Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 95 страниц)

Меньше сложностей было с получением результатов исследований этих холодов, описания молекулярной структуры и таблиц сверхпроводимости. Просто-напросто, переписало всю информацию на отдельных листах, которые затем спрятало вместе с образцами. Забавно: поскольку не для конкурентов Круппа воровало его собственность, но с видами исключительно собственной прибыли, так что ни в коей степени вором себя не чувствовало; дело было каким-то чистеньким, оправданным; инстинкт обогащения, о котором говорил пан Белицкий, подталкивал к следующим необходимым действиям. Животное охотится, человек обогащается. Разве Крупп здесь в чем-то обеднел? Вскоре все эти данные станут общественным достоянием. Разве вытаскивало деньги у него из кармана? Нет; эти брусочки практически ничего не стоят. Деньги только еще будут сделаны. Так разве это кража? Когда делишь сведения пополам, то не получаешь две половинки информации, но две, одинаково хорошие информации. Вот она, новая математика хозяйствования знаниями! В соединении с тем инстинктом обогащения, если он будет запущен во всех людях, разве не приведет это к миру всеобщего благоденствия и богатства, в соответствии с принципами библейского буржуйства пана Войслава? Я-оноуже видело такую неизбежность столь же четко, что и неумолимую очевидность скорого воплощения аполитеи.

Причем, даже выигрывая в зимуху сотни рублей, не чувствовало такого возбуждения, как сейчас, занимаясь чернофизической наукой налево. Детская радость! Теперь чуточку лучше понимало Николу Теслу. Все великие открыватели и изобретатели страдают определенным врожденным инфантилизмом. Они буквально «молятся» на него, как сказал бы Ачухов. С трудом сдерживалось, чтобы не осклабиться мираже-стекольному отражению, не потереть довольно руками. (Тьмечь бы стрельнула под кожей небольшими молниями тени).

Но вот чтобы добыть очередные чернобиологические растения для скармливания крысам Павлича, в план следовало включить Зейцова, поскольку было невозможным забраться на шкафы и выковырять из кювет тунгетитовые овощи, когда люди еще работали в Лаборатории. Вышло перед Иертхемом, чтобы не возбуждать подозрений, и переждало в коридоре этажом ниже, пока Чингиз не даст знать, что вышел и голландец; после этого вернулось и постучало условным способом. Зейцов впустил. Не говоря ни слова, поспешило к кюветам, чтобы успеть до прибытия бригады чистильщиков льда, запаковало в мешочек под шубу восемь уже прилично выросших растений, по одному из каждой кюветы, старательно засыпая оставшиеся дыры. В конце концов, Бусичкин заметит, но, с Божьей помощью, к тому времени уже будет поздно проводить какие-либо расследования. Тихонько выскользнуло из Лаборатории, еще успев приказать Зейцову хорошенько натопить печи. Тот понуро покачал головой.

Ну да, без всякого сомнения, это была кража – но ведь не для выгоды проведенная, но ради погони по Дорогам Мамонтов за замороженным отцом.

Спиртовые Склады Хрущчиньского и Сыновей на Туманном проспекте закрывали двери уже после наступления темноты. Заехало туда санями, нанятыми у вокзала Мармеладницы, и послало Щекельникова, чтобы тот выпытал, на месте ли господин Исидор Хрушчиньский; сейчас его не было, но он должен был появиться после семи, чтобы завершить какие-то бухгалтерские дела. Записалось к нему на прием через Чингиза и направилось в Обсерваторию Теслы. Светени в тумане складывались в замечательные арабески, пробитый санями в тумане туннель тонул в багровых, кроваво-красных опенках. Хлопнуло себя по губам и оглянулось на Собор Христа Спасителя. – А не кажется ли вам, господин Щекельников, что Черное Сияниедолго уже висит над городом, но какое-то невидимое, не слишком тьветом напитанное? – Думаете? – Тот махнул рукой. – Снова их работенка, нехристей проклятых, чтобы их всех на колья посадить. – Кого? – Ну, тех колдунов-инородцев, кого же еще? – Кххррр. Да разве они как-то на Сияние влияют? – Это как посмотреть, влияют, не влияют. Только оно бы никак не повредило.

Спеша через фойе под фреской лета, открыло часы-луковицу; если держать их в тепле тела, то шли они даже хорошо. Портной должен был подойти на Цветистую к девяти вечера, поскольку пан Войслав раньше освободиться не мог; так что время имелось.

У основания лестницы и перед входом во внутренние коридоры Обсерватории толпился с десяток мужчин, часть из них с характерными саквояжами для фотоаппаратов; среди них заметило и Авксентьева. Два могучих казака не давало им пройти дальше. Прошмыгнуло мимо них, так что журналисты не успели сориентироваться. Быть может, Григорий Григорьевич тоже не успел узнать. Тесла любил помариновать их с пару часиков, после чего выступить с каким-нибудь фантастическим заявлением для прессы. Понесли кони, подумало я-оно,вынимая из-за пазухи мешочек с чернобиологическими растениями. Никто уже этой залетной тройкой не управляет, и наверняка уже не Никола, и не Кристина, как бы она себе не представляла. Но, быть может, именно ей следовало бы изложить предложения японцев; быть может, и вправду дойдет до того, что речь пойдет только уже о спасении жизни изобретателя и mademoiselleФилипов. Кто знает, не спасет ли это жизни и отцу, раз Никола должен был еще этой зимой запустить тот свой Молот Тьмечи, чтобы разбить Лед на Дорогах Мамонтов. Из двух зол, сохранение Льда в Сибири и Оттепель в Европе кажется наиболее безопасным сценарием. Значит, правильно предсказало письмо: ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА – ПЕТЕРБУРГ МОСКВА КИЕВ КРЫМ НЕТ – ЯПОНИЯ ДА – РОССИЯ ПОДО ЛЬДОМ. ЗАЩИЩАЙ ЛЮТОВ! Правда, пану Поченгло поклялось в чем-то совершенно противоположном…

Саша Павлич вместе с инженером Яго и еще одни ассистентом Теслы сражался с огромным тунгетитовым зеркалом. Вынув лист чистого тунгетита, изобретатель намеревался бомбардировать его пучками концентрированного света, изучая затем отраженный свет или изменения в самом зеркале; повторяя затем те же самые эксперименты и с тьветом.

– Он половину дня накачивался и откачивался, – сказал Саша, отдышавшись, – и сразу же ему захотелось исследовать свойства тьвета. Говорит о Максвелле, Эйнштейне, каком-то Планке и Боре, сам с собой разговаривает о лучах отрицательной вероятности, и все это переплетается цитатами из Гете. Уф! Вы же лучше его знаете, правда, гаспадин Герославский? Что это может означать?

– Новые эксперименты для себя придумал; это давняя его болезнь, что перескакивает вот так, от одной идее к другой. Особенно сейчас, откачав тьмечь, он легко делается рассеянным.

– Нет, нет. – Павлич глянул искоса на инженера Яго и показал на угол за клетками с крысами. Прошло туда, по дороге снимая шапку и шубу. – Венедикт Филиппович, сегодня с утра, девяти еще не было, прибыл сюда к нам, в лабораторию, высокий чиновник Канцелярии Генерал-Губернатора, по личному поручению графа Шульца, с военной свитой, с казаками; потом выпытывали нас, каждого по отдельности…

– Тот чиновник… Телом худой? Волосы светлые? Зубы гнилые?

– Да… ну да.

– Как фамилия? Не Урьяш?

– Вы его знаете?

– Ну, он мне не представился. – Подало Павличу мешочек; тот заглянул в него, спрятал под стол. Сняло мираже-очки; контуры и окраска людей и предметов замерзли на своих местах. – И чего он от вас хотел?

– Долго разговаривал с Теслой, вышел во двор, чтобы осмотреть прототип тунгетитора.

Я-оноприслушалось: Молот Тьмечи молчал.

– И?

– И сообщил, что организует нам здесь жилые помещения, то есть – здесь, в Обсерватории; что губернатор берет все здание в управление в силу какого-то там чрезвычайного права; и что будет лучше, чтобы мы не выходили наружу без человека из охраны. И еще, что губернатор и сам Государь Император весьма интересуются нашей работой.

– Ммм.

– А уже после обеда…

– Да?

Саша прикусил ноготь.

– Ходили вокруг с тунгетитовыми факелами, в тьвете, и делали отметки в земле вокруг Обсерватории. С ними был один слепой, один безрукий, один хромой, еще один – железом пробитый. Били в барабаны, словно люта на привязи тащили.

– Будут здесь трупные мачты ставить.

– А в чем дело,Венедикт Филиппович?

– Это ради вашей же охраны.

– Но перед кем?

Неужто он и вправду настолько наивен? Глянуло ему в глазенки ясные, под бровки – словно пучки жесткой травы. Саша не мигал, глядел откровенно. Сколько же это ему может быть лет – меньше тридцати, молодой – и все равно, в возрасте. Почему же глядит, словно на человека, по рождению его высшего, как на данного ему небесами опекуна? Откуда вообще такое скорое доверие, откуда этот тон понимания? Словно бы знал человека издавна. И с экспериментом на крысах быстро согласился помочь, ни о чем не спрашивая.

Может, и вправду ты имеешь на свете друзей, прежде чем их вообще встретишь, прежде чем о них вообще услышишь?

– А как вы вообще сюда попали?

– Меня попросил профессор; семья у меня здесь, на Байкале, так что я часто езжу из Томска, а в университете преподавать должен буду лишь с весеннего семестра…

Бедняжка, оторванный от своих книг с научными абстракциями, но тут же брошенный под удары сибирской политики – не удивительно, что ему сложно чего-нибудь в ней понять.

И тут же подумало о себе. А некий Бенедикт Герославский, чуть ли не силой оттянутый от логических абстракций в Варшаве, о чем он имел понятие, когда садился в Транссибирский Экспресс?

И сразу же почувствовало откровенное сочувствие к доброму, но перепуганному до границ воображения парню.

– Они, желая добра, вам говорили: никуда не выходить. В городе вам уже не будет безопасно, ни для кого, кто близок к доктору Тесле.

– Но вы же выходите.

– А вы видели того костолома, с которым хожу? То-то и оно.

– Но – как же так? По какой причине? Кто все это?…

– А вы над чем здесь работаете? Над тем, чтобы уничтожить Лед. И что, думаете, будто бы все силы Байкальского Края от радости подпрыгнут, когда их денежная фабрика в один прекрасный день – растает?

Саша даже рот раскрыл.

– Императору воспротивятся?!

Я-онопрезрительно махнуло рукой.

– Императору в этом году привидится так, в будущем – как-то иначе, или же интересы Распутина за это время как-то поменяются, кто его знать может, логикой тут и не пахнет. Но если люты сдохнут, то все – птичка убита, золотых яичек нести уже не будет, аминь.

– Это означает, – прикусил Саша второй палец, – что после вчерашних испытаний Боевого Насоса цены на зимназо должны были резко вверх пойти. – Он оглянулся на стол Теслы. – И, кто первый об открытии доктора узнает, тот капитал на харбинской бирже тут же собьет.

Ай, маладца!Все-таки, при более близком знакомстве Саша начинал нравиться все больше. Интересно, а не пользуется ли он сам насосом Котарбиньского? Я-ононе замечало в нем сильного отьмечения, характерного для лютовчиков. Книжная моль, ха…!

– Собьет, собьет, а как же. Разве что! – подняло палец.

– Разве что… – наморщил Саша брови. – Разве что… – Третий ноготь Саши стал жертвой зубов. – Разве что он вовремя откроет технологию ледовых трансмутаций!

Я-онохлопнуло его по плечу.

– Какая жалость, что вы биолог, в промышленности и коммерции перед вами открылось бы большое будущее.

Саша улыбнулся; его лицо залил румянец, который еще сильнее выделил оспинки на его лице.

– Да меня со школы еще мало чего интересует, кроме живой природы, так уже со мной замерзло.

Погоди, браток, встретимся после Оттепели.

– Ну ладно, время не ждет, мне нужно…

– Ах! Венедикт Филиппович, я тут порасспрашивал про те отравления тунгетитом.

– И что?

– Я же хорошо помнил, что то были федоровцы. И явным это сделалось, когда за лечение их заплатил господин Фишенштайн. Он здесь, среди федоровцев, фигура крупная, во всяком случае – их главный спонсор.

– Откуда вы это знаете?

– Разве я не говорил, над чем работаю в университете? Над жизнью в вечной мерзлоте, над оживлением растений и мелких животных, извлеченных изо льда. Федоровцы давно уже к нам приходят; иногда оплачивают расходы на оборудование и командировки, потом публикуют у себя результаты наших исследований, но каким-то странным образом искаженные. Они издают свои брошюрки, те валяются здесь в каждой книжной лавке, в каждом кафе, может, вы и сами видели, их можно взять даром. Господин Фишенштайн – человек богатый.

– Ну а с этими отравленными – что дальше? Фишенштайн заплатил, они выздоровели – или как?

Саша отрицательно покачал головой.

– Родион говорит, что умерли все. В больнице до последнего старались, только ничего сделать было нельзя. Никто из них вообще в себя не пришел. А это же дюжина мужиков была, и все в одну неделю; дюжина, а то и больше. Трагедия! Congelationes, thromboangiitis obliterans, embolia etcollapsus.

– Il semble etonnant [309]309
  Кажется удивительным (фр.)


[Закрыть] ,только что все это означает? Обморожения и коллапс, так?

– Гипотермия, большие проблемы с кровообращением, что-то вроде morbus Burgeri [310]310
  Болезнь Бюргера (?)


[Закрыть], только очень ускоренная, образуются тромбы, тело умирает, холодное, словно камень.

– Все, говорите. Ну, этого мы никак знать не можем.

– Так я же говорю вам, что Родион…

– Логика, господин Павлич! Отступая от результатов к причинам, невозможно увидеть все причины, которые могли привести и к совершенно иным результатам. Зачем нам возить в больницу тех, которые все это пережили без вреда для здоровья? – Я-ононадело очки и шапку. – Фишенштайн, так. И повсюду лежат, можно брать даром, так? Ладно, кормите их регулярно и накачивайте теслектричеством, пока не замерзнут. Или – не замерзнут. Ну, пака!

Вышло задними дверями, в складской закоулок. Щекельников побежал искать сани.

Господин Исидор Хрушчиньский после приветствия приглядывался долго, и вложив мираже-стекольный монокль в глаз, и без него, пока не подумало – раз, что в его лице с очередным мясником души встретилось, что высверливает из нее резким взглядом всю единоправду о человеке; два, что Хрушчиньский каким-то образом разбирается в откачке тьмечи, ведь не у всех обитателей Страны Лютов она накапливается по естественным причинам, но и от механического откачивания, противного природе; три, что какой-то мелкий эффект Черного Сияния тут действует, заманивая пана Исидора злыми симметриями светеней.

Одно правда: я-оновсе еще было под воздействием откачки, поскольку все остальные домыслы оказались неверными.

– Вы уж простите, что глазами вас так сверлю, – сказал хозяин, усевшись, – но сегодня вы еще сильнее его напоминаете. Когда я его в последний раз видел, он тоже густую бороду носил. И стригся всегда чуть ли не налысо. И еще, когда вы так вот стоите – вы присаживайтесь, присаживайтесь! – он на всех свысока глядел, стоял ли, сидел ли, лежал ли, все равно – свысока. Выпьете капельку?

В комнате на задах Складов – обустроенной даже прилично, с обитыми кожей стульями, с керосиновыми лампами под золочеными абажурчиками, с не сильно даже гадким пейзажиком – три из четырех стен были застроены стеллажами для бутылок со спиртным. «Хрушчиньский и Сыновья» не имели дело с напитками наилучшего вкуса и наивысших цен, но здесь, наряду с самыми паршивыми водками и ординарными винами, очутились бутылки с весьма даже благородными этикетками. Пан Исидор налил по рюмочке абсента.

Я-онопопробовало кончиком языка, подсладив и сильно разведя водой. На всех глядел свысока —разве панна Елена не упоминала чувства превосходства? Только, Боже – какого же превосходства?! Как я-ономогло глядеть на людей сверху, если в их силах было одним лишь взглядом разжечь багровый стыд, и стыдом этим испепелить душу? Никак невозможно согласовать подобные уравнения характера!

Я-оноотодвинуло рюмку.

– А какой, собственно, природы было ваше знакомство? – спросило напрямик. – Вы упоминали про долг благодарности…

– Какой природы. – Хрушчиньский выпрямился за столом, провел ладонью с пятнами после обморожений по пятнистому жилету, по гладко бритому подбородку, вынул из глазницы монокль, постучал им по очищенному от бумаг столу. – Мой старший, Радослав… Видишь ли, пан, эта вывеска, «Сыновья» – это заклинание, я заговариваю будущее. Ян, ну да, но Радослав – ему было семнадцать лет, когда в тысяча девятьсот пятнадцатом он получил десять лет за участие в заговоре против правительства. Ваш отец… Если бы не ваш отец, Радослав на каторге не пережил бы и года. Он попал к нему в роту, пан Филипп взял его себе под крыло, духом поддерживал, научил жизни каторжной. – Хрушчиньский поднял голову. – Так что, можете представить, когда он появился в Иркутске, я хотел его отблагодарить.

– А он ничего не взял.

– Не взял, – пан Исидор сухо усмехнулся. – Мне показалось, он меня еще и выругает. – Хозяин вздохнул. – Так что, когда я увидел вас под Черным Сиянием… Сын за сына, разве не такова справедливость божья?

– Вы остерегали меня перед Пилсудским.

Хрушчиньский залпом допил остаток неразведенного абсента.

–  Это демон Льда! —хрипло прошептал он. – Бегите от него!

– Вы с ним знакомы?

– А вы как думаете, по причине кого Радослав жизнь себе сломал? Вот тут, – он махнул в сторону стеллажей с бутылками, – здесь они встречались, здесь по ночам операции свои оговаривали, политику делали. И потом пан Филипп…

– Что?

Хрушчиньский стиснул кулак.

– Потому что заловил и его! Проклятый товарищ Виктор! Он притягивает их как магнит – подойдешь поближе и уже не отлипнешь. Замерзло! И где теперь пан Филипп? Сибирский лед!

– Выходит, если я вас правильно понимаю – у вас точные сведения, что это Пилсудский послал отца на Дороги Мамонтов?

Хрушчиньский вздохнул, скрестил руки на груди.

– Ясное дело, при том меня не было, – сказал он, уже спокойнее. – Но у меня есть глаза и уши, свой ум имеется. Я знаю, что за день перед тем, как прийти ко мне, пан Филипп разговаривал с ним где-то у себя, в Холодном Николаевске. И сразу же после того полиция начала ходить за ним по Иркутску. Сюда забегает он уже вечером, шарфом обвязанный, так что лица под мираже-стеклами не видать, и кладет деньги за пять бутылок сажаевки. А утром он уже явно в дороге был – только его и видели.

– Сажаевки?

– На дорогу. – Пан Исидор указал на бутылки, уложенные высокой стопкой слева. – Десять рублей тридцать копеек, дорогое пойло, это правда, могло быть что-то и подешевле.

Я-оноподнялось, сняло со стеллажа плоскую бутылку. На наклейке была нарисована панорама Иркутска с башней Сибирхожето посредине; ее корона темноты распространялась в виде черных букв названия напитка:

САЖА

байкальская настойка

Снимая бутылку с высоты, я-оновстряхнуло ее. В прозрачной жидкости, скорее всего, чистой водке, плавали хлопья черного снега, угольные снежинки-сажинки.

– И люди это пьют? Разве им не вредит?

– Водка всегда вредит, если пить неумеренно, пан Герославский.

– А это в ней – тунгетит?

– Потому и такая дорогая. Пьют и с золотом, и с перемолотыми костями, пак почему бы не пить с тунгетитом? В черноаптечных сиропах встречаются куски и побольше.

Я-оноеще раз взболтнуло бутылку сажаевки. Черные частицы медленно закружились.

– Я понимаю, почему вы с таким сожалением относитесь к Пилсудскому…

– Сожалением?!

– Нууу, демон Льда?

– Пан считает, будто бы он от всего сердца желает Оттепели? Ха! Он обманул самых разных людей политическими соображениями в посланиях, письмах издалека [311]311
  Не напоминает вам это ленинскую работу под тем же названием? – Прим. перевод.


[Закрыть], высылаемых с безопасного расстояния в Лето, так что никто уже не может усомниться в характере автора. Только я вижу его как на ладони: это чисто ледняцкая душа; он должен растопить Польшу, чтобы вернуть ей независимость, но как только страна попадет по его командование, он сам всю ее под собственным единовластием быстро заморозит! – И вновь пан Хрушчиньский стиснул кулак. – Не раз и не два встречался я с ним лицом к лицу и узнал правду об этом человеке. Здесь они появляются чаще, чем у нас, есть нечто такое в русской земле, что человеку легче оторваться от фальши и ненадежности материального мира, и схватиться сразу же за идею, за Правду, схватить Бога за бороду. А уж как только кто услышал глас Божий, то хотя бы и свинопасом был, тут же без стыда встанет пред толпою и объявит себя царем правомочным, императора-помазанника с проклятиями именуя узурпатором – и толпа довольно часто ему верит.

– А почему бы и не верить? – буркнуло я-оно,косясь на сажаевку. – Правда – она правдой и будет, кто бы ее не коснулся. Если Господь к человеку обратится и прикажет даже сына своего убить, то человек не спрашивает, разрешено ли подобное Богу, а только за нож хватается. – Отложило настойку. – Кажется мне, пан Исидор, что правы те геологи, что обнаруживают древнюю историю Дорог Мамонтов в наиболее давних месторождениях мерзлоты. В России всегда было… холоднее, если вы меня понимаете; россияне всегда жили ближе к Правде. Отсюда и столько самозванцев, юродивых, пророков, столько сект жестоких, такая заядлость на пути к небесам. В Лете все это размывается, неопределенность складывается с неопределенностью, мы чаще рассуждаем, судя по кажущимся признакам материи. Но здесь…

– Здесь народ ледняцкий, так пан говорит.

Я-оноуселось, вытащило папиросы, предложило хозяину, закурило. Пан Хрущиньский поблагодарил, только подлил себе абсента. Глянуло на часы.

– У вас имеется с ними какая-то связь?

Тот наморщил брови.

– Пан думает переговорить с японцами?

– Откуда вы можете знать, чего от меня хочет Пилсудский?

Купец открытой ладонью стукнул по столу.

– Только ради Бога, не вступайте с ними ни в какие переговоры!

– Пан Исидор… – я-оносмягчило тон до мягкого убеждения. – Мне нужно найти отца. Если это и вправду Пилсудский отправил его в Лед… кого мне еще спрашивать, как не его?

Хрушчиньский отвел взгляд. Дрожащая тень от керосиновой лампы, смешавшись с лютовчиковским отьветом, заливала благородный профиль торговца спиртным волной то в одну, то в другую сторону; один раз он казался рассерженным, через секунду – опечаленным.

– Поговаривают… Все пошло не так, как ему хотелось. Тут громыхнула весть, что в Иркутск прибыл Сын Мороза, и сразу же потом – будто бы Зюк специально приехал из Харбина. Наверняка он хочет встретиться с вами. – После того он что-то долго пережевывал в молчании. И наконец: – Так мне послать слово?

Медленно затушивая папиросу в пепельнице, кивнуло.

Поднявшись и готовясь прощаться, вынуло бумажник.

– Десять рублей и тридцать копеек.

Пан Хрушчиньский скорчил обиженную мину и решительным движением сунул две бутылки сажаевки, отталкивая руку с деньгами.

Я-оноотступило на шаг, вновь отсчитало надлежащую сумму, даже мелочь, и положило деньги на стеллаже.

– Значит, так, – заурчал пан Исидор. – Значит, так.

На Туманном Проспекте еще была открыта книжная лавка и антиквариат, затянуло туда, спешно пробежавшись через улицу трусцой, только у них никаких федоровских брошюр не было. Когда уже возвращалось на Цветистую, в миражестекольных радугах заметило вывеску еврейской продовольственной лавочки: остановило сани. Ветхозаветный продавец указал на стопку возле сладостей. Там лежало три номера журнальчика, названного «Васкрешение».На обложке последнего номера была помещена гравюра, представляющая собой сцену, взятую, по-видимому, из фантазий Жюля Верна: какие-то гигантские машины железными руками опускались в глубины льда, поднимая под свет прожекторов людские останки, десятки, сотни трупов. Брошюры, как сообщалось под самым титулом, издавало Иркутское Братство Борьбы с Апокалипсисом. Я– оновзяло по одному экземпляру, при оказии приобретя коробку бумажных папиросных гильз с тунгетитовым фильтром.

На Цветистой китайский мастер иглы и ножниц уже взял в оборот пана Белицкого, из дальних комнат доносились рычания и басовые замечания хозяина и щебет китайца. Пани Галина и панна Марта разложили в салоне образцы дорогих материй; тут же они заставили выразить мнение относительно той или иной расцветки, того или иного фасона из журнала. Едва-едва удалось сбежать в спальню, раздеться и спрятать бумаги с таблицами результатов зимназовых экспериментов, металлические плитки, две бутылки сажаевки и федоровские брошюрки.

В то время, как пожилой китаец размахивал метром вокруг тела и твердыми пальцами колол под сорочку, пан Войслав, придя в себя после собственных мучений, закурил трубку и, ни с того, ни с сего, ляпнул:

– А вот Модест Петрович говорит, будто бы приглашение для вас – это делишки Победоносцева.

– Победоносцева? А мне казалось, будто бы они на ножах. Это зачем же Шульцу приглашать кого-то на обручение дочки ради удовольствия собственного врага?

– Ааа, тоже мне, врага; у обоих ледняцкие интересы. – Пан Белицкий усмехнулся в облаке табачного дыма, затем махнул рукой с трубкой и бриллиантом, и – фокус-покус – улыбка исчезла. – Модест Павлович говорит, что вы теперь у нас политический игрок, будто бы фигура самая противоречивая и радикал. Это кого же я пригрел у себя?

– Сына Мороза, разве не знали?

Прозвучало это резче, чем я-ононамеревалось. Так ведь он же шутил. (Шутил?) Эх, как бы сейчас пригодился крепкий зарядец замораживающей тьмечи… Ладони под перчатками ужасно горели, но портной как раз приказал поднять руки, так что стояло, словно дурак, и даже невозможно было ответить Белицкому понимающей улыбкой. И это ведь только второй день – но если и вправду так замерзнуть…

Под конец выругало китайца и закрылось у себя в комнате. За окнами только монументальная темень, и в темноте – разрисованный радугами фонарей туман, а вот здесь – человек и его мысли. Та самая пора, когда всякая мелочь пробуждает иррациональное раздражение, окружающий мир прохаживается по чувствам костяной скребницей, трудно найти занятие для тела и ума, поднимаешь и опускаешь предметы, даже не глянув на них, вот и трешься об стены, о мебель, словно проснувшийся кот, топчешься в замкнутом пространстве. Та пора дня, даже ночи, когда усталость еще не принуждает ко сну, но делать уже ничего и не нужно, не нужно даже притворяться, будто что-то делаешь, после извлечения из людской среды. Нет ничего обязательного; все возможно. Что начать, что такого сделать? Ладони сжимаются и разжимаются, расцарапало бы все тело, донага. Мужик в таком состоянии ужирается допьяна или бабу колотит или совершает какие-нибудь громадные, жизненные глупости. Женщины занимаются домашней уборкой (или тихонько выпивают). Я-оноспрятало сажаевку высоко в комоде. Поставив лампу на шкафчик у кровати и завалившись на постель, открыло «Васкрешение».Толпы воскресших маршировали через Фабрику Бессмертия, по аллее под фантастическими машинами, за троном-пультом которых восседала высокая фигура, на этой серо-белой гравюре, в керосиновом свете – весьма даже похожая на доктора Теслу. Главным редактором «Воскрешения» был Эдмунд Геронтьевич Хавров. На каждой странице в упырно-пасторальных букетиках в нижней части листа из черепов вырастали цветочки. Воскреснем! Воскресим!Н-да, самое чтиво на сон грядущий.

Этого Николая Федорова охватила идея, но не так, как идея охватывает западного человека: когда он эту идею присвоит и рванет делать дело со всей силой, после чего либо достигнет намеренной цели (с большим шумом), либо понесет поражение (с таким же шумом), после чего вернется к нормальной жизни. Идея Федорова пришла к нему так же, как приходят все российские идеи: потихоньку, шепотком, из глубин черепа, вначале обращаясь к душе, только потом – к разуму, но с такой силой, с такой уверенностью правоты и истины, так что Федорову уже не было возможности вернуться к жизни, поскольку идея тут же закрыла собой всяческую жизнь, весь мир, всю Историю, и мелкого Федорова вместе с ними. Как и самые давние авторы летописей, хроникеры туманной древности Руси, что совместными усилиями до смертного своего часа творили в обособлении величайшие произведения, так и Федоров, поглощенный идеей, вовсе не собирался объявляться перед людьми; если что при жизни и опубликовал, то все под псевдонимом. Он не существовал в отрыве от идеи; это идея провозглашала себя через него. Жил он в аскезе, практически словно монах, то есть, в одиночестве, в бедности, среди книг. Незаконнорожденный сын князя Гагарина, по семнадцатирублевому жалованию – чиновник самого нижнего класса, всю жизнь он провел в библиотеке Румянцевского музея и в московском архиве Министерства Иностранных Дел. А прожил он семьдесят четыре года – и за это время прочитал все доступные ему в библиотеках книги (идея росла) и покрыл словами десятки тысяч страниц, излагая на них подробности своего Проекта. Только уже после смерти автора Проектом восхищались Соловьев, Толстой, Достоевский, величайшие умы России. Дело в том, что Николай Федоров запланировал инженерию бессмертия, его идеей была победа над смертью – но не только над смертью будущей, но и любой смертью, что когда-либо в безднах Истории произошла. Федоров составил подробный рецепт для воскрешения всего человечества, начиная с Адама и Евы.

…Основывался же он на геологии и гидрогеологии. Энергия, черпаемая из воздушных течений и передаваемая в различные слои Земли будет вызывать в них регулярные сотрясения, заменяющие нынешние разрушительные землетрясения, которые, все же, обеспечивают протекание вод, накапливающих частицы праха умерших. Наука, занимающаяся бесконечно малыми молекулярными движениями, которые могут быть замечены лишь обостренным слухом сынов человеческих, снабженных наиболее тонкими органами зрения и слуха, не станет разыскивать драгоценных камней или частиц благородных металлов, поскольку искателями будут не гуманисты, которым все, что есть родительского, отцовского, чуждо, но совершеннолетние сыновья; они будут разыскивать молекулы, складывающиеся в существа, которые отдали им собственную жизнь. Воды, выносящие из внутренностей Земли прах умерших, станут послушны коллективной воле сыновей и дочерей человеческих, и они начнут реагировать под влиянием световых лучей, которые уже не будут слепыми, словно тепловые лучи; не будут они и холодно-нечувствительными; химические лучи обретут способность выбирать, то есть, под их влиянием родственные элементы станут соединяться, а чуждые – отделяться.Подробность технологических проектов тем большая, чем дальше в технологии будущего заглядывают Федоров и его последователи. Поскольку существует граница восприятия человеческих чувств, операциями на молекулах отцов будут заниматься уже не непосредственно сыновья, но микроскопические машины, построенные сыновьями, и даже машины, построенные машинами, которые, в свою очередь, построены машинами, построенными сыновьями. Дело в том, что это внутреннее строение частичек, берущихся из праха умерших, доступна лишь невидимым для наших глаз микроскопическим организмам, да и то, при условии, чтобы те были снабжены такими микроскопами, которые бы расширяли поле их видения также далеко, как наши микроскопы расширяют поле нашего видения.И вот «Воскрешение» помещает статью об этих автаматических червяках,иллюстрированную набросками микромашин, настолько малых, что видимых исключительно уже для иных миниатюрных машин. Червяки Федорова имеют форму геометрических фигур с дюжинами малюсеньких ручек-прутиков; они немного напоминают гравюры микробов из атласов Зыги, немного же – автоматы, управляемые радием, описанные в отброшенных Военно-Морскими Силами США патентах доктора Теслы.