Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 95 страниц)

– Какой же тогда выход? Ввести в компанию кого-то еще? – Он скривился. – Но кому мы могли бы довериться настолько, чтобы допустить к глубинным секретам фирмы с гарантией, что он не предаст их из чувства верности своему государству, нации, семейству? Ведь речь идет о промышленной компании, de factoвладеющей всей страной, да, если бы только страной…

– Ничего нового под Солнцем, Восточно-Индийская Компания два столетия управляла половиной Азии. А человек, пожалуйста: Абрам Фишенштайн. Мне только нужно узнать, жив ли он вообще.

– Жив. – Поченгло стряхнул пепел в пустую чашку. – В Иркутске сидит.

– Не сбежал? И, наверняка не обанкротился в вызванном Оттепелью крахе?

– Фишенштайн? В первую очередь должна была бы обанкротиться Швейцария. Нет, у Фишенштайна договор с Победоносцевым и Центросибирью; похоже, он даже зарабатывает на Оттепели: за копейки выкупает земли для каких-то дутых фирм, зарегистрированных в Гонконге, Макао или даже Нью-Йорке. – Пан Поченгло втянул в легкие дым из остатка папиросы и злорадно усмехнулся. – Я планировал забрать у него все одним своим декретом, Соединенные Штаты Сибири не подписывали никаких межгосударственных договоров.

– Этот анекдот вы ему расскажете в годовщину учреждения нашего акционерного общества. Контакты с Иркутском у вас имеются? Нужно послать за Фишенштайном.

– Но почему именно он, пан Бенедикт?

– Потому что он тоже вступит в товарищество ради идеи.

– Сибирской державы? Власти над Историей? Сомневаюсь.

– Ради идеи победы над Апокалипсисом, ради идеи всеобщего воскрешения. – Я вытянулся на кресле, кривые кости никак не желали становиться на место. – Авраам Фишенштайн является ярым федоровцем, он сделает все, чтобы способствовать прогрессу в науке воскрешения.

Поченгло изобразил вопросительный жест.

– А какое отношение имеем к Федорову мы?

– Во-первых, из прибылей мы выделим серьезный процент на исследования технологий воскрешения. Но, прежде всего, во-вторых: я таким образом рассчитаю Историю, чтобы идеи Николая Федорова сбылись как можно скорее. Фишенштайн получит гарантии того, что – может, и не при его жизни, но – все его близкие восстанут из мертвых в телесном облике. Это значит: наверняка при его жизни, ибо, естественно, он ведь тоже восстанет из мертвых. И приветствует их в своем доме – живых и бессмертных.

Пан Порфирий направил ко мне затемненные стекла своих очков, надолго замер в исполнение порядка Солнца и гномона, звезды и секстанта. Над Холодным Николаевском тем временем поднялся вечерний ветерок, дым из стальных курильниц лег в сторону, проплывая над столом, между нами; но это были единственные помехи.

– И он примет от вас подобную гарантию.

Я выпрямился.

– Пан Порфирий! Являюсь ли я правдой?

Тот выбросил окурок, снял очки. Глаза у него покраснели, скорее всего, от этого дыма.

– Как раз это меня больше всего тревогой и наполняет, – шепнул он, – что все эти вещи у вас определены абсолютной правдой.

Я протянул ему руку.

– Компания.

Тот поправил негнущуюся ногу, склонился вперед, пожал мою искалеченную ладонь.

– Компания.

Я ударил себя кулаком в грудь.

– Замерзло!

Он только перекрестился.

– Хорошо. – Я подлил себе и одним глотком выпил остатки холодного кофе. – У меня уже имеется человек на должность, инженер Хенрик Иертхейм, он работал со мной у Круппа, лучше ознакомленного с черной физикой не найти.

Поченгло безразлично махнул рукой.

– Ваше дело, кого вы возьмете на работу. Понимаю, вы знаете, что делаете.

– Когда вы уже пошлете людей в Иркутск за Фишенштайном, пусть поищут других специалистов зимназовой промышленности. Впрочем, сейчас я составлю список. Когда они выступают?

Он вынул часы.

– Самое раннее, без четверти двенадцать ночи. Отряд на Подкаменную Тунгуску отправится завтра, мне нужно собрать людей, большая их часть располагается по берегам рек и вдоль Транссиба.

– Зейцов вам для чего-нибудь нужен? Я возьму его себе в качестве подручного.

Пан Порфирий вновь махнул в знак разрешения.

– Еще нам следует подумать над юридической формулой, – продолжил я. – Экономический кодекс Сибири только ждет своего написания, тем временем, наше дело необходимо заморозить на бумаге. Это значит,после того, как уже договоримся с Фишенштайном. Есть у вас шустрые законники?

– А вы уверены, что не планировали это заранее?

– Хмм? А что такое нашли вы в своей памяти?

– Ну, к примеру, Юнала Тайиба Фессара. Ведь в отношении вас он был абсолютно прав. Вы тогда все отрицали. А на чем все остановилось?

– Тогда все было обманом, там, в Транссибирском Экспрессе, в Лете – то все было ложью.

– Или с Белицким, на лестнице после ухода из Клуба Сломанной Копейки. Ведь вы же капиталист, пан Бенедикт, предприниматель по духу и крови.

– Все обман и ложь.

– Но вы как раз превратили их в правду. – Он усмехнулся, несколько издевательски, несколько снисходительно. – Никаких планов, как же. И в будущее нет веры. Как вы там говорили? Будущего не существует.

– Будущего не существует, – неспешно повторил я. – Я могу сделать из него все, что только пожелаю. – Пальцы сжались. – Все мои планы, предшествующие Оттепели, размерзлись и превратились в грязь. Потом я вылепил себе новые мечты. Но если вы воображаете некий заговор в стиле Макиавелли… Я всего лишь отделяю правду от лжи.

Поченгло закашлялся, выплевывая дым.

– Знаю, я читал вашу «Аполитею».Это не план в понимании моих хромающих заговоров… Скорее, как будто бы со всех сторон, спереди, сзади, с боков…

– Из будущего и прошлого…

– Они прикладывались к вам…

– Примерзали.

– Люди, события, необходимости.

– Иней на оконном стекле.

– Что?

– Словно иней на оконном стекле.

– Да. – Поченгло сглотнул слюну. – Какие-то вещи помню, какие-то – досказываю. Вот вы говорите: Авраам Фишенштайн – для того, чтобы получить учредительный капитал от человека, которого мы купим вместе с душой за федоровскую идею воскрешения всех и вся. А я говорю: История, подстроенная под Федорова – все затем, чтобы вы могли воскресить своего фатера. И о панне Елене тоже говорю. – Он оперся костяшками пальцев на столе, нацелил в меня свой ястребиный нос и глубокие, темные глаза. – А вот теперь скажите: а я являюсь правдой?

Не выпрямляющимся пальцем я указал на трубку, лежащую по правой руке Поченгло, за кофейником и сахарницей.

– Что это у вас?

Тот вздрогнул.

– А, это мне Никола подарил. Чтобы я знал, когда будет самое время начать восстание.

– Поглядите в него.

Тот прижал цилиндрик к глазу, глянул, пожал плечами.

– Лето.

Я поднялся с места.

– Когда интерферограф вновь покажет только два огонька, вот тогда спросите у меня о моих планах на сколь угодно отдаленное будущее, а я вам отвечу. Спокойной ночи, компаньон.

Как только я поднялся с места, к Поченгло туг же приблизились секретарь и слуга-китаец. Пан Порфирий сидел, не двигаясь, а они прыгали вокруг него. Дымы обрамляли эту картину, звезды прикрыли ее сверху, снизу же размещалось зеркальное отражение ночи. Поченгло сидел, наполовину повернувшись в сторону Холодного Николаевска, не очень надежно оперев локоть среди предметов сервиза, вторая рука свесилась; пиджак пошел некрасивыми складками на спине и шее, белая сорочка наполовину расстегнута; глинистые тени залепили ему глазницы. Я подумал: подавленный человек.

Но эта мысль тут же улетела в сторону. Я сбежал по лестнице, перескакивая по две ступени. И без того сердце билось в ускоренном ритме. Я выиграл! Удалось! Замерзло, как мне хотелось!

Первого же встреченного штатовского мальчикая послал за Зейцовым. На куске чистого листка взятым у Иертхейма карандашом я написал, кого должны искать в Иркутске люди Поченгло. У меня не было ни лампы, ни свечки; я сел в оконной раме и писал при свете звезд. Гнус и голоса беженцев, кочующих по городским пожарищам, наплывали ко мне с волнами теплого воздуха. Один раз я поднял голову, глянул на панораму огней Иннокентьевского под яркими созвездиями. Здесь будет наша столица, сказал я про себя, новый город, уже не под царским именем. Здесь разместится штаб-квартира Товарищества Промысла Истории. Ведь Дороги Мамонтов не поменяли свои направления в земной коре. Вновь вздымутся здесь высокие башни; ведь черная физика не изменится, те же самые уравнения определят нам безопасную высоту. Вот только город этот с самого начала будет возведен по архитектурным законам Царствия Тьмы, на перемороженной материи. Например,мы вообще не станем тянуть железных дорог по поверхности земли и подвергаться несчастным случаям как на Зимней или Кругобайкальской железной дороге – мы протянем воздушные рельсы, подвешенные на зимназовых струнах. А отсюда, из моего кабинета…

Появился Зейцов. MijnheerИертхейм, накачавшись тьмечью, заснул в нижнем углу, завернувшись в бекешу и ковер; я прижал палец к губам, приказывая русскому не шуметь. Тот вручил мне полтора десятка конвертов и шепнул, что это почта, направленная на Круппа и пришедшая мне еще перед Оттепелью – Зейцов все это скрупулезно выискивал до самого конца, из завалившейся Башни вытащил несколько ящиков с книгами и документами фирмы; сейчас же ему вспомнилось, что там были и письма. Я сердечно поблагодарил его. После этого я дал ему список; тот пробежал по нему взглядом, щуря глаза. Тут же пообещал принести мне керосиновую лампу. Затем прочитал список еще раз. Я взял его под руку и сообщил, что учреждаю фирму вместе с премьером Поченгло – не хотел бы он работать на меня? И вот тут он меня изумил, поскольку я был уверен, что тот станет от всей души радоваться – он же замялся, прикусил губу и вывернулся еще до того, как я смог замкнуть его в дружескую доверительность. Что же, Лето, подумал я, это уже совершенно не тот человек. Но тут Зейцов передумал, сказал, что с огромной охотой, поклонился и вышел.

Я разорвал первый конверт. Пятилетней давности вызов в прокуратуру. Правильно, ведь, благодаря чертову Вульке, я принял участие в покушении на жизнь генерал-губернатора. Под властью Империи Романовых меня разыскивают как государственного преступникас гарантированным смертным приговором. Похоже, до конца жизни мне не удастся пересечь границ Соединенных Штатов Сибири. Разве что Поченгло предоставит мне дипломатический статус…

Таких чиновничьих писем было с полдюжины; я их все выбросил. Затем вскрыл конверт со штампом почты Британской Короны. Письмо без обратного адреса прибыло на байкальские берега через Гонконг и Владивосток. Я подался поближе с ярким звездам Азии.

29 октября 1928 года

Fortaleza da Guia,

Cidade do Santo Nome de Deus de Macau

Мистер Бенедикт, мой дорогой,

неблагодарность хуже воровства, а время – это дикая стихия; пишу, чтобы заключить перемирие с охваченной гневом совестью. Вчера я зашел к старому китайцу, который прочитал предсказания Книги. Когда же в последний раз спал, мне снилось то же самое. Вижу это в море и тучах, в лабораторных светенях: что среди живых Вас нет. Только я не могу согласиться с очередной обидой. Ни Вы меня не простите, ни разрешения не дадите. Но написать я обязан.

Я вовсе даже не бездушный человек, занимающийся только лишь числами и машинами, каким меня частенько называет Кристина, да и Вы сами, думаю, могли сохранить подобную картину в сердце. Ведь мы по-разному смотрим на других, совершенно иначе – на себя. Заметив в чужом теле, под чужим именем поступки, слова, чувства, в которых сами не менее виновны, мы нередко выдаем совершенно противоположное мнение: и вовсе даже не по причине некоей ярого лицемерия, но в откровенной уверенности в собственной правоте. Не говорю, что на моем месте вы поступили точно так же (хотя, действительно – Вы поступили бы так же). Я вспоминаю об этом лишь затем, чтобы Вы теперь четко увидели, каковы причины моих поступков. Это письмо – не объяснение, это всего лишь инструкция, ведущая к объяснению: поглядите в самого себя, и Вы поймете. Если бы мы поменялись душами – разве кто-то заметил бы разницу?

Только лишь спустя годы мы узнаем, с чем мы повстречались в молодости. У меня был брат, во стократ более способный, чем я, он умер еще подростком, когда неудачно упал с лошади. Я неоднократно задумывался над тем, мог бы я с той же страстью заняться иной карьерой, направленной, к примеру, на семейную жизнь и межчеловеческое счастье, на воспитание детей и любовь к женщине. Но то, что нас выделяет – меня, Вас и других, нам подобных – это определенная чувствительность к Правде, причем, к ее высшему проявлению, не порожденной исследованиями духовного нутра, ни исследованиями общественной жизни – мы с вами не поэты, судьи, политики, врачи – но самим глубинным порядком действительности – мы математики, физики, химики, открыватели загадок бытия и изобретатели методик использования чудесной натуры окружающего мира. Можно ли повернуться спиной к такой Правде? Кто из зрячих по собственной воле выцарапает себе глаза, раз уж пришлось жить среди миллионов слепых? Это о нас писал Платон. Его тени – это светени, его свет – это тьвет.

Богу понравилось проводить на свете эксперимент под названием «Никола Тесла»; только этот эксперимент близится к концу. Тело дрожит сильнее всего, когда собирается гроза, и в атмосферных глубинах нарастает гром; ибо удар молнии – это бесконечно краткий финал. До сих пор я был уверен в том, что молния только ударит, что надлежащая кульминация еще передо мной – теперь же я уже вижу форму этой молнии и слышу предварительное дыхание грома, от которого задрожит земля. Многих из моих предыдущих предприятий мне не разрешили довести до конца, на пути становились люди или обстоятельства; многое я и сам забросил в погоне за более великолепными вызовами; те же, которые удались, те, по большей части, тщательно забыты или приписаны другим. Но вот в этом я не проиграю: это я разобью Лёд.

Я почувствую это в сердце с первым же ударом машины: вполне возможно, что таким образом я убиваю и Вашего отца. Но Вы бы сделали тоже самое. И скажите: почему? Слушаю Вас.

Полная Луна глядит сквозь пальмы и решетку в старинной стене, сияя с запада, из созвездия Овна. Португальцы поставили для меня охранников. Внизу, в порту, меня ожидает катер Royal Navy. Люди царя ведут переговоры с людьми лорда Керзона. Джей-Пи Морган под конец удавился собственной жадностью и отдал Богу душу; теперь сын его, получив себе все состояния, исправляет грехи отца, но, прежде всего, учитывая интересы сталелитейных концернов. Пишу это письмо Вам, поскольку завтра, на рассвете я должен поплыть к ним и сказать «да». Вы этого не прочтете, но написать и отослать это письмо я обязан, пока не нарушил данное слово. С самого начала на вас был тот же самый знак гневного отчаяния, как у моего племянника, который настоял на том, чтобы стать боксером; я был против, но он не послушался. И погиб на ринге.

Молюсь за то, чтобы Господь хотя бы после смерти соединил и помирил Вас с Вашим Отцом.

Никола

А не стоит ли написать ему ответ? От Порфирия Тесла и так узнает, что я жив, но было бы приличнее отослать какое-нибудь доброе словечко. Но тут же я подумал о собственной фирме. Ведь эта технология производства зимназа будет ведь использовать изобретение Николы Теслы. Понятное дело, Соединенные Штаты Сибири и не обязаны уважать чужие патенты. Тем не менее…

Я разорвал следующий конверт. Бронек писал из Перу. Мое письмо он получил, но ответил на него, явно, лишь тогда, когда ему в руки попалась какая-то газетенка, в которой я упоминался в качестве разыскиваемого властями Империи политического преступника. Письмо от брата представляло собой странную смесь заново проявленной заботы, горьких упреков и политической ругани. Как мог я быть таким глупым? Отцу этим я никак не помогу, устраивая кровавые покушения на царских сановников! Все-таки он ожидал, что письмо пройдет через руки агентов Третьего Отделения. Под конец он упоминал о своем семейном счастье (Бронек взял себе жену из католического семейства немецких купцов, столетие назад осевших в Перу; сейчас же он преподает принципы современной архитектуры в Universidad Nacional de San Augustin de Arequipa, в Белом Городе у подножия Белого Вулкана) и протягивал руку в робком приглашении. Если бы тебя когда-то ветры Фортуны занесли в эти края…

Не стоит ли ответить? А, скорее уже прочитает в газетах.

Последний конверт был самым крупным, его неоднократно сгибали, ломали, свертывали, настолько неудобными были размеры. Этот я спрятал в самом низу стопки, потому что сразу же заметил на нем имя Елены Мукляновичувны. Тем временем, китаец принес керосиновую лампу с абажуром. Я поставил ее на полу, привязав шпагатом к окну. Уселся рядом, скрестив ноги, и вскрыл конверт.

Письма в средине не было, только с десяток плотных листов с карандашными набросками Еленки. В основном, ледовые пейзажи, видимые с высоты Молочного Перевала. Я распознал северный и южный склоны; ручей и развалины пустыни Мартына оставались, понятное дело, невидимыми подо льдом и снегом. Сквозь замерзшую тайгу под окнами прохаживались люты. Один рисунок представлял собой здание санатория под пуховыми шапками снега и коронами сосулек; в окнах тени людских силуэтов. На другом рисунке какая-то непонятная, квадратная фигура шла напрямик, через сугробы, к линии замороженной тайги; метель секла через эскиз косыми штрихами. (Все это было смятым, поморщенным, выцветшим). Следующий лист: черная коробочка в облаках. Еще один: дамы и господа в вечерних костюмах, сидящие за длинным столом с понурыми, мертвыми минами. Еще один: замороженный мужчина. Следующий: пустое черное окно. Далее: лицо в раме.

Я придвинул лампу поближе. Это была панна Елена, она сделала собственный автопортрет по отражению в высоком, овальном зеркале. Черные волосы, свободно отпущенные на плечи, худенькое лицо, глаза болезненно крупные, беспокойно выразительные под бровями, словно подкрашенными углем – эти брови и были нарисованы жирными ударами угля. На шее была все та же бархатка с рубином. Слева повис бесформенный силуэт – фрагмент чьей-то фигуры? предмета мебели? тени в зеркале? Как будто бы кто-то подглядывал Елене через плечо, кто-то другой, третий – Елена, рисующая рядом с Еленой, отраженной в зеркале – все-таки, художники, как правило, не передают себя такими, какими видят себя, то есть, рисующими картину, на которой рисуют картину, на которой рисуют… Следовательно, это был авто-автопортрет; автопортрет в кавычках; образ правды в версии Тайтельбаума. Панна Мукляновичувна глядела прямо в трюмо, правую руку она протянула за пределы листа в загадочном жесте – указующем? призывающем? отталкивающем? Сама она в ту сторону и не глядела. Что это должно было значить? Я повернул рисунок так и сяк, положил на полу, поглядел сверху. Все-таки, рисовать она умела! Быть может, слишком экспрессивно, штрихи слишком быстрые и резкие – она не стирала неправильных линий, поправляя их очередными десятками, сотнями спешных штришков – но ей удавалось ухватить образ и настроение образа. Я почесал слепой свой глаз. Эта отброшенная в сторону рука, поза, взгляд и кадрирование… И я вспомнил. Погаси. И движение плеча в полумрачном атделенииТранссибирского Экспресса. Елена Мукляновичувна более правдивая, чем Елена Мукляновичувна – это она.

С кем вступала она в дуэль правды и лжи в Санатории Льда? Чью кровь смаковала на теплом язычке? Перед кем раскрывалась, прежде чем замерзнуть навеки?

Смазанное, согнутое, поблекшее. Прошлого не существует – зато у меня имеется этот рисунок, материальный предмет, присутствующий в настоящем моменте. Я откашлялся. Она вовсе не усмехалась, губы сжаты, носик чуточку вздернут. Блузка с кружевами на высоком корсете… еще что-то на краю. Не кружево. Смазанное, поблекшее. Я угадывал, буква за буквой. Подпись? Нет.

La Menzogna

–  La Menzogna [411]411
  Ложь, выдумка (итал.)


[Закрыть] ,произнес я вслух, и инженер Иертхейм перевернулся во сне на другой бок. Под Башней лаяла собака, материли друг друга русские. В пламени лампы затрещал гнус. – La Menzogna.

Словно вода, словно волна, словно пена.

Посланные в Иркутск штатовские возвратились на третий день, после полудня. Авраама Фишенштайна с собой они не привезли. Еврей сидел, забаррикадировавшись с вооруженными людьми под городом; если бы господин премьер дал приказ брать банкира силой, пришлось бы устроить серьезную перестрелку. В какой-то степени было понятно, что он и не горел идеей покинуть безопасное убежище на непонятное предложение от политической силы, враждебной той, что удерживала сейчас власть в Иркутске. Мы договорились, что я напишу Фишенштайну письмо с более подробными предложениями, хотя, естественно, не раскрывающими каких-либо секретов товарищества. Штатовские привезли с собой доверенного человека Фишенштайна, который потом и доставит ему послание.

Кроме того, они нашли двух мастеров с холодниц и одного клерка, который перед Оттепелью работал здесь, в Холодном Николаевске, в конторе Белков-Жильцева; все трое без колебаний приняли предложение работы. Время у нас как раз было такое, когда безработными были, собственно говоря, все. Достаточно пообещать защиту, крышу над головой и горячую еду; деньги – это уже излишество.

И еще штатовские нашли Сашу Павлина.

Как только я увидал его имя, подчеркнутым в списке, то сразу же попросил привести его к себе.

Он вошел, слегка горбясь, робко щуря глазами за стеклами пенсне (я стоял перед окном, в полном солнце). Он похудел с времен лаборатории Теслы, окончательно потеряв юношескую мягкость. Щетина цвета светлого пепла скрывала поклеванное оспой лицо, что тоже было парню лишь на пользу. А если не считать этого – тот же самый Павлин.

Меня он, естественно, не узнал.

– Саша, доктор крысиный, это я, Бенедикт!

Тот, шаркая ногами, приблизился, снял пенсне, захлопал тазами, надел пенсне.

Я перешел в тень, раскрыл объятия.

– Я!

Только теперь рожа его посветлела.

– Живой!

– Ну да, живой!

И он упал мне на грудь.

Но тут же ему понадобилось проверить, хорошо ли видит – отступил на шаг, вытаращил глаза.

– Живой!

– Живой.

– Живой!

– Живой!

И так далее, мы перебрасывались словами и смехом, накручивая друг друга, что под конец просто перебило дух.

– Уфф, не верю.

– Да я это, я, я.

– А как постучали к нам эти, с винтовками, да начали выпытывать, кто работал в Обсерватории, я и подумал: ну все, конец пришел жизни, пуля в лоб.

– Ты уж извини, я в такой спешке все написал. Но ведь силой, похоже, не брали?

– Когда приходит такая банда с оружием, то человек и не ждет, чтобы ему напрямую угрожали, сам идет, никто не подгоняет. Ты же знаешь, как оно теперь? Правит тот, у кого наган в руке.

– Да, закона нет.

– Нет настоящей власти. – Он еще раз протер pince-nez. —Так выходит, я сейчас работаю – где же? У тебя тут какие-то дела со штатовскими?

– Ну, разве что у тебя намерения иные. Погоди, я все расскажу. Я тут кое-что припрятал.

Зейцов, местный король революционных грабителей, успел к этому времени достать несколько предметов мебели в стиле бидермейер [412]412
  Бидермейер (нем. Biedermeier, Biedermaier), стилевое направление в немецком и австрийском искусстве ок. 1815-48. В бидермейере отразились представления бюргерской среды. Архитектура и декоративное искусство бидермейера перерабатывали формы ампира в духе интимности и домашнего уюта. Для живописи бидермейера (Г. Ф. Керстинг, Л. Рихтер, К. Шпицвег в Германии, М. Швинд, Ф. Вальдмюллер в Австрии) характерно тонкое, тщательное изображение интерьера, природы, бытовых деталей. – Энцикл. словарь


[Закрыть], на первый взгляд даже целых: небольшой письменный стол; стулья, ножки которых были подклеены каучуком; канцелярский шкаф, который мы поставили за стеллажом, сцепив их друг с другом у косой стенки, а еще легкий столик. Я пришнуровал его возле окна, справа; теперь кушал с видом на солнечные развалины растаявшей промышленности. Кроме того, Зейцов охапками сносил ко мне документы, оставшиеся от зимназовых компаний; их у меня были полные полки, а еще – шесть ящиков для пересмотра; сырые бумаги кучами лежали на письменном и обеденном столах.

Я смел все на пол.

– А пожалуйста, бутылочка.

– За чудесное воскрешение!

– Ой, чтоб ты знал!

– Нормально пошла!

– Ухх! И, уфф, за успех моего Товарищества!

– Что, за большими деньгами погнался?

Я поднял стакан к кривому потолку.

– Деньги, дорогой мой Саша, нужны затем, чтобы не нужно было деньги зарабатывать.

Мы сели в окне, нацеленном прямо в небо.

– А в Иркутске за буханку хлеба отдают родовые драгоценности, – вздохнул Павлич.

– Не беспокойся, рядом со мной ты еще поправишься.

– Но для чего, собственно, мог бы я пригодиться?

– А для того, в чем лучше всего разбираешься: для вопросов жизни, изо льда воскрешаемой. У меня ты будешь, обрати внимание, директором Отдела Борьбы с Апокалипсисом. – Я подлил, себе и ему. – Ты реализуешь проект Николая Федорова по воскрешению человечества. По крайней мере, начнешь его реализацию. Ну?

Саша крепче схватился за оконную раму.

– Господи милостивый, да что за безумное предприятие ты здесь открываешь?!

Я рассказал ему.

За следующей бутылкой (казацкая кукурузная самогонка, отдающая гарью), когда он упустил в пропасть оба своих сапога и спрятал пенсне, вечно съезжающее с потного носа, Саша растрогался и начал вслух жалеть меня – да что же со мною приключилось, какие страшные несчастья я пережил, перестрадав душой и телом, что выгляжу так, будто меня на колесе ломали и еле-еле вытащили из-под косы самой Смерти, и что мрачность судейская висит надо мной крылом вороновым – что прошло, не вернется: молодость, наивность, невинная спешка – бедненький ты, Венедикт, ой бедненький!

Чтобы перебить его плачи, достаточно было рассказать ему о встрече с отцом.

– Так ты телом сошел на Дороги Мамонтов! – Он даже подскочил на месте. – И как там? А? Чего, в конце, видел? – Саша срыгнул и схватился за живот. – Ну, и какое оно вообще впечатление?

– Не раз мне казалось, будто бы схожу я на Дороги, так. – Я откинулся на спинку стула и переложил ноги. – Только, только вот кажется, что на самом деле спустился всего лишь раз.

– И?

– Никаких «и». Человек на Дорогах Мамонтов жить не может.

Саша скорчил кислую мину.

Я беспомощно замахал руками.

– Как описать окончательную истину; порядок, выше которого не может существовать ничего более совершенного? Скажешь пару слов – и уже нарушишь его, ведь второе слово отличается от первого, и вот,наступила перемена, следовательно – отступление от Истины!

…А в мире лютов – не здесь, на Земле, где даже люты подвергаются частичной Оттепели, где они перемещаются, меняются, объединяются и делятся; но во Льду ниже нуля по Кельвину – там никакое изменение Истины, Правды невозможно. Возможно неизменное существование только чистых идей.

– Это как?

Я выпрямил указательный палец. Саша уставился на него, наморщив пшеничные брови. Молчание удлинялось. Я не шевелился. Потом набрал воздуха.

– Вот это, – сказал я.

– Что?

Я опять молчал. Палец. Неподвижность. Монотонность зеркальной симметрии.

Похоже, Саша понял.

–  Лёд, —икнул он. – Л-л-лёд.

Я поднял пустую бутылку к солнцу, сияние расплескалось на толстом стекле. Я приставил эту подзорную трубу к глазу. Можно, можно напиться допьяна и светом.

– Холод, Саша, вползет в тебя словно опиумная горячка. Как рассказывал мне Пьер Шоча – это правда, никогда не забудешь, не перестанешь тосковать. Только я говорю о настоящем холоде, о том прикосновении лютов, которым профессор Крыспин лечил больных, а мартыновцы испытывали общение с Богом. Почему зимовники сознательно выставляют себя на мороз? А? Ведь это же больно, всякому больно. Но вместе с тем, притягивает со страшной силой – из костей, из кишок, из-под сердца – животным инстинктом, желанием, вписанным в саму природу реальности, словно голод или телесное стремление – в сторону Льда. Это первейший человеческий тропизм [413]413
  Тропизмы (от греч. tropos – поворот, направление), ростовые движения органов растений (стебля, корня, листьев), обусловленные направленным действием какого-либо раздражителя – света (фототропизм), силы земного тяготения (геотропизм), температуры (термотропизм), прикосновения (гаптотропизм), воды (гидротропизм), кислорода (аэротропизм) и других химических веществ (хемотропизм). В основе тропизмов лежит неравномерный рост, вызываемый перераспределением в растении фитогормонов. – Энцикл. словарь


[Закрыть], Саша.

– Мороз?

– Порядок. Совершенный лад. Правда!

Я бросил бутылкой в Солнце. Та очертила короткую дугу и рухнула вниз, не зацепив нижнего края Кривой Башни. Мы не услышали даже звука разбитого стекла, только ругательства перепуганных салдат.

– Словно звери, – простонал я. – Мы не понимаем, до нас даже не доходит – а мы льнем к нему, он притягивает нас, неустанно манит. Лёд! Лёд! Везде, повсюду, под любой формой и любым именем, в каждом вопросе и в каждом масштабе: в изобразительных искусствах, в архитектуре, в музыке, но так же и в политике, в религии, в законодательных, духовных и доктринальных кодексах – ибо только тот становится хорошим математиком, кто видит в уравнениях красоту и порядок еще до того, как заметит Правду. Ведь это одни и те же вещи, Саша, одни и те же. И твоя работа тоже: ибо, чего желал Николай Федоров? Развернуть на сто восемьдесят градусов законы разложения; отвести назад то замешательство, то забытье материи, которое мы называем смертью.

Павлич залихватски отдал салют.

– Виват Братству Борьбы с Энтропией!

Я слез с окна за следующей бутылкой.

– Ты, может, перекусил бы чего-нибудь?

Саша глянул на свой живот.

– Не откажемся, не откажемся.

– Сейчас позову китайцев.

За жесткой и невкусной уткой с рисом и свежей зеленью я выдал подробности встречи с фатером. Чего никому не рассказывал, выдал Саше Павлину. Хотя, вроде, и не обязан был. Но потекло – словно из пробитой артерии, предложение за предложением, в густой, застывающей на месте откровенности.

Линии взглядов вибрировали над наклоненной столешницей; русский убегал и несмело возвращался; я же нагло все пихал ему нагло в глаза, пускай же скажет так или так, я сразу бы узнал, что Правда.

– Хммм, – он долго пережевывал мясо и жесткую мысль, – гммм, но, в конце концов – ведь тебе удалось, разве нет? То есть, разморозить его.

– Не знаю. – Я копался косточкой между расползшимися во рту зубами. – Мне очень трудно отказаться от мысли, что отец обо всем знал. Точно так же, как он знал, где выйти мне навстречу, он ориентировался в иркутской политике, в планах императора и Теслы. Он это понимал. – Я сплюнул в платок. – Люты… не знаю, можно ли вообще сказать, что они что-либо чувствуют, что способны к пониманию. Погляди: если бы вначале из него не откачали тьмечь, возможно, отец вообще не допустил бы Оттепели, соответствующим образом перемещая Лед и Историю. Если он и вправду обладал над морозниками властью убеждения, силы или научной манипуляции.

…А потом я снова думаю, что этот насос Котарбиньского, сунутый в самый последний момент Николой в дорожную печурку, не мог ведь так эффективно выкачать тьмечь из Отца Мороза: это было устройство, рассчитанное на людей, а не на могучих абаасовцев. Мммм?

– Но – ты же пробил ему сердце.

Я захихикал.

– Он, наверняка, и не почувствовал.

Саша поднял ко мне печальные глаза. Я пожал плечами.

Он отодвинул тарелку, взял графинчик с наливкой, понюхал. Я угостил его табаком, мы свернули по папиросе. Я покачивался на задних ножках стула.

– И я вот думаю… Там, тогда, подо Льдом, в соответствии с Математикой Характера… Это должно было пойти именно так. Он обязан был знать.

Мы молча курили.

Саша помочился в ночной горшок, вновь уселся в окне. Я же вытянулся внизу, на шезлонге, перевесив нот через спинку. Растянутые через комнату нити взглядов висели между нами тонкие и слабенькие, словно летние паутинки.