Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 95 страниц)

О старых и новых знакомцах и незнакомцах

– Не нравится мне все это, – буркнул Чингиз Щекельников и хлопнул по боку в поисках штыка. – Наденьте-ка очечки. Темно, как у Победоносцева в заднице.

Во всех окнах, дверях и форточках здания Физической Обсерватории Императорской Академии Наук горели тьвечки. В ночном облаке центра города, время от времени, отблескивали только светени, перекрывая интенсивный мрак, когда между источниками тьвета проходили шастающие в подворотне и по внутреннему двору рабочие и носильщики, чуть ли не целая рота солдат и возбужденные сотрудники самой Обсерватории. Чуть подальше, от улицы и площади, за границей тьвета собралась кучка зевак; впрочем, приостанавливались чуть ли не все прохожие, да и сани заметно притормаживали. Перед главными воротами, на широких полозьях, обвязанные тряпками и соломой, обсыпанные снегом, лежали громадные цилиндры теслектрических установок. Между ними, держа в руках винтовки, стояли казаки с азиатскими лицами, заслоненными широкими мираже-стекольными очками.

Тьвет через мираже-стекла уже не так слепил. Я-онопрошло среди саней и невыразительно серыми силуэтами казаков. Бесцветные пятна перетекали из тени в тень – одно из пятен подскочило, схватило за плечо, изумленно вскрикнуло и отступило.

–  ГаспадинГерославский!

– Тихо, Степан, тихо.

Пожилой охранник провел через главный вход нового здания Обсерватории. Здесь тоже стояли казаки, куря папиросы и жуя махорку. Тьвет протекал снаружи и из боковых окон, но в средине горели уже яркие электрические лампы, и в этой постоянной битве света с тьветом, словно в плохо перемешанной молочно-смолистой каше то выступали, то западали в серость, в темноту, подземный мрак – очередные фрагменты стены, пола, потолка, монументальных зимназовых колонн и массивной мебели.

Я-онорасстегнуло тулуп, сняло шапку и очки. Дыхание зависло в густом воздухе. Кивнуло Степану. По-видимому, он тоже хорошенько уже пропитался тьмечью: вслух не нужно было ничего говорить, склонил голову и скрылся в темноте.

Разглядывалось по громадному залу, сейчас грязному и захламленному. Под потолком висел инкрустированный цветными цацками глобус. Стену высокого вестибюля Обсерватории (первый этаж высотой в семь аршин) покрывала гигантская фреска, представляющая сибирский летний пейзаж, волны бело-зеленого леса и небо, голубое, словно перевернутое озеро.

Чингиз Щекельников глянул и громко харкнул.

– Терпеть не могу берез, особенно летом. Такие белые, словно птицы их полностью засрали.

– Ну, вы у нас исключительный эстет.

Достаточно пройтись по иркутским улицам, и у европейца, еще не свыкшегося с культурой Империи, уши свернутся в трубочку, настолько гадок и пропитан сквернословием язык обитателей восточной России; и Щекельников в этом плане исключением не был. Квадратный мужик, с квадратными лапами, с перебитым чуть ли не под прямым углом носищем над квадратной костью подбородка, запихнутый в старую гимнастеркупод двойным тулупом, в обшитые кожей войлочные пимы до колен – имел лишь то от культурной личности, что гладко брился и не плевал на ковры. Когда пан Белицкий представил его как человека проверенного, на которого можно было положиться, притом – с мужественным сердцем, который еще в первые алмазные экспедиции для голландцев хаживал, я-оносразу же подумало, будто это некий разбойник с руками по локти в крови, который в Сибири потому осел, потому что с Большой Земли его за дела гадкие за Урал на всю оставшуюся жизнь по праву изгнали. Оказалось же, что был он урожденным сибиряком, на свет появившимся в Желтугинской республике на китайском Амуре. Преступления – совершал, не совершал, но уж наверняка унаследовал разбойничью кровь. Дело в том, что до шестидесятых и семидесятых лет прошлого века заселение Сибири русскими людьми шло ни шатко, ни валко, так что администрация проводила правительственные цели, привлекая самые незаконные способы; среди всех прочих, губернатор Муравьев-Амурский, знаменитый своими оригинальными инициативами, для улучшения статистики «добровольного переселения» на несколько тысяч душ придумал такой вот метод: по всей восточной Сибири собрал он всех проституток и уличных девок, набрал соответствующее число каторжников, списав им остаток приговора, а затем, собственноручно выбранные пары поженив, отправил их «на заселение». Чингиз Щекельников был отпрыском одной из таких амурских супружеских пар. Трудно сказать, взяли ли в нем верх худшие черты матери или отца. По отчеству он не представлялся. Руки не подавал. Не кланялся. Не мигал (эта ящериная интенсивность взгляда беспокоила в нем более всего). Он носил большие, выпуклые мираже-стекольные очки в костяной оправе и чистил квадратные ногти длинным штыком.

На пана Белицкого сильно подействовали письма, которые начали приходить на Цветистую, семнадцать уже на следующий день после первого визита в представительство Министерства Зимы. Не все они были адресованы «Герославскому Б.Ф.», на некоторых имелись такие описания: В собственные руки Сына Мороза, Баричу Зимы,либо, что еще хуже: Ему.Заходили и всяческие типы, совершенно пану Войславу неизвестные, стучали в двери в самую неподходящую пору, заговаривали с людьми Белицкого. Кто-то бросил в окно камень, обмотанный в бумагу с угрозами. В связи с этим, я-онообъявило про свой переезд обратно в «Чертову Руку», чтобы семейство Белицких не пострадало, только пан Войслав, равно как и пани Галина не желали об этом слышать.

Не было такой возможности, чтобы появление в представительстве Министерства Зимы не пошло громким эхом по всему Городу Льда. Тем более, когда для всех уже замерзла такая вот правда: в Иркутск прибыл сын Батюшки Мороза. Это же появление, словно камень, разбило волшебный защитный щит, отделявший до сих пор дом Белицких от остального мира. И внезапно вернулись все страхи, которыми я-оножило в Экспрессе: будто бы каждый человек в Иркутске должен быть либо явным врагом, либо каким-то тайным агентом; что вот-вот догонят, нападут, пристрелят, сунут нож под ребро – достаточно только встать на иркутской мостовой. А ведь и вправду, разве не похитили уже в первую ночь, не сунули в гроб, не желали живьем в могиле закопать? Только дай им возможность – на клочки разорвут. Помнило ведь горячечную трясучку души и тела, которая начиналась только лишь при мыслях о подобных угрозах – страх – мысль о будущем страхе – тогда, когда было еще и трусом.

Пан Белицкий, поразмыслив о возможных последствиях, нанял на дополнительное время рабочих со своих складов, трех здоровил в каких-то латаных пальто, завернутых в войлочное тряпье с ног до головы так, что только бело-цветные полукружья очков, словно глаза насекомых, выступали из обмоток. Исходя черным паром дыхания, они охраняли дом, от двора и до улицы, от реки и со стороны перемычки между домами, днем и ночью. Когда семейство Белицких садилось в сани, здоровяки кланялись женщинам и улыбались через платки детям, стыдливо пряча за спиной костоломные дубины.

Кого отпугнули, того отпугнули; но не всех. Парой дней позже в доме на Цветистой раздался грохот и звон стекла. На сей раз, кусок льда был обмотан в обрывок «Иркутских Новостей» с дополнительно накаляканными ругательствами. Григорий, слуга Войслава, принес газету на кухню. Снабженная нечеткой фотографией Николы Теслы, гордо стоящего с руками, стиснутыми на наконечниках громоотводов, в кустистых ореолах миллионвольтного разряда, статейка была названа так: В Иркутск прибывает Доктор – повелитель громов и молний!С толстым восклицательным знаком, а как же, да еще и с подчеркивающим вензелем. Я-онопослало человека за более свежими газетами. Приезд Теслы был отмечен во всех печатных изданиях. «Голос Байкала» поместил снимок доктора с подписью: Чародей в своей лаборатории в Колорадо-Спрингз,на котором Тесла сидел, спокойно читая книжку под толстыми, словно древесные стволы, длиной в несколько десятков аршин змеями белых разрядов; понятно, что это вызывало немалое впечатление. Часть журналистов спекулировала относительно заказанных у изобретателя чудесных машин для производства и обработки зимназа, но другие правильно усматривали здесь руку Императора и более сложные намерения. Я-ононервно перелистывало прессу. Никто из борзописцев до нутра не донюхался, тем не менее, весьма беспокойным был сам факт, что нашелся кто-то, соединивший имена Николы Теслы и Бенедикта Герославского. Кто знал, что я-оноехало с ним одним Экспрессом? Вышла ли утечка из Министерства Зимы – одна фракция, запускающая сплетни против другой? Или сам серб проболтался кому-то, когда его соответствующим образом настроили? Бывают у него такие мегаломанские настроения, нервная склонность к театральной драматургии, как сказала бы mademoiselleФилипов. Но он же мог быть и параноидально скрытным, неделями не высовывать носа из своих лабораторий.

Вопрос: каким человеком замерзнет – замерз – Никола Тесла?

Люди меняются – пока не перестают меняться.

Но он, он высасывает из себя перед завтраком правду и ложь ведрами, бутылями, пудами черной соли, галлонами тьмечи. Пообещал помощь? Так что с того – накачиваясь дополна, перепуганный видением умственного Мороза, он способен одновременно сдержать и не сдержать слово, в одно и то же время умолчать и предать, помогать оттепельникам и леднякам, служить царю и Победоносцеву, одновременно спасать Отца Мороза и выдать его в руки Шульца; в одинаковой степени поступая откровенно, разумно и логично.

Отсюда и утренний визит, в самую пору перед долгим теслектрическим ритуалом.

Господин Щекельников мерил занятым у василиска взглядом казаков, потягивающих свои цигарки возле угольной корзины под противоположной стеной (он мог так часами вонзать в чужого человека свой гневный, заядлый взор) и не заметил, когда из глубин вестибюля, из-под арки лестницы появилась высокая фигура Николы Теслы. За длинным сербом топтался Степан вместе с еще одним седым очкариком. Тесла отослал их жестом руки в белой перчатке и искусно обошел Чингиза. Серб был в элегантном однобортном костюме, на плечи набросил черную шубу с отложным воротником. На расчесанных симметрично от центрального пробора волосах блестела помада, проскакивали светени и черные искры. За собой он оставлял угольно-черные послесилуэты, словно последовательность постепенно гаснущих астральных проекций; самые бледные послевидения еще стояли на лестнице, спускались на мраморный пол вестибюля и только-только поднимали радостно голову при виде неожиданного гостя.

– Мистер Бенедикт.

– Доктор.

Он широко улыбался. Я-онопожало его руку.

– Так что.

– Да.

Тесла приглядывался с неподдельной симпатией, склонившись в позе опекуна.

– Вы болели.

– Плохо выгляжу.

– Уже лучше.

– Но.

– Так. И по глазам.

– Глазам?

Доктор коснулся обтянутым белой тканью пальцем нижнего века.

– Орган, поглощающий лучи тьвета…

– Ааа…!

То есть, он уже откачал тьмечь, в этом не было никаких сомнений. Из-за тела доктора выдвинулся квадратный Чингиз, пальцы его искали штык.

Серб добродушно глянул.

– А это кто? – спросил он все еще по-немецки.

– Не нравится мне это, – повторил про себя Щекельников, недоверчиво пялясь на худого серба.

– Что у него болит? – заинтересовался Тесла.

– Да здоровый он, здоровый. Вот только чрезвычайно подозрительный.

– Так?…

Я-онопочесало под густой щетиной.

– Самый подозрительный тип и разбойник, которого удалось найти по эту сторону Байкала.

– И на что он вам?

– Ба! А кто же придумал со всеми этими тьвечками?

Тесла провел взглядом очередной обитый жестью ящик, который внесли с улицы запыхавшиеся носильщики.

– Тут такое дело, Степан и какой-то местный офицер, которого к нам приставили, очень опасаются шпионов и журналистов; якобы, представьте только, они могут сфотографировать императорские машины, в связи с чем возникнет какой-то скандал или чуть ли не политический крах.

– Нам надо поговорить наедине.

– Знаю.

– Машины.

– Мммм. А что, «машины»?

Таак, откачал тьмечь настолько, что рассеян как дитя.

– Все зависит, в каком состоянии они сохранились.

– В неплохом. Большая часть.

– И сколько это займет времени?

Тесла поправил шубу на плечах, сунул платочек поглубже в кармашек, затем развернулся на каблуке к меньшему чем он чуть ли не на голову Щекельникову.

– Он же нас подслушивает, – заявил он, изумленный явной наглостью прямоугольного разбойника.

– Все глядят, – подтвердило я-онос некоторым весельем. – Сами гляньте: Степан и еще тот седой, они вас ждут…

– Ммм, время, время, да, сегодня мы должны начать вытаивать колодец. В таком случае, приглашаю в Новую Аркадию! Кристина обрадуется. А как только здесь устроюсь – как можно скорее заходите. Покажу вам… Впрочем… Но рад, рад вас видеть! Ах, – перескакивал он с одного на другое, – расскажу вам такое…

– На сегодня я уже договорился, может, завтра.

– На завтра, обязательно!

Я-онозасмеялось.

– Обязательно.

Тесла снова протянул руку.

– Нас не должны были бы видеть здесь вместе, – шепнул он, схватив рукой в перчатке обтянутую перчаткой руку.

– Тут уже, доктор, вы ничего не поделаете, – вздохнуло я-оно. —Замерзло.

Он кивнул.

Подняло трость.

– Господин Щекельников!

Чингиз насадил на свой шнобель мираже-стекла.

– Так видел гаспадинЕ-Гье-Герославский, как он струхнул? Я цыган знаю, с цыганами никогда ничего хорошего не получится. Считай денежки в карманах! Ты посмотри, какой крутой лютовчик – а вроде бы только приехал. Говорю вам, темное тут дело. А, лют их ебал.

Лют их ебал, морду льдом засрал. Кто дороги пытает, на морозе сдыхает. Курва колода – материнская порода, курва горяча – папаша ебанул с плеча. На подобного рода поговорки и мудрости, густо приправленные уличной матерщиной, из уст Чингиза Щекельникова всегда можно было рассчитывать. Панна Марта никогда не допускала его выше первого этажа; спускалось от Белицких, а он ожидал в прихожей внизу. Здесь же с ним и прощалось. Не подавая руки, не кивнув головой, не буркнув хотя бы слова, он оборачивался спиной и совал кубические ладони в карманы двойного тулупа. Как-то утром спустилось в нижнюю кухню и застало его в компании двух здоровил Белицкого – они молча сидели втроем, сжимая в лапищах кружки с самогоном, мрачно пялясь перед собой. Единственная разница заключалась в том, что здоровяки не брились.

Говоря по правде, если не считать недавно прибывших с Большой Земли и самые высшие сферы, то, как раз, гладколицых мужчин и не видало; во время бритья мужчина уничтожает естественную пропитку кожи жиром, в связи с чем, она потом легче поддается обморожению. Глянуло в зеркало. Борода уже успела отрасти, хотя еще и не до варшавских размеров; отросли и волосы на голове. Позвало слугу, чтобы тот патлы срезал, а потом и побрил. Что замерзло, то замерзло.

Шрамы на щеках покрыла щетина, был виден только один, самый длинный, идущий под самый глаз. Натянуло кожу. Как это он появился? После падения с Экспресса? От железных листьев Подземного Мира? Или от ледяного кинжала мартыновца Ерофея? Снова глянуло в зеркало – уже после бритвы: голый череп, черная растительность, искажающая черты лица, взгляд чахоточника из-под черных бровей. Среди бумаг из Министерства Зимы была старая фотография отца, сделанная для тюремных документов сразу же после его прибытия на каторгу, датированная осенью 1907 года: Филипп Герославский, двадцать девять лет, с распутинской бородой, подстриженный наголо по ссыльной моде, в помятом пиджаке и старой рубашке. Я-оносбросило одежду. За время болезни исхудало еще сильнее, можно было ребра пересчитывать да косточки считать. Стало в профиль, стало тылом, поглядывая через плечо. Ведь малого же нужно, пришла мысль, тело – как карточный домик: прикосновение, дуновение – и все распадается. Лёд – что бы там ни говорить, тоже какой-то выход. Кто может утверждать, насколько извратится людской разум через десять лет каторжных работ в лесных ротах и на каменоломнях? Эпифания [232]232
  Эпифания – от греческого «богоявление», иногда переводится как «откровение, проявление, явление» – Прим. перевод.


[Закрыть]Зейцова ничем необыкновенным не была. Все пророки и гностики приходят из пустыни, из мест, где людей нет. В палестинских пустынях кто-то видит горящие кусты и огненных ангелов, в Сибири же – апостолов Льда.

Надевая последний уцелевший костюм (транссибирские эксцессы стоили чуть ли не половины приобретенного за иудины сребренники гардероба), подумало, что, возможно, вычисление отцовских Дорог Мамонтов разумнее всего следовало бы начать с другого конца, то есть, не от морозных проявлений, но еще от каторги, от первых лет в ссылке, и что его тогда привело к Мартыну, в каком направлении он шел, что дошел, куда дошел – и куда пойдет дальше – куда спешит тонкая, прерывистая линия его Пути – чтобы на нем его опередить и встретить.

А самый лучший костюм был просто необходим – на званых обедах у семейства Белицких бывают самые различные знаменитые фигуры иркутского высшего и финансового общества, что там говорить, из правительственных кругов тоже, возьмем к примеру такого вот Гермеса Даниловича Футякова, члена городской думы, которому предсказывали, будто бы он вскоре заменит в кресле градоначальника Болеслава Шостакевича. Футяков всегда приходил за час до назначенного времени; вместе с паном Войславом они закрывались в кабинете, откуда думец выходил всегда радостным и навеселе. – ГаспадинФутяков, – сообщил Войслав полушепотом, наклоняясь через стол, – очень честный вор. – Говорил он это очень легко и с усмешкой, только я-оножило в Краю Лютов уже достаточно долго, чтобы влет понять значение этих слов. А равняется Б, Б равняется В, В равняется Г, ergo,Гермес Данилович Футяков – это честный вор. И далее: Пьер Иванович Шоча из семейства, каким-то образом связанного с швабскими Гогенцоллернами через какой-то там румынский мезальянс, худосочный молодой человек андрогинной [233]233
  Андрогин (из греческого: наполовину мужчина, наполовину женщина), гермафродит (что, в принципе, означает то же самое: Гермес + Афродита), по некоторым мифам: плод от связи этих богов – Прим. перевод.


[Закрыть]наружности, съедавший всегда едва лишь половину кусочка из предложенного ему блюда.

– Известный бабник и морфинист, урожденный лентяй, – рассказывает пан Войслав. А кто же это такой, ну, кто? А никто иной, как пан Порфирий Поченгло, директор Металлургического и Горнодобывающего Общества Коссовского и Буланжера.

– Гений с горячим сердцем. – Далее: Биттан фон Азенхофф, один из старинных иркутских богачей, промышленник еще предзимназовых времен, теперь уже настолько своим богатством насытившийся, что для развлечения хватающийся за самые различные дела и аферы; совладелец публичных домов и организатор бесславных ангарских кулигов [234]234
  Кулиг – в Польше, поездки в санных упряжках в большой компании на Рождество – Прим. перевод.


[Закрыть]. – Победитель несчастный. – Далее. Андрей Юше, молодой банкир, только что женившийся на племяннице раввина, Израэля бен Коэна. – Хорошо воспитанный трус. – Господин Сатурнин Грживачевский, вице-директор у Круппа, рьяный охотник, при любой оказии вырывающийся в тайгу; левая рука не очень слушается, после встречи с мишкой остался огромный шрам, заметный из-под манжеты сорочки. – Трудолюбивый эгоист. – Пан Ёж Вулька-Вулькевич, пописывающий сообщения в петербургский «Край» и «Иллюстрированный Еженедельник». – Явный пилсудчик, злящийся на весь свет и еще на половину Америки. Вам следует знать, что под псевдонимом пан Еж редактирует еще и «Вольного поляка». – Et cetera, et cetera;и все они крутые лютовчики, с впитавшейся под шкуру тьмечью и резкой потенью, сползающей по лицам, волосам, одежде.

Всякий раз, глядя вдоль стола, повторяло про себя данные им Войславом характеристики, словно приписанные гостям в силу этикета неизбывные титулы и отличия. Да как же так, – воскликнет образованный европеец, ознакомленный с Фрейдами и Бергсонами, – как же так, ведь человек – это не измеримый предмет, не материальный объект, описываемый качественными и измеримыми факторами; будто бы вон тот, так вот он такой-то и такой-то, а вон тот: такой-то, не иной, и еще вон тот – именно таковой. Как же так? Замкнуть человека в словах – ба! парой слов сказать о нем правду – ведь невозможно! Нет трусов, и нет храбрецов, нет благородных и подлых, нет святых и грешников. Невозможно высказать правду о человеке на любом из междучеловеческих языков! А тут, вот скажут: урожденный лентяй – и это правда! Честный вор – тоже правда! Трудолюбивый эгоист – правда! А если попытаешься солгать – солжешь с абсолютной уверенностью в том, что лжешь.

Приглядываясь к ним украдкой над тарелкой, передвигало языком вдоль неба, в поисках того вкуса и чувства, что запомнилось еще с поезда, после сеанса у Теслы. Так существует ли и вправду такое место – такое время – во Льду, под абсолютной властью Мороза, когда алетейметры [235]235
  Алетейметры (aletheimetry) – некий придуманный автором измерительный инструмент. В Сети пишут про «алетиометры» – устройства, придуманные Филиппом Пулманом, и которые появляются в в его трилогии «Его темные материалы». Устройство похоже на компас и применяется для ответов на вопросы, которые устройству задают. – Прим. перевод.


[Закрыть]достигают конца шкалы, тьмечь кристаллизуется в жилах, и теслектричество стреляет черными молниями – такое место, такое время, что язык второго рода становится тождественным с языком первого рода, и можно высказать то, что высказать невозможно?

После первого же званого обеда ни о чем не мечтало, как только подслушать только в говоре гостей слово, нашептываемое паном Белицким на ухо кому-нибудь из гостей – слово о Бенедикте Герославском.

– … est-ce possible? Cest a peine croyable.

– Nullement [236]236
  …такое возможно? Это же ужасная боль.
  – Нисколько (фр.)


[Закрыть] ,я ведь и сам туда побеспокоился, это один из тех китайских докторов. Вот поглядите-ка, эти пальцы я вообще не мог выпрямить. Alors [237]237
  Так вот (фр.)


[Закрыть] ,ложишься на твердом матрасе, не самом чистом, впрочем, и китаец вонзает тебе в тело тунгетитовые иглы. Называется это – Искусство Чень-цю. Весьма помогает от ревматизма и возрастных болезней. Доктор зажигает какие-то благовония, жар к иглам прикладывает, и тогда такой успокоительный холод по мышцам расходится…

– А я слыхал про китайских врачей, готовящих на тунгетите опиумные смеси, – сказал Пьер Шоча. – Не было ли у вас способности попробовать и их?

– Да нет, вы знаете, как-то не сложилось.

– А вы знаете, милые дамы, в чем, якобы, необычность черноопиумных упоений – ведь сонному рабу ничего не нужно, скорее уже наоборот: зелья в него вливают, чтобы перетянуть его на сторону яви – но черный опиум, ах! – размечтался вьюнош, и в мечтательности этой насадил на вилку и сунул в рот целую картофелину. – Ммм, черный опиум, он действует совершенно иначе.

– Вы его употребляете?

– Как это удачно выразил господин Грживачевский, «как-то не сложилось».

– Но знаете кого-то такого, кто употребляет?

– А вот тут очередная помеха. Знаю, а точнее, знал я двух гурманов восточной медицины, которые утверждали, будто бы, тем или иным путем достали этот порошок. Понятное дело, весьма любопытствуя его свойств, я попросил их пообещать мне, что тут же дадут мне откровенный отчет по снам и всяческим ощущениям, как приятным, так и неприятным. Но после того наша встреча не состоялась, оба исчезли куда-то бесследно, туман наш марозныйпоглотил их, ммм.

– И все это делишки тех самых китайских шаек, – буркнул Гермес Данилович. – Триад, или как там они еще называются. Белый Лотос! Дети доктора Суна [238]238
  Здесь и далее имеется в виду Сун Ятсен, китайский политический деятель, создатель Гоминьдана – Прим. перевод.


[Закрыть]! Кулак Во Имя Справедливости и Единства! Кто их так называет? Кара божья, один китаец и другой китаец – на тебе, отличи одного муравья от другого. И, естественно, по-русски они тоже не говорят. И узнаем только тогда, как снова какая гадость от них по городу расползется, или же когда найдем у них огнестрельное оружие.

– Быть может, господа боятся китайской революции? – засмеялся редактор Вулька-Вулькевич.

– Да что там, дорогой мой, китаец ни в какие социализмы никогда не поверит, это люди крайне семейные, чтобы отказаться от собственности, поколениями накопленной, либо предпочитая мудрости стариков мудрость толпы. Каждый год у них в империи появляется сотня новых промышленных предприятий на миллион юаней. Я знаю, что говорю, торгую с ними. На китайской хитрости ой чего выстроить можно! И при том, насколько же народ этот не восприимчив к возвышенным идеям – идея у них одна: практичность. Конфуция читали? Одни нации, как и поляки, прошу прощения наших уважаемых хозяев, могли жить в свободе от милостей земли, молоком и медом истекающей, и потому никогда не научились покорности и необходимого для величественных замыслов единомыслия, а вот другие нации – как китайская – должны были организовываться для огромных работ, регулирующих течение рек, чтобы вообще выжить, и отсюда вам Великая Стена, отсюда и существующая четыре тысячи лет империя.

– Может я и ошибаюсь, – сказал Андрей Юше, – но, может, и не ошибаюсь, а если не ошибаюсь, то дело такое, что революционная анти-манчжурская партия только и ждет способности выступить против императора, а поскольку лютов на юге Китая еще нет, то там и ширятся мужицкие восстания, доктор Сун собирает войска, а поскольку в Гонконге Льда пока тоже нет, то…

– Вы уж меня простите, – простонал фон Азенхофф, – только у меня уже голова раскалывается, мозги пухнут и через нос выливаются, как слышу про Лед и про Историю. Ерунда, господа мои, мартыновская ерунда на постном масле.

– Да как вы так можете говорить! – возмутилась госпожа Грживачевская, бросая перепуганные взгляды на другой конец стола.

Фон Азенхофф стукнул открытой ладонью по скатерти.

– Да мне какое дело, что в доме повешенного про силу притяжения не говорят? Господин Герославский меня простит. А если не простит, то я его и знать не желаю, да и зачем? – Он снова рассмеялся. – А вот желаю чуточку понагличать в отношении этой вот утки, notabene [239]239
  Кстати.


[Закрыть] ,великолепной, пани Галинка, целую ручки; самую чуточку понагличать. Что вы на это скажете, уважаемый?

– Я тоже так считаю, – ответило я-оно,нарезая Михасе кусочек мяса. – Что все это ерунда.

– Ай-ай-ай, но почему вы со мной должны сразу же соглашаться? Вы должны надуться по причине деликатности оскорбленных чувств, забросать меня оскорблениями, и вообще: бросить вилку и хлопнуть дверью. О!

– Тогда мне бы вообще не пришлось в город не выходить, закрыться в комнате, словно Победоносцев в башне.

– Ха! А знаете, почему Победоносцев на свет божий не выходит? Погодите, это же совершенно свежая сплетня. Так вот, якобы, французская болезнь так уже его проела, что сам он собственного вида стерпеть не может, и…

–  HerrБиттан! – рявкнул с другого конца стола разгневанный пан Белицкий.

– Я же и говорю, – продолжал фон Азенхофф, – отличная утка, просто замечательная.

Следует добавить, что Биттан фон Азенхофф был самого благородного вида, такой вот пожилой патриций, со слегка заснеженными сединой волосами, в элегантном костюме из английской шерсти, с моноклем в глазу и с бриллиантовой шпилькой на мягком шейном платке. На обеды к Белицким он приходил сам, овдовев еще в прошлом веке.

Жена Андрея Юше была близкой подругой жены пана Войслава; они, не переставая, сплетничали через стол, мало чего кладя себе в рот; впрочем, женщин, настолько затянутых в корсеты, как здесь, в Иркутске, по Королевству вообще не помнило. Сплетничали они о любовных отношениях, недавно открытых магазинах, любовных отношениях, детях, любовных отношениях, мигренях по причине Черных Зорь, любовных отношениях, о ценах на ткани для бальных платьев, любовных отношениях, любовных отношениях и еще раз о любовных отношениях. Лютовчики – довольно влюбчивый народ, подумало я-оно,отодвигая стул Михаси, девочка побежала к папе на колени. Так что же такое заключается в эффекте концентрации тьмечи, что это ведет людей к сердечным аффектам? Ведь это же форма безумия и неожиданное изменение человеческой природы; здесь подобное вообще не должно случаться.

А если все наоборот, если ошибаются все поэты, если глядят не в ту сторону романтики – и любовь ни в коем случае не является необычным состоянием, но как раз естественным основанием правды о человеке, от которой он как раз уходит, теряясь в мире между «да» и «нет»… Любящий человек более простой и более настоящий по сравнению с человеком не любящим. Усложнения и неопределенности нарастают по мере удаления от любви. Зейцов наверняка бы под этим подписался. И это можно проверить, хотя бы, по приходским записям крещений и браков в генерал-губернаторстве. Безумие – это существование без чувств, болезнь – это бесстрастность, извращения – это жизнь, пустая после ухода любви. Кто любит, тот здоровеет. Чувство заявляет о себе языком догматической уверенности; лишь от сухих рассуждений, лишенных страсти и чувства, рождается всяческая неуверенность, всякая полуправда, всякая наполовину ложь. Погляди на Михасю, втиснувшуюся в жилет Войслава: дитя замерзает в истине ребенка, но не найти какой-либо единой истины в ребенке, оторванном от родителей.

Я-онопересело на освободившийся стул справа от редактора Вульки-Вулькевича.

– Я слышал, вы были знакомы с Филиппом Герославским.

Тот смешался и в первый же момент гневно насупился.

– От кого вы это слышали?

– Выходит, знали. Здесь встречались?

Тот повернулся передом, опирая седую голову на руку, поставленную между рюмками.

– Дорогой юноша, хотите, чтобы старик по-пьяному начал вспоминать, слишком жестокая забава. – Он хрипло рассмеялся. – В первую очередь, все это так не было… но, но, что вы, собственно, знаете о его подпольной работе?

– Ничего.

– Ничего: Ничего. Хмм. Так вот, прежде всего, все было не так, будто бы мы сошлись, словно какие-то политические братья, борцы за одну идею.

Он махнул служанке, указывая на бокал; девушка, искусно обойдя валявшихся на ковре детей, которые завязывали бант на хвосте громко мяукающего кота, налила алого ягодного вина. Пан Вулька-Вулькевич громко отхлебнул, вздохнул и кивнул, приглашая приблизиться. Я-онопридвинуло стул поближе. Пан Еж закинул ногу на ногу, поправил галстук-бабочку под выступающим адамовым яблоком, откашлялся.

– Таак. Когда разговариваю сейчас с молодежью, или же когда необходимо им что-либо изложить на печатных страницах, вижу, насколько сложно представить им наше прошлое во всем его движении, изменчивости, текучести, нерешительности. Тем более, здесь, подо Льдом, где все кажется таким надежным и вечным. Проклятие! Ну как объяснить, что тогда я был кем-то другим, чем сейчас? Как откровенно выступить от имени того, что уже не существует?

– Оправдать ошибки молодости.

– Да нет же, как раз, не ошибки, молодой человек. Вы предполагаете, будто бы тогда имелись некие лучшие решения, которые были пропущены по глупости или по ущербности характера. Но разве дитя рассуждает как взрослый человек? Разве это его ошибка, что он мыслит, как дитя? Были ли это наши ошибки, что мы тогда рассуждали именно так, как рассуждали и думали?

…Возьмите, к примеру, тысячу девятьсот пятый. Или даже еще раньше, девятьсот четвертый год, когда ПСП [240]240
  Польская Социалистическая Партия… См. сноску выше. – Прим. перевод.


[Закрыть]начала ломаться на фоне первой японской войны. Сейчас вы слышите: «Пилсудский» и сразу же представляете: «террорист», «боевик, что взрывает поезда», «японский диверсант», «сибирский атаман». Но ведь долгие годы он был первым социалистом Польши, подпольным деятелем ПСП, которого преследовали все царские полиции за издание «Рабочего», в котором он призывал пролетариат на революцию, и за что его потом и посадили в тюрьму. Правда, тогда о нем мало кто слышал. А еще раньше: взялся бы он вообще за серьезную революционную деятельность, если бы его ни за что сослали в Сибирь в том процессе народовольцев по обвинению в покушении на царя Александра? Наверняка, не был бы он конспиратором, если бы вначале, за конспирацию, которой никогда и не было, его не посадили на пять лет! Вот как иногда ложь делается правдой. Лето!