полминуты мы уже избавляемся от останков – сообщники преступления. Как раз об этом я и говорил, когда вы меня высмеивали! Так и становишься в Лете убийцей, никакого убийства не совершив. Впрочем – именно так я и сделался этим чертовым графом. И, один Господь ведает, кем еще.

– Ну, если бы мы выбросили его через окно из мчащегося поезда, убийство бы точно случилось.

– Это вы бы выбросили.

– Так сама бы я и не подняла.

– Но ведь хотела же!

– Я помочь хотела! Неблагодарный! Ледяное сердце! Я тут жертвую собой, а этот…

– А вас кто-нибудь просил? Нет! Чего вы вообще от меня хотите?! Сами тут пришли и в двери рвались! Кто такое видел! Где вас так воспитывали! И теперь тоже – навязываетесь – с трупом…

– А вы бы стояли над ним и руки заламывали: может, он живой, а может, не живой! может, повесят, а может – и нет, или меня подвесят, тьфу, яйца у мужика ни на что не годятся!

– Ага, еще и язык грязный, площадной. Ладно уже, болтайте, болтайте, сколько хотите!..

– У-у, сволочь…!

Юнал Фессар уселся, пощупал голову, замигал, потом поднял глаза на людей, выкрикивающих над ним по-польски непонятные оскорбления.

–  Excuse-moi, mademoiselle, mais je ne compremds pas… [106]106
  Простите, мадемуазель, я что-то не совсем понимаю… (фр.)


[Закрыть]

Панна Мукляновичувна заботливо припала к нему.

– Ага, значит, мы уже воскресли! – Очень осторожно она коснулась рассеченной кожи. – Кость не треснула, это самое главное. – Она подала купцу руку. – Встанете?

Я-оноподхватило турка под вторую руку.

– Поосторожней. С ушибами головы оно всякое бывает. – Тоже перешло на французский. – Вы же как раз слышали, какое-тут различие во мнениях произошло: следовало ли вообще вас шевелить; врачи, как правило, говорят, что не надо, но поезд все равно трясет, нужно было бы послать за доктором Конешиным, как вы себя чувствуете, может, все-таки послать?

Господин Фессар улегся на кровати; опершись на изголовье и прижав к ране поданный Еленой ее батистовый платочек, он осмотрелся уже более осознанно.

– Погодите. Господин Геросаксонский. Мадемуазель…

– Елена Мукляновичувна.

– Ну да, помню. Сейчас.

Он провел пальцем по лбу, глянул на окрасившийся багрецом кончик.

В третий раз я-оноподняло упущенный платок. Господин Фессар глянул, узнал свою собственность и поднял глаза. Лицо его искривилось.

– Вон оно что! – рявкнул он. – Вот что вам нужно!

Панна Елена собралось было присесть возле турка, но сдержалась. Вместо этого она встала перед окном, ветер играл ее блузкой, рвал кружева.

– И что же нам нужно?

– Уважаемый господин Фессар, – медленно произнесло я-оно,следя за тем, прекратилось ли кровотечение из носа, – слишком сильно разнервничался, когда я выдвинул предположение, будто бы это он несет ответственность за, ммм, таинственное исчезновение из поезда Мефодия Карповича Пелки.

– Пелки! – фыркнул турок. – Черт подери, какого еще Пелки!

– Уважаемый господин Фессар, – сказало я-оно,бросив купцу его окровавленный платок, – по неизвестным мне причинам надумал, будто я обладаю или вхожу в общество, обладающее секретом, ммм, разведения зимназа за пределами Страны Лютов.

– Неизвестным причинам! – воскликнул турок и схватился за голову, поскольку боль, явно, была нешуточная; далее он продолжил уже шепотом: – Вы очень четко давали это понять. За картами. Потом. А эти люди в Екатеринбурге. А князь. Дурака из меня делаете.

– Уважаемый господин Фессар, – сказало я-оно,сунув руку под пиджак и жилетку, – любой ценой желал заполучить эту технологию. По крайней мере, сделаться участником совместного предприятия. Он пытался подкупить меня, добыть из меня всяческие подробности. Что ему, естественно, не удавалось, поскольку никаких подробностей и не существует; он все это сам придумал.

– А Отец Мороз? – Турок машинально поднял второй платок и какое-то время, в странной задумчивости, присматривался к обоим, один в правой руке, другой – в левой, оба бело-красные. Он стиснул челюсти. – И мадемуазель верит этому сукину сыну. Вы же видите, мадемуазель, как он врет – в глаза же врет!

– Уважаемый господин Фессар, – произнесло я-оно,сунув правую руку под расстегнутый жилет, – попытался тогда добраться до моего компаньона, то есть, человека, которого он считал моим компаньоном или сообщником. В Екатеринбурге он должен был видеть Пелку. Не знаю, что там происходило; сам я убежал. Возможно, у него была возможность обменяться с ним парой слов. После того, сразу же после отхода Экспресса, он сразу же направился к Пелке, в купейный вагон. Вызвал его из купе. Где там ночью можно переговорить наедине? Они вышли на площадку за купейными вагонами. Господин Фессар желал вытянуть из Пелки то же самое, что и от меня – но, мало того, что Пелка, ясное дело, ни о чем не имел ни малейшего понятия, но неожиданностью стало то, как Пелка отреагировал на такое предложение – он, мартыновец. А вы не знали? Не знали. Вы подрались? Какая-то стычка? Поезд дернул? Вы же прекрасно знаете, как все может неудачно сложиться.

– Аллах велик!

– И что – и выпал, или вы его выбросили, сам поскользнулся, или раньше что случилось, но выпал, тела нет. Какое чудесное место для убийства: поезд, идущий через два континента – кто найдет труп? кто воспроизведет условия преступления? место, время? кто потом найдет свидетелей? На это нет ни малейшего шанса. К тому же вы выдали обслуге такой бакшиш – только на Страшном Суде они признаются, что видели вас; вы же в состоянии дать такие деньги.

–  Abbas yolcuyum! [107]107
  Что-то неясное: словари и переводчики дают фразу «Аббас пассажир», «Я нахожусь в Аббаса».


[Закрыть]

– Что, не могло такого быть? Могло.

– Но ведь не было!

– Давайте серьезно, господин Фессар! Как вы можете доказать, что произошло – в отличие от того, что случиться могло? Когда мы говорим о прошлом, всегда говорим о том, что могло случиться, только лишь и исключительно об этом. Все предложения в прошедшем времени являются предположительными.

– Не знаю, что с вами происходит, молодой человек, но я бы посоветовал альпийский санаторий. Простите, мадемуазель.

Еще один длительный взгляд – презрительный? гневный? С примесью отвращения? – и, с трудом поднявшись, Юнал Фессар направился к двери. Я-оносошло у него с дороги, неудобно вывернувшись, чтобы ни на мгновение не иметь его за спиной. Пошатываясь, держа одну руку у виска, турок вышел в коридор. Здесь он на мгновение остановился. Дезориентированный, он глядел то в одну, то в другую сторону – куда идти? куда он направлялся до того, как потерял сознание? где его купе? – туда. И он потопал дальше.

Панна Елена ожидала, сложив руки на груди, постукивая каблучком по полу.

– А ведь следствие мы должны были проводить совместно.

– Прошу прощения. Кое-что я неожиданно увидел в новом свете.

– В новом свете.

– Свете, тьвете, открылась… возможность.

– Вы случаем, не страдаете желудком? У тети есть мятные капли – она может вас спасти.

– Что? Нет. – Я-оновырвало руку из-под жилета, застегнуло пуговицы. – Убираемся отсюда, нечего испытывать судьбу.

Закрыло окно. Девушка собрала окровавленные и смятые листки бумаги, положила книги возле пишущей машинки. Стоя у порога, она еще раз осмотрелась по купе, подняв руку к волосам, за шпилькой.

Застыла на месте.

– Мамочки! Пан Бенедикт, вы хорошо видите?

– Ммм, можно сказать, у меня орлиные глаза.

– Видно, я ее где-то потеряла.

– Да успокойтесь, на этом ковре ее в жизни не найти.

Елена прикусила губу, вынула шпильку, что придерживала волосы слева. Выйдя в коридор, быстро осмотрелась. Пусто. Подобрала юбку, присела и – вжик, щелк – освободила защелку замка. Я-онопомогло ей подняться. Девушка смахнула пыль с темной материи. В проходе появился проводник. Я-онопропустило даму вперед. Сунув шпильку в волосы, она оглянулась. – Пан Бенедикт? – Да не беспокойтесь, панна, все в порядке, никаких следов. – Краешек юбки мог запачкаться… – Нет. – Проводник отступил, я-онооткрыло дверь. Девушка оглядела себя в узком зеркале в тамбуре следующего вагона. Тщательно завернула черный локон за ухо. Послюнив кончик пальца, провела им по брови. – Пан Бенедикт?

– Да?

– Так все-таки, это он убил Пелку или нет?

Вздохнув, я-оновынуло интерферограф, стащило красную замшу. Затем повернулось к окну и глянуло в окуляр цилиндрика на красное солнце: та же самая цепочка одинаковых световых бусинок.

– Убил, не убил, еще все равно.

О правде и о том, что более правдиво, чем правда

– Коньячку?

– Может, вначале пойдем чего-нибудь перекусить?

– А может, все-таки, нет. Коньячку?

– А с Зейцовым вы за воротник не закладывали?

– Я трезв, как пять лапласианцев. Коньячку?

– Согласна.

Я-ононалило в рюмки, разводя, как это стало модным в кафе: половина наполовину fin а l’еаи [108]108
  Коньяк (фр.)


[Закрыть]с обычной водой; после чего отставило бутылку в небольшой бар. Примостившись на самом краешке кровати, панна Елена едва поднесла рюмку к губам. Она была очень скована: локти прижаты к телу, сама слегка склонилась вперед – но голову держала прямо. Попробовала коньяк и сморщила носик.

Снятый пиджак я-оноповесило на спинку стула. Карман оттопыривался от окровавленных бумажек. Рвануло львиный хвост оконной ручки и бросило бумажки на ветер. Те разлетелись на фоне заходящего Солнца будто стадо перепуганных птиц. Я-онозакрыло окно, ритмичный стук поезда сразу же спал с ушей. Панна Мукляновичувна свободной рукой прижимала к накидке другие листки: те самые, что были покрыты шифром пилсудчиков. Я-онокак можно скорее собрало их, последний листок чуть ли не вырывая у Елены из рук.

– И все же… – пробормотала она, – все же… вы как-то изменились.

Я-оноспрятало записки в ящик стола.

– Запух?

– Что?!

Я-оноподошло к зеркалу. На щеках, по которым прошелся Привеженцев, синяков не высмотрело, самое большее – под глазом кожа чуточку стерта. А вот нос и вправду опух, точно так же, как и верхняя губа, разбитая в двух местах; правда, ее немного прикрывали усы. Завтра будет хуже.

– Я присматривалась к вам с Зейцовым. Сначала мне показалось, что это гонор…

– Гонор? – изумилось я-оно,пялясь в зеркало.

– А вам никто не говорил, что иногда вы ведете себя заносчиво?

– Но я не заносчивый!

– Не знаю, – пожала она плечами. – Я говорю вам то, что видят люди.

Я-оноприкоснулось к губе. Больно.

– Понимаю, что вот такой Привеженский может чувствовать себя оскорбленным, и видеть у каждого урожденного поляка, будто тот задирает нос…

– Странно… – Елена переместилась к средине кровати, чтобы иметь возможность заглянуть в зеркало. – Ваше отражение…

Я-онообернулось.

– Может, вы все-таки сядете на стул, неприлично девушке, на кровати мужчины…

– Вы дверь закрыли?

– Тем более.

–  Bien [109]109
  Хорошо (фр.)


[Закрыть]. Никто ничего не видит, никто ничего не слышит.

– Если только ваша уважаемая тетушка не сидит там, прижав ухо к стенке.

– Тетя не сидит. Впрочем, во время езды ничего не слышно.

Я-онокриво усмехнулось (теперь, пока опухоль не сойдет, всегда буду усмехаться криво и с издевкой).

– А вы пробовали?

Как и следовало ожидать, Елена покраснела и опустила глаза. Снова, с величайшей осторожностью, она поднесла рюмку ко рту. Розовый язычок появился и исчез между губами. Она не пила – пробовала спиртное, словно яд: попробовать капельку на вкус, еще одну – не убьет ли.

– А в какой-то момент… мне показалось, что я спасаю вам жизнь, пан Бенедикт. Там, в салоне.

– Что?

– Вы что же, забыли уже, что на вас охотятся?

– Фогель наверняка бы это назвал именно так.

– Ммм?

– Что бы я в это поверил. Но в салоне? покушение на жизнь?

– Когда началась вся эта кутерьма. Я сидела практически напротив, видела его, как он таится там, у дверей в вечерний вагон, где-то с четверть часа, а то и дольше, курил папиросу, потом ушел, вернулся, а затем сразу же метнулся к вам сзади, из-за спины.

– Дусин.

Ну да, я говорю про господина советника. – Язычок, коньяк, губки. – Я сразу так и подумала: нож под ребро. Только не стройте таких мин! Признаюсь, я читаю приключенческие романы, а что, нельзя? Походило на это – поэтому я побежала, он меня видел, и я подумала…

– Это все романы, – усмехнулось я-оно.

Панна Елена сделала оскорбленное лицо.

– Вот с вами всегда так.

Я-оно уселось на стул. Девушка опустила рюмку, глянула с обостренным вниманием.

– Романы, – повторило я-оно,уже без усмешки. – Не верю, панна Елена.

Она только глядела.

– И это от чтения романов вы сделались таким опытным взломщиком? Кто вы вообще такая?

В замешательстве, она опустила глаза.

– Таких вопросов не задают.

– А чем еще мы занимаем часы и дни в поездке? Поездка – такое уж время – обмениваемся анекдотами, рассказываем друг другу истории своей жизни – что еще остается?

– Я об этом не прошу, – тихо сказала Елена. – А вот сколько их, Бенедиктов Герославских? Только что я услышала новую версию, о каких-то планах разведения зимназа – разве зимназо разводят? – быть может, господин Фессар говорил правду, а вы лгали, не знаю. Ну, и кто же вы на самом деле? Граф? Математик? Обманщик? Авантюрист какой-нибудь? Агент Зимы? Сын лютовчика? Промышленник зимназа? Или, может, мартыновец-ренегат? Только не говорите, пожалуйста, что вы всеми ими и являетесь вместе! Или же, только на одну десятую! – Она нервно повертела рюмкой. – Таких вопросов не задают, – повторила она шепотом.

Я-оновзяло девушку за левую руку; та собралась было отвести ее, уже напрягла мышцы – но сознательным усилием удержалась. Глянула в замешательстве. Холодные пальцы, на меленьких косточках только кожа, голубенькие жилки под этой кожей, а если нажать – то под ней перемещаются все те невидимые составные элементы организма, между костями и жилами, и все их четко чувствуешь, каждый по отдельности, и всю их машинную композицию, сразу же чувствуешь, чем является человек – состоящей из комочков материей.

И замечается некая непристойность в самом существовании тела – даже не столько в его обнажении, сколько в проявлении того, что телом обладаешь, в признании собственной телесности. Если бы это не было так больно, если бы от этого нельзя было умереть, если бы это вообще было возможно – открывались бы мы тогда перед самыми ближними еще и так: рассекая кожу, приглашающе раскрывая ребра, расстегивая мышцы, расшнуровывая артерии, выставляя на дневной свет и взгляд любимого человека стыдливые морщины и округлости печени с кишками, неровности позвонков, вульгарные кривули таза, чтобы под конец, очень робко, открыть бьющееся, обнаженное сердце? Вот это было бы наивысшей и наитруднейшей формой откровенности и открытости тела.

– И даже если я вам расскажу, – шепнула панна Елена, сживая пальцы в кулачок, – что угодно вам расскажу…

– Но ведь мне вы тоже не верите.

– Что бы вы мне тут не рассказали…

– Откровенность за откровенность.

– Но ведь вы же сами говорили: поездка – это волшебное время; насколько нас знают, теми мы и являемся.

– Я так говорил?

– Ведь никто не проверит, что из этого правда, а что – нет.

– Не проверит. Но если и не правда, если ложь – тем больше откровенности.

– Да что вы такое говорите!

– Панна Елена. Наша ложь гораздо больше говорит о нас, чем самая правдивая правда. Когда говоришь о себе правду – правда, это то, что с тобой действительно случилось: это твой отрезок мировой истории. И ведь не имеешь, не имела над ним никакого контроля, не ты выбрала место своего рождения, не ты выбрала себе родителей, не могла повлиять на то, как тебя воспитают, не выбирала своей жизни; ситуаций, в которых ты бывала – не были творениями твоего воображения; люди, с которыми пришлось иметь дело, не были тобою придуманы, и ты не давала разрешения на мгновения счастья или несчастья, которые стали твоим уделом. Большая часть из того, что с нами происходит, это дело случая. А вот ложь полностью родится от тебя, над ложью ты обладаешь полнейшим контролем, она родилась из тебя, тобою кормится и рассказывает только о тебе. Так в чем ты открываешься сильнее: в правде или во лжи? Панна Елена…

Та подняла взгляд.

– Так я должна лгать?…

Я-оноотпустило ее руку. Девушка выпрямилась, сомкнула на рюмке обе ладони, сплетая пальцы корзинкой. Она не удалилась – но как будто бы глядела с другого конца длинного коридора. При этом она щурила глаза в алом сиянии, остающееся позади за мчащимся Транссибирским Экспрессом Солнце заливало ее сторону купе от ковра до барельефов под потолком, на которых пухлые личики нимф выглядывали из-за золотых зарослей; и в жарком закатном свете все это блистало, мерцало и горело темно-пурпурными огнями – над гордо поднятой головой панны Мукляновичувны.

– Тогда рассказывайте правду.

Тук-тук-тук-ТУК; тук-тук-тук-ТУК; тук-тук-тук-ТУК.

То ли это солнечный рефлекс, то ли в глазу Елены искрится тот самый чертик детской строптивости?

– Когда мне было лет двенадцать или тринадцать, – начала она, – тетя Уршуля повела меня на Ордынацкую [110]110
  Улица в Варшаве


[Закрыть], в цирк. До этого я не часто выбиралась в город. И в цирке никогда не была. Помню, с каким воодушевлением, готовилась я к этому выходу, а ведь это был выход; целую неделю ничто иное не занимало мои мысли и сны. А платьице такое, а башмачки вот эти, а пальто такое, а шляпка этакая – и что мы там увидим, каких зверей, каких клоунов, какие чудеса; племянница дворника принесла мне плакат, на котором худенькая акробатка в клетчатом трико парит в воздухе, пролетая через огненные обручи, а снизу, из под огня, хотят ее достать львы, их раскрытые пасти, огромные зубища и клыки.

…На Окульник [111]111
  Варшавский район на левом берегу Вислы. Кстати, по адресу: Окульник, 2 находится Музей Ф. Шопена – Прим. перевод.


[Закрыть]мы отправились в закрытых дрожках, помню понурую осеннюю слякоть, это было еще перед лютами. Сначала мы зашли в кондитерскую, мне разрешили съесть пирожное; и я помню его лимонный вкус, щиплющую язык сладкую кислоту; вкусы и запахи хорошо запоминаются, мне кажется, будто бы они остаются в теле уже навсегда – на языке, в голове – какие-то частички-носители впечатлений; а вот звуки, образы, прикосновения – они уже не обладают какими-либо материальными отпечатками, которые можно было бы высадить в человеке; так ли это на самом деле, как вы считаете, пан Бенедикт?

…Потом в вестибюле тетя встретила знакомых, драгунского полковника с дамой; у полковника имелось постоянное место в ложе партера ротонды, недалеко от арены; он пригласил нас, меня угощал конфетами, хотел купить сахарную куколку; от полковника я запомнила громадные усищи, вот такенные фитили в помаде. Мы сидели в бархате. Другие дамы, их платья, перья, шляпы, прически, шелест вееров, запах духов – ах, пан Бенедикт, запах этих духов до сих пор во мне. Тогда мне казалось, что я дух потеряю, от чрезмерного возбуждения может так дыхание спереть, словно кто-то вложил тебе руку в грудь и давит расставленной плоско ладонью на кость, вот тут, тут…

– На грудину.

– Да.

– Одно дыхание начинается, прежде чем закончится предыдущее, воздух выпирает воздух, легкие западают, вы себя никогда так не чувствовали? Бедная тетя, наверное, так перепугалась. Под куполом зажгли громадную газовую люстру. И я увидела тот длинный фриз над галереей – фантастические охотничьи сцены. Колье, серьги и перстни дам сияли словно звезды. Неужто вы будете удивляться маленькой девочке? Все это было слишком уж красиво, слишком похоже на сказку. Сказки не лгут. Пан Бенедикт, вот тут вы можете быть правы, сказки не лгут, особенно тогда, когда не говорят правды.

…Уже гораздо позднее я узнала, что в ложах партера – кто там, как правило, сидит? В основном, дамы свободных обычаев и офицерские содержанки.

…До первого антракта я увидала огнеглотателей, дрессированных тюленей, силача, что ломал подковы, и фокусника, который вынимал из цилиндра кроликов, голубей и змей; одна змея сбежала, клоунам это только в радость, они вытаскивали ее у себя из-за воротников, из ушей, из штанов. После антракта была объявлена труппа акробатов из Гданьска, я сразу же подумала про эту девочку с плаката; и правда, выходит с ними девушка в похожем трико, зазывала представляет: Невероятная Фелитка Каучук! Понятное дело, это такое эффектное пот de scene [112]112
  Псевдоним, сценическое имя (фр.)


[Закрыть]– но тут же аплодисменты, когда она гнется, будто бы из резины сделана, словно у нее костей совсем нет, головой назад – до самых пяток, а ноги вокруг шеи заворачивает, а гимнасты при том ее будто мячик перебрасывают и забрасывают на высокие мостки, где она выделывает смертельные номера под барабанную дробь; а у меня сердце к горлу подступает, и я сжимаю тетю за руку, а потом – и вправду – девица прыгает через огненные обручи, и с трамплина крутит сальто через огонь; вот только львов не было. Под конец вся труппа бьет поклоны, окружая арену, и с нашей стороны тоже, и я высовываюсь из ложи. И тут тетя говорит: А я ее знаю! Это дочка Бочвалкевичей с Вороньей улицы! Лошадь угольщика как-то на нее наехала, и у нее ножки отнялись, несчастное дитя, калека божья на всю жизнь. Но теперь же видим, что нет, теперь – Невероятная Фелитка Каучук! Дали звонок на второй антракт, господин полковник предлагает помощь в решении тайны (его дама шепчет ему что-то на ухо). Послал мальчонку за кулисы, записочка с банкнотой. Ну что подумала Фелитка? Всегда ли она принимала такие приглашения от офицеров? И она появляется, еще не переодевшись, всего лишь в наброшенной на плечи пелерине. Сразу же узнает тетю: поцелуи, объятия, смех. Она присела с нами на время антракта. Так что же с ней эти годы происходило? Она была не моложе меня, когда на улице попала под копыта клячи угольщика; у нее отнялись ноги, ходила на костылях, если вообще ходила, потому что рассказывала, что родители предпочитали держать ее дома – только и видела, что дворик из окна, и улицу со двора, когда летом отец выносил ее на свежий воздух. И вскоре после того, на их улице давал представление канатоходец – растянул веревку между крышами, ходил по ней туда-сюда, три этажа над мостовой, а потом на веревку вступила и дочка канатоходца, про маршировала в воздухе над засмотревшейся Фелиткой. И вот говорит мадемуазель Каучук: гляжу и знаю, что если буду ходить, то стану ходить по воздуху. Сразу же, там, на мостовой, под растянутым канатом, она выдумала себе будущее и все на него поставила. Вскоре после того вернулась чувствительность в стопе – вы понимаете, она все это рассказывала со смехом, будто шутку, но то была не шутка – чувствительность пальцев на ноге, в самих ногах вернулась, и так она стала Женщиной-Резиной.

…Пан Бенедикт, вы слышите, что я говорю? Тут дело не в том, что я увидала в цирке на Окульнике, но как фантазии превращаются в жизнь, а жизнь – в фантазии. Но то, что какая-то там Фелитка, то, что какая-то там девчонка Бочвалкевич с Вороньей – выписала себя как сказку, сама себя выдумала, солгала и превратила в правду, и теперь стояла перед нами, живая ложь, рассказанная самой себе сказка, дитя собственных снов. Выходит, ты не тот, кем ты есть – ты тот, кем себя выдумаешь! Понимаете, пан Бенедикт? Чем более экзотичен цирк, чем более живописны одеяния и большее восхищение в глазах ребенка – тем ближе граница между невозможностью и мечтой, до нее можно достать рукой, к ней можно прикоснуться. Я оторвала цехин с ее трико, забрала, украла и до сих пор храню в своей тайной сокровищнице.

…И признаюсь вам: всегда я читала приключенческие книжки, в которых герои переживают фантастические приключения, путешествуют по диким странам, сражаются с лишенными чести чудовищами в людском обличье, только благодаря собственной храбрости и хитрости выходят они живыми из самых опасных ситуаций. И вот как раз такую себя я сама себе рассказала, такой заклад приняла, такую ложь превращаю в правду.

…Вы можете подумать, будто цвет моих волос таков с рождения? Но ведь героини драматических романов, не те перепуганные предметы восхищения авантюристов – но femmes d'esprit [113]113
  Женщины ума (фр.)


[Закрыть], бесстрашные героини, и женщины-шпионки, и разбойницы, и femmes fatales [114]114
  Роковые женщины (фр.)


[Закрыть],они всегда с волосами и бровями цвета воронова крыла. Так что, хна, волшебная хна [115]115
  Для светлых волос, кроме хны нужно добавить и басмы, разве не так? Милые читательницы согласятся со мной? А для мужчин ссылка: http://hair-fashion.ru/okraska-volos-xnoj-i-basmoj.html – Прим. перевод.


[Закрыть]! Вы иронически усмехаетесь – что все это женское кокетство, что все это только ради красоты, из желания понравиться мужчине? А вот и нет! Как вы сами о себе думаете? Какой образ Бенедикта Герославского носите в голове? Кем вы являетесь для самого себя? То-то и оно! Ведь только так можно начать переписывать себя, лгать себе, то есть – превращать ложь в правду: один день, другой, третий, десятый, месяц, и еще, и еще, но регулярно, последовательно, непрерывно, с каждым взглядом в зеркале, в каждой уличной витрине, в каждом случайном отражении, ухваченном краем глаза – пока в один прекрасный день в голове твоей не родится иная мысль, ибо то будет первый образ и первая ассоциация, и самая глубинная правда о тебе, когда глянешь и увидишь цыганской красоты брюнетку, и увидишь себя – и это будешь ты – женщина-шпионка, таинственная соблазнительница, акробатка жизни. Которая открывает шпилькой любой замок, и которая распутывает любое таинственное преступление.