Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 95 страниц)

Сами книги и в плане содержания представляли образ неразумного хаоса: пять языков, темы – всего понемножку, довольно часто имелся всего лишь один том из многотомной энциклопедии: среди них вдруг вынырнуло издание на польском языке: первый том Большой Всеобщей Иллюстрированной Энциклопедии (разрешено цензурой). Я-онопролистало его с конца. А. А. А. А.

Амбиция– это выражение происходит от латинского ambire= обходить, и означает желание вознестись над иными, поскольку в древнем Риме, кандидаты, желающие занять общественные посты, как правило, обходили жителей города, собирая от них голоса за себя. (Ob. Ambitus).

По чему можно выявить амбиции в человеке? Только лишь по перемещению материи. Чем большее перемещение среди людей, тем амбиции в душе более жаркие. Остывая, мы меньше сталкиваемся с людьми и теряем амбиции. Такова это мера импульса пересчитанная из порядка первого вида в язык второго рода.

Дальше, имеются и математические термины.

Алгоритм( Algorismus), подсчет, а точнее, методика подсчета, собрание знаков, используемых в определенном исчислении; отсюда можно говорить про алгор. пропорции, про алгоритм дифференциального исчисления. Это выражение происходит от имени арабского математика аль-Ховаризми (ср. алгебра), произведение которого в латинском переводе называется «Algoritmi(то есть, авторства аль-Ховаризми) de numero indorum»,и начинается оно с выражения: Говорит Алгоритма. С течением времени, имя автора было забыто, а выражение «Алгоритми» стали считать производным от латинского выражения Algoritmus, Algorismus.Таким образом, имя человека стало названием вещи. В частности, а. означало то же, что и арифметика. Так, к примеру, самое старое изложение арифметики на польском языке авторства отца Томаша Клоса 1538 года, носит название Algoritmus,то есть, обучение счету».

В контору заскочил какой-то рыжий тип с большим фотографическим аппаратом под мышкой.

– Господа – чего? – захрипел он.

– К доктору Вольфке, по рекомендации директора Грживачевского.

– Уже неделю нам пообещали исключительные действия. Пускай бастуют, мы не отдадим ни часа!

По-русски он говорил с тяжелым акцентом. Затем представился Генрихом Иертхеймом. Когда он снял малахай и мираже-очки, под рыжей щетиной открылась рожа, словно пришедшая из кошмара: шрамы, обморожения, пятна кожи, протравленной тьмечью, дыры в плоти, чуть ли не до кости. Это был ветеран черной физики, находящийся на фронте науки Льда с самого начала, то есть, от Зимы Лютов – он первым измерил их холод, первым пустил им кровь. Чем сразу же и похвалился, когда я-оноедва успокоило его, что сюда пришло по вопросу работы.

– Да я собаку на этом съел! – громыхал он, подогревая себе в мираже-стекольной колбе на бунзеновской горелке молоко с чесноком и маслом. – Когда мы строили здесь первые экспериментальные холадницы,тут не было никакого города, всего лишь ледовая целина и куча лютов. Первые контролируемые трансмутации производились под войлочной юртой, едва-едва защищающей от ветра. Люди замерзали у меня на глазах. У одного бурята рука так отмерзла, что кисть отломилась словно кусок глины; мы храним ее возле холадницы,сами можете осмотреть, гы-гы, в качестве предупреждения.

Отложив Энциклопедиюи отбросив кучу покрытых пятнами брошюр, я-оноприсело на краю низкого стола.

– Почему здесь такой бардак?

– А чего вы ожидали? Самый центр Холодного Николаевска, холадницана четверть миллиона пудов, пересечение Дорог Мамонтов – ежеминутно приходится перебираться со всем в Башню и обратно.

Я-оноперелистало старый номер «Leiden Communication» [276]276
  «Известия Лейденского Университета» (англ.)


[Закрыть]со статьей про какие-то усовершенствования в строении «каскадной криомашины». В конце, под групповой фотографией заметило фамилию Иертхейма. Вот только кто из мрачных бородачей в черных костюмах был Иертхейм? На фотографии нельзя было различить цвет волос.

Зато без труда распознало круглое лицо доктора Вольфке.

– Именно потому, – сказал Иертхейм, заметив предмет моей заинтересованности. – Когда мы опубликовали первые результаты, доктор Вольфке бросил оптику и вернулся в физику низких температур. В Лейдене, у Камерлинга Оннеса он занимался криогеникой жидкого гелия. Крупп выкупил его у Цейсса.

– Жидкого гелия?

– Кровь лютов! – захрипел Иертхейм, что прозвучало будто проклятие или боевой клич викингов, после чего глотнул из колбы горячего молока.

Вытерев рот и усы, он подошел, подал руку; я-онопожало искалеченную десницу – на ней не хватало двух пальцев. Тем не менее, у него был захват дровосека; вот так – захватил и не отпустил, захватил – и тащил, силой ломая стереометрию взглядов одного и другого незнакомца.

– Географическое Общество?

– Нет.

– Томский Институт?

– Нет.

– Так вы не физик?

– Математик.

– Ну, нам до сих пор не хватает хорошей количественной теории. – Он оскалил щербатые зубы и наконец-то отпустил ладонь. – Статистическим анализом занимались?

Не ожидая ответа, он потянулся к самой верхней полке временного шкафа и снял с кучи папок самую толстую. Распутав непослушными пальцами завязки, он вынул две стопки листков, плотно покрытых значками, написанными красными чернилами. В первый момент показалось, будто бы это какие-то мозаичные схемы или ориентационные карты.

– Это наши, – разложил он листки на столе, – а эти из Томска. Вот, поглядите.

– Хмм?

– Лабораторные броски монетой.

– Так?

– Ничего необычного не видите? А вот теперь поглядите на томские.

– Гораздо более высокая нерегулярность, – подтвердило я-оно. —По крайней мере, на первый взгляд. И это различие постоянное? Ведь даже несколько попыток еще ни о чем не свидетельствует, в конце концов – это же вероятность.

– Здесь, – тряхнул мой собеседник папкой, – у нас результаты из десятка других мест. Все это следует хорошенько обработать статистически, в соответствии с географическими координатами, изотермами и Дорогами Мамонтов.

– Подо Льдом результаты дают меньшую вариативность, они более упорядочены, более, как это сказать,однозначны. Так?

Иертхейм недоверчиво глянул из-под кустистой брови.

– Вы, случаем, не сильно интересовались тунгетитовой криогеникой?

Я-оноотложило бумаги.

– Нет, пан Генрих, сюда я попал по другой причине. Ищу места, это так. Но – Крупп пару лет назад выкупил предприятие Горчиньского – там работал мой отец, Филипп Герославский, геолог. Так что… Вы его, случаем, не встречали?

Иертхейм стукнул себя ладонью по лбу.

– Ну конечно же, Герославский! – воскликнул он с явным облегчением.

– Выходит, вы его знали!

Тот отвел взгляд, то ли глядя в прошлое, то ли выглядывая в цех (где доктор Вольфке уже спустился с лестницы и теперь глядел в окуляр прибора, похожего на телескоп, зимназовая труба которого вела к люту).

– И потом Господь сказал: И вот зачала ты, и родишь сына, и назовешь имя его – Измаил, ибо услышал Господь страдание его. То будет дикарь: руки его против всех, и руки всех – против него: и против братьев всех разобьет он свои шатры [277]277
  В русском синодальном переводе этот фрагмент звучит так:
  И еще сказал ей Ангел Господень: вот, ты беременна, и родишь сына, и назовешь его Измаил, ибо услышал Господь страдание твое; он будет междулюдьми, какдикий осел; руки его на всех, и руки всех на него; жить будет он перед лицом всех братьев своих. (Бытие, 16, 11–12)


[Закрыть].

За окном дул ветер.

Я-онопотерло верх ладони.

– Мой фатер… – начало, чтобы прервать неуклюжее молчание.

– Наши зимовники иногда вспоминают его под мартыновским именем; он всегда больше держался с рабочими. Но я называю его Измаилом.

Иертхейм присел на сундуке под письменной доской, вынул трубку и кисет, набил, закурил, выдул пропитанный тьмечью дым. Под расстегнутым тулупом у него была еще белая бекеша, стянутая ременными поясками. Только сейчас заметило то, как Иертхейм держит голову на позвоночнике, словно на вертикальной мачте, как он отклоняет ее назад и как потом глядит на собеседника – делает его весьма похожим на Разбесова.

– Человек, – произнес рыжий калека, и после слова «человек», медленно выпустил дым через ноздри, – чтобы жить среди иных людей, должен обрести кое-какие общественные умения. Умение умолчать правду: встречаешь знакомого, и не заявляешь ему с бухты-барахты, что он свинья, хотя тот самая настоящая свинья; здороваешься с дамой, и не говоришь ей, что она тебе осточертела, хотя и осточертела. Умение использования этикета: «приятно с вами познакомиться» – когда, собственно еще не знаешь этого типа, так что в этом приятного? Умение принимать всемирное зло: люди, даже самые лучшие, нередко причиняют зло неумышленно, не имея в том никакой выгоды, в будничных и ничего не значащих делах, вместе с тем творя огромное добро в самых серьезных вещах – и нужно это принимать одно с другим: хамоватость, хвастливость, крикливость, склочность, ревность и эгоизм; вместе с тем, и святые идут в небо; обладающий хорошими манерами глядит на это сквозь пальцы, не называет этого по имени, живет рядом со всем этим, не применяет заповедей к тем мелочам, о которых умалчивает Библия.

– Все это разные виды лжи; ведь вы говорите о лжи.

– Полностью без лжи жить невозможно. То есть, конечно же, можно, но тогда жить так, как идиот у Достоевского, или как ваш фатер, как Измаил: отравляя жизнь себе и ближним, пока этот дикий человек не сделается ничем: руки его против всех, а руки всех – против него. Обладая более слабой волей, некто подобный быстро озлобляется, замыкается в себе и убегает в нелюдимость. Но ваш отец не сбегал; и тем сильнее пробуждал гнев и ссоры.

…Вот пример: сразу же после выкупа предприятия Горчиньского, дело ночного сторожа Федойчука. От начальства пришел приказ уволить пять человек, потому что нечего дублировать должности. Федойчука все любили, человек добрый, хоть к ране приложи, четверо детей маленьких, опять же – парень хоть куда. Но Филипп Герославский, как только о таком нехорошем деле узнал, докладывает наверх, что сторож дрова казенные домой таскает – и вот Федойчук на улице; ему еще и уголовное дело пришили.

…Или еще один случай, был в геологической партии Горчиньского инженер Павлюшка, который тут – в Холодном Николаевске – из-под полы продавал неприличные карточки. Господин Филипп Герославский всю его порнографию и спалил. Догадайтесь, за кого люди стояли: за Павлюшку с его непристойными картинками, или за Измаила?

…Или вот еще, дело картографического архива – про него я уже знаю из вторых рук, от людей из геологического отдела фирмы. «Руды Горчиньского» уже закрывали свои конторы, и Крупп принимал все материалы; ведь он же купил и всю информацию, собранную сороками и геологами Горчиньского. Но ведь не все успели нанести сведения на бумагу на момент заключения сделки. Некоторые были тогда на севере, архив держали в своих головах. Вернулись, а тут им расчет. По чести и по закону было бы признать Круппу и ту, неописанную еще информацию – но кто так сделает? Один только Измаил. А поскольку он обратил этим внимание начальства и на других рассчитанных – можете себе представить, как они были ему за это благодарны. А потом его еще в награду вернули на работу: выходит, подлизался.

…Но вот обращает ли внимание Измаил на то, как его видят люди? Нет. Он всегда знает лучше, сделал ли чего плохого. Измаила не устыдишь.

– Его ненавидели?

– Перерыв.

Я-онообернулось за взглядом Иертхейма: доктор Вольфке объявил шабаш; зимовники оторвались от машинерии; рана в горбу люта быстро замерзала; остальная компания – Вольфке, Бусичкин, человек с блокнотом, человек с тьветовым прожектором – возвращалась в нагретые помещения.

Иертхейм быстренько побежал за печь – оказалось, что там у него кипит старый самовар; голландец уменьшил огонь, достал кирпичного, замороженного чаю. Компания забежала и тут же захлопнула за собой дверь, затыкая щель под дверью тряпками. Все расселись в царящем балагане, паря чернотой, дыша в ладони, кашляя и требуя кипятку. Доктор Вольфке задержался у печи, где держал на полках собственные книги. Он схватил громадный томище, перелистал и разочарованно засопел. Только после того он поднял глаза и заметил нежданных гостей. Господин Щекельников под таблицей температур и давления газов чистил ногти лезвием длиной в половину локтя. Доктор Вольфке сделал огромные глаза. Я-онокак можно скорее представилось.

– Директора прислали нам математика, – объявил mijnheer [278]278
  Господин (голланд)


[Закрыть]Иертхейм, подавая доктору чай; при этом он еще и подмигнул. – Ваш земляк.

– Пан Хенрик, дорогой! – вскрикнул Вольфке и инстинктивно перешел на польский: – Математик, на кой ляд нам нужен математик! Ведь я же просил прислать амстердамских стеклодувов и металлургов-химиков – а они мне математика.

Выговор доктора Вольфке был особенным: «матьематик», «амстиердамскйих», «штекло».

– Так ведь кто-то с головой на плечах должен, в конце концов, свести результаты измерений. Door meten tot weten [279]279
  Измеряя – знать (голланд.)


[Закрыть] ! —захрипел Иертхейм. – Мы же тонем во всем этом. А под конец года нас ждет отчет для Берлина. Кто будет его писать – вы? я? господин Бусичкин? или, может, госпожа Пфетцер?

Доктор Вольфке раздраженно замахал руками.

– У меня нет времени, совсем нет времени! Мало, что ли, дел на голове! Слышали, – махнул он в сторону цеха, – если это все протянется, зимовники тоже уйдут, как уже мне обещали: солидарность мартыновских братьев и верность ледовой вере, и все такое прочее.

– И вы этому удивляетесь? Вы не должны удивляться.

(Впоследствии я-оноузнало, что Мечислав Вольфке является крупным масоном, Великим Магистром Национальной Ложи).

– Но работа, дорогие мои, работа стоит! Вы проверили непроницаемость угольной камеры?

– Манометр замерз.

Доктор Вольфке вытащил носовой платок, сшитый, по-видимому, из четверти скатерти, и высморкал в это полотнище нос, сильно при этом покраснев.

– Все замерзает.

«Вше замезает». То ли он, впридачу к насморку страдал тяжелым воспалением горла и гортани, то ли родился с дефектом речи. Я-онособиралось обратиться к нему с огненной речью, предъявить рекомендательную бумагу, живо аргументировать, только рот как-то не открылся. Чесало верхнюю часть ладони. Окна покрылись паром, протерло голой рукой мираже-стекло, холодный водный пар остался на коже. В цехе зимовники расселись на упаковках и керосиновых бочках (вся зимназовая машинерия, идущая к люту и в глубину холадницы,перемещалась туда-сюда по рельсам, и всякий раз после прохода ледовика необходимо было растапливать с них лед). Шесть мужиков, половина наполовину с голыми головами и в меховых шапках, в легких куртках, а то и просто в рубашках или свитерах на голое тело – сидели, разговаривали, жевали краюхи хлеба, запивали ледяным чаем.

Я-онозастегнуло шубу, вышло на мороз холадницы.Рабочие и не взглянули, пока не присело рядом на перевернутой тачке. Не надело ни шапки, ни очков. Седобородый, широкоплечий старик в кожаном фартуке, тот, что сидел ближе всего, тот узнал сразу. Не было уверено в лице мужика в ушанке, что сидел напротив, но вот в седобородом старике – точно. И еще то, как он заговорил – тот его голос, которым он выпевал над открытой могилой литанию святого Мартына – он это, он.

– Г аспадин Ярославский.

Остальные замолкли, обратили взгляды.

– Венедикт Филиппович Ерославский, – повторил старик и проглотил последний кусок хлеба, стряхнул крошки с рук. – Искали нас?

– По Дорогам отца попал.

Тот долгое время приглядывался. Рабочие-зимовники молча прислушивались. Облака черного пара вздымались от них в пропитанном тьмечью воздухе.

– Как тогда сказали, так и замерзло, – сказал он.

– Так. Нет. – Кожа на морозе свербела, но сдержалось. Сунуло ладони поглубже в рукава. – Замерзает.

– Приходил ли кто к вам незваный?

– Кто?

– Еретики, веры предатели.

– Нет.

– И хорошо.

– Похоже, что я здесь буду работать.

Они переглянулись.

– О!

– Скажите мне кое-что, люди добрые. Вы слушаете отца с Большой Земли – а он слушает ли вас?

Седобородый склонил голову.

– Что узнаю, то повторяю, а вот слушает ли – его то воля.

– Слово Распутина обладает силой многое здесь изменить. Знаете, что все эти ночные аресты – все это от страха Шульца-Зимнего перед страхом Батюшки Царя.Прибыло посольство от господина из Америки, будут искать возможности аудиенции при дворе Его Императорского Величества.И станут они подзуживать против Сибири. Губернатор обязан заранее доказать свою верность. В первую очередь, под нож пошли абластники,и вы это знаете.

– Но если бы человек с человеком не был в несчастье заодно, съели бы нас господа без соли.

Зимовники согласно загудели.

– А вот обдумайте-ка вот такое, – ответило я-онона это, – этим своим заединством вы укрепляете Лед или же ускоряете таким образом Оттепель. За что стоит Шульц-Зимний, а за что – абластники? Что бы сказал на это ваш святой Мартын? А?

Тут они смешались.

– Вы же не верите в Мартына, – буркнул седобородый.

– А разве станет правда менее правдивой, когда из уст неверующего исходит?

На это они уже ничего не сказали. Когда вернулся доктор Вольфке, не говоря ни слова, они встали к работе, схватили зимназовую машинерию, вступили в промышленную стужу. Я-оностояло на самой границе воздуха, которым можно было дышать, тенистый пар протекал через шарф, заправленный под самые очки; даже за шапкой вернулось. Но все равно, более нескольких минут выдержать не удавалось, нужно было подходить к коксовщикам, что расставили свои бочки по углам цеха, возвращаться в комнату с печкой, где курил свой табак mijnheerИертхейм.

Холадницасистемы Круппа – в отличие от холадницыБарнса или Жильцева – работает в открытом режиме, потому и большее воздействие мороза. Через дыру в стене, отделяющей цех от помещения холадницы,в котором уже выморозился лют, я-оноподглядывало за процессом трансмутации. На блестяще черном массиве льда отражались электрические огни – по глади морозников, сбитых в одну гигантскую криоскульптуру, проплывали волны тьмечи и бледной светени – зимназовые конструкции, подъемные краны, цепи и толкатели, машины величиной с дом и машины еще большего размера, окутывали гнездо, частично его заслоняя. Люты здесь делались крайне маленькими по сравнению с человеческими машинами; а человек, отдаленные силуэты то одного, то другого зимовника, обслуживающего процесс обращения руды в холаднице —казался совсем уж мелкой песчинкой процессов, происходящих в величественном масштабе и при темпах, сравнимых с ледниковыми. Радужные стрелы ажурных кранов перемещались с театральным достоинством. Пар от сжижаемого и вновь освобождаемого в виде газа воздуха кружил тучами, словно валы взбитых сливок; кровавые глазища ориентационных ламп окрашивали их багрянцем. Когда глядело на них через мираже-очки, раз это походило на образ наинизших кругов ада, другой же раз – на надоблачное небо, чистейшее, залитое небесными сиянием и колером. Где-то вдалеке пылали угольные костры и били ломы; через дыру их не было видно, из нее исходил лишь низкий гул работающей холадницы:усиленное и растянутое во времени механическое эхо барабанного боя глашатаев.

Дыра, как и большинство уродств архитектуры Холодного Николаевска, образовалась как раз в результате повторяющихся переморожений ледовиков; на такой концентрации Дорог Мамонтов проводить какие-либо ремонты не выгодно. В самом начале, то есть, сразу же после Великого Пожара Иркутска, когда еще не существовало никаких карт Подземного Мира, было принято решение построить здесь огромное соплицово с прилегающими гнездами лютов, по своему промышленному масштабу достойное Рурского Бассейна: с цехами высотой в десятки аршин, с железными куполами шириной в сотни метров. Тем не менее, всяческие очередные ремонты и реконструкции были заброшены; по мере потребности достраивались только дополнительные подпоры, чтобы здание не рухнуло; так что люты перемораживались свободно. Так появился Дырявый Дворец, черно-снежный монумент Холодного Николаевска, с искалеченной архитектурой, не похожей на какую-либо иную архитектуру в мире. Карта Дорог Мамонтов отражается здесь на земной поверхности болезненными скелетами застроек.

Холадницасистемы Круппа работает в открытом режиме, это означает, что руды, перемораживаются лютами за внешними границами гнезда, над уровнем почвы. Методы, требующие большего вмешательства, одновременно являются и более дорогостоящими, поскольку требуют необходимость подкопаться под гнездо и вокруг его границ, окружить герметической зимназовой машинерией, при чем, возникает еще и проблема надежной транспортировки тысяч пудов добычи при экстремально низких температурах. А ведь никто не может дать каких-либо гарантий в плане того, насколько долго гнездо останется в этом месте. Правда, громадное соплицово Холодного Николаевска пока что остается четким пунктом концентрации ледовиковых гнезд – единственной точкой в мире – но кто даст себе отрубить руку, что все это разом через неделю-две не вморозится назад, под землю, а весь промышленный город не останется тогда бесполезным реликтом минувшего величия, словно те вымершие горняцкие городки в Америке, когда все их золотые жилы были исчерпаны? Ведь так, по-правде, ничего толком про Лед никто и не знает.

Деловой человек стремится к тому, чтобы застраховать свои вложения. Крупп и конкуренты Круппа главной своей целью определили сделать независимым производство зимназа и его производных от наличия лютов; пока что это успехом не увенчалось, тем не менее, именно в этом направлении велись исследования доктора Вольфке и ученых, работающих для остальных концернов. Даже Петербургский Горный Институт и Императорское Географическое Общество, косвенно или прямо служащие этим интересам, пытались найти ответы на эти вопросы. Какие физико-химические процессы происходят в «организмах» лютов? В чем заключается «жизнь» Льда? Какая перемена в перемороженной материи отвечает за изменение ее физических и химических свойств? На каких энергетических процессах основываются эти трансмутации? Иными словами: чем является Лёд?

Зимовники доктора Вольфке пробивали лютов тунгетитовыми пиками и заливали в вакуумные криостаты из мираже-стекла их кровь – это был гелий. Гелий, helium,солнечный элемент, поскольку был он открыт лишь в спектре Солнца, является благородным газом, то есть, безразличным ко всем химическим искушениям: он не вступает в соединения, которые человек способен легко открыть и исследовать. Профессор Хайке Каммерлинг Оннес из криофизической лаборатории в Лейдене, используя в попытках сжижения гелия громадные его количества, должен был оптово скупать через Амстердам монацит (у него был брат, серьезно укоренившийся в торговле). Лёд ударил 30 июня 1908 года; Каммерлинг Оннес получил сжиженный гелий девятью днями позднее. Температура кипения жидкого гелия, температура, при которой он превращается из жидкости в газ, составляет менее пяти градусов по шкале Кельвина. Достижение столь низкой температуры требовало от голландцев создания сложной системы компрессоров и декомпрессоров, сходящих последовательно все ниже: они сжижали кислород, азот и воздух, затем водород, и – наконец – гелий. Процесс требовал громадных расходов времени и энергии, и он позволял лишь ненадолго поддерживать столь низкую температуру и при малейшей разгерметизации вызывал резкий нагрев субстанции. Тем временем, в лютах гелий тек свободными ручьями.

Я-онозадумалось над тем, как вообще можно измерить подобный экстремум температуры. Обычный термометр указывает на изменения теплоты посредством изменения объема эталонной субстанции, к примеру, ртути или спирта. Температурные таблицы, вычерчиваемые в конторе при Производстве Круппа, вовсе не описывали шкалу Цельсия, расписанную от нуля, означающего точку замерзания воды при обычном давлении, но абсолютную шкалу лорда Кельвина, где ноль является нулем абсолютным, ниже него температуры вообще не существует, точно так, как нет времени пред началом времен.

– Но что же это в таком случае означает? – спросило я-оно,вернувшись к печке на кружку горячего чая. Например, два и две десятые или же один и восемь десятых. Если на самом конце находится абсолютный ноль, то есть – отсутствие тепла – то что это такое? Как измерить абстракцию?

– Это правда, долгое время у нас была только пустая математическая модель, – признал Иертхейм, выпуская уголком губ пахучий дым. – Раз температура является мерой растяжения, декомпрессии материи, и жидкость более декомпрессирована по сравнению с твердым телом, а газ – по сравнению с жидкостью, то граница декомпрессии газа является границей температуры. Берем определенный объем воздуха и…

– Охлаждаем, при этом, измеряя изменение объема, то есть – давления, выводим зависимость, подставляем нулевое давление…

– Так.

– А может газ обладать отрицательным давлением? Не может. Хммм.

– Отсюда в температуре и абсолютный нуль. Уравнения показывают границу на двухстах семидесяти трех градусах ниже нуля по шкале Цельсия.

– И как вы это замеряете? Через давление газа?

– Действительно, в окрестностях абсолютного нуля метод не срабатывает. Электрические термометры тоже не самые надежные, электрический ток при низких температурах – это еще одна загадка. Но все дело в том, господин Герославский, что по-настоящему близко от абсолютного нуля…

– В сердце люта.

– Ба! – MijnheerИертхейм снял ноги со стула, оглянулся на таблицы, вывешенные между внешними окнами, схватил, что попалось под руку, длинную грязную пипетку, и уже ею, словно дирижерской палочкой, указал на размеченную линейку, прибитую вертикально у фрамуги. На одной четвертой высоты линейки (а ее длина составляла больше аршина) кто-то приклеил голубую стрелку. В самом низу был виден вырезанный из дерева большой, круглый будто яйцо ноль. – Таковы наши наилучшие оценки последних измерений.

– Четверть градуса?

– Фи! Вся эта линейка – это одна сотая Кельвина! – рассмеялся голландец.

Проглотив горячий чай, я-оносделало изумленную мину.

– И чем же, якобы, отличается три сотых градуса от двух сотых градуса?

– Представьте себе газ на молекулярном уровне. Вы выдыхаете воздух в стеклянную банку. – Он дунул дымом вовнутрь мираже-стекольной колбы, быстро закрывая горлышко рукой с трубкой; за стеклом закрутились синие вихри, быстро перекрасившиеся в желтый цвет. – Что происходит? Мириады частиц выпадают из одного объема в другой. Фьюуу! – махнул он пипеткой над головой. – Гоняют, куда только могут. Как соотносится объем легких к объему Круппной банки?

– Мы будто бы выдыхаем в пустоту?

– Скажем так.

– Чем больше пространство, тем меньше давление.  – Я-онопотерло костяшками пальцев по заросшей щеке. – Чем меньше давление, тем ниже температура. Но ведь тепло – это энергия; куда уходит эта энергия?

– Вы только что открыли Первое Начало Термодинамики. А как измерить давление? – Иертхайм сунул в горлышко колбы, в которой грел молоко, широкую пробку. – Я всовываю в горлышко банки непроницаемый вес. Что толкает его снизу?

– Удары этих частиц.

– Теперь я суну вес в два раза больший. Он сдвинется ниже. Уменьшится объем, увеличится давление, увеличится температура. Я подогрел воздух.

– Это мера движения молекул. Суммы их энергий, импульсов, с которым они бьются в этот разновес.

– Но только в определенной степени. – Он трижды стукнул пипеткой по колбе, и это прозвучало словно колокольчик служки в церкви. – Тут мы подбираемся ко Второму Началу. Работа, движение переводится в тепло как следует – но вот тепло уже переходит в работу всегда с потерей энергии. Если бы я должен был поднять мой придуманный разновес на высоту в два раза более легкого разновеса путем подогрева воздуха в банке, я должен был бы затратить больше энергии, чем потратил на сжатие воздуха. Эта разница, эта убегающая энергия – это и есть энтропия, дорогой мой господин.

…Вот поглядите на наш здешний бардак. – Стеклянная дирижерская палочка замкнула окружность. – Чтобы привести мастерскую в подобное состояние, необходимо затратить энергию на перемещение каждого предмета из места в упорядоченной системе в любое иное место. Но чтобы теперь все это установить в порядке, энергии для перемещения предметов в любое иное место уже не хватит. В лучшем случае, бардак останется таким же, но, вероятнее всего, станет еще большим. Энтропия нарастает.

…Когда я растапливаю лед, энтропия нарастает: у меня был ледяной кристалл, теперь у меня свободно текущая жидкость. Когда я испаряю жидкость, энтропия увеличивается: у меня была жидкость, организованная в соответствии с поверхностью сосуда, теперь туча частиц, летающих, где им пожелается.

…Зависимость замечаете?

– Чем холоднее, тем энтропия ниже.

– И это, согласно мнению господ Нернста и Планка означает, что при температуре абсолютного нуля энтропия любой системы равняется нулю. – MijnheerИертхейм царапнул мундштуком трубки шрам после обморожения над глазом, задумчиво постучал по голой кости. – У нас в Лаборатории имеется рентгеновская лампа, чтобы просвечивать зимназо, – заметил он, после чего, побурчав под носом, предпринял неуклюжую попытку борьбы с локальной энтропией: одна полка, вторая полка, шкафчик, сундук с бумагами, куча папок, третья полка, наконец нашел кляссер, всунутый под короткую ножку стойки вакуумного насоса. Трехпалой ладонью он переворачивал темные негативы. – Этот. – Он вынул, поднял пластинку к свету. – Латунь, через день после сплавления.

Я-оноприщурило глаза.

– Ничего не вижу.

– А, ну да. – Голландец смешался. – Дело в том… Здесь где-то были рисунки. – В конце концов, он нашел кусок листка, вырванный из старого номера «Иркутских Новостей», на широких полях которого кто-то вычертил схемы. – Так выглядит молекулярная структура латуни через день после выполнения сплава.

– А вот так – через несколько месяцев.

– Атомы меди и цинка упорядочились. Сплав остыл. – Иертхейм выпрямился, поднял с хрустом голову. – Теперь угадайте, что показывают все просвечивания холодов зимназа?

– Этот вот идеальный порядок.

– Так точно! Атомы стоят будто на плацу – в самой малой пылинке, в самой тонкой нити – словно в кристалле.

Я-оноинстинктивно мельком глянуло на линейку сотой части градуса.

– То есть, дело не только в том, чтобы отобрать у частиц энергию, чтобы остановить их в движении.

– Нет. К абсолютному нулю все сводится через…

– Упорядочивание, однозначность, единоправду материи, да-да, нет-нет.

Неужели я-оноэтого не знало? Разве не испытало этого во времени поездки по Транссибу? Чем иным является Зима, как не связыванием хаотической, нестабильной, многозначной материи в математическом порядке идей? Чем иным является Лето, если не Царством Энтропии?

– Когда от нуля нас отделяют всего лишь тысячные доли градуса, – говорил Иертхейм, – различие не определяется какой-либо энергией движения – потому что ничто не должно двигаться, ни энергией молекулярных колебаний – потому что колебаться они не должны, ни даже порядком атомной структуры – он уже абсолютен. Процесс упорядочивания осуществляется на более глубоком уровне.

Тьмечь свербела под черепом.