Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 95 страниц)

О необходимости ручного управления Историей

На серебряной крышке портсигара был выгравирован геральдический символ с тигром, сжимавшим в челюстях зверька, похожего на ласку.

– Уссурийский тигр, – сообщил господин Порфирий Поченгло, угощая папиросой. – Якобы, когда-то обитал неподалеку от Иркутска, буряты-охотники повторяют рассказы дедов своих дедов. И сибирский соболь, на торговле их шкурками выросли здесь первые состояния.

– Это печать вашего торгового дома?

Поченгло рассмеялся.

– Герб Иркутска, дорогой мой, герб Иркутска! Тигр и соболь.

– Вы, насколько я понимаю, сибиряк с рождения, отец же попал на Байкал – когда? после январского? [143]143
  Имеется в виду восстание 1861 года.


[Закрыть]

Тот вынул визитную карточку. Я-оноглянуло. Кириллическая печать, с адресами в Иркутске и Петербурге – Поченгло П. Д., директор Сибирского Металлургического и Горнодобывающего Общества Коссовского и Буланжера, под двойным гербом Иркутска и Сибирхожето.

Я-онозакурило. Господин Поченгло кивнул стюарду, чтобы тот приоткрыл окна в малом салоне. Мальчикначал сражаться с блестящей аппаратурой потолочного люка. Поченгло вздохнул, указал рукой в переднюю часть поезда. Я-онотолько пожало плечами. В курительной и за биллиардным столом собралась, как и каждый вечер, чуть ли не половина пассажиров Люкса; в таких условиях крайне сложно говорить наедине, всегда кто-то прилепится, оказавшиеся вместе люди сходятся и расходятся, отбиваясь друг от друга – словно биллиардные шары. А ведь нужно уделить панне Елене хотя бы с полчасика. Глянуло в ее сторону. Она уже вышла; дала знак и вышла.

Перебралось в вечерний вагон. Здесь, в свою очередь, попало на FrauБлютфельд, та цвела в компании, уцепившись за руку высокого прокурора, слишком далеко не отходя от пианино, на котором выстукивал печальные мелодии monsieurВерусс, строя притом глазки черноволосой красавице-вдове. Гертруда Блютфельд, Боже, из огня да в полымя. Заметила? Фу, не заметила. Как можно незаметнее потянуло Порфирия в галерею. Только лишь закрыв ее двери, вздохнуло свободнее. Промышленник с весельем в глазах только приглядывался.

– Светская клаустрофобия, – сказало с кислой усмешкой. Огляделось по сторонам. Никого, один Зейцов тихо похрапывает на табурете в углу. Стеклянные панели-близнецы по обеим сторонам железной перегородки перед смотровой площадкой были приоткрыты, ветер свободно влетал вовнутрь. Встало у самой переборки, еще перед струями сквозняка, но уже в движении свежего, прохладного воздуха; выдуваемый дым сворачивался в нем в спирали и банты. Если глядеть отсюда, прижав глаза к стеклу, впереди видны, на фланге мчащегося Экспресса, на фоне размытой зелено-золотой тайги, под длинным штандартом дыма – цветные крылья зимназовых зорь, бьющие на много аршинов от ледовой туши «Черного Соболя» (которого самого видно не было).

Я-оноспрятало карточку в карман.

– Впечатлен, впечатлен. Сибирское Холад-Железапрамышленное Тавариществопожало мне руку, буду ее внукам показывать.

Поченгло снова рассмеялся, его смех был очень заразителен, так и хотелось смеяться вместе с ним.

– В совете Сибирхожето у нас только один голос. На водку с Победоносцевым я не хожу, если вы так это себе представили. Впрочем, и в самом Металлургическом и Горнодобывающем Обществе у меня только миноритарная доля. Но характерно то, что вы заранее приняли, что что я сам ссыльный, либо родитель мой был сослан. Сам я никогда не бывал в давнем Королевстве [144]144
  Имеется в виду Королевство Варшавское, часть Польши, доставшаяся России после разборов.


[Закрыть]– у всех вас там, и вправду, такой образ Сибири?

– Ну, после зимназового бума кое-что изменилось, знаю, что многие выезжают ради заработка…

– И даже сейчас, – Поченгло поискал глазами пепельницу. Стряхнул папиросу за окно, – вы говорите это так…

– Как?

– Словно в этом таится какая-то непристойность. Только не надо кривиться; так, так, я уже слышал о вашем отце, сосланном за противоцарские делишки; le Père du Gel,ну как же я мог не услышать; так что представьте, какие странные чувства это пробуждает у самих ссыльных. Мы стараемся нанимать их в первую очередь, тех, которые после освобождения не получают разрешения возвратиться в Польшу, с приговором выдворения или поселения – и поначалу это всегда, ммм, не очень удобно.

– Если вся Сибирь представляет собой тюрьму для поляков, кем же являются те, кто в тюрьме этой богатства свои растят?

На этот раз Поченгло поглядел серьезно.

– А кем являются те, кто в тюрьме родились? Послушайте, мой отец был инженером, в Иркутск его вызвал господин Савицкий во времена золотой горячки; дело было в графитовых тиглях; какой-то француз открыл там тогда залежи графита, и золотоносные поля Савицкого над Ангарой оказались ценными вдвое. Отец, в свою очередь, выписал невесту из Захваченной Страны, тут, то есть, в Иркутске, они поженились, в костеле отца Шверницкого. В тысяча восемьсот семьдесят девятом костел сгорел, через пять лет на его месте возвели уже кирпичный храм Вознесения Наисвятейшей Девы Марии, за счет Михала Коссовского; в этом же костеле и меня крестили, пан Коссовский был моим крестным. Когда началась реализация крупных проектов российских железных дорог: Транссиба и Восточно-Китайской, началась вторая жизнь Прибайкалья. Коссовский вместе с Эдгаром Буланжером учредили тогда свое Общество, концерн мирового масштаба, с резиденцией в Санкт-Петербурге и филиалами в Иркутске, Томске и Париже. Несмотря на название, Общество занимается еще и торговлей, возводит порты на реках. Поначалу, действительно, прибыль шла, в основном от горного дела, от добычи медных и никелевых руд. Все изменилось с приходом Льда. Я поначалу работал на братьев Бутиных, когда те перебрались из Николаевска в Иркутск. Но после первого Мороза мы учредили собственное общество. И когда царь издал указ о монополии, а Победоносцев учредил Сибирхожето, Общество сделало таким, как наша, фирмам, щедрые предложения. Мы согласились. Господин Коссовский к тому времени уже не жил, Буланжер умер еще в прошлом веке. Я вошел в совет директоров, поставили резиденцию Общества в Холодном Николаевске. С тысяча девятьсот тринадцатого года наши обороты увеличились более, чем десятикратно. В данный момент, господин Герославский, шесть и три десятых процента глобального экспорта зимназа проходит через Металлургическое и Горнодобывающее Общество. Мы владеем патентами на шестнадцать холодов железа, в том числе – и на никелевый холод, томскую единицу. И на тунгетитовые проводники. А вы мне тут говорите о тюрьмах? Чтобы сбежать? И, может, еще стражников убить? – Господин Порфирий Поченгло стиснул пальцы в костистый кулак и, нет, не потряс им, просто задержал перед глазами в каменном жесте, секунда, две, долгий момент молчаливой неподвижности под знаком кулака, и только потом рявкнул с волчьей радостью: – Да мы просто выкупим эту тюрьму!

–  Autres temps, autres moeurs [145]145
  Какие времена, такие и нравы (фр.)


[Закрыть], раз теперь такие вещи можно попросту купить, то, видно, нет смысла за них сражаться. Тем более, за них умирать.

– О! Ну словно их слышу! Деньги – сатанинское семя, так что нам следует отречься от всех дел его! – засмеялся холадпрамышленник,уже немного с иронией, направленной и против самого себя. Он выбросил папиросу, вынул следующую. Солнце блеснуло в глазу тигра на серебряном портсигаре. Господин Поченгло поворачивал его туда-сюда, ловя рефлексы, собственное отражение, отражение внутренней части галереи. Затем поднял глаза. – За столом у князя как-то сразу не заметил, но сейчас – ведь вы же наш человек! Куда ни глянь – лютовчик!

Я-онос раздражением отмахнулось.

– Оптический обман.

– Да ну же!

– Оптический обман, иллюзия, господин Порфирий, на самом деле все как раз наоборот…

– Да черта лысого – иллюзия! Встаньте-ка на свету. А теперь гляньте, ну, урожденный лютовчик, даже глаза, даже ваши глаза солнца не боятся, зрачки не…

Открылась дверь бального зала, поплыли звуки пианино и говор женских голосов; я-оноразвернулось на месте.

В двери стоял Юнал Тайиб Фессар, в залихватско насаженной на голову феске и наполовину полным стаканом в руке.

– Тута! – воскликнул он. – Вот куда от меня убежал, господин Мороз уважаемый, дитятко потерявшееся – если кто не видел никогда рожицы невинной, так поглядите – ну чем не ангелочек ясный – pig – sherrefseez [146]146
  Ублюдок – бесчестный (правда, по-турецки последнее слово пишется «şerefsiz») (тур.)


[Закрыть] —дай-ка обниму, бедняжечку, иди-ка в объятия разбойника кровавого!

Он был пьян. На пороге споткнулся. Из под фески выглядывала белая полоса бинта, из под бинта – багровый шрам. Поезд как раз не сильно и раскачивался, но турок шел словно моряк на прорывающемся через шторм корабле: широко расставляя ноги и сгибая колени, подавая вперед торс, вытянув далеко в бок руку со стаканом – дополнительным средством баланса. На голубой тужурке темнело свежее пятно.

– Ничего не знает! Ни о чем не слышал! – восклицал он. – О, святая простота! Коссовского и Буланжера тоже не знает, а как же – он не везет здесь в вагоне опечатанные ледовые машины – так кто бы подозревал его в связях с тайной полицией, с князем, с Бог знает кем еще – он никого не знает, и ничего, совсем ничего не знает!

За спиной Фессара в дверях появилась симметричная фигура доктора Конешина. Он подавал знаки: беспомощные, гневные, предупреждающие, снова беспомощные.

Господин Поченгло быстро сделал шаг вперед, вынул у турка стакан из руки и выбросил его в окно, струя спиртного хлестнула по приоткрытому стеклу.

– Снова начинаете! – рявкнул он. – Что, обязательно нужно нажраться?!

Фессар распахнул челюсти в карикатуре на улыбку.

– У лютов так человек не упьется, так что нужно пользоваться, пока можно. – Он хлопнул нижней челюстью, будто деревянной колотушкой. – Потом стану прощения просить, ну так, нижайше. – Тут он и вправду согнулся в истинно русском поклоне, головой до земли, то есть – до пола, до гладкого паркета, а поскольку тут же потерял равновесие, так как слишком широко расставил ноги, то подперся рукой, вторую поднимая за спину. – Тем временем, эх, тем временем, пьян я как пес нечистый, но могу оказать соответствующее почтение господину гггрррафу, в жизни еще меня в делах так вокруг пальца не обводил, так что глубочччайшее мое почтение! – И снизу, разогнувшись, словно пружина, он рванул вперед в бычьей атаке, теряя феску и развевая полами тужурки.

Я-онобез труда отскочило.

Турок врезался лбом красного дерева в железную стенку, за гудело, словно колокол. Порфирий вздрогнул, словно его самого ударили.

–  Rahim Allah [147]147
  Возблагодарим Аллаха (тур.)


[Закрыть] , — только и успел хрюкнуть господин Фессар перед тем, как упасть.

Доктор Конешин позвал стюардов. Поднял феску, отряхнул, склонился над турком. Ощупал его череп; ощупав, пожал плечами. Стюарды подняли купца в умелом захвате, один справа, второй слева, третий идет впереди, открывает двери, извиняется перед пассажирами. Доктор натянул феску на беспомощно качающуюся голову турка и закрыл за ним двери.

– Алкогольные припадки, когда Аллах не глядит, – буркнул господин Поченгло, но, и правда, у нас с ним подобные эксцессы не случались. И часто так…?

– Мне он казался человеком, твердо стоящим на земле, – ответило я-оно,бросив окурок по ветру.

Поченгло в очередной раз вынул свой портсигар. Теперь угостился еще и доктор Конешин.

– Ну а это? – Порфирий провел пальцем вокруг головы. – Откуда?

Я-оноскромно усмехнулось.

– Не буду хвалиться, но это сделал я.

Доктор, развеселившись, икнул. Выдувая дым, он щурил глаза в сиянии вечернего солнца. Морщинки около его век тоже укладывались в зеркальном порядке.

– Он не захотел ответить, когда я его спрашивал. Как вижу, это какие-то игры в сфере крупных финансов. Вы конкурируете друг с другом, n'est се pas [148]148
  Не так ли (фр.)


[Закрыть] ?А тут, вижу, поляк с поляком, в дружеском согласии… Вы ему что-то обещали, господин Бенедикт?

– Я? Да Боже упаси! Он сам вбил себе это в голову.

– Что конкретно? – заинтересовался Поченгло.

– Ох, да совершеннейшая бредь. Будто бы изобретен способ свободного разведения зимназа, и будто бы я что-то об этом знаю.

Господин Поченгло замер с раскрытым портсигаром в поднятой руке.

– Что вы об этом знаете?

– Господи, Боже мой!  – Я-онопнуло ногой стальную коробку двери. – Еще один! Это проклятие какое-то! Да ничего я не знаю! Не о чем знать! Вообще ни в чем не разбираюсь!

– Святая простота, – буркнул доктор себе под нос.

Я-оностиснуло челюсти. Эти двое очень внимательно приглядывались ко мне, крайне невежливо, не отводя глаз в течение долгих секунд, даже не делая вид, что это случайный обмен взглядами, как бывает в беседе, в обществе; нет, они глядели словно на удивительнейший экземпляр, экзотическое животное, загнанное в угол, ну, что оно теперь сотворит, чем их удивит, как развлечет? То есть: любопытство, легкая усмешка, щепотка сочувствия на лицах, склонившихся над глупым зверем – весь подобный театр.

Стыд стекал по всем органам тела: липкая, жаркая мокрота.

Какими словами должен воспользоваться лжец, чтобы изменить мнение о себе? Должен ли он признаться, что лжет? Даже, если не лжет? Но и не говорит правды – потому что ее не знает. Рука дрогнула, невольно потянувшись за интерферографом. Ну, и как из этого выпутаться! Как замерзнуть! Я-оноопустило глаза, отвернуло голову. Льда! Льда! Льда!

– Г аспадин Ярославский, —произнес симметричный доктор, вы едете в Зиму к своему отцу, приятелю лютов, понимаете, он их доверенный дьяк из людского рода. Вы, Порфирий Данилович, знакомы с верой Бердяева? Знакомы вы с эгзегезами ледняцких и оттепельнеческих мистиков? Вчера мы из уст господина Бенедикта и того каторжника услышали целую концепцию управления Историей посредством управления морозниками. Вам это известно? Вы же из их города, так что должны знать. Что скажете? Зачем господин Ерославский едет к отцу на самом деле? – Он приложил палец к губам, только подчеркивая симметрию, потому что строго посредине. – Как поляк с поляком, о чем вы тут говорили? Уже в первый день господин граф, тогда еще господин граф, нам ясно высказался относительно собственного отношения к России и российскому народу. Если бы я верил в эти бердяевские идеализмы… как лояльный подданный Его Императорского Величества..не должен был бы поступить с ним, как наш капитан?

Я-онопопыталось небрежно рассмеяться; не вышло.

– Пускай верят, во что хотят! – выкрикнуло в сердцах. – Так или иначе, все это останется совершенной чушью. То, что Зейцов говорил про Историю – как Бог общается с человеком посредством Истории – как по ее прохождению, по последствиям ее форм можно прочитать Божескую мысль и Его замысел… Так вот, это может иметь смысл только тогда, если мир управляется двузначной логикой – если, и вправду, такая История существует, то есть, если существует одно и конкретное прошлое нашего настоящего. Ведь если для прошлого и будущего остается истинной логика трехзначная, то Историй имеется столько, сколько звезд на небе, даже больше, для каждого человека различная, и различная для каждого человека в различных моментах его памяти; она изменчива, словно замыслы царя. И столько из нее можно прочитать смысла и порядка, что из очередных указов самодержца – то есть, вообще ничего, поскольку такой историей управляют как раз случайные ассоциации, сонные кошмары и ночные страхи.

– Но вы говорите, что в Стране Лютов…

– Да.

– Что Лед…

– Да. Прошлое обязано замерзнуть, тогда оно становится Историей. – Я-оноподняло глаза. Те глядели через седой дым, красное солнце размывало черты их лиц, и они размывались в розовый кисель. Я-оноотступило к приоткрытой панели, вошло в ветер. Вдох, выдох, вдох. – Обязано замерзнуть. Столько Истории, сколько и Льда.

– А ваш отец – ваш отец беседует с лютами…

– Так говорят.

– И вы все еще не понимаете, в какой ситуации все это вас ставит? – Доктор Конешин быстро глянул на Поченгло, как бы в поисках свидетеля невероятной тупости собеседника. – Нет значения, что из этого является правдой; важно, что они в это свято верят – ледняки, оттепельники, защитники старого порядка и анархисты, социалисты…

– Ну, как раз не думаю, будто бы твердые марксисты этим морочили бы себе головы: они верят, будто бы История и так на их стороне, не нужно только мешать, и она сама свое сделает. Зачем бы им нужно было через Отца Мороза…

– Думаете, что среди российских марксистов нет таких, которые одновременно верят и теориям Бердяева? А ведь это оттепельники самые рьяные, таких берегись, они сделают все, чтобы уничтожить Лёд, изгнать лютов. Удивительно, что вы вообще выехали из Варшавы!

– Видно, меня защищали. Как вспоминаю… – Я-оноскривилось. – Хотя, сейчас вспомнить могу все, что мне только не подсунут.

– Пойдете, шепнете словечко отцу… Поляк! Сын участника заговора против царя! Некоторым оттепельникам это, может, как-то и на руку – но ледняки! Как вы вообще еще живой ходите?! Чудо, не иначе! – Симметричный доктор, уже без следа веселья, зато явно возбужденный, пыхал густым дымом и дергал себя за бакенбарды, в этом освещении совершенно огненные. – Как вы себе это представляете – ведь здесь, в поезде, все знают, и на месте, в Иркутске, тоже будут знать, как только поставите ногу на земле Льда, там ведь половина высаживается. Вам же не дадут покоя!

– Да что вы обо мне так беспокоитесь, самое большее – зарежут меня где-нибудь в темном закоулке, вам какое дело?

– Ах так, ведь пробовали уже, тогда, в Екатеринбурге. Парень, ты же на смерть туда едешь!

Господин Поченгло машинально сбил пепел за окно. В задумчивости он нажал косточкой пальца на край глазницы, веко поднялось над по-птичьи вытаращенным белком, светень блеснула под бровью.

– С другой стороны глядя, – отозвался он, – раз хотят убить, то, глядя с другой стороны – это власть! Я правильно понимаю? Вы говорите отцу; отец, который, видно, сам своей воли не имеет, говорит лютам, они замораживают Историю. Война или мир, единовластие или анархия, Россия или Польша, революция или же не революция – так? Господин Бенедикт! Можно ли вообще представить большее могущество на Земле для человека, чем сила ручного управления Историей?

ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА – РОССИЯ ПОДО ЛЬДОМ – ПАРТИЯ ПРИКАЗЫВАЕТ – ВЕСНА НАРОДОВ. Я-ононачало грызть ноготь.

Порфирий выбросил окурок. Одной рукой передвигая по пикейному жилету, будто вслепую разыскивая часы или табакерку, вторую он протянул со стороны солнца, обнимая, прижимая к себе в жесте огромного доверия и сердечности.

– Будут к вам приходить, в пояс, так, в пояс кланяться, дары всяческие к ногам твоим складывать, уговаривать, подкупать, умолять, грозить, да, грозить наверняка тоже станут, но и давать – все дадут за власть над Историей!

– Да что это вы ему на ухо насвистываете! – рявкнул симметричный доктор с другой стороны карминово-золотого водопада. – На что уговариваешь? Чтобы пользу вашу в том высматривал? Чтобы – что? На аукцион Историю выставил? Ах, душа купеческая!

– А вы, доктор, – спросило я-оно, —а вы знаете, какой должна быть История?

– Ага, с Королевством Польским «од можа до можа» [149]149
  «Od morza do morza» (польск.) – мечта польских националистов: «Польша от моря до моря».


[Закрыть], чтобы Российская Империя в пыли валялась, – фыркнул доктор Конешин.

Я-оносбросило с плеча руку Порфирия.

– Но ведь я серьезно спрашиваю. Бердяев считает, будто бы люты исказили ход Истории. То есть, достаточно отвернуть Зиму, и все будет так, как быть должно? То есть, и вправду, Историю нужно вручную… подстраивать?

– Если бы существовал такой способ, – прикрыв глаза, грея лицо в солнечном блеске, размечтался доктор Конешин, – если бы имелся какой-то научный метод для познания того, что быть должно, а не что быть только может, но что быть обязано…

– Вы имеете в виду Бога?

– Да зачем нам еще и Бог?! История – это не сообщение от Бога; разве что в точно такой же степени, как созвездия на небе, химические рецепты или композиция кишок и печени в организме. То есть, если бы имелся научный способ познания, точно так, как по виду кишок узнают, какой организм поражен болезнью, какой же представляет собой образец здоровья и биологической правильности – такой вот способ распознать Историю больную и здоровую; тогда, да, вы бы могли искривленную Историю выпрямить, то есть – вылечить; и это была бы единственно правильная польза ручного Историей управления.

– Господин доктор – атеист, – совершенно не удивившись, заявил Порфирий Поченгло.

– Этого я не сказал. Просто, Бог в Истории мне ни для чего не нужен.

– Я же и говорю: атеист, – повторил Поченгло.

– Или же правы мартыновцы, – медленно произнесло я-оно, —и История была искажена уже давным-давно, поскольку мир во власти Злого, и только должен прийти истинный Бог, который излечит во всем мире то, что больное, то есть – и саму Историю тоже, Историю оздоровит прежде всего. Он – не люди.

– Он? – вскинул бровь господин Порфирий. – То есть, Лёд? Люты?

Я-онокоснулось языком вспухшей губы.

– Чтобы посмотреть на Историю как лют – заморозиться, то есть, напитаться тьмечью, залиться тьмечью до каменного Мороза…

– Чем?

– Не то, что можно, но то, что должно – делает – правду…

– Вы себя хорошо чувствуете? – Поченгло приблизился снова, наклонился, прижал губы к уху. – Ты на солнце стоишь, – шепнул он, – смотри, доктор тоже, в конце концов, заметит, тьвет выжигаешь, словно старый рабочий из холадницы.

– Прочь! – взвизгнуло я-оно. – Да пошли вы! Искусители! Не стану я лгать!

Отпихнуло Порфирия и подскочило к железной перегородке. Выскочив на смотровую площадку, захлопнуло двери и оперлось спиной о холодный металл. Пытались ли они добиваться, силой открывать? Даже если и так, то совершенно того не почувствовало. Все звуки внутренней части вагона остались за дверью: здесь же был только машинный грохот «Черного соболя», свист ветра и гипнотический ритм зимназа, избиваемого теплой сталью: длук-длук-длук-ДЛУК. Вздохнуло полной грудью. Ритм проходил от колес через подвески и тележку, через стены и двери – в тело, в кровь и в кости, вовнутрь черепа, подгоняя тот мозговой поезд, о котором почти что забыло: длук-длук-длук-ДЛУК, мысль-мысль-мысль-МЫСЛЬ!

Нужно протрезветь. Терпкий привкус испуга все еще щипал язык и нёбо (вкус испуга, а может, теслектрического тока). Ведь впервые с полной уверенностью допустило возможность того, что с самого начала все было правдой: люты замораживают Историю – фатер разговаривает с лютами – Министерство Зимы посредством сына желает управлять отцом – лютами – Историей. Ледняки и оттепельники, поляки и русские, социалисты и мартыновцы, охранка и пилсудчики, Тесла и Сибирхожето, те и другие, те и вот эти, каждый будет тянуть в свою сторону, а если не перетянут, то убьют, чтобы не дать возможность другим фракциям перетянуть на свою сторону.

Это страх – а что говорит разум? Нужно это обдумать трезво. Султан серого дыма расстилался на небе над Экспрессом – когда задирало голову, между одним и другим вагоном видело мчащуюся по вечернему небу дымовую реку; если же глянуть прямо, вдоль состава, в глаза бьют рассерженные огнями заходящего Солнца зори и радуги, и миражные арки холодных цветов, выбиваемых на краях черного локомотива, половина горизонта терялась за феерией этих мерцающих отблесков. Транссибирский Экспресс пробивался сквозь тайгу в шуме расталкиваемого воздуха и грохоте сотен тонн стали, но выглядело это так, словно его тянула упряжка из бабочек; огромная туча мотыльков, опережающая, окутывающая, прижимающая сам паровоз.

Трезво. Если Лёд сдавливает в окружающем мире лотку Аристотеля, и только там, подо Льдом, существует История, то есть – непрерывность между прошлым, настоящим и будущим; а в мире Лета с трехзначной логикой царит лишь хаос миллионов возможных вариантов прошлого и будущего – если так, то люты ни в коей степени не исказили Истории: люты формируют Историю, единственно истинную, единственно возможную. А все, что вне Льда – это не-История, очередной мираж инея в историческом масштабе.

Но если прав Николай Бердяев, и История реализовывалась в правде, пока не появились люты, которые заморозили ее в самом буквальном смысле, то есть: затормозили на бегу – если правы все их ледняки и оттепельники, и от выживания Льда зависит сохранение России в ее нынешней форме – тогда какое значение для Истории имеет разница в лотке Зимы и логике Лета? Ведь это уже как раз не иллюзия. Доктор Тесла построил машины. Он качает тьмечь. Теслектрические поля тунгетита изменяют саму природу мира.

…Тогда, каким же образом мир, основанный на «может быть» является более правильным, чем мир, основанный на правде? Каким образом История того, что не существует, более правдива, чем История того, что существует? Неуверенность, которая более уверена, чем сама уверенность. Неправда, которая более правдива, чем правда! Бог, стоящий на стороне лжи! История мира, словно тот ночной рассказ в поезде, признание незнакомца незнакомому человеку – Бог, склоняющийся в полумраке со строптивой усмешкой, нечеткая форма на фоне самой темной темноты – во время поездки – Его слова, перечащие его же словам – История – правда или ложь? Правда или фальшь?…

Но так быть не может!

Я-оносплюнуло в сторону, ветер подхватил слюну. Вся надежда в Николе Тесле. Надежда заключается в том, что он жив, что он навечно выбил смерть из настоящего в один из вариантов возможного прошлого, и, после отсоса тьмечи, много чего могущий, Тесла доедет до Иркутска, соберет там свои машины, пропустит теслектрический ток сквозь лютов; вся надежда на гениального серба – он сделает Историю предметом экспериментальной науки, подключит Историю к электродам, перебросит стрелку, ба-бах, стреляют черные молнии, и тогда увидим, чья будет победа.

Я-оноподошло к барьеру, тяжело оперлось на балюстраде. Шпалы мигали под межвагонным соединением, сливаясь в геометрическую волну. Остался только день, послезавтра утром – Иркутск. И что сделать там? Пойти по адресу, указанному Прейссом, обратиться в Министерство Зимы, позволить науськать себя на отца? А если какой-нибудь ледняцкий шпик, если почитатель Мартына из распутинской фракции, если кто другой высмотрит и даст знак, да много ли надо, в таком городе на краю света, где толпы китайцев, сибирских дикарей, бывших каторжников и всяческой дряни со всего света шатается по улицам, много ли надо – червонец и фляга ханшина, не больше, и вот уже кинжал входит под ребро, держи свою тысячу рублей, режься теперь в аду с Искариотом [150]150
  Имеется в виду Иуда Искариот – Прим. перевод.


[Закрыть]в зимуху.

Может, сбежать? Когда? Каким образом? Сойти на станции перед Иркутском, затеряться в Сибири, такое возможно, есть же достаточно много денег, сохранившихся из Комиссаровой тысячи плюс выигранных у Фессара; а ведь бумаги тут никто не спрашивает, годами можно жить, и лапа государства не достанет, обменяться личностью с одним или с другим беглецом. Или потом купить инкогнито билет в купейном до Владивостока, откуда корабли выходят во все порты мира – разве не таким был самый первый замысел? – Мыс Доброй Надежды, Антиподы, Западная Индия, Америка.

– Разрешите, Венедикт Филиппович?

Вставши рядом, Зейцов схватился за поручень рукой, на которой не хватало пальцев, когда Экспресс вильнул на легком вираже.

– Ушли уже?

– Не понял?

– Доктор и господин Поченгло. Разбудили вас?

– Не знаю… да… я так… – Ну почему он снова так мудохается, зачем за подбородок хватается, скребется в колтуне своем черном, зачем материал костюма сминает, оставляя на нем жирные полосы? – Вы позвольте, я…

– Выходит, наслушались, Филимон Романович, глупостей всяких, редко такое случается.

– Я… как раз и не думаю, что это глупости были. – Он нервно почесал свой шрам. – Ваше благородие помнит, о чем я утром просил.

Я-оновыпрямилось.

– Если хотите заново меня мучить…

– Нет, нет, – замахал он руками, бросив поручень. – Я как раз с противоположной просьбой: если помните… так забудьте.

– Что?

– Забудьте, плохо оно, о чем я вас просил. – Зейцов отвел глаза. – На плохое уговаривал, забудьте.

Я-онодолгое время приглядывалось к нему. Тот вертелся и крутился под взглядом, словно его на сковородке припекали.

– Что-то не пойму я вас, Зейцов. Вы, случаем, не пили только что?

– Да все же не так, Венедикт Филиппович. Я слышал, что вы тут говорили, и обдумал все. Плохо, что просьба эта от меня исходила, но еще хуже – если бы вы захотели ее исполнить, если бы могли ее исполнить.

Я-онобеспомощно махнуло рукой.

– Да зачем мне все это, к черту! Дайте мне покой со всеми вашими просьбами, Царствиями Божьими и исповедями своими глубокодушными. Идите прочь!

Только сейчас он почувствовал острие – схватился с огнем в глазах, с наморщенными бровями.

– Г аспадин Ерославский!Вы же так не думаете!

– Как я не думаю?

– На что они все вас убалтывали – что говорили, что сделаете, встретив наконец отца – какая польза из власти над Историей. Вы слушаете, спрашиваете, покрикиваете, обижаетесь – но каково ваше мнение? Ваше самое откровенное?!

…Скажите: вы и вправду считаете, будто бы Историю сотворили люди? Что если бы кто-то, в нужный момент поступил иначе, чем поступил, то Рим бы не пал, или Средневековье никогда не кончилось бы, не была бы разрушена Бастилия? Или сейчас: кто-то что-то сделает, и революция изменит лицо России, лицо всего мира; а не сделает – и все останется по-старому. Действительно ли из этого берется История? Вы так считаете?

…Или же она, скорее, является картиной необходимости, навязанной чьими-то действиями: Рим пал, пришли темные века, потом второе владычество Рима, затем вторая эпоха разума – как непарное число идет после парного, которое, в свою очередь, идет после непарного.

…Венедикт Филиппович! Скажите же откровенно: в какую Историю вы верите?

Он глядел прямо в глаза, без свидетелей, с лицом, на котором не было никаких знаков и пересмешничающих, иронических гримас. Так попалось я-онов ловушку откровенности; ведь если бы какая-то третья особа, если бы хоть малейший след издевки в жесте или речи – сразу же вошло бы в эту внутреннюю конвенцию, обращая беседу в очередную светскую забаву. А так – есть только один человек и другой человек, а еще то, что можно выразить в межчеловеческом языке.

– Во что я верю, Зейцов: не История творит людей, но люди творят Историю.

Бывший каторжник покачал головой. Отступив на шаг от балюстрады, он вполовину согнулся. Ну вот, еще один разыгрывает спектакль с поклонами, подумалось. И вправду, спутанная грива волос практически доставала железных плит.

– Простите, – произнес он громко, очень четко.

Потом обеими руками схватил меня под колени – я-оноухватилось за поручни – Зейцов схватил, потянул – дымовая река на небе – резко выпрямляясь, бросил вверх – небо, тайга, сталь, насыпь, земля – видимо, я-оноотпустило поручень до того, как что-нибудь могло хрустнуть в выкрученном запястье – насыпь, земля, грохот и свист ветра в ушах, полетело, кувыркаясь, ногами вперед. Даже вскрикнуть не успело. Хлыст – гибкая ветка – ударил по спине, я-оноупало в траву и песок; продолжало катиться дальше. Вспыхнула боль в теле и так покрытом синяками, и которое продолжали избивать и перемалывать. В конце концов, я-оноостановилось на камнях. Они расцарапали лицо, вонзились в шею, продырявили одежду и кожу. Приподнялось на локте. Выбитый зуб выплыл на подбородок вместе со слюной. Грохот постепенно затихал – тих, потому что поезд удалялся, последний вагон Транссибирского Экспресса исчезал в перспективе просеки, вырубленной в тайге для железнодорожной насыпи. Еще блеснула лампа, указывающая конец состава, и только холодный отблеск сияния «Черного Соболя» светил над деревьями – но и эта туча радужных мотыльков быстро блекла и уменьшалась на темнеющем горизонте. Длук, длук, длуук и тишина. Выплюнув еще один зуб, глянуло в противоположную сторону. На фоне багрового Солнца вдали шевельнулся маленький силуэт всадника с древком у седла. Медленно уселось, переломанные пальцы торчали под странными углами. От блестящих рельсов исходил мороз. Первые звезды азиатской ночи уже искрились на низком небе. Одна, другая, третья, пятая – созвездие охотника. Зимназовые радуги зашли. В лесной чаще отозвались звери. Избитое тело тряслось. Потом я-онопотянулось к Гроссмейстеру.