Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 95 страниц)

Он тоже закурил; я-оноподало ему огонь.

– А второе обстоятельство, пан Бенедикт, таково, что Пилсудский сейчас ведь не за пролетарскую революцию сражается, а за Польшу. Да и ПеПеЭс… Впрочем, за последние годы ситуация в партии существенно поменялась. Снова они дерутся за имущество, вырванное после раздела, и арбитраж Бюро Социнтерна никак не может их помирить, через двадцать лет взялись они за грудки по причине типографии да кучи книжек… Может, вы читаете листовки или краковскую прессу? «Молодые» в давнем Королевстве и Галиции сильно схватились за вожжи. Революционная Фракция не слишком знает, как встать между ними и Пилсудским. А Пилсудский даже не желает создавать здесь новую партию, он только ожидает возможности воспользоваться военными силами. Но пока Мороз держит все от Тихого Океана до Одры, нет никакой разницы между одной тщетной надеждой и другой.

Я-онов задумчивости затянулось дымом. Хмм, не приняло во внимание, что в ППС схизма не меньше, чем у мартыновцев. А собственно, из какого политического крыла был тот безухий варшавский пепеэсовец? Может, он вовсе и не был пилсудчиком; может, именно потому их люди в течение многих лет не могут добраться до Отца Мороза, что здесь, на месте Пилсудский блокирует им доступ, перехватывает посланцев. Грызутся между собой.

– А скажите-ка мне, пан редактор, какая фракция в ППС желала бы себе такой вот Оттепели: не западе – до Днепра, не дальше, Россия вся подо Льдом, но вот Япония – свободная. По желаниям Шульца: чтобы здесь лютов оставить в покое, не нарушать Льда. Чья это политика?

– А с каких это пор существуют политические направления Оттепели? Если бы кто-то мог о таких вещах решать…! – тут он отпрянул, но тут же взял себя в руки. – Это к вам с такими предложениями приходят, так? Отец Мороз и его сынуля, ну да. – Редактор по-барсучьи зашевелил усиками. – Хмм, были об этом статьи в «Рабочем», в «Трибуне», кажется, и в «Свободном поляке» – но, понимаете, только из тех принципов принципе, как обсуждаются все направления событий, например, смерть царя, балканская война, революция на Западе или братоубийственное безумие Вилли, Никки и Фердинанда [268]268
  Имеются в виду: император России – Николай, император Германии – Вильгельм и император Австро-Венгрии – Франц-Фердинанд – Прим. перевод.


[Закрыть]. Вот тут надежды «молодых» весьма отличаются от надежд «старых» и Пилсудского.

…Эти первые рассчитывают на полную Оттепель, то есть, прежде всего, в России, ведь таким образом рабочая революция вспыхнула бы по всей Империи – а что на польских землях, то при случае, и что при этом, из всего этого еще и родилась бы независимая Польша, так это вообще уже дело другое.

…Вторые рассчитывают политические шансы иначе: во-первых, дело не в том, чтобы освободить только захваченные Россией земли, но всю Польшу; сама по себе Оттепель не изменит политики Габсбургов и Гогенцоллернов; во-вторых, нет никакой уверенности, что Россия, продвинутая вперед в Истории, войдет в Революцию и социализм, желающие даровать свободу порабощенным народам Империи, а не, к примеру, сделается еще более могущественной Империей, поскольку станет современной, управляемой по принципам Бисмарка. Государство! Держава! Понимаете? Государство все переживет.

– Так.

– И такой вот аргументацией Пилсудский, в конце концов, убедил Перля и товарищей из ФР, из Боевой Организации и Стрельцов в самой Польше.

– И таком вот образом Юзеф Пилсудский сделался ледняком, – вздохнуло я-оно. – Он защищает ледовую Россию, разве не так?

– Ну-ну, не шутите так, молодой человек, – раздраженно вспыхнул редактор-коротышка. – Это человек, у которого, по крайней мере, имеется конкретный план, и который много лет не останавливается в его реализации. Он знает, чего хочет, он знает, как этого достичь, и он все делает ради этого. О скольких наших политиканах из подвалов да идеологах из кофеен вы можете такое сказать? Сколько из них вообще верит, будто Польшу мы можем выстроить, создать, выбороть, добыть собственными руками, а не благодаря счастливым предопределениям судьбы, удачному расположению звезд, какой-нибудь фартовой войне между Тройственным Перемирием с Антантой, или же, благодаря капризу чужих держав, которым, ради того, любой ценой нужно подольстить – или, вообще, благодаря какой-то магической силе Истории? А? Но понимают ли Пилсудского люди? Ценят ли? Ха! – Он фыркнул и, передвинув папиросу в другой угол рта, сгорбился над блокнотом.

По прошествию часа с лишним проголосовали позицию членов клуба в отношении горного права; Поченгло проиграл, победила фракция, стоящая за сухой протест, за письмо с инструкциями петербургским советникам и за ожидание того, как развернется ситуация. Но тут же выяснилось, что господин Порфирий нисколечки не собирается слагать оружие, это была всего лишь увертюра к истинной битве, которую пришлось ему теперь провести по вопросу, рассматриваемому клубом по его собственной инициативе. Дело в том, что Поченгло от своих людей (скорее всего, коммерческих агентов в Америке) получил информацию, будто бы конкурент Гарримана с Уолл-Стрит и тамошний стальной и медный магнат, Джон Пирпонт Морган, отправил морским путем через Сан-Франциско и Владивосток посольство с целью блокировать работы над Аляскинским Тоннелем и Кругосветной Железной Дорогой – подключение через такую дорогу Аляски и Америки к Сибири стоило бы Д.П. Моргану целого состояния по причине потерь на бирже, в контрактах и монополиях на сырье. Выкупая двадцать лет назад от Карнеги U.S. Steel,он заплатил четверть миллиарда долларов; сегодня концерн стоил больше, чем все богатства России вместе взятые – в этих сферах деньги управляют политикой, а не наоборот. ( Я-оноподставило уши). А Кругосветная Железная Дорога была ключевым предприятием для триумфа идей областничества. По чисто экономическим причинам Дорогу поддерживал Победоносцев, да и Шульц-Зимний, ясное дело, с охотой видел большую зависимость своего генерал-губернаторства от Европы. Иное дело было с императором и придворными, и вообще ледняками с Большой Земли. Известны были прецеденты миллионных взяток, меняющих курс российской политики. Морган мог позволить себе подмазать и на большую сумму. И ему вовсе не нужно подкупать орды чиновников и придворных советников; достаточно обеспечить себе хорошее отношение Распутина. (То, что управляет царем – сонный кошмар и самурайский меч – не обладает логикой выше божественной прихоти самодержца). Господин Поченгло весьма серьезно излагал, что чистый расчет прибылей заставляет зимназовых предпринимателей приложить все усилия для того, чтобы сделать невозможной миссию Моргана по установлению контакта с мартыновцами, а так же для защиты строительства Тоннеля. Его спросили, какие конкретно действия он имеет в виду. Тот ответил, что таковые были бы в компетенции секретного комитета, созванного для этой цели клубом. – Позор! – раздались восклицания. – За кого вы нас принимаете, за разбойников, что ли! Побойтесь Бога!

– И так далее, и так далее, долго это продолжалось, хотя никаких конкретных действий Поченгло больше не назвал, и диспут остался на уровне оскорблений и обобщенных воззваний к приличиям, христианским добродетелям и тому подобному.

После того перешли к голосованию, и предложение Поченгло прошло с перевесом три к одному, при большом числе воздержавшихся. Поченгло поднялся, поклонился, поблагодарил.

– И спросите, у скольких из них имеются акции в Железной Дороге Гарримана? – шепнул редактор Вулька-Вулькевич.

Пан Цвайгрос поднялся со своего стула, поднял бокал с красным вином в тосте за успех в делах и за польские богатства Сибири. Все выпили. Стоя, все члены клуба сунули руки под салфетки, положенные на блюдцах, стоявших справа от них, и взяли пальцами обеих рук небольшие монеты. Раздался протяжный треск, похожий на звук бьющегося фарфора. Заседание закончилось. Началась неофициальная часть встречи, наверняка, более важная, чем официальная, как частенько в политике и бывает. Все собрались в небольшие группки и кружки тесных знакомств, зал заполнился шумом разговоров на свободные темы. Я-оновысматривало пана Грживачевского, который потерялся где-то в толпе, не обладая слишком уж заметной фигурой. Лишь через какое-то время заметило, что рядом кто-то стоит и дружески приглядывается. Кто? Я-онообернулось. Инженер Решке из Северной Мамонтовой Компании.

– Прошу прощения…

– Я…

– Разрешите…

– Бенедикт Герославский.

– Да, да. Решке. Ромуальд Решке. Могли бы мы…

– Слушаю.

– Надеюсь, что вы все поймете правильно. Так уж сложилось, что я переговорил о вас с паном Войславом. Ладно, признаюсь честно, – тут он подмигнул, – я даже выпытывал о вас. Мы с самого начала интересуемся начинаниями доктора Теслы. Вы, насколько я слышал, его хороший знакомый… – Неожиданно он сменил тему. – Вы уже разговаривали с губернатором?

– Нет.

– Думаю, вы найдете его человеком весьма рассудительным, а предлагаемое им решение – единственным разумным в нашей ситуации. И чем быстрее все это разрешится, тем лучше. Тем временем, я как-то услышал, что вы ищете должность, и…

Я-онопоняло, к чему Решке так лавирует: каким образом подкупить, не произнося вслух неприличного слова. Поняло: все они очень много потеряют – целые состояния – когда Лед отступит. Потеряет и Белицкий. И вот его инвестиция: благодарность Сына Мороза! Если бы они могли, то с удовольствием взорвали бы и Теслу, и все его машины.

Но нет же, нет! Ведь все они «хорошие люди»! Я-оносдержало язвительный смешок. Как не хватало Чингиза Щекельникова, некому защитить от едкого яда подозрительности, впитывая его в себя; снова он отравляет душу. Отыскало взглядом добродушное лицо пана Войслава. Разве у него не доброе сердце? Разве не любит он людей?

– …с доктором Теслой?

–  Plait-il [269]269
  Что вы сказали? (фр.)


[Закрыть] ?

– В удобное для него время и месте, ясное дело. Видите ли, мы пытаемся с ним навязать контакт, человек от нас был у него в гостинице и в Обсерватории, но…

Я-оносделало глубокий вдох.

– Это не имеет смысла, господин инженер. Наверняка вы имели контакты с людьми науки, похожими на доктора Теслу. Нет такого богатства, ради которого они отреклись бы от собственных изобретений и славы открывателя, отца черной физики. Прошу прощения.

Пролавировало между членами клуба к Грживачевскому.

Тот узнал практически сразу.

– Пан… Бенедикт.

Пожало ему руку, здоровую, правую, его рукопожатие было как тиски.

– Я слышал, что вы были знакомы с Филиппом Герославским.

– Не понял…?

– A-а, тогда извините.

Пан Сатурнин Грживачевский отправил жестом головы предыдущего собеседника и отошел подальше от группы членов клуба.

– Пан Белицкий мне говорил. Если я могу чем-нибудь помочь, – он вынул визитную карточку, – обращайтесь без всякого.

Таак, здесь каждый второй зимназовый предприниматель чуть ли не задаром собирается купить благодарность Сына Мороза. Что может быть проще, чем просто позволить им это делать? Попросить в долг – даст и не поморщится, тысячу, две, пять, что это для него.

Я-онодернулось, будто хлестнуло живым огнем. Стиснуло кулаки; кожа уже почти что не горела. Чертов Мышливский, доктор прав и судья-палач.

– Я ищу честную работу, – произнесло решительно, чуть ли не театрально. – Обычную должность.

Пан директор Грживачевский, «трудолюбивый эгоист» (потьвет, словно черный ореол), лишь кивнул головой.

– А каковы ваши квалификации? Вы когда-нибудь уже работали в горной промышленности, в металлургии, может быть, в коммерции?

– Нет.

– Языками владеете?

– Русский и немецкий. Французский – так себе. С классическими справлюсь в письменном виде.

– А чем вы, собственно, занимались в Королевстве?

– Математической логикой. – Скрестив руки на груди, пососало дырку в десне. – Экспериментальной логикой. Боюсь, что это не сильно пригодится в коммерции или промышленности.

– Экспериментальной, говорите. Выходит, вы ученый. Погодите-ка, есть идея. – Склонившись над столом, он начеркал на обороте визитки несколько слов. – Подойдите с этим в понедельник в нашу контору в Холодном Николаевске, вас направят к доктору Вольфке. Посмотрим, подойдете ли вы. Тогда и оговорим условия.

– Большое спасибо. А сколько будут платить…

– Если Вольфке посчитает вас пригодным, тогда поговорим. Потом, потом.

– Хорошо.

Тот буркнул еще что-то ободряющее и отбыл.

Непонятно почему, в этот момент вспомнило о пани Юлии. Почему в Варшаве идея постоянной работы для заработка оставалась настолько невообразимой, что серьезно должности никогда и не искало? Кризис, это правда, все ищут работу, такие обедневшие студенты десятками стучатся повсюду – и все же. Пан Коржиньский и ему подобные наверняка бы помогли во имя памяти об отце. Если бы человек по-настоящему взялся за дело, если бы постарался… А здесь Сибирь; как говорил господин Поченгло, образованных людей берут на должности даже из ссыльных. Но дело даже не в том. Разжало кулаки, ладони положило плоско на столешнице, белый картонный прямоугольник упал на красное дерево. Синие ногти, пятна кирпичного цвета под кожей… Тьмечь, откачанная литрами в черные кристаллы, в конечном счете тоже ничего не объясняет – да и вообще, какое тут может быть объяснение? Познаешь язык описания мира, но не познаешь себя. Что-то сделаешь, и потом только догадываешься, зачем это сделал. И даже если догадка будет правдивой – ее никак не выскажешь, эти вещи никак не выскажешь языком второго рода. Самое большее, можно спросить у господина Поченгло или пана Мышливского – они, не стесняясь, выскажут свое мнение о чужаке, и так вот на мгновение глянешь на Бенедикта Герославского снаружи. На Бенедикта Герославского, который такой-то и такой, потому что повел себя так-то и так-то; ба, еще до того, как вообще как-либо себя повел.

Зазвенело стекло. Пан Вулька-Вулькевич спотыкался о стулья. Пользуясь оказией дармовой выпивки, редактор уже хорошо присоседился к выставленным напиткам и, несмотря на раннее время, успел залить в себя приличную дозу спиртного – нос засветился красным фонариком, румяное лицо сделалось багровым, над седыми бровями выступил пот, а жесткие усики неустанно вибрировали, словно антенны насекомого.

– Вижу, вы тоже какое-то дельце сварганили, – буркнул он, косясь на визитную карточку директора Грживачевского. – Это ведь заразно, знаете, вся эта атмосфера, энергия, – он взмахнул рукой с бокалом, вино хлестнуло на манжет, но редактор и не заметил, – эта гонка, здесь мир крутится быстрее, дни уходят скорее, один час вгрызается в следующий, человек в беготне с утра до вечера, и, ни в коей степени, его не подгоняет работа, голод или нищета, но, поскольку всегда можно заработать на рубль больше, всегда имеется какая-нибудь оказия, вечно имеется какая-то выгода – и вот уже блеск в глазах, новая сила в мышцах; и так они могут бежать дни и ночи, от рубля до рубля, хищники рынка. Вы думаете, я этого не чувствую – тоже чувствую, хотя, конечно же, молодые во сто раз сильнее. Когда они делают деньги, они более живые; когда же деньги теряют – вместе с ними теряют и жизнь. Вас тоже проняло, а?

– Возможно. Немного.

– Что, пан будет собственную фирму учреждать?

Я-оноскривилось с издевкой, но тут же выражение с лица сошло. Уселось за столом, столкнув локтем тарелочку под салфеткой; явно, место это было предназначено для не пришедшего на собрание члена клуба.

Собственную фирму… Машинально почесало между костяшками пальцев. Построить дело с самых основ я-ононе успеет; нужно было бы входить с паем в уже имеющееся. А кто-то ведь должен заниматься перевозкой оборудования и провианта на отдаленные сорочища, за Кежму. И это было бы идеальным прикрытием. Но где взять капитал? Не лучше ли нанять людей на один раз? Нет смысла строить фабрику по производству молотков, чтобы забить дюжину гвоздей.

– Зимназом желаете заняться? – допытывался Вулькевич.

– Ммм. Нет, нет. И вообще, сначала нужно разглядеться, условия исследовать…

Что за идиотская мысль! Учреждать фирму! Человек в жизни даже собственного угла не имел, а тут размечтался о паях, капиталах, предприятиях! Новый приступ безумия – видимо, уровни тьмечи в мозгу еще не пришли к общему знаменателю.

Вулька-Вулькевич практически пустым стаканом поднял не совсем серьезный тост:

–  Здесь радится следующий капиталист.

– Ну да, капиталист без капитала.

– Капитал? Маркс в людях не разбирался! Вот поглядите-ка, хфр, поглядите на евреев: приезжают без копейки за душой, а через двадцать лет половина лавок в городе уже принадлежит им. Капитал притекает и стекает – а вот человек, либо примерзает к деньге, либо нет.

Провело ладонью по столу, большой палец встретил под салфеткой монету. Стянуло ее с тарелочки, подбросило на руке. Это была медная копейка прошлого века с двухглавым орлом, маленькая и легкая. К тому же, ее подпилили по диаметру, между головами птицы, так что обе половинки соединяла лишь тоненькая полоска металла. Взяло монетку в пальцы. И ребенок переломал бы.

О том, чего нельзя чувствовать

Уже в третий раз я-оновыступало в качестве натурщика.

– Пан Бенедикт, можете вы не шевелиться!

– Но я же не шевелюсь.

Сидение было неудобное. Когда посетило панну Елену в пансионате Киричкиной в первый раз, панна была полностью измазана углем – пальчики черны, полоса под глазом, пятно на носике, рука сама тянулась за платком. Начала Елена с размашистых эскизов на больших листах картона. Имелся у нее и мольберт, пригодный для случаев, когда она пыталась писать портреты – тетки, служанки, mademoiselleФилипов, господина Поченгло. Тот презентовал ей комплект аксессуаров художника, включая подрамники восемь на десять, большую палитру и ящик красок. Елена рисовала в угловой комнате, пользуясь солнечным светом, подбеленным на льду и снегу; сидение было установлено между окнами. Более удобные стулья и кресла оказались слишком низкими, панне Мукляновичувне нужно было, чтобы лицо модели находилось на нужной высоте; и для этого пригодился только этот тяжелый сосновый табурет.

Двери в салон, где похрапывала тетка Урсула, оставались открытыми, чтобы сохранить decorum [270]270
  Благопристойность, внешнее приличие (фр.)


[Закрыть] .Говорили вполголоса, чтобы не разбудить женщину. Сразу же с правой стороны, на расстоянии плевка, на расстоянии вздоха, находилась мираже-стекольная гладь окна, залитая всеми оттенками белизны; на панну Елену необходимо было коситься левым глазом. Она писала, одевшись в слишком обширный сарафан, скорее всего, выкупленный у горничной, сейчас весь в угольных пятнах и мазках краски. Одно мельчайшее движение за другим, я-оновыкручивало голову, чтобы перехватить полупрофиль Елены в том прелестном забытьи, когда она была полностью поглощена рисованием: с высунутым язычком, прикушенной губкой, потешно сморщившаяся, склоняющая головку так и сяк, пока черные локоны не спадали ей на лоб, на глаза, на порозовевшие щечки. Тогда она гневно сдувала, пытаясь поправить волосы; но иногда забывалась настолько, что хваталась пальцами, и так на лице девушкипоявлялся пятнистый maquillage,разноцветный, словно цветущий лужок.

– Ну ладно, но разве не был он, в таком случае, двоеженцем?

– Нет, с этой здешней Леокадией Гвужджь они жили на веру.

– И все равно – какое бесчувственное сердце! Пан Бенедикт, вы уж простите, но – ведь в Варшаве тогда умирала его супруга! Правда? Насколько я знаю вредную людскую натуру – даже удивительно, что никакой «доброжелатель» не написал ей обо всем этом, из чистого злорадства.

– Незамужняя женщина с ребенком – думаете, что они бывали здесь в свете? В российской провинции такое, возможно, и сошло бы, но в Иркутске? Они, как раз, все это скрывали, по-видимому, никто про пани Гвужджь и дочурку ничего не знал.

– Голову прямо! Так вы – так вы считаете, будто все это из-за смерти девочки. Ах! Ведь это же была ваша сестра, сестренка по отцу – а как звали ту, якобы, им застреленную?

– Эмилией, Эмилькой.

– Снова вы пошевелились. – Подошла, схватила за локоть и запястье, повернула так, повернула иначе, склонила головку, прищурилась, втянула щечку – нет, все равно плохо.

– Ой! Вы же мне руку выкрутите.

Повернув ладонь, она пригляделась к ней поближе.

– Ну, вот видите, вы все чешетесь и чешетесь, может, следовало бы с этим к врачу обратиться, это какая-то экзема…

– Трудно удержаться, когда…

– Мазью. Или хлопчатые перчатки носить.

– Мгм, как доктор Тесла.

– Вот, именно так! И попрошу минутку так потерпеть! Отличный свет на профиль и на плечо.

На мираже-стекле плавали силуэты домов, тумана и лютов. Пансионат Киричкиной находился в южной части старого Иркутска, в Греческом Переулке,неподалеку от Иннокентьевского Поселка.Костлявый палец башни Сибирхожето, как обычно, делил пейзаж метрополии на две части, но вот Собора Христа Спасителя отсюда видно не было. Зато бронзовые колокола гудели весьма и весьма громко. Снег не падал, яркое небо было чистым, безоблачным – гладкий лазурит; Солнце стояло высоко над туманами; Черное Сияние погасло полностью. Это был один из немногих дней, когда видимый с высоты Иркутск открывался людскому взгляду замечательной панорамой, достойной фрески или же монументальной картины. Уже по дороге из костела Вознесения Девы Марии в Интендантский Сад, сидя в санях рядом с пани Урсулой, отметило необычайное спокойствие, воскресные тишину и неподвижность, которые передались так же и погоде: ветры стихли, с неба ушли тучи, даже туман поредел и опал в улицы, низко-низко между домами. Впервые можно было полюбоваться цветными наличниками иркутских домишек: зелеными и желтыми, украшенные различными узорами под иней, с искусной и более топорной резьбой по дереву. Воздух был удивительно прозрачным, как это бывает в дни с небольшим морозцем; даже самые отдаленные предметы на горизонте были видны четко и выразительно. Пригасший свет мираже-стекольных фонарей и расщепляющиеся на зимназе радуги нисколечки не меняли картины, но очерчивали ее более толстыми контурами теней, так что всякий предмет, каждый силуэт казался обведенным ленточкой драгоценного минерала – словно на огромной, движущейся иконе. Даже барабаны глашатаев притихли, и перекупщики не орали во всю ивановскую, и в санях совершенно не переговаривались – одни только колокольчики точно так же позванивали на конской упряжи. Дзинь-дзилинь, ехало через бело-цветную икону Города Льда…

Интендантский Садбыл разбит на берегу Ушаковки где-то лет пятьдесят назад; после того он приходил в полнейший упадок раза два, и только после Большого Пожара в городской думе Иркутска родилась мысль, чтобы место, предназначенное для общения горожан с природой, несмотря на расходы, вернуть к жизни и функциональности; в то время, когда Лед и вечная зима полностью отсекла крупный город от природы, это показалось крайне важным. Среди инвесторов проекта оказалось большинство значительных холодопромышленников, их имена и названия фирм с компаниями были выбиты на мраморных плитах, поставленных у входа в Сад, то есть, у шлюза, где собирали входную плату в размере два с полтиной рубля с человека, по рублю с ребенка. Оплата служила инструментом общественной фильтрации – ведь никакая рабочая семья не могла себе позволить подобные расходы ради краткого удовольствия прогулки в теплом саду; опять же, содержание Сада и вправду пожирало за год огромные средства. Насосы на дизельных двигателях, подающие нагретый воздух под мираже-стекло, работали непрерывно. Зимовники, которых нанимали дюжинами, лазили ночами, когда Сад был закрыт для публики, по конструкциям гигантской теплицы, соскребывая ледовые наросты и выявляя даже самые малые щели. Сама конструкция возносилась на кружевном зимназовом скелете, представляющем ту же архитектурную манеру, что и Вокзал Муравьева, поскольку она родилась в голове того же самого архитектора. К. И. Рубецкий придумал Сад, прикрытый перевернутыми чашечками радужных лилий. В солнечную пору, такую как сейчас, небесный свет, расчесанный на мираже-стекле на семицветные, мягкие радуги, падает прямиком на речушки, мостики, рощи, цветущие луга, пруды и фонтаны, на белые лавочки и беседки, на прогуливающихся по песчаным аллейкам дам и господ, на бегающих по траве деток, одетых в чулочки и кружавчики а laМаленький Лорд Фаунтлерой, в матросские костюмчики с соломенными шляпками canotier.Здесь играется театр лета, здесь обязательными являются ложь костюма, поведения и слов. Дамы открывают из-под шуб и этуалей, оставленных в шлюзе, светлые платья с шелковыми лифами, легкие английские костюмы и японские асимметричные покрои с высокими корсетами, и все это, вдобавок, еще и под весенним зонтиком, как будто бы и вправду защищающим от солнечного жара, ручку которого сжимает ладошка, затянутая в беленькую перчатку. Господа в летних, трехчастных, не на все пуговицы застегнутых костюмах, обманывая шляпами и котелками, тонкими тросточками, чистенькими лаковыми туфлями с острыми носками. Урчание нагревательных машин перекатывается по Саду монотонным ритмом – так бьется механическое сердце этой зелени. Сквозь радуги волнистой крыши видна плотная вязь трупных мачт, окружающих Интендантский Сад – только они не останавливают лютов. Лишь только морозник пройдет через Сад, нужно заново высаживать траву, заново прививать деревья, заново отстраивать пасторальный пейзаж цветочек за цветочком – все ложь! Ручейки здесь не вытекают и не втекают в Ушаковку, они кружат странными петлями, подгоняемые странными устройствами, отделенные от вечной мерзлоты изоляционным слоем – ложь, ложь, ложь! Прогуливаешься медленным, пристойным шагом, время от времени присаживаясь на лавочке, приостанавливаясь над живописным ручьем. Вежливо кланяешься знакомым и незнакомым. Обмениваешься пустыми предложениями – ни слова о делах, ни единого упоминания о жизни истинной, ледовой, Боже упаси вспомнить о семейных ссорах или болезнях! Ведь здесь – Лето! Здесь фальшь – теплая, словно наброшенное на плечи муслиновое cache-nez.Разве должна bourgeoisie [271]271
  Буржуазия (фр.)


[Закрыть]быть лишена права на ложь о самой себе? Ни аристократия, ни пролетариат; ни жизнь духа, ни жизнь материи. Посему, следует хотя бы раз в неделю прогуляться под мещанским Солнцем, в самом лучшем светлом костюме, под руку с разодетой женщиной. Как попало я-онопод приказ панны Елены – сколько это уже недель назад? – в костеле на мессе, усевшись у ней на виду, так уже и не отпустила, решительным флиртом вынудив составить ей компанию в Интендантском Саду. Где я-онопроводит часик-два на нагретом воздухе, охотно соглашаясь на этот компромисс с правдой. Тетка Уршуля остается на приличном расстоянии, можно разговаривать с панной Мукляновичувной свободно, тем свободнее, что ведь это опять прогулка по уральскому лугу, радужная беседа в Экспрессе Котарбиньского – можно говорить самую откровенную правду, бриллиантово-истинную – и не узнает: правда или ложь? – остановившись на алебастровом мостике под волной жара, идущей из фабричных машин, подставляя зарумянившееся лицо под ласки зефира, наполовину прикрыв веки…

– И как там у пана Бенедикта сны?

Я-оноповернулось на табуретке.

– Сны?

– Разве вас не предупреждали? Меня предупреждают постоянно. И ксендз опять на проповеди говорил.

– Мне сны не снятся.

– Каждому снятся.

– Но не каждый сны помнит.

– Быть может, вы принимаете на сон грядущийте самые китайские травки?

– Должно случиться и вправду нечто важное, чтобы сон впоследствии запомнился.

– А, ведь вам снится будущее! Но, – Елена почесала рукояткой кисти под бровью, – вы ведь в будущее не верите. Вы не верите и в то, что сами существуете, правда? Так как же вы видите сны?

– Во сне, панна Елена, во сне я существую.

– Не поняла.

– Чего вы не понимаете? Мне снится, будто бы я существую. Другие видят такие сны всю жизнь.

– Ха! Так о чем же видит сны несуществующий?

– Именно об этом. – Я-онопередвинулось на табурете, напрягая и расслабляя мышцы. – Вот снилось, например… Представьте себе такой вид болезни: психическая полнота. Будто бы ты есть, и тебя все больше. Пожираешь себя, все сильнее въедаешься в собственное существование, этап за этапом, выйдя уже за все здоровые пределы. Ведь, в первую очередь, ты сам по себе становишься источником чувств, некоей точкой, отодвинутой за глаза, за уши, под кожу. В голове, в мозгу. Но потом пожирается остальная часть тела, корпус, конечности: ты уже не в голове, но сам становишься головой; но вместе с тем, ты уже и ноги, пальцы; ноготь, слезающий с пальца – это тоже ты. Разве это здорово? Полнеешь дальше: уже не только тело, как ноготь, то уже и предметы вокруг тебя, ближайшая тебе материя, вдыхаемый воздух, выдыхаемый воздух, воздух, что тебя окружает. Больше. Дом. Земля, по которой ступаешь. Граница между материей тела и материей, что тела касается, стирается и исчезает: это есть ты, и то – тоже ты, возможно, чуточку слабее – но ты, ты, ты. И так поглощаешь очередные виды материи; сдержаться уже невозможно. Вы видели когда-нибудь настоящих обжор? Как они едят?

…Существование – это вид болезненной зависимости.

Елена глядела серьезно над мольбертом.

– Вот если бы вы еще перестали травиться тем теслектричеством…! – вздохнула она через какое-то время.

– Ой-ой-ой, сразу уже – травиться!

– Я же вижу, когда вы заходите ко мне прямо от Теслы, как все это на вас действует.

– И как же?

– Голова!

– Все, уже замерзаю.

– Вам казалось, что и меня искусите – если кто попробует, то уже навечно попадет в зависимость, так?

– Но что, собственно, вы имеете против? Наслушались от mademoiselleФилипов, ну так же.

– Боже, вы еще удивляетесь! Ведь это опасно! Никто ведь не знает, как это действует, что делает с человеком; даже сам доктор Тесла!

– Тогда, откуда вам известно, будто бы это опасно?

– Как вы меня достали этими своими умничаньями!

– Простите.

– Сами же чуть не умерли от этого!

– Все можно передозировать; даже кислород, со смертельным исходом.

– Но зачем же, вот скажите: зачем?!

– Потому что тогда я становлюсь кем-то большим.

– Не поняла?

– Нет, я не смогу.

– Пускай пан Бенедикт попробует.

– Ты тот, кем ты есть; думаешь, что думаешь, чувствуешь, что чувствуешь. Но если необходимо выйти за пределы себя, если нужно представить мысль, которую до того никто не представил – это как маятник, отклоненный из состояния покоя – тебе нужно вырваться за пределы себя самого. Быть одновременно собой и кем-то другим, чем ты сам.

– Обмануть себя.

– Обмануть. Возможно. Тут речь о том, что… Чем сильнее мы замерзаем, тем меньше можем. Чем более мы… настоящие – тем меньше чувствуем, меньше мыслим, мы сами делаемся – меньшими, более тесными, более узкими…

– А пан Бенедикт желает…

– Мыслить о том, что не мыслилось.

– Чувствовать, что не чувствовалось. – Оттерши лоб рукавом льняной блузки, панна Мукляновичувна неуверенно рассмеялась. – Но ведь это же абсурд!