Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 95 страниц)

…Как это осуществляется: протекают струйки гелия, перемещается Мороз, ледовая масса прирастает с одной стороны, тает и испаряется с другой. Разве не такую модель строят физики Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft fur schwarze Physikна основании исследований доктора Вольфке и его людей? Ведь уже вписывало в рапорты резюме десятков опытов, которые должны были поддержать или опровергнуть подобные гипотезы. Будто бы мы не видим лютов как таковых – мы видим их исключительно «плененных» в формах, навязанных различиями в среде.

…А эти трещины, натеки, щели, отклонения от вертикали, а иногда – абсолютные развалины, как в Дырявом Дворце – все это результаты многократных перемораживаний лютов с «загрязнениями», замкнутыми в их льде: зернами песка, камешками, жилами ледовых субстанций с более высокой температурой плавления и даже с фрагментами раскрошенных гробов, как рассказывал господин Гаврон. Они остаются в стенах и на потолках словно чаинки на ситечке. Отсюда можно сделать вывод, что лют, только что выморозившийся из-под земли, представляет большую опасность для человеческой архитектуры, чем лют, спускающийся по сосулькам с поднебесных высот; люты более легки при сухой погоде, чем во время осадков; они более чисты в деревнях, чем в промышленных городах.

…А раз уже, перемораживаясь, они оставляют следы в материи, то по этим следам на микроскопическом уровне можно точно установить всю его подземную трассу. Если бы располагало соответствующим оборудованием и средствами для столь крупных геологических работ, таким образом можно было бы составить полнейшую карту Дорог Мамонтов…

Треснула дверь, гневно вскрикнул чиновник, очнулось.

– Но он, вообще, хоть знает, что я здесь сижу и жду?

– Знает, знает, нет такой возможности, чтобы не знал.

– Мне приходится освобождаться с работы, чтобы понапрасну сидеть у него под дверью часами, деньги теряя, или вы мне их вернете, а?

– Не говорите о деньгах, это я вам по-хорошему советую, о деньгах не говорите.

Открыло крышку часов.

– У меня договоренность, не могу я так, до темноты…

– Присутственные часы! – поднял палец Михаил. – Учреждение это вам не бордель, клиент – не хозяин!

Время было около четырех.

– Дайте, хотя бы, бумагу, ручку и чернила.

Подложило на коленях твердую картонку. Михаил вновь склонился над своей работой. Чиновник-червяк, клиент-червяк, все живущие в одной туше, одну тушу питающие.

Рабочие били стену так, что даже портрет Его Императорского Величества Николая Второго Александровича подскакивал на стене. Над Собором Христа Спасителя за окном висело светящееся облако, туманная шапка на тунгетитовых куполах, сейчас туманно-цветных. Видимо, что-то грозное бормотало себе под нос, какие-то непристойности, что Михаил даже раз и два покосился над своей чернильницей и печатью. Г осударство и не государство! Власть и не власть! Свобода и не свобода!

Черт подери, как все это разрешить? Как рассечь сатанинский узел?

Поправив повязку на ладони, макнуло стальное перышко в чернильницу.

Аполитея, или рассуждения о Государстве Небытия

Каким образом то, что не существует, может управлять тем, что существует?

Задаю себе этот вопрос, предмет правления, облеченного в материю, поглощенный видимым, материальным Государством, существующим посредством сотен тысяч функционеров.

Чем же является Государство? Государство является структурой власти народов, посредством которой одни люди управляют другими людьми. Причем, правящих немного, а управляемых – множество, так что в образном представлении структура имеет форму пирамиды или перевернутого дерева..

Эта структура всегда выглядит одинаково, возьмем ли мы монархию, отвечающую только пред Богом, как Российская Империя, или всеобщую демократию, как Соединенные Штаты Америки. Всегда в этой структуре мы находимся зависимыми от воли лица, расположенного в этой структуре выше, за исключением того случая, когда вы сами являетесь императором или президентом.

Дело в том, что государство уже по своему определению представляет собой систему затруднений, неволи и подчинения одного человека другому. А если кто-то скажет, что различия здесь определяются один раз в несколько лет объявляемой при демократии волей избирателей, то отвечу на это, что для структуры это никакой разницы не представляет: дело не в том, кто правит, но то, что правит.

Польское государство не существует уже полтора века – три других государства связали нас в собственных структурах власти. Мало того, что мы терпим давление, так это еще и давление со стороны иной культуры, чуждой нам духовно и морально. Говорят, будто бы мы утратили Государство именно по причине склочничества и анархических обычаев давней шляхты. Лично я предпочитаю видеть в том, скорее, проявление той польской черты, которую считаю даже положительной: проявления стремлений именно к освобождению человека от Государства. Воистину, сложно указать народ, столь охваченный подобной идеей.

Как же можно освободиться от Государства? Дверей к этому не открывает ни демократия (о чем было сказано выше), ни анархия. Почему же не анархия, ведь Михаил Александрович Бакунин выдвигает весьма подобные постулаты. Да по той причине, что не достаточно выписать славную утопию, нужно ее еще в реальной жизни запустить и защитить. В том, каким он есть, мире, общество, лишенное прав собственности на землю, на которой могло бы спокойно жить, и не имеющее армии, сильного настолько, чтобы защититься на этой земле от соседей, тут же падет под напором соседских армий вместе со всеми своими анархическими идеями, причем, оно силой будет внедрено в структуры тех чужих Государств. Потому-то решения не приносят и всяческие социализмы, несмотря на то, что хорошо в намерениях конструкции великого социалистического Государства описанное – ведь такое Государство невозможно даже в идеальной марксистской форме, пока на земле останется хотя бы одно не социалистическое Государство, против которого группы личностей абсолютно свободных, освобожденных от гнета и фальши, должны будут, желая того или не желая, заново организовываться в классы, слои и касты.

Вот в чем задача: как защитить людей и землю перед Государствами, самому Государства не творя?

Роль государственных структур и исполнителей власти должно было бы выполнять здесь Не-Государство, Несуществующее Государство. Без чиновников, комиссаров, сборщиков налогов, полицмейстеров и министров, без советников и судей. Решения всего общества, политические выборы, хозяйственные реформы, внутренние законы здесь принимались бы не потому, что их навязало то или иное правительство, так или иначе выбранное, сильное тем или иным принуждением – но потому что они не могли бы быть не принятыми. В царстве природы нет Государства: гусеница превращается в бабочку не потому, что король или парламент насекомых ратифицировал ее преображение, но поскольку оно является решением естественным, необходимым и единственно возможным.

По мере того, как весь мир покрывается Льдом, закрывается щель между тем, что возможно, и тем, что необходимо. Чем сильнее и больше Мороз, тем меньшей становится роль чиновников и всяческих исполнителей власти. В конце концов, сам царь в Зимнем Дворце поймет, что стал совершенно лишним, ибо уже не издает никаких приказов, которых мог бы не издать, и ни по какому из вопросов нет свободы выбора между двумя возможностями: одна всегда хорошая, правильная, а вторая – всегда плохая, и он видит заранее определенное добро и зло, тем самым, приказывая лишь то, что является необходимым (даже если от всей души жаждет этой необходимости). Правит не царь – правит понятие, не существующее в материи; необходимость, неизбежность, следовательно – Правда.

Государство исчезает перед лицом необходимости, Государство является земным заместителем единоправды, и оно не имеет причин бытия во Льду.

Будущим сего мира является аполитея, в которой человек не зависит от воли другого человека, но уже непосредственно от Истории, и то, что не существует, правит существующим.

Пятьдесят три минуты пятого. Сложило рукопись в восьмушку и спрятало ее в кармане сюртука. Схватив со стола Михаила бумагу, подготовленную под печать, продлевающую право пребывания в иркутском генерал-губернаторстве, постучало в двери кабинета комиссара, причем, вошло сразу же, не ожидая разрешения.

– Чего?! – рявкнул Шембух.

– Того! – замахало бумагой.

– Ерославский! Вон!

– Приложить печать!

– Ерославский!!! Пашол!!!

– Печать!

– Ладно! И вон, вон, вон!!!

Отступило в секретариат, вежливо прикрыло за собой дверь.

–  Слышал?

Михаил осторожно приложил огромную печать, подтвердил подписью.

– Бог вас накажет, – шепнул он, чуть ли не со слезами в глазах.

Сбегая по лестнице представительства Зимы и Таможенной Палаты, разминаясь с дюжинами таких же спешащих на выход чиновников, практически затерявшись в толпе служивых, про себя признало правоту Михаила: это было нечто вроде святотатства.

Поезд панны Елены Микляновичувны отходил с Вокзала Муравьева ровно в шесть. Жандармы, в сопровождении казаков, проверяли билеты, не впуская на перрон никого, кроме самих отправляющихся; так что копеечные перронные билеты никого не волновали. И вообще, я-оноотметило намного больше людей с оружием, чем помнило по предыдущим посещениям Вокзала. Из помещения перед кассами, рядом с грубо намалеванным изображением мамонта, время от времени выскакивал осеняющий себя крестом несчастный; ежеминутно жандармы затаскивали туда очередную жертву, сдирая с не по дороге шарф и мираже-стекла. Расставившиеся под противоположной стенкой продавцы иркутских особых товаров и сувениров приглядывались ко всему этому с мрачными минами, призывая людей с меньшим, чем обыкновенно, рвением. Неужто Шульц задумал какую-то новую репрессию? Или полиция получила данные про японцев или там коммунистов-ленинцев, либо про каких-то других террористов? Господин Щекельников, посвистывая под носом, откровенно пялился на радужную архитектуру крыши. А, все суета…

Поскольку на перрон, тем более – в вагон, прощавшиеся с панной Еленой войти не могли, все задержались в большом зале. Когда я-оноподошло, панна Микляновичувна как раз обменивалась тихими словами, стоя наедине с паном Поченгло. MademoiselleФилипов, не слишком-то прилично опершись о стенку под мамонтом, присматривалась к ним с неприступной миной; она сняла мираже-стекольные очочки, машинально игралась ними, поэтому видело ее глаза и наморщенный лобик. Дыхание девушкиисходило через шарф маленькими облачками.

Поспешно поздоровалось.

– Уфф, уже боялся, что не успею, чертова бюрократия, pardon pour le mot [301]301
  Простите на слове (фр.)


[Закрыть] .Никола не пришел? Видимо, забыл. А где пани Урсула?

– Сидит с вещами в купе. Вы с ней в последнее время говорили?

– Ммм, как-то не припомню…

– С Еленой!

– Но в чем тут дело?

MademoiselleКристина глянула очень внимательно, долго удерживая взгляд серьезный, неподвижный, не мигая; так умеют глядеть дети, а еще молодые женщины в том состоянии изумления-пугливости-разочарования, когда глаза их делаются большими и круглыми, и губка дрожит, и быстро пульсирует жилка на шее.

– Да как ж можно так играть чьим-то сердцем! – выбросила она из себя. – Одни чудища тут собрались. Один другого стоит!

– Да что…

– Что?! Ведь – зачем она вообще туда едет? Смертельно больная! А вы!.. – Лишь вздохнула тяжко и снова надела мираже-очки. – Это вы так подговорились, что ли?

– Кристинка, да Боже ж ты мой, о чем это ты…

– Лучше со мной и не спорьте! – топнула та. – Елена мне рассказывала, как вы ею между собой распорядились – словно… пакетом акций!

– Так ведь… Пан Порфирий… Разве она…

Я-ононичего не понимало.

MademoiselleФилипов схватила за плечо и притянула к себе, под стену с мамонтом, приподнимаясь на цепочки, своей меховой шапкой сталкиваясь с моей.

– Сейчас я похищу господина Поченгло, дам вам время, вы с ней поговорите.

На размышления она не оставила ни секунды, сразу же подскочила к парочке, взяла Поченгло под локоть и отбуксировала того, беспомощно оглядывающегося, к раскладкам инородческих товаров. Панна Елена провела их изумленным взглядом – она тоже сняла очки.

Сняло и свои. Поклонилось.

– Пан Бенедикт!

– Панна Елена!

Та же самая улыбка, эту улыбку знавало еще по Транссибирскому Экспрессу.

Девушка покачала головой, сплела руки под грудью.

– И что теперь?

– Так. – Поправило перчатки. – Теперь уже и вправду конец нашего путешествия.

Она позволяла молчанию протекать в несколькосекундных каплях.

– Он беспокоится обо мне, – произнесла Елена после долгого молчания. – Напрасно.

– Ммм, все-таки, опасность возможна. А вдруг Пилсудскому снова взбредет в голову взорвать Зимнюю Северную?

– Не станет же он взрывать поезд с невинными гражданскими.

– Правда, подо Льдом меньше шансов на случайность, полностью извращающую стратегические планы, – буркнуло я-оно. – Но как вспомню, сколько раз в Транссибирском Экспрессе я избегал смерти буквально на волосок, мельчайший случай, стечение обстоятельств, секунда туда, секунда сюда – и я бы не жил. Вы, впрочем, тоже.

Елена вернулась взглядом от пана Поченгло и mademoiselleФилипов.

– Так вы это именно так помните? – удивилась она. – Как случайности?

– А вы – как?

Она замялась.

– Ну, ведь вы сами говорили, что никакой правды о прошлом не существует…

Я-оноподняло бровь.

– Говорил?

– Вы говорили?

– Разве мы вообще ехали вместе Транссибирским Экспрессом?

Легкая, насмешливая улыбка задрожала на губах панны Елены.

– Ехали?

– И было покушение с бомбой?

– Было?

– И были убийства, и следствие, и тайные агенты, и битва под лютом…

– Были?

– Откуда это я панну знаю?

– Откуда вы меня знаете?

Вздохнуло.

– Понимаете, ведь если мы согласуем те воспоминания, они так уже и замерзнут.

– Так что будет лучше не согласовывать. – В испарении дыхания она высвободила длинную тень. – Не говорите мне того, что помните. – Елена шельмовски подмигнула. – Пускай так оно и останется – растопленное, наполовину правдивое. Хорошо?

Только тогда поняло. Даже не эта тень и не отьвет, пляшущий за панной Еленой подсказали – но блеск в ее глазах, и поднятая выше голова, задорная поза девушки,как в тот самый момент, в воспоминании-иконе, когда она протянула выпрямленную руку и, наполовину повернувшись к темноте за окном атделения,приказала погасить свет, мошенница-убийца.

– Вы были в «Аркадии», чтобы откачать тьмечь.

Елена не ответила.

– Вот почему Кристина так нервничает! – Неуверенно засмеялось. – Тоже мне, трагедию делает!

– Я хотела попробовать в последний раз. – Опустила глаза. – Прежде, чем замерзну навсегда.

– Действительно, нужно было сказать мне. Или доктору Тесле, наверняка ведь не пожалел бы для вас какого-нибудь маленького ручного насоса, тетя ничего бы и не знала.

– Таак.

Что-то здесь не сходится, скрытый параметр искажает уравнение, правая сторона характера не суммируется с левой…

И снова, откровение приходит не вовремя: не как завершение логических размышлений, но через неожиданную ассоциацию со словами mijnheerИертхейма. Г оворят, что подо Льдом останавливаются и болезни. Только никто еще не излечил болезни, приобретенной ранее. Я сам думал ехать в тот санаторий, на севере…

– Это значит… – запнулось я-оно,ударенное этим знанием, словно шальной пулей. – Панна Елена – я, конечно же – о, Господи, ведь я не то имел в виду – неужто Кристина считает, будто бы вы хотите покончить с собой?!

Та пожала плечами.

– Ведь это же малые порции, не так ли? Человек сразу же опять замерзает. Насколько болезнь может продвинуться, на день, на два?

Стукнуло себя кулаком по лбу.

–  Дурак, дурак, дурак!Совершенно не подумал! Вы должны мне поверить!

– Но… пан Бенедикт, да не о чем и говорить.

Заткнулось словом.

Панна Елена вздохнула глубже, поправила шаль на шубе из беличьего меха.

– И что вы теперь сделаете?

– Вы же знаете, – мрачно ответило я-оно. —Отца нужно спасать.

– А что вы сделаете со своей жизнью?

– Да кто же может самого себя запланировать?!

– Но – если бы не это дело с вашим фатером, что бы вы делали?

– Ба! Наверняка бы снова вымаливал у варшавских евреев еще один рубль.

Елена покачала головой.

– Так нельзя, пан Бенедикт, нет, нет, нет.

– Так не каждый же у нас Невозможная Фелитка Каучук! – делано засмеялось я-оно. —Что же… Все это и так одна большая времянка. Угол мне предоставил добрый человек, хотя, тоже видно, на благодарность Сына Мороза рассчитывающий. Работу нашел, словно рубль на улице нашел. Жду политического решения, каждый день может поступить приказ, туда или сюда. Даже вы… – Тут я-оноразозлилось. – Все ведь не так, что вот подумаю: хочу того-то и того-то – и весь мир раскрывается передо мною, словно яйцо на тарелочке! Я пытаюсь – пытаюсь держаться правды – но…

Совершенно не осознавало, что размахивает руками, пока Елена не схватила одну и не задержала ее в воздухе.

– Оставьте наконец эти машины доктора Теслы, – произнесла она тихо и решительно.

Чувствовало пламень стыда, перетекающий с груди на шею и лицо, отвело глаза.

Девушка подошла на четверть шага ближе.

– Когда мы снова увидимся? – шептала. – Наверное, уже никогда. Это прощание, пан Бенедикт, настоящее прощание. Не «до свидания, до завтра», но – последние слова, последний образ, последнее прикосновение. – Она сжала пальцы еще сильнее. – Понимаете? Такую вот Елену Микляновичувну вы оставите в себе до конца дней своих, кххк, и с таким вот Бенедиктом Герославским до смерти останусь я. Все, что когда-либо мы могли себе сказать, все, что могли бы один для другого сделать, все не свершившееся будущее – сведено к этому моменту, к этим нескольким минутам. Для вас – я уеду, и как будто умру, даже если и не умру; конец, закрыто, случилось и пропало в прошлом, не существует, не вернется – следовательно – вы это видите? – нет уже ни малейшего повода для стыда. Это прощание, перед чем здесь стыдиться у конца времен? Никаких последствий не будет. И все можно.

– Все можно.

– Да.

Неуклюже сбросило рукавицу со второй руки. Мороз впился в кожу. Подняло ладонь к лицу панны Елены. Прежде, чем пальцы успели сложиться в каком-либо жесте, Елена уже повернулась, склонила головку и легенько втиснулась в эту открытую, холодную ладонь – щечка открытая, уже замороженная алым румянцем, и влажная от ее дыхания шаль.

Елена отпустила мою руку. Взгляда не отводило, но стереометрия души сама уже подгоняла мгновение к единоправде; ни глядя, ни мигая, отвело голову в сторону, укладывая ее на худеньких, ужасно холодных пальчиках панны Елены. Та сунула большой палец под шарф, провела вдоль уса, нажала на губы, раскрыло зубы, так она добралась до языка, дыхания, слюны, до источника тепла в тьветистых выдохах, исходящих из тела. Повторило ее движение – девушка открыла рот, ухватила холодный большой палец зубками.

И теперь – в путах симметричной стереометрии влюбленных – вошло с Еленой в некий вид резонанса, туго настроенного на взглядах, телах, дыханиях, на тепле и тьмечи, протекающими между телами. Вокзал Муравьева, пассажиры, лоточники, носильщики, жандармы и казаки – все, исключенное из этого резонанса, выпало за границы сознания – все это были вещи и движения настолько отдаленные и абсолютно лишенные значения, как и перемещения созвездий на небе.

Ибо тут – один пульс отвечал на другой пульс, глаз – на глаз, подкожный нерв – на нерв, светень – на светень, невысказанная мысль – на мысль, язык – на язык, тепло – на тепло. И действительно, казалось, что именно таким вот образом – то есть, без слов – я-онорассказывает девушке все вещи, о которых невозможно рассказать, и именно таким вот образом – в этом резонансе молчания – девушка, выкачавшая из себя тьмечь, высказывает в условиях Льда все, что не высказали все возможные и не свершившиеся Елены Микляновичувны, и все их страхи, стыдливости и желания – наполовину правдивые, наполовину нет – и все вероятные, и такие же бесконечные варианты их прошлого, среди которых находится и детство болезненной Еленки из хорошего дома, и мошенническая молодость наглой дочки дубильщика, и миллион других историй, столь же хорошо соответствующих единоправде настоящего момента; все возможные, но пока что еще неправдивые варианты будущего, среди которых находится и такой, в котором панна Елена быстро умирает от возобновившейся чахотки, но и такой, в котором она выходит замуж за Порфирия Поченгло, и такой, в котором Елену осуждают на смерть за чудовищное убийство, а еще такой, в котором…

– …попрощаться!

Лопнуло.

Стиснув веки, развернулось на месте и решительным шагом отошло от панны Елены, не слыша криков Поченгло, не оглядываясь, пока не вышло на ступени перед вокзалом; лишь тогда выпустило сдерживаемое дыхание. Конец, распрощалось, закрыто. Замерзло. Слизало с большого пальца кровь, в последний раз испытывая вкус Елены. Натянуло рукавицы, надело мираже-очки. На площади и в вылетах улиц стоял грязноцветный туман, словно меловые утесы, в которых проезжающие упряжки выбивают темные штольни с очертаниями оленей и саней. Радуги мираже-стекольных фонарей блевотиной стекали на фасады более высоких домов. Болезненно-облачное небо сгустилось над Городом Льда в похлебку цвета грязи. На ее фоне темнота вокруг подобной скелету башни Сибирхожето нарастала словно язва, гнездо гнили. Красноцветные сосульки свисали с трупов на высоченных мачтах. На термометрических часах стрелки остановились на минус сорока восьми градусах Цельсия, на хронометре рядом – на без десяти шесть. Нужно садиться, уезжать. Замерзло, замерзло, замерзло.

– Кличьте сани, господин Щекельников.

– Может, подождете ту, вторую синичку.

– Кличьте, кххррр, сани!

Он похлопал по спине.

– Одну полюбил, господин Ге, спасения уже нет: полюбите другую. Оно как с водкой. Или с мокрой работой. Первый разок, и пропало: остается дыра в сердце. – И в доказательство грохнул лапищей квадратной в грудь. – И выходит, господин Ге, выходит, голод.

Кашлянуло со смешком.

– У вас жена есть?

Тот покачал башкой-кирпичиной.

– Жена – не жена, женщина она. Мужик без бабы быстро дуреет. А баба без мужика – дьявольская тоска.

Видать, даже Чингиза Щекельникова не обошла необходимость в любви Края Лютов. Страшно даже подумать, по каким ухабам мечется характер такого вот Щекельникова в Лете.

Пан Порфирий, кивнув издалека, уехал на своих санях. Немым жестом пригласило mademoiselleФилипов. Вообще-то, «Новая Аркадия» совсем в стороне от Цветистой, с другой стороны, если ехать на другой конец города – то один черт.

Какое-то мгновение считало, что Кристина, все еще обиженная, откажет; но нет.

– Неразумно все это было с моей стороны, – сказало я-оно,как только сани тронулись. – Признаю вашу правоту. Не нужно было мне.

Она не ответила. И невозможно было прочитать выражение на ее лице – под огромной шапкой, под мираже-очками, обернутом шалью.

– Но ведь вы могли мне сказать, когда я заходил утром в гостиницу…

– Я уже и не знаю, что о вас думать. Казалось, что госпожа Елена для вас что-то значит!

– Сам не знаю, кххрр, что о себе думать.

– Уууу, шут – не мужчина.

Глядело прямо перед собой, на туманоцветные спины возницы и Щекельникова.

– Вы так думаете. Вы так видите. D'accord [302]302
  Соответственно (фр.)


[Закрыть] .

Кристина шмыгнула носиком.

– А пожалуйста, обижайтесь, пожалуйста! Все это только чертям на радость! – Она задрожала. – Проклятый город, проклятые люты, мороз проклятый! Кххкхкх!

Протянуло руку, чтобы ее обнять, но она ее отбросила.

– Должно быть, вам сейчас тяжко, тем более – сейчас; честное слово, буду вас проведывать, не так, на минутку, ради насоса, но когда только…

– Да я уже спать из-за этого не могу! Вот увидите, его, в конце концов, убьют!

– Что?

– Думаете, они поддались, раз мы уже в Иркутске? В прошлом месяце две, а в этом – уже три попытки были. Состоялся даже ночной визит террориста из Боевой Организации эсеров, который, кхк, помощь нам предлагал от имени бердяевцев из его партии; вот это было ужасно.

– Но… Никола мне ничего не говорил!

– Так он ничего и не знает! – взорвалась Кристина. – И так оно должно и остаться, понимаете? Степан все устраивает с охраной и казаками. Оно даже лучше, что Никола нос не высовывает из Лаборатории. Он света не видит за своим Боевым Насосом и, кхкхкх, большим тунгетитором. С ним вечно так.

– Но – кто?

– В основном, мартыновцы, какие-то засланные крестьяне. Губернатор их арестовал, тогда как-то все успокоилось, а сейчас – по-новой. Степан говорит: любительщина. Но вот неделю назад схватили уже студентов из какой-то имперской партии, студентов с бомбой, кхкх, которая могла взорвать всю Обсерваторию. Когда же Никола выступит с тем показом – даже думать боюсь. Уже предпочла бы, чтобы они поверили, будто и правда, кхкх, что все это шарлатанство и способ вытянуть деньги для покрытия его долгов, чтобы потом его бесславно прогнали. Ведь если все эти зимназовые миллионеры, а то и Победоносцев или сам Шульц – господин Бенедикт, если после этой демонстрации они поверят, что Никола и вправду способен для царя прогнать лютов с его земель… кхкх…

Кристина дышала тяжело, отьвет тенью ложился на шаль. В очках девушки калейдоскопом переливались все краски тумана. Что, расплакалась?

– Быть может, если бы я с ним поговорил… Чтобы все это разыграть как-то поосторожнее… – Говоря по правде, понятия не имело, как. – Быть может, имеет смысл обратиться напрямую к царю, чтобы усилить охрану… – Но, чтобы царь поверил, что есть смысл вообще что-то охранять, поначалу Тесла должен провести тот убийственный для лютов спектакль. И так плохо, а так – еще хуже. – Почему вы не рассказываете ему обо всех тех опасностях?

– А зачем? Какой смысл? Тогда он лишь больше станет беспокоиться, и работа будет идти медленнее, только больше нервов потратит – а ведь Никола уже не мальчик, господин Бенедикт – намерений же его это никак не изменит. Раз уж он связался с этой «черной физикой», кхк, так уже – уже и «замерзло», как говорят здесь. Можете даже и не хлопотать, никто его не убедит, если сам великий Никола Тесла чего себе надумал. – MademoiselleКристина повернула голову и, вытащив руку в перчатке из муфты, обвинительно направила ее ко мне. – Вот вы! Вы точно так же! Разве приняли вы от кого-нибудь добрый совет лишь потому, что верите советчику? А не по причине собственных умственных расчетов? Well? [303]303
  Здесь: Ну? (англ.)


[Закрыть]

– Кхррхр. Вы так говорите, будто бы это было нечто хорошее. Значит, такая легковерность…

– Легковерность? Легковерность? – Она прижала ручку к шубе на груди. – У вас вообще, хоть какие-нибудь друзья есть? А если в семье – ну да, отец, мать – кххр – ну как так можно жить – не имея никаких авторитетов?

Лишь пожало плечами, что, наверняка, не слишком было видно под толстой шубой.

– А какой человек вообще ищет авторитетов? А? Какому это человеку вообще в жизни нужен авторитет?

– Ну… когда он не знает, как поступить – и было бы лучше, когда бы сослался на кого-нибудь более умного.

– А тот более умный стал более умным не путем руководства собственным умом, но тоже полагаясь на умы других людей? Мххмм? И по чему человек узнает, кто обрел мудрость, если у него самого ее не имеется?

– Нужно довериться мнению большинства, кххх, ведь есть же люди, признанные в качестве авторитета большинством.

– Есть, но опять же: как отличить авторитет истинный от фальшивого, то есть, настоящую мудрость от представления о ней? Если ты на это способен – тогда зачем тебе еще и авторитеты?

MademoiselleКристина тихо раскашлялась. Она долго поправляла мираже-очки, плотно прикрывая перчаткой все лицо. В редком приливе уверенности единоправды прозрело мысли собеседницы: сейчас она, вне всяких сомнений, вернулась к тому разговору в Экспрессе, остановившемся посреди тайги, к допросу, касающемуся стыду веры, которому нехотя подвергло госпожу Филиппов вместе с Еленой. Неужто она и далее считает, что над ней смеются? Считает это плохим, негодует?

– Разве нет таких дел, в которых разум оказывается беспомощным? – произнесла, наконец, Кристина, едва слышимо над звоном колокольцев и скрежетом льда под полозьями. – Вопросы, касающиеся добра и зла, этики? Ведь это никак не рассчитаешь.

– Наверняка.

– Так что же? Не имея возможности справиться силой собственного разума, поддаешься в этих вопросах и становишься – кем? Нигилистом? Аморальным животным?

– Но ведь теперь вы уже говорите о чистой вере, о религии!

– Выходит, вы все-таки не верите в Бога!

В перспективе Амурской улицы, над окрашенными в цвет ночи завалами мглы, сияли бело-огненные купола Собора Христа Спасителя. Быстро отвело от них взгляд, словно по причине животного инстинкта, как отдергивают руку от пламени. Как можно пятнать свою душу подобной ложью и фокусничанием! Ложь это! Ложь!

– В Бога – верю. Зато не слишком верю в то, что люди говорят о Боге.