Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 95 страниц)

О министерских мамонтах и картографии Подземного Мира

Представительство Министерства Зимы размещалось в здании иркутской Таможенной Палаты, неподалеку от Сорочьего Базара, сразу же напротив Восточно-Сибирского Отделения Императорского Российского Географического Общества, который перебрался сюда с другого конца Главной улицы, с берега Ангары, где после Великого Пожара место Сибиряковского Дворца [230]230
  Так в оригинале – Прим. перевод.


[Закрыть]генерал-губернатора заняла похожая на топорно обтесанный булыжник Цитадель, широко растянувшаяся на соседние участки. Если бы не туман и не массив Собора Христа Спасителя, башни Цитадели можно было бы видеть и с Базара.

В переулке от Палаты между крышами висели два люта; третий вымораживался из-под тротуара. От тяжелого, медленного ритма огромных глашатаевых бубнов дрожали мираже-стекольные окна таможенных бухгалтерий и министерских канцелярий. Швейцар в выпуклых очках, в которых белизна сливалась с синевой, стоял перед воротами, подняв над головой лампу и размахивая ею в разные стороны, разворачивая сани, едущие мимо Палаты; подъезжая, я-оноувидало в тумане вначале этот движущийся по дуге огонек, и только потом из серо-цветной взвеси появились колоннады, карнизы, башенки и крутые крыши шестиэтажного дома. Согласно требованиям архитектуры Льда, нижний этаж спроектировали очень высоким, аршин в десять – так что в ворота въехало, словно в какой-то средневековый замок. На внутреннем дворе было тесно от саней, лошадей и оленей; тут была даже собачья упряжка; только медведя на цепи не хватало.

Толпа и движение не удивляли. Таможенная Палата, после переезда из Кяхты в Иркутск, брала здесь пошлину со всех дальневосточных товаров, отправлявшихся дальше, на запад, то есть, с большей части всего, что проходило через порты во Владивостоке и Николаевске Амурском: с шерсти и хлопка из Англии; с муки, машин и оружия из Сан-Франциско; с мебели, сахара, вина и промышленных изделий из Германии; с чая из Китая. Одного чая ежегодно проходило на сорок миллионов рублей (пока не началась война). От пошлины освобождались товары, предназначавшиеся на сибирский рынок, в особенности – продовольственные товары, что только открывало новые пути для злоупотреблений и усиливало бюрократию. Таможенники занимали четыре этажа громадного здания; иркутское представительство Министерства Зимы размещалась на двух высших этажах.

Было девять часов и пятьдесят минут, когда я-оновступило на грязный пол вестибюля. На шкурах, разложенных в углу, возле двери, сидел старый бурят со шрамами вместо глаз, улыбчиво пялясь прямо перед собой; рядом с ним на страже стояли два казака в очках-консервах из мираже-стекла; серость с их шинелей перетекала на стены, с которых, в свою очередь, на людские лица стекала известковая белизна. Я-оносняло свои очки. Бурят глянул, улыбнулся еще шире. На противоположной стене висели старые военные плакаты, на которых карикатуры российских салдати моряков (усатые мужички с пшеничными усами и буханками мышц, вскипающих из-под полосатых рубах) втаптывали в землю и спихивали в море карикатурных японских салдати моряков (раза в три меньшие, похожие на крыс созданьица с глазками-черточками). Белицкие рассказывали, что в самый разгар военных действий весь Иркутск был обклеен плакатами, предостерегающими от японских шпионов; китайский квартал неустанно прочесывали патрули, проверяющие документы, разыскивающие желтков среди желтков. Перед первой войной с Россией Японская Империя залила Сибирь массой эмигрантов, находивших здесь работу в качестве лакеев и гувернанток в богатых домах; в качестве сапожников, портных, поваров, парикмахеров, не говоря уже о проститутках. С началом войны все они исчезли, собрав Бог знает какие сведения. Империя планировала на годы, годы вперед, весьма походя в этом на Российскую Империю. Знаменитой стала история храброго японского офицера, который в одиночку выбрался в путешествие верхом от Владивостока в Петербург: тронутые героизмом подвига, россияне приветствовали его по всей трассе со всеми почестями не скрывая никаких секретов своей страны – и лишь потом оказалось, что поездка эта была одной из самых дерзких и плодотворных шпионских операций. Так что, нужно быть начеку. Желтые шпионы подкарауливают всюду!

Я-оноподнялось по лестнице, живо постукивая тросточкой. Здание – как и большинство представительских домов в Иркутске – было возведено из байкальского мрамора, грубо-кристаллической разновидности белого, розового и голубого цвета. В нише между лестничными пролетами стояла скульптура Петра Великого, вымороженная в ледовом песчанике; камень исходил паром в холодном воздухе, словно его только что облили кипятком. Имеются такие переохлажденные руды, такие перемороженные материи, говорил пан Войслав, которые обращают тепловые потоки, точно так же, как обращает их тунгетит: возьмешь молоток, стукнешь по железу – железо разогреется; а вот если ударить молотком по тунгетиту – его охладишь. Такое же бывает и с некоторыми видами зимназа. Тогда показало ему Гроссмейстера и черные патроны к нему. Войслав погладил бороду. Могу ли я вам кое-что посоветовать, пан Бенедикт? Ну конечно, с самого начала на совет и рассчитывал, ни на что большее.

Поднимаясь на пятый этаж, в уже расстегнутом тулупе, прикручивало в голове рваные воспоминания от ночной конференции в кабинете пана Белицкого; сразу же после того, как пришла повестка из Министерства, Белицкий послал за адвокатом Кужменцевым. Пан Войслав заверил, что доверяет Кужменцеву полностью, как в делах, так и в личных вопросах. Кужменцев – через знакомых в адвокатской коллегии и иркутской думе, а так же среди советников Сибирхожето – был вхож в круги высшей сибирской политики. Не раз бывал он и генерал-губернатора Шульца-Зимнего, который весьма ценил его знания по международным проблемам – сам Кужменцев в молодости много путешествовал по Европе, бывал в Индии и на Антиподах, посетил даже открытые китайские города. Сейчас он был уже стар, его седая борода импонировала не меньше, чем у пана Войслава, дополненная гривой волос цвета муки с перцем. На улице его всегда сопровождал крепкий слуга, следящий, чтобы старец не упал на скользком льду; зато по паркетным полам господин адвокат перемещался очень даже энергично.

– Вы взяли от них деньги, – сказал адвокат, устроившись возле печи. Толстый покров потьвета лег на спинке кресла – вместо тени, и тени вопреки. – Тысячу рублей, так? И квитанцию подписали, так? И еще какое-то обязательство, так? Эта бумага с вами?

– Мне ее не дали.

– А вот так, насколько вам известно, Венедикт Филиппович – на что вы обязались?

– Я должен поговорить с отцом.

– Поговорить?

– Поговорить.

– Его отец, – включился пан Белицкий, который все время озабоченно переходил от одного черного окна к другому черному окну, – является значительной фигурой, во всяком случае, для тех, что верят в высший смысл Льда. Расскажите-ка, пан Бенедикт.

Я-онорассказало.

– Так что вы спрашиваете, – Кужменцев взял понюшку табаку и чихнул так, что в кабинете потемнело, – раз, чье же это слово в Министерстве Зимы привело вас сюда; два, каковы этой фигуры намерения в отношении вас и фатера вашего; три, верят они в Бердяева здесь, или это тот самый неизвестный; четыре, какое все это имеет отношение к оттепельнической политике и к доктору Тесле так? Так?

– И пять, Модест Павлович: могу ли я…

– …из всего этого выписаться, так.

– Ведь если…

– Со стороны ледняков.

– И более того…

– Сибирхожето против Теслы.

– Или Победоносцев, либо Раппацкий. Ведь нельзя…

– …Историю…

– …лютов…

– …если он их растопит. Да.

Адвокат взял еще одну понюшку табака с тунгетитом и мрачно закончил:

– Расстрельное дело.

Я-онобез слова согласилось. Вопросы были высказаны; остались одни очевидности. Тьмечь пульсировала в мягких тенях от керосиновой лампы, припухлости ночи за спиной пана Войслава. Я-онопостояло там пару минут в молчании, равном их молчанию – да, нет, да, нет; HerrБлютфельд, если бы родился в Краю Лютов, до смерти не произнес бы ни слова.

При уходе адвокат Кужменцев обещал как можно скорее вынюхать что и как, тем временем же, усиленно советовал, чтобы ничего нового Зиме не обещать, и уж наверняка ничего не подписывать, и вообще: как можно меньше там говорить, но чтобы ушки на макушке, и глаза держать широко открытыми. Генеральным директором там сейчас Зигфрид Ингмарович Ормута, правда, он уже несколько месяцев живет во сне; всем управляют чиновники, то один берет верх, то другой. Если что – вот моя визитная карточка.

Самое первое дело, подумало я-оно,входя в палату просителей представительства Зимы, это деньги. Чиновник спросил имя. Бенедикт Филиппович Герославский. Тот проверил в книге. Взяв трость под мышку, незаметно переложило тысячерублевую пачку из бумажника в карман пиджака. Чиновник выписал пропуск. Этажом выше, по коридору налево, до конца и спрашивать полномочного комиссара Шембуха. Но едва обернулось к двери, он схватился из-за стола и исчез в задней двери. Ого!

У Шембуха была встреча еще с кем-то; секретарь, приглаженный толстяк с татарскими чертами лица и неяркими светенями, растянувшимися под подбородками будто слюнявчик, попросил подождать на лавке под стеной. Сняло тулуп. Из коридора доносились отзвуки сердитой беседы на русском, бурятском и китайском языках. Секретарь через какое-то время вышел, оставляя двери приоткрытыми.

На голой штукатурке слева висел, перекривленный, портрет Николая II. Подошло, поправило по вертикали. Монгол в кожаном пальто, обернутый платком, словно удавом боа, переступил порог и неуверенно остановился, сминая в руке какие-то бумаги; под мышкой у него был белый череп то ли волка, то ли собаки. Он что-то произнес на своем чмокающем языке. Ответило ему, что секретарь вышел. Монгол указал на двери за пустым столом. Ответило, что там разговаривают. Монгол захлопал глазами, чихнул и ушел; от него остался смрад животного жира. Выпрямив царский портрет, рукавом стерло с него пыль. Царь укоризненно глядел на противоположную стену, где висел портрет министра Раппацкого, перекривленный в другую сторону.

По сравнению с варшавскими конторами Зимы, иркутская была не сильно-то и презентабельной. По дороге заметило кучи бумаг под стенками, на полу – грязные полосы, на высоких потолках подтеки, трещины и даже дыры в штукатурке. Ежеминутно кто-нибудь нарушал возбужденным голосом чиновную тишину, как те спорщики в коридоре. Из внутреннего двора доносился приглушенный собачий лай. Блрумм, блрумм – глашатаи колотили в свои бубны, звенели стекла. Небо за окном выливало свою синеву на заснеженные крыши Иркутска. Вошел какой-то худой тип в мираже-стекольных pince-nez.

– ГаспадинГерославский! – протянул он руку. – Прошу, прошу!

Он схватил за плечо и потянул через боковую дверь, через прихожую конторы, откуда доносился клекот счетов и скрип паркетных полов, потом через пустой секретариат, в кабинет с высокими окнами, выходящими через Главную улицу прямо на двойной массив собора Христа Спасителя. Матовая чернота с его могучих византийских куполов стекала в туманные реки, бурлящие между домами; если поглядеть подольше, можно было увидеть весь город, затопленный в адской смоле.

Худой мужчина был в свежевыглаженном чиновничьем мундире с какими-то отличиями, светлые волосы он зачесывал в наполеоновскую челку. Когда же он снял очки, оказалось, что у него молодые, живые глаза – вряд ли, чтобы он мог быть намного старше меня. Вспомнился армянин из «Чертовой Руки», было нечто такое в глазах лютовчиков, а точнее – в контрасте их глаз с лицами: словно они старели в другом темпе; лица быстрее, а глаза медленнее.

Худой широко улыбнулся, раскрывая не слишком опрятный рот: нескольких зубов не хватало, другие совершенно почернели. Темное дыхание сходило у него по языку рваными облачками.

– А мы уж побаивались, что не придете! Как только до нас дошла весть про бомбу – Боже мой, терраристытут, терраристытам, что за времена – ну хоть добрались счастливо! Но мы ждали, ждали, все уже думали, будто с вами что нехорошее приключилось…

– Болел я.

– Ну да, мы как раз узнали. Присаживайтесь, пожалуйста.

Я-оноразгляделось по забитой вещами комнате.

– Угоститесь? – Хозяин вынул из кармана леденцы. Потом, уже из ящика стола, пакетик мальвовых конфет. Потом коробочку минеральных пастилок Файя (якобы, очень полезных). Затем кисет махорки, банку с дынными семечками. Из сейфа он извлек коробку сигар и приглашающе приоткрыл крышку. Я-оновыбрало одну, сняло бандероль. Хозяин предложил гильотину и огонь. – Вы знаете, это даже ничего, что вы припоздали: пока Зимняя дорога закрыта, все равно, надо ждать. Важно будет не терять времени, когда путь на Кежму будет открыт.

Я-онозатянулось дымом.

– Я ничего не знаю.

– Простите?

– Мне в Варшаве ничего не сказали. Дали билет и деньг… – Быстрым движением вытащило тысячу рублей и выложило на заваленный бумагами стол. – Можете считать, что я не сдержал договора…

– Да что же вы это! – всплеснул руками худой. – Ну, знаете! Мы очень рады, что вы сюда к нам побеспокоились. – Он замигал глазами, глянул внимательнее. – Что вам наговорили?

– Кто?

Закусив сигару, тот кинулся к шкафу, открыл верхнюю дверь, вырвал оттуда, сверху, рулон бумаг и рисунков и начал ими, в некоей библиофобской ярости размахивать во все стороны, разворачивать и сворачивать, пока не нашел одну, уже пожелтевшую бумажную простыню и не расстелил ее, не переставая при этом пыхать табаком, поверху канцелярского балагана на дубовой столешнице. Кивнул, приглашая. Я-оновстало рядом. Тот хлопнул раскрытой ладонью.

– Поглядите.

– Что это такое?

– Дороги Мамонтов. Видите? Тут, тут, и вон там, и еще тут. – Он тыкал грязным ногтем в места, обозначенные крестиками и описанные размашистой кириллицей. – Рапорты о Филиппе Филипповиче Герославском. В соответствии со временем – смотрите, как я передвигаю палец – вот так перемещается Отец Мороз по Дорогам Мамонтов. Видите последнюю Дату?

– Я ничего не знаю.

Тот скрежетнул зубами (сколько их там у него осталось).

– Ну да, поляк. Вам важен отец – хотите получить амнистию на бумаге? Они ее вам могут устроить, генерал-губернатор подмахнет. Только на что вам амнистия для ледяного булыжника? Они вам этого не скажут – я скажу все. Вот, держите, прочтите.

Он вырвал из пачки лист бумаги с печатью, сунул в ладонь.

Я-оноотвернулось к окну.

«…на седле долины, когда сходил ночью, и так мы его увидели на рассвете: шесть на восемь, в ледовом походе, по земле, деревьям и мерзлоте. Первый термометр: минус сорок один и семь. Второй термометр: минус сорок шесть и два. Третий термометр: минус шестьдесят четыре ровно. Распознано: рука, профиль лица (слева), отпечаток ноги (масштаб один к четырем). Он вымораживался по жиле в направлении северо-востока…»

– О чем это они здесь пишут?

– Про вашего отца.

Я-онозакашлялось черным дымом.

– А вы думали – как? – Чиновник переставил пепельницу с подоконника на стол, отложил в нее едва начатую сигару. – Что мы держим его где-то в министерской тюрьме? Или что можно, просто так, пойти и проведать Отца Мороза в каком-то секретном доме мартыновцев или в лагере бродяг? Вот так, садитесь у огонька, и все оговариваете за стаканчиком самогона? Боже Всемогущий, они вам ничего не сказали! Вы побледнели, отдышитесь. Вы думали, будто «Отец Мороз» это всего лишь такой мартыновский клич, сектантское имя? Так думали!? – Он даже сам присел на табурете, придвинутом к столу. При этом он оперся локтем на карте, сбросив на пол какие-то бумаги, и даже не глянул на них. – Не хотите чего-нибудь выпить? – тихо спросил он.

– Я знал, что он заморожен, то есть, пропитан тьмечью, понимаете, что он застыл во Льду – «Ледовое чудовище». Но… это… совершенно другое… это… люты…

– Тааак…

Я-оноподняло глаза.

– Он живой? – спросило через какое-то время; и услышало в голове – будто эхо стеклянного колокола – высокий голос комиссара Пресса: Жив ли Филипп Филиппович Герославский?! Живет ли он!?

Блрумм, блрумм.

– Дело выглядит так. Дороги Мамонтов… – Блондин указал взглядом на костяную фигурку в витрине у двери, где за стеклом (обычным) стояли различные этнографические экспонаты, некоторые обладали странной, примитивной красотой – из нефрита, яшмы, агата, оникса, но, прежде всего из белой, бело-желтой кости. – Мамонт, то есть, «мамонту», эскимосское слово и означает: «тот, кто живет под землей». Вы наверняка слышали, как тела и растения сохраняются в нашей мерзлоте на годы и столетия. Неоднократно случаются у нас такие вещи: например, в Знаменском или под Кайской: копает человек фундамент под дом, растапливает землю, и что он вытаскивает наверх из грязи? Свеженький труп, словно вчера захороненный – какого-то воина в шкурах и с копьем, еще до времен Ермака. Или зверя какого-нибудь, нынешнего или давнего. Ну, и есть звери, которых найти можно только под землей: мамонтов. Спросите-ка у любого туземца. Никогда он не видел их под небом, но вот в Подземном Мире – пожалуйста; мамонты именно там и живут. Их не встретишь в тайге, или чтобы бегали между деревьями, по травянистой равнине. Их можно только откопать. Понимаете? То есть, мамонт, это подземный зверь, под землей пасется, под землей путешествует огромными стадами, и эти их перемещения слышат, земля трясется, из-под камней доносится низкое, длительное рычание. Некоторые говорят, будто бы звери Среднего Мира – медведи, олени, щуки – после смерти, после перехода в Нижний Мир, становятся мамонтами. Другие же рассказывают легенды про то, как люди вместе с богами выгнали их туда. Особенно шаманы – эти уже и сами чудеса видят: от наших одомашненных тунгусов я сам слышал, будто бы мамонт, вы только послушайте, мамонт – это «рыба с рогами».

…А люты вымораживаются из-под земли, из мерзлоты. Первые гляциометрические карты были составлены еще перед пожаром Иркутска, на самой заре зимназового промысла. Сейчас мы получаем, практически без исключений, копии из Атласов Льда Сибирхожето, хотя и прошедшие чудовищную цензуру; Победоносцев предоставляет фонды университетам и институтам, а здесь – Географическое Общество – это же, практически, филиал Сибирхожето. Но самое главное здесь то, чтобы уметь предвидеть перемещения лютов, чтобы знать эти подземные русла протекания Льда. Ведь имеются четкие правильности, в городах и за городом, но здесь мы можем за ними лучше наблюдать; имеются геологические последовательности, какие-то термопроводы в мерзлоте, по которым промораживаются люты, чтобы или тут, или там проникнуть на поверхность – так вот, чаще всего, неподалеку от подобной подземной дороги. Общества по добыче зимназа и содержанию холадницотдали бы состояние за полную и до точки аккуратную гляциометрическую карту Сибири.

– Карту Гроховского.

– Ну да. Тем временем, над этим ломают себе головы профессора, предсказатели, шарлатаны, любой, кто способен похвалиться таким сбывшимся прогнозом. Наши холодопромышленники не обязательно родом из просвещенной среды, как вы сами, наверняка, уже имели способность убедиться. Хватило одного-двух шаманов, что под звуки бубна и в священном дыму повалялись по земле, чтобы склонить их к дающим прибыли методам.

– И что? Эти их предсказания? Шаманов. Сбываются?

Собеседник только пожал плечами.

– Иногда сбываются, иногда – нет. Они бывают полезными, не стану отрицать, сам пользуюсь их услугами. Фактом остается то, что лютов частенько можно встретить возле мест, где выкопали свежих мамонтов. Но ведь их выкопали там именно потому, что они хорошо сохранились в мерзлоте, во льду, а люты – это ходячий лед. Шаманы рассказывают, что в трансе дух их покидает и отправляется прямиком в Нижний Мир, где он видит передвижения мамонтов – потому-то шаманы знают и перемещения лютов. Впрочем, спросите тунгуса или якута – он расскажет все наоборот, лишь бы на злость буряту. Тут вы должны следить, когда вращаетесь между ними, чтобы, по случаю, не возбудить между ними какой-нибудь староновой свары. Вам эти вещи не объясняли? Если отправитесь с бурятами, то внимательно подбирайте любое слово, относящееся к лютам или Льду. «Малахун», «Маласу» – это по-бурятски «Лёд». Тут у нас среди дикарей идет теологическая война, понимаете, можно сказать – раскол по меркам юрты и пьяной тундры. Еще в тысяча восемьсот пятьдесят первом году более тридцати тысяч захваченных у бурятов мужчин перекрестили в казаков; они верно служили, и продолжают служить – народ полезный. Но, как не погляди, нецивилизованные дикари, иноплеменные язычники. «Бурят» – по-монгольски означает «предатель». А почему они работают на Сибирхожето? Разница заключается, как я и говорю, в их верованиях.

– Дух правит материей.

– Бывает и так, как слышал, хотя сам я на спиритические сеансы не ходок. Конкретно же, люты представляются бурятам пришельцами из Верхнего Мира: то, что прилетело сюда в тысяча девятьсот восьмом, прилетело с неба. А вот тунгусы с якутами говорят наоборот: люты – дети Подземного Мира. Первое, что вся эта чертовщина грохнула на севере, а север у них в головах каким-то макаром связывается с Нижним Миром, может быть потому, что там холоднее всего. Второе, они ведь вымораживаются из-под земли. Дети вечной мерзлоты. Абаасы – то есть, духи Подземного Мира, подземные тени, выпасающие там стада чудищ на железных лугах… Что?

– Ничего. Хорошая сигара.

– Такова вот их вера, Венедикт Филиппович. Как мартыновцы высматривают в лютах ледового Антихриста, или чего они там в конце-концов выжидают – так якуты опасаются пришествия наиглавнейшего люта-абааса, некоего Арсана Дуолая, Земного Брюха, Подземного Змея. Когда-то всех абаасов изгнали из Среднего Мира, а вот теперь они видят, что те возвратились. А вот что делают в связи с этим буряты? Вместо того, чтобы помочь их прогнать обратно, они служат Сибирхожето, которое только жиреет на лютах. Отсюда вам и духовная война между бурятами и якутами с тунгусами. Победоносцев ругался, упирался копытами, но, в конце концов, пришлось ему согласиться, вот и поставили везде тут эти трупные мачты. Видите ли, это плотина против душ враждебных шаманов, что нападают на бурят, и против духов-абаасов.

– Вы и вправду…

– Да что вы! Только дело даже и не в этом! Пока их не поставили, бурятские шаманы вообще не желали заглядывать на Дороги Мамонтов, а зимназовые предприниматели не давали Победоносцеву покоя, якобы, из-за этого они ежедневно теряют на этом миллионы, проигрывают бесчестным конкурентам, и так далее, и тому подобное – пока тот не сдался. А теперь, сами видите.

– Но как это связано с моим отцом…

– В этом-то вся и штука. Нет никакой возможности его найти, как только идти вдоль Дорог Мамонтов. Но на что мне была бы даже Карта Гроховского, если бы я не знал, по каким дорогам ходит Филипп Герославский, каковы его обычаи? Ведь даже если посчитать наиболее часто используемые дороги, гляньте, они обозначены тройной линией – ведь это же десятки тысяч верст!

– А те отчеты…

– Видите дату последнего? Полковник жандармерии Гейст, он начальник охранки по Иркутску, отсылает нас к полиции. Оберполицейместер – в свою очередь – к охранке. Мы уже подумывали сами нанять каких-нибудь местных следопытов, тунгусов. Но тут прибыл со своей историей инженер Ди Пиетро, и мы от идеи отказались. Тут же особый случай: вся штука не в том, чтобы вычертить карту Дорог как таковых, лют есть лют, их не различишь, сморозятся вместе, а разморозятся: на два, три, четыре. Кто из них кто? Все равно.А вот Отец Мороз – один, отдельный, особенный. Так что нам остается? Карта и набор координат. Ведь вы же математик, так? Так. Вот и будет к вам просьба наипервейшая, и задание – самое первое и очевидное, раз уж вы вообще собираетесь с отцом встретиться: возьмите все эти данные и рассчитайте для нас Дороги Мамонтов. Ну. Представьте, будто бы это уравнение, которое необходимо решить – а ведь должны решить – эти данные и Дороги Мамонтов, холодные уравнения, вашего отца. Рассчитайте!..

Худой сунул мне в руки толстую пачку бумаг. Я-оноглянуло на них, скорее всего, с миной, не свидетельствующей об особой интеллигенции, скорее всего – о болезненном отупении, потому что чиновник озабоченно повернулся к шкафу и быстро достал графин с водой и высматривал, во что бы налить.

Мяло бумаги в потных руках. Шесть на восемь, в ледовом походе, по земле, деревьям и мерзлоте.Ведь даже, когда считало, будто бы он удрал в какие-то сибирские дебри от розысков, и его только нужно будет отыскать без ведома Министерства Зимы – никак не предполагало, что само Министерство здесь беспомощно. Как поговорите, ну, и так будет хорошо.Когда мы теряем веру в могущество органов власти – что нам останется? И правда – только шаманы.

– Так насколько сильно он замерз?

– Не понял?

Блондин присел возле шкафчика в углу, нашел жестяную кружку, отставил, вынул фаянсовую.

– Ему измеряли температуру. В том рапорте…

– А! Не знаю. Эти вещи измеряются не так.

– Но ведь они сделали целых замера.

– Три вращательных термометра – потому что силу люта измеряют не температурой его льда, она у каждого одна и та же, и не температурой, что снимается с одного расстояния от него, поскольку она зависит от разности по отношению к температуре окружения, она же бывает: тут такая, а здесь совершенно другая. Измеряют градиент температуры, отсчитываемый по приросту в трех, шести и девяти аршинах от люта, лучше всего – по линии его перемещения, с фронта. Может, вам рюмку?

– Но ведь мой отец – не лют!

– Так ведь они этого не знали.

Громко треснули открытые пинком двери, в комнату вскочил похожий на бульдога старик в расстегнутом под шеей мундире высшего чиновника. Увидав блондина, выпрямлявшегося с графином в руке, он взялся под бока.

– Вон оно что! – просопел он. – Вон что вытворяете, только глаза отведу! Думаете, не запишу? Ну, погодите!

– Да пишите, чего желаете. ГаспадинГерославский…

– Это чье дело? Чья тут ответственность, а?!

Худой только пожал плечами.

Я-оноводило взглядом от одного к другому. Чем сильнее «бульдог» надувался и набухал бешенством, тем более блондин с почерневшими зубами успокаивался, утихал и, казалось, терял интерес ко всему событию; под конец, странным образом дернувшись, он отставил графин и отвернулся спиной, глядя через окно на небо-цветные купола собора.

– Идите со мной! – скомандовал старший чиновник. – Вещи забирайте с собой. Полномочный комиссар Шембух Иван Драгустинович. Почему вы не явились, когда вам было приказано?

– Я ожидал в секретариате, думал…

– Так долго?

Я-оноспрятало бумаги под тулуп. Шембух – настоящий Шембух – повел назад, через секретариат и предбанник секретариата, в свой кабинет. Здесь окна тоже выходили на монументальную церковь. Над двумя рабочими столами с ровнехонько уложенными бумагами склонился толстый татарин. Шембух прогнал его жестом руки. После чего указал на стул, предназначенный для просителей. Уселось. Хозяин, встав за столом, энергичным рывком открыл толстую папку и скрестил руки на груди.

– Десять двадцать восемь, – сообщил он, глянув на настенные часы. – По вашей причине я потерял добрые четверть часа, прежде чем вас вообще увидел; а перед тем потерял несколько недель.

– Я болел.

– Тогда следовало явиться и представить врачебную справку, – рявкнул Шембух через стол.

– Но ведь Зимняя железная дорога стоит, так что…

– А какое вам дело до той или иной дороги? Ваше собачье дело: явиться, доложиться и ждать приказа!

– Я не…

– Без разрешения Иркутск не покидать. Покажите паспорт. Ну, давайте! – Он развернул документ, глянул, фыркнул и бросил в ящик стола, после чего задвинул его коленом: грохнуло как из пушки, чернильницы подпрыгнули на столешнице, какая-то ручка скатилась на пол. – Михаил выпишет вам вид на жительство. И будете докладываться регулярно, и ждать приказа, понятно!? Понятно?!

– Да.

– Где вы… ага, у земляка, на Цветистой. Короче, там и сидите. Ладно. – Он упал в кресло. – Башка трещит. – Вынул хрустальный флакон с темной жидкостью, из которого капнул пару капель на высунутый язык. – Уффф! – весь затрясся. – Ладно. Теперь говорите. Что вам известно о Филиппе Филипповиче? Где он шатается? Что знаете про его мартыновцев?

– Ничего. Прошу прощения, но может ли Ваше благородие сказать мне, для чего, собственно, я нужен? В Варшаве мне сообщили, что я должен с ним поговорить, то есть, с отцом; но, как сейчас вы мне говорите, будто бы я должен ждать, неизвестно даже, до какого времени, а я ведь… – Я-онопостепенно замолкало, в конце концов, умолкнув совершенно; дело в том, что Шембух не перебивал и вообще не реагировал, а только сидел за своим столом с бульдожьей мордой, лапами, положенными плоско перед собой, и с бешеным взглядом, нацеленным точно в стул посетителя. Блрумм, блрумм, дрожали стекла. Я-оностиснуло колени руками.

– За идиота! – внезапно, без какого-либо предупреждения, заорал Шембух, не изменив позы, только раскрыв пасть, так что брыжи затряслись, словно у индюка. – За последнего дурака! Что! Как посмел! Говноед наглый! Пашел вон!Выродок блядский! Шуточки еще…! Прочь! Прочь! – При этом он брызгал черной слюной, тьмечь под кожей ходила пятнами-мозаикой более темной крови.

Я-ононе спеша поднялось, прижимая к груди тулуп, завернутый на трости и на руке с бумагами.

– Деньги я вернул, – сказало, четко выделяя каждое слово. – Арестуйте меня, если желаете. Первым же Экспрессом я возвращаюсь в Европу. Прощайте.

Повернулось и вышло из кабинета комиссара Шембуха и, переступив порог, тут же подумало, что, конечно же, ни в какое Королевство возвращаться нельзя – нужно оставаться, спасать отца. Тяжело уселось на скамье перед столом секретаря. Выехать не удастся, тем более, Экспрессом: без паспорта даже не купишь билета. Застряло в этом Иркутске. Так что, поджать хвост, поползти назад, попросить прощения у Шембуха? Горячая флегма стыда подошла уже к горлу, выше, выше, залила рот, еще выше, теперь вытекает из под стиснутых век. Даже барабанов не слышно, только бухание крови.

– …слишком долго.

– Не понял, – открыло я-оноглаза.

Татарин конфиденциально склонился над крышкой стола, светени стекли на грудь его белой сорочки.

– Вы не бойтесь, – тихо шепнул тот, – он ничего не может вам сделать; Шульц уже обо всем знает, он отказался посетить Победоносцева, послал казаков, теперь должен вести переговоры.

– Что? С кем?

Толстяк тихонько захихикал.

– С лютами.

Из кабинета комиссара донесся шум, и секретарь снова съежился над бумагами. Я-онозаговаривало с ним еще раз и другой, но тот уже ничего не сказал, только подсунул, осторожненько приложив большую печать,документ на право трехмесячного пребывания в иркутском генерал-губернаторстве. Больше он даже не поднял глаз. Спрятало бумагу вместе с бумагами худого чиновника, буркнуло что-то в знак благодарности и вышло, даже не оглянувшись.