Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 95 страниц)

…В январе 1923 года издается приказ о поимке Александра Ивановича Черского. Перечень обвинений включает не слишком конкретно определенные политические преступления, кражу коммерческих секретов (Сибирхожето) и принадлежность к запрещенной государством религиозной секте.

…В феврале 1923 года начинается вторая забастовка шаманов. Война на Дорогах Мамонтов усиливается. Засеки трупных мачт вокруг Города Льда становятся плотнее. А вскоре после того – вскоре после того Его Императорское Величество заключает контракт с Николой Теслой.

Я-онопотянулось на неудобном, сколиозно искривленном стуле. Под ногами стрельнул паркет. Не следует питать надежд, будто бы из этих обрывков Истории удастся прочитать какую-либо правду о прошлом. Понятное дело, что здесь ведутся политические и коммерческие сражения на самых высших уровнях, совершенно независимо от перипетий Филиппа Герославского. Мыслью вернулось к беседе со светловолосым чиновником Министерства Зимы. Нужно найти его и выпытать – чего, собственно, он ожидал от Сына Мороза? Ничего удивительного, что он передал ту копию принадлежащей Сибирхожето Карты Льдав такой тайне, раз сами они цензурируют даже частичные карты, уже прошедшие цензуру. А может, это не они? Может, это совершенно другая фракция? А может, именно только частичные, специальные карты – возможно, угроза исходит только из них? В конце концов, все зимназовые общества работают на собственных картах; ни Раппацкий, ни Победоносцев не могут наложить лапы на их архивы, концерны разместили свои собрания в Берлине, в Кенигсберге, в Вене, в Нью-Йорке, нанимают собственных геологов – как, к примеру, Филиппа Герославского.

Еще раз глянуло на хронологию начинаний Черского-младшего и Богдановича. Предполагая, что кто-то, находящийся на самом верху, желал от них избавиться… До каких же опасных знаний они дошли? Отец разыскивал карты Богдановича уже в 1918 году. Он догадался раньше, чем они сами? Ведь потом Черский и Богданович наверняка узнали про Батюшку Мороза. В 1921,1922 году… Должны же были они, в конце концов, сложить два и два. Если…

Библиотекарь подал платок. Поблагодарило и перевязало левую ладонь, стерло капли крови со стола и кровь с ногтей правой руки. Тот укоризненно погрозил пальцем. Лишь бы не оставить пятен на книжках.

Если – если эта трансформация человека в лед-человека не является единичным, неповторимым чудом, которое случилось только с Филиппом Герославским (а разум не дает разрешения на чудеса), то должен существовать общий рецепт, определяющий условия, на которых и другие люди способны спуститься на Дороги Мамонтов.

Гипотеза: Богданович и Черский узнали этот рецепт.

Кому более важно удержать его в тайне?

Хммм, из игроков наивысшего класса мы можем выбирать, по сути, только из пяти человек: генерал-губернатор Шульц-Зимний и Александр Александрович Победоносцев здесь, в Иркутске; а еще – царь, Распутин и Раппацкий на Большой Земле. Но Шульц желает как раз воспользоваться Отцом Морозом для переговоров с лютами. Шульца из этого числа следует вычеркнуть. Царь не стал бы прибегать к подобным, тайным методам. Война с лютами – да, но вот убивать геологов и осуществлять цензуру карт? Раппацкий – о его мотивах известно мало чего. Распутин – что же, Распутин – это сумасшедший, но можно рискнуть утверждением, что он первый стал бы пропагандировать идею подобных самозамораживаний, и повел бы мартыновскую братию по пути Батюшки Мороза. Остается Победоносцев. У него имеются мотивы, имеются возможности, и он находится на месте. Сидит на вершине своей башни над Иркутском в облаке тьвета и без каких-либо угрызений уничтожает все, что угрожает его Царству Льда…

Где находится Александр Черский? Прячется где-то перед охранкой, наверняка уже где-то на другом конце света. А сотрудники Богдановича и Черского? Они? Буряты? Неужто Победоносцев в состоянии провести цензуру всей сибирской этнографии?

После расспросов библиотекарь нашел несколько ценных старых изданий, среди всего прочего, edition princeps [300]300
  Первое издание


[Закрыть] «Дневника московского пленения, городов и мест»Адама Каменьского, первого, как он сам утверждал, польского описания Сибири. Взятый в российский плен в средине XVII века, Каменский был сослан в Якутию, где ознакомился с верованиями и обычаями сибирских народов. Несколько позднее появились записки Сенницкого, Ляха и Пиотровского. О бурятах и тунгусах пишет Юзеф Кобылецкий в «Сообщениях о Сибири и путешествиях по ней, проведенных в 1831, 1832, 1833, 1834 годах».(все это ссыльные). Имеется, естественно, Мориц Август Женевский с «Историей путешествий и особенных событий»,а вдобавок – пожалуйста, «Анхелли»Словацкого. Похоже, половина работ о землях и народах Сибири вышла из-под пера поляков. Единственный имеющийся словарь якутского языка и культуры составил Эдуард Пекарский, очередной ссыльный. Последний том этого словаря, с указанием: «Санкт-Петербург, 1921», содержит обширный раздел, посвященный тунгетитовой войне, проводимой якутами с бурятами на Дорогах Мамонтов.На предпоследней странице книги, правда, заметило огромную печать цензурного управления Министерства Зимы. Проверило нумерацию страниц: не хватало восемнадцати листов. И тут вырезали! Причем, из книжки, уже напечатанной, изданной, проданной!

Библиотекарь посоветовал больше внимания уделить этнографическим романам Серошевского, в беллетристике можно протащить больше правды, искусство цензурирования выдумки – то есть, лжи – слишком тонко для чиновничьих умов.

Вацлав Серошевский с успехом начал карьеру этнографа (« Двенадцать лет в краю якутов»получила золотую медаль Российского Географического Общества), чтобы затем все глубже войти в сферу литературы. Где, собственно, он тоже прекрасно справлялся. Его предпоследний роман, названный «Абаас мне сказал»,описывал перипетии молодого польского ссыльного, который, обогатившись на торговле собольими шкурками, основывает вместе с охотником якутских кровей компанию, скупающую меха от туземцев по более высоким ценам, позволяющим несчастным местным жителям, по крайней мере, выйти из крайней нужды и построить нечто более солидное, чем войлочные юрты. Побочный эффект этого предприятия заключается в том, что – микроэкономика на практике – охотники отворачиваются от конкурентов, и наш герой богатеет еще сильнее, завоевывая при том огромное уважение среди местных. Когда же Лед бьет на Подкаменной Тунгуске, когда огонь уничтожает Иркутск, и когда начинается горячка тунгетита и зимназа, наш герой-добродетель очутился в самой выгодной позиции, чтобы учредить громадный сорочий синдикат и выкачивать миллионы рублей от Сибирхожето. Но таким образом он быстро попадает в самое пекло войны, которую ведут шаманы бурятов, тунгусов и якутов за господство на Дорогах Мамонтов. Поначалу у него отбирают сны: его дух во время отдыха похищают и подвергают различным пыткам. Герой обращается за помощью к своему подельнику, который приводит старого якутского шамана, однорукого карлика с мечтой отомстить американским стальным промышленникам и прусским оружейным концернам. Этот же черт-волшебникпоясняет нашему герою суть войны. Дело в том, что в человеке имеются две души: душа «кут», связанная с материальным миром, и душа «сур», связывающая тело с тем, что нематериально. В свою очередь, душа «кут» состоит из «ийе кут», вбитой в тело словно сучок в доску, «буор кут», кружащей вокруг тела будто пес на привязи, и «салгын кут», которая как раз во время сна выходит из тела и…

Только через какое-то время заметило, что кто-то привстал у стола и заглядывает через плечо в книгу. Глянуло вверх. Какой-то здоровяк с волосами цвета как у Иертхейма, то есть, морковно-рыжими. Под мышкой он держал брошюрку «Об азиатском происхождении российского деспотизма»Маркса.

– Хороший?

– Простите?

– Хороший, спрашиваю? Роман Серошевского.

– Хммм, вы понимаете, я в нем, скорее, ищу точные данные, а не литературные достоинства…

– Так ведь читаете! – фыркнул тот. – Так как, хороший или нет?!

Узнало его: господин Левера, «наш местный графоман», несчастная жертва таланта Серошевского.

– Очень хорошая книга, – сказало я-оно,собирая свои заметки. – У человека талант от Бога.

Тот покачал головой.

– Я тоже так думаю. – Он протянул лапу-лопату. – Теодор Левера. – Поднялось, пожало ему руку. – И какие сведения вы ищете?

Общими словами рассказало про заинтересованность ролью туземных верований в истории польских исследований геологии Сибири, а так же о случае Аэростатного Немого, который, в качестве самой по себе увлекательной загадки, мог заинтересовать всякого. Тем временем, расписалось у библиотекаря за взятые на дом книги, заплатило залог. При этом спросило у него адрес редакции «Иркутских Новостей».

– Я покажу вам, – предложил Левера.

Господин Щекельников сунул обвязанную шпагатом пачку книг под мышку и злобно зыркнул на писателя, что был выше его на полголовы. – Что опять? – буркнуло ему во время спуска по лестнице. – Слишком много рыжих возле вас крутится. – А что вы имеете против рыжеволосых? – Их никто не любит, по причине такой ненависти вырастают слишком крутые сволочи. – А я же начал опасаться, что у вас и вправду какой-то повод имеется, чтобы подозревать господина Леверу! – Нож я ведь не вынимал.

На санях он сел рядом с кучером. Когда Теодор Левера садился сзади, с левой стороны, Щекельников пару раз глянул на него через плечо.

Возница стрельнул бичом, лошади потащили сани в туман; упряжка оставляла за собой туннель, выбитый в радужно-цветной взвеси. Зимназовые крепления и перемороженные материалы, видимые на более высоких этажах, разбрасывали вокруг себя волокнистые ореолы, летучие послевидения светов, расщепленных на цвета и степени яркости – и то, еще до того, как надело мираже-стекольные очки. Выглядело это так, словно бы над Голодом Льда снова просыпалось Черное Сияние, хотя никакого действия тьвета на пополуденном небе я-ононе замечало.

– И где же эта редакция?

– А вот, сюда по улице, пару кварталов…

– Благодарю вас.

– А пожалуйста, все равно я должен был к ним на неделе заскочить, выдавить давнюю оплату за статьи. – Левера поплотнее запахнулся в беличьи шкурки и глянул над мираже-очками. – Вы простите, я, конечно же, вас знаю, то есть, слышал, видел…

– У Виттеля.

– Ну да. Я такие вещи запоминаю, коллекционирую: лица, имена, слухи.

– Вы знали моего отца?

– Нет, не имел удовольствия. Не вращался в тех кругах. Знал бы, если бы… Он никогда не появлялся в кафе, салонах, в клубах.

– А про Александра Черского – про него вы слышали? Куда он мог сейчас подеваться?

Левера наморщил брови.

– Из того, что я слышал – слышал, будто бы вы работаете у Круппа. Но Черскому это не помогло. Тогда он стал работать у Тиссена, а через полгода – преступник.

– Министерство Зимы…

– Вы простите, но я и в самом деле не знаю кто, зачем, как и почему – но слежу за иркутской сценой уже больше добрых десятка лет и, по-видимому, определенные вещи способен предвидеть, глядя на саму форму процесса, даже не зная внутренних связей; точно так же, вы глядите сверху на пары, кружащие в танце по паркету и по его движению способны легко сказать, что это за танец, даже если совершенно не видите шагов каждой отдельной ноги, ба, даже не слыша музыки.

– Вы хотите сказать, меня хотят втянуть в какую-нибудь политическую провокацию?

Левера жестом головы указал на квадратную спину Чингиза Щекельникова.

– А он кто? Явно, громоотвод. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Уж лучше примите к сердцу такой вот совет: сделайте, как можно быстрее, то, что должны сделать, и сойдите с их глаз, пока они не увидят в вас следующего Черского. Приехали сюда с фатером увидеться, так! Вот и все!

Я-оноразозлилось. Сколько можно человека пугать? Действительно ли все здесь именно такую правду о Бенедикте Герославском видят: жертва отцовской судьбы?

– И это вы советуете по доброте душевной, не рассчитывая совершенно на благодарность Сына Мороза, как все остальные, так? – ядовито заметило я-оно. —Будто бы торги какие-то магические с лютами заключу, а при этом, вспомнив доброжелательного графомана, так поверну Историю, чтобы нового Сенкевича из Теодора Леверы сотворить, а?

Последние слова вытолкнуло в мороз и в туман и сразу же перепугалось, что теперь-то уже он наверняка взорвется; он и взорвался – смехом.

– Несчастный королевич! Никто не видит маленького Бенедикта, все видят лишь сына великого отца. – Писатель даже вывернулся из-под шкур и лапой в перчатке хлопнул по спине, ухохатываясь; я-оносхватилось за поручень, чтобы не полететь вперед. Левера фыркнул тьветистым паром, туманоцветная белизна стекла на его шубу, а чернота меха подошла к глазам. – Как кто дружески настроен, так сразу же, бедняжка, подозреваешь интересы, скрытые в дружбе с Сыном Мороза; ежели кто враг – то враг по причине отца. – Он продолжал хохотать. – Может, уже ходил по забегаловкам, переодетый, incognito,с девушками под выдуманным именем знакомясь? А? Или еще до такого не дошло, а? Бедненький ты!

Он поправил шарф на лице, скрестил длинные руки на закрытой мехом груди.

– Впрочем – один только человек способен устоять перед фаустовым искушением: истинный художник. Творец!

Ого, подумало я-оно,зачем польстило графоману. Сейчас вот как надуется, вздымется, наполнится пророческой серьезностью и начнет буровить душещипательные банальности.

– Ибо, вот подумайте, – продолжал господин Левера, – ну чего такого способен ему предложить дьявол?

– Ну, как раз успех, – буркнуло раздраженно, – удачливость, славу.

– Но что удача и слава имеют здесь общего с успехом? Разве в том дело, чтобы болваны возносили автора под небеса, а меценаты обсыпали его золотом за произведение, которое, как он сам лучше всех видит, никакой ценности не представляет? Ну да, такой успех дьявол способен продать творцу – вот только, какой творец отдаст свою душу за что-то такое, о чем сам будет знать, что это Ложь, дешевая подделка истинного успеха?

– Хмм, тогда пускай хвалят за произведение действительно великое – разве дьявол не способен продать чего-то такого?

– Может. Но чем это будет отличаться от обычнейшего плагиата? Автор возьмет кредиты за великолепие, не им созданное, разве только с той гарантией, что никто из смертных про такой обман не узнает. Сам же он все равно – творец – или, говоря точно, не творец – ведь он будет знать, что творец шедевра – не он. Так что же он купил? Вновь лишь обменял нематериальную душу на материальные ценности, обычные, и на тот гаденький привкус во рту: осознание Фальши.

– А разве не способен дьявол сделать так, чтобы человек сам написал тот истинный шедевр?

– Это что же должно означать – что должен сделать сатана? Зачаровать писателя, чтобы с его пера стекали слова, а он о них бы не знал?

– Нет. Просто…

– Ну?

– Сделать так, чтобы в нем по-настоящему – по-настоящему был тот шедевр.

–  Значит,превратить человека, который не был способен его написать, в человека, который на это способен – заменить ему жизнь, память, опыт, характер – так? Вы думаете, будто бы кто-то попросит дьявола помощи в подобном самоубийстве: забери-ка этого вот несчастного, что стоит перед тобой, вместе с его душой, а на его место поставь иного, разве что с тем же лицом да именем – кто? Разве что только идиот.

– А что, вот так сразу нужно всего человека менять?

– А как же иначе? Если бы искусство было осколком случайности… так нет же, это плод порядка! Когда я пишу то, а не иное предложение, то не потому, что как раз у меня над головой муха пролетела, или я в носу поковырялся, но потому что оно следует из всех предшествующих предложений, а все они разом – из моих мыслей, им предшествующих, а те мысли – из всей моей жизни, которая к подобным мыслям привела. Всякое истинное произведение искусства является образом Истории – истории его творца, истории мира, который его породил. Подо Льдом нет художников-мазил, которых, как я слышал, на западе Европы полно, по картинам которых невозможно узнать, то ли разумный человек сознательно их написал, то ли полуслепой безумец, который впервые в жизни дорвался до кистей и красок. Нет здесь блаблаистов, абсурдистов и виршеплетов-задолюбов и балетмейстеров, Дионисом очарованных. Нет!

Редакция «Иркутских Новостей» пульсировала жизнью. Сегодняшний номер уже был отправлен в печать, но это ненамного уменьшило суету и говор, царящие в комнатах и коридорах. Перепачканные тушью и чернилами редакторы, наборщики с краской на руках и одежде, курьеры с охапками гранок и свеженапечатанных газет, посыльные в тулупах и шапках-мираже-очках, в которых очки были непосредственно вшиты в толстую маску, заслонявшую лицо, даже в помещениях редакции их не снимающие, в настоящее время выбегающие снова на мороз; кроме того, какие-то женщины, их гоняющие, еще швейцар или привратник над головами орущий – могло показаться, что по тесным коридорам «Новостей» перекатываются истинные толпы. Подобный темп работы и скорость того пульса, с которым вибрирует жизнь между людьми, помнило по конторе Friedrich Krupp Frierteisen AG.Стучали пишущие машинки, хлопали двери, шелестели бумаги. Становилась понятной необходимость привлечения на работу огромной массы подростков в качестве курьеров, в связи с бесполезностью в Краю Лютов телеграфа, телефона и радио. Тем не менее, в эту пору в редакции встретилось с такой их концентрацией, что прохождение от лестницы на другой конец этажа, к комнатам старших редакторов, заняло бы с четверть часа и стоило бы несколько мелких контузий – если бы не могучие тела господ Леверы и Щекельникова, пробивающих дорогу. Одного недоростка, разогнавшегося с машинописью в руке, когда тот наскочил на писателя, великан цапнул за воротник и, подняв в воздух, переставил на аршин в бок и за себя; а там схватил дергающегося мальчонку господин Щекельников и тоже переместил грубо на расстояние вытянутой руки. Таким вот образом перемещалось через расположения иркутской прессы.

Господин Левера отлучился, чтобы устроить собственные дела. Я-онопостучало в двери кабинета редактора Григория Григорьевича Авксентьева, которого рыжий литератор идентифицировал в качестве «АГГ», подписавшегося под статьей об Аэростатном Немом. Постучало раз, другой и третий: безрезультатно. В принципе, так могло бы стучать и до Страшного Суда: с этой стороны редакционный шум, а в средине – сунуло голову – пять мужиков режутся в карты на заваленном бумагами письменном столе, в тучах табачного дыма, сидя на пачках старых газет, солидарно попивая винцо из бутылки, и тут же гудит пара потасканных самоваров, пуская пар под запотевшее окошко, а красный попугай дерет горло в проволочной клетке под потолком. Показалось, будто бы Левера что-то напугал; подумало, что попало в комнату фирменных бездельников. Но, слово за словом – присаживайтесь, двери закройте, раздевайтесь и присаживайтесь, добрый человек – и оказалось, что это издатель, старший редактор, два начальника отделов и этот вот, лысый как колено, Григорий Григорьевич Авксентьев, золотое перо по сенсациям и скандалам, они после сдачи номера в печать предаются не слишком изысканным развлечениям. А газета – завтрашняя газета делается сама. Да что бы мы были за главные редакторы, если бы вообще на работу должны были приходить, чтобы газета в срок на печать пошла! Вот только, прежде всего – кто вас сюда впустил, а? – А так, прошел. – Для разугреву глотнете? – Благослови вас Господь, господа журналисты. – Ну, Миша, раздавай. А вам – как вас зовут? – для лучшего разогрева партия зимухи ну никак не помешает. Так как? – А почем вход? – А по рубчику.

– А давайте!

Играло. Поначалу и вправду шли ставки по рубчику, но уже в третьей партии в банке было пятнадцать рублей, и даже рука холодная была, как следует, без единой красной, огненной карточки – захапало почти сорок рублей. Редакторы вопить начали. – Ага, вон оно птичка какая! Общипать нас пришел! – Признайтесь-ка, это Вейхермайер его наслал. – А мы так опростоволосились. – Да что вы! – ужаснулось я-оно. —Вовсе даже неправда, совершенно случайно. Потому что ищу здесь Григория Григорьевича – (тем временем, тасовало карты для следующей раздачи) – по делу одной его старой статьи.

– Да что вы говорите! – Статья! Статья! – отозвался попугай. Авксентьев угостил папиросой. За время от торговли до проверки он припомнил всю аферу с Аэростатным Немым и что о нем писал пять с половиной лет назад. Глотнул винца, запил чаем, сунул в рот еловую конфетку. Ну да, говорили и писали об этом, неделю или две больша-ая сенсация была, потом, естесно, кое-чего другое на ее место пришло – только чего собственно гаспадинузнать собрался? Что, снова тот дикарь нашелся? Или шведы какие только сейчас за ним приехали? Тут было бы смысл чего-нибудь накалякать! – Да нет, ничего подобного. Одна лишь мелочь из той статьи, может помните: чего такого было в тех ящиках, которые Немой в том пакгаузе над Олекмой попортил, и из которого чудесным образом сбежал? – Один Господь то знает, никак ни я! Но не будете ли вы так добры проверить это в каких-то своих старинных заметках, в тогдашних материалах, ведь должно же было быть там больше записано, не все ведь на полосы идет. – Гр-ранки! – орала птица. – Гррранки! – Авксентьев только задумчиво посасывал конфету. – Ну что вам такого, пару шагов сделать, – настаивало я-оно, —сами же видите, целое состояние проигрываю вам. – Он пошел.

Играло. Карта приходила то получше, то похуже. Сняло шубу, расстегнуло сюртук, послабило воротничок и галстук. Один редактор выскочил на мгновение, чтобы занять наличности. Посчитало украдкой, а сколько живых денегосталось: тридцать рублей и мелочь, но это с учетом того, что было в игре, потому что в бумажнике один одинокий червонец. Хлопнуло его на столешницу – какой смысл одну бумажку в бумажнике держать? Пришла рука холодная, пришла рука горячая, снова холодная, спустилось до двадцати пяти. – Форрртуна! – скрежетал попугай. – Форррртуна! – Вернулся Григорий Григорьевич, показал листок с собственноручными записями: в распоротых ящиках находились запасы тьвечек. – Но каких: на тунгетите или ледовом угле? – Знаю только то, что стоит здесь, вот. – Спасибо. —И неудобно же отказаться прямо сейчас и удрать, весьма неудобно выглядело бы, Авксентьев так старался помочь – нужно играть. Играло. Уже не поднимало глаз на редакторов, взгляд нацелен только на карты. Господин издатель начал бучу, будто бы мои карты краплены кровью; натянуло на расчесанную руку перчатку. Откуда-то появилась новая колода. От последующей раздачи достались одни фигуры Лета; рука тут же бросила на кучку два рубля. – Пррравда! Пррравда! – Вздрогнуло. Часы – зыркнуло на них – сколько дадут за такие новенькие, посеребренные часы —глянуло, который час. Теслектрический ток шел под кожей ревущей струей – одно даже прикосновение к холодному металлу выворачивает мысли, ломает все ассоциации. В Министерстве Зимы ждут, на столе остатки сбережений, нужно объявить «пас», сказать, что уже поздно и выйти, это настолько очевидно, настолько разумно и правильно – я-оноуже видит, слышит, как в ответ они бормочут слова прощания… – Господа, прошу прощения, засиделся, а тут еще дела. – Подхватило последние деньги, шубу, шарф, шапку и выскочило в коридор.

Господин Щекельников читал свежие «Новости» только-только из типографии. – Пишут тут, что католикам святая исповедь помогает с кишками. Что скажете на это, господин Ге? – А я и не знал, что вы читать умеете. – Кто слишком много читает, по-дурацки людям верить начинает, может, замечали? – А где господин Левера? – Побил какого-то бухгалтера пишущей машинкой, и его спустили с лестницы. Идем? – Идем, идем. – Вздохнуло свободнее. – Все эти бумагомараки, господин Щекельников, одна сплошная банда кровопийц. – Вы говорите!

В здании Таможенной Палаты снова День Энтропии, поскольку издавна уже заказанные бригады каменщиков наконец-то принялись спасать домину, будут новые опоры под потолки класть, стены выпрямлять и штукатурку освежать. По этой причине части чиновников пришлось покинуть свои кабинеты. Но – дело оказалось хуже: когда боковыми дверями быстренько пробежало мимо шембуховского Михаила, чтобы найти того худого блондинчика в его кабинете, оказалось, что это вообще ничейный кабинет. А кто им все это время пользовался? Ну, видите, наверное, тогда ремонт в другом месте шел, и оттуда сюда кто-то перебрался на неделю-две. Так, может, хоть скажете, кто это был такой – и описало, как можно лучше, вплоть до наполеоновского локона на лбу. И чиновник, должно быть, не последний! Спрошенный конторщик поднял глаза к потолку, скривился, почесал себя под подбородком, дернул за ус… После откачки тьмечи, я-онотолько после добрых нескольких минут подобного театра поняло совершенно очевидные интенции и вынуло бумажник. Чиновник перестал изображать полную потерю памяти лишь тогда, когда увидел рублей где-то шесть. – Если меня не обманывает память, – запел он, – это комиссар Урьяш. – И где я его могу найти? – А об этом спрашивайте уже в администрации.

Отправилось в Администрацию. Пять рублей. – Комиссар Франц Маркович Урьяш? Правильно. Вот у нас тут бумаги подшиты: в первую неделю октября вернулся на должность в Канцелярии Генерал-Губернаторства. – И где мне его там искать? – В Цитадели, ваша милость, в Цитадели. – А гляньте-ка в бумаги, может у вас там имеется его иркутский адрес. – Хотите узнать приватный адрес высокопоставленного губернаторского чиновника? – приподнял бровь канцелярист. – Сколько? – со вздохом спросило я-оно.Тот показал. Пришлось спасовать, в противном случае не осталось бы денег даже на проезды Мармеладницей на работу.

Потащилось назад в секретариат Шамбуха, обходя кучи мусора на полу и тучи штукатурки, летящие из разбиваемых стен. Никто здесь посетителю за бесплатно ни в чем не поможет, такова культура государства и человека, и это видно даже в столь мелких делах, впрочем, а в каких надо? – простолюдин с небольшими средствами только с ними дело и имеет, не с государственными же вопросами, не с проблемами войны и престола. Именно по этому мы и измеряем, и отличаем Государство от Государства: по мине человека на входе в учреждение, по изгибу спины и наклону шеи, по напряженности взглядов между просителем и бюрократом.

Уселось под криво висящим портретом министра Раппацкого.

– А может вы мне подпишете, и я пойду, а? – обратилось к Михаилу.

Татарин возмутился.

– Порядок должен быть! Ожидайте!

– Тогда скажите хотя бы, не слышали ли вы, хоть что-то в моем деле сдвинулось? А? Долго еще комиссар Шембух собирается держать меня тут на привязи?

Секретарь скорчил изумленную мину.

– Да откуда же мне знать, что там начальство думает, или даже не думает! – Через какое-то время он смилостивился. – А вы хорошенько ходите со своим вопросом? Где уже были?

Я-ононе слишком-то хорошо знало, а где следовало быть. У графа Шульца? У Победоносцева? Спросило про Губернаторскую Канцелярию. О, это учреждение важнючее, не просто контора – Главное Управление Васточной Сибириохватывало своей властью енисейскую губернию, якутскую и забайкальскую области; сейчас она работает под вывеской Канцелярии Иркутского Генерал-Губернаторства, но уважение не меньшее.

– Говорят, что все от политического решения зависит, – сказало я-оно. —Выходит, выше головы Шембуха.

– Так чего вы тогда вообще хотите? – изумился татарин, даже глазки его округлились. – Будет слово сверху, и печать приставят. Нет тут слов – ждите.

Что ж поделать, ожидало. Зашел проситель, второй, третий, четвертый; одного Шембух даже принял. В коридоре каменщики били стенку, этот неритмичный стук иногда даже заглушал довольно близкие барабаны глашатаев. Заметило одного люта на улице ниже, за зданием Восточно-Сибирского Отделения Императорского Российского Географического Общества.

Эти вечные ремонты, подпорки, клинья, поспешно устанавливаемые колонны, непрерывное состояние наполовину-переезда… Как будто бы выталкиваемая Льдом энтропия находила выход исключительно на уровне бюрократического бардака. А может, так оно и идет, от атомных структур и ввысь: скорее замерзает груда металла, чем человек, человек скорее, чем Государство.

И что с того, раз и так человек никак не способен мериться с державным могуществом? Чем дольше сидело здесь, тем сильнее чувствовало себя мелочевкой, забытой в конторской бездне, несчастным червяком под подошвой Молоха. Со временем даже пугливый Михаил с физиономией добродушного старичка начинал казаться воплощением зла. А если бы это было учреждение Лета, во всей полноте своего чиновничьего потенциала, не разболтанное ледовой угрозой! Так что там, в предбаннике кабинета Шембуха выродился новый ужасающий образ: системы кишок Империи, ее самых жизненных внутренностей, в которых пищеварительные соки и пережеванная пища, и сама горячая кровь путешествуют от одного города к другому, от губернаторства – к губернаторству, от власти – к власти – система опутывает Азию от Владивостока до Урала, и Европу вместе с Варшавой – конторы, канцелярии, бухгалтерии, представительства и департаменты, отделы и комиссариаты, реестры и архивы, управления и учреждения– это ее органы; бумаги, печать, чиновник входят в министерскую жилу в Иркутске, а выходят – в Санкт-Петербурге; входят в Санкт-Петербурге – а выходят в Одессе – и все это кружит, переваривается, управляет.

Неужто и вправду, как того желают доктор Конешин и пан Поченгло, человек до конца времен зависит от Государства? Неужто нет спасения? О, если бы могли существовать невинные порядки и правление сомнений?Неужто HerrБлютфилд был таким глупым утопистом? Какая свобода может существовать между анархией без будущего и приемной комиссара Шембуха?

Сунуло руки в карманы пальто, чтобы сдержать нездоровые инстинкты. На потолке над письменным столом Михаила начинается резкая черта, длинная трещина, идущая наискось по всему секретариату. Нужно сбежать мыслями из театра ужаса. Самый верный путь: запрячь ум логической задачей.

Трещина, итак, трещина… Хмм, а каким, собственно, образом лют перемораживается сквозь стену? Как твердое тело проходит сквозь твердое тело так, что все здания продолжают стоять, что тротуары, из-под которых появились ледовики, не распадаются в гравий и песок? Ведь лют не напирает ледовой массой словно тараном – тогда он превращал бы на своем пути все в развалины. Он перемораживается. Ба, а принадлежит ли вообще этот ледовый панцирь «телу» люта?

…Кровь лютов протекает сквозь все, в близкой к абсолютному нулю температуре перемещаясь таинственными способами гелия сквозь землю, камень и стену, словно вода сквозь сито, только делает это вопреки притяжению, вопреки бело-физическим законам – молекулярная материя, оживленная Морозом. А кроме гелия – что еще? Ну да, градиент температур. Его тоже не остановишь никаким материальным барьером. Выходит, что лед, это всего лишь последствие входа люта в земную среду, чуждую его физиологии: вокруг люта сжижается и замерзает воздух.