Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 95 страниц)

– Я подста… на отстрел.

– Возможно, я и не должен был… Делайте, как считаете нужным. Теперь вы знаете. Это может быть каждый из них.

– Каждый и никто, и все вме…

– Что?

– Тссс. Вот скажите мне, Фогель. Почему ледняки? Какое мне дело до… Кхррр.

– А ваши дела с Зимой? Вы зачем туда едете?

– Мой отец… Зима мне так сообщила, будто он разговаривает с лютами.

– Ах! Вы еще удивляетесь? При дворе Бердяева тоже почитывают. Сам я чиновник государственного порядка, меня не ставили выпрямлять Историю, на Лед я не молюсь. Но такие имеются, есть, и тут, и там.

– Это не имеет…

– Что с вами? Вы себя хорошо чувствуете?

Он поднялся, заботливо склонился, электрический свет позолотил седые волосы. В стеклах его очков отразилось искривленное в маске страдания лицо с ястребиным носом и черными усами – чье же это лицо… знакомое. Он протянул руку. Я-онозакуталось в плед.

–  ГаспадинЕрославский?

Дрожь тела не давала возможности говорить ясно.

– Рас-ста-та-та-ю.

Я-ононе заметило, как Фогель вышел, не заметило, когда Экспресс отошел от станции Екатеринбурга. Когда вскоре после того поезд проезжал на две тысячи семьдесят восьмом километре четырехгранный столб, обозначающий западную границу Сибири – тот самый тотем царской власти над Европой и Азией, весь покрытый многоязычными прощальными, молитвенными, угрожающими надписями, сотнями русских, польских, еврейских, немецких и арабских фамилий, возле которого когда-то останавливались кибитки, а семьи покидали ссыльных – когда поезд проезжал границу, я-оновалялось без сознания в горячке после обморожения. Оттепель победила в организме лед, кровь снова поступала в холодную десницу. Я-оновидело сон о трескающемся речном льде, о мощных оттепельных ручьях и Солнце, восходящем над континентами – все это снилось до тех пор, пока Солнце и вправду не взошло, и это было лето.

Глава четвертая

О сорока семи наполовину убийцах и двоих якобы бы следователях

Она победила, развернув ложечку на скатерти на девяносто градусов. Комбинация из трех фарфоровых стаканчиков парализовала масленицу. Под хлебницей пали стаканы и рюмки; смелую атаку вазочки с букетиком свежих цветов остановили броненосцы металлических тарелок. Нож затонул в болотистом варенье. Солнце падало на салфетки; тень солонки указывала на левый угол стола. Тарелки с копченостями на помощь не приходили. Хлеб был белым, с плотной текстурой. Оставалось сдать салат.

Я-оноотправилось на завтрак еще до того, как правадникначал приглашать, чтобы опередить остальных пассажиров и разминуться с ними. Теперь, когда временно повернуло стыд в собственную пользу, другой императив требовал проявить то же самое поведение: скрыться, спрятать голову, переждать. Ведь – это может быть каждый из них. Не зная, чего бояться больше, выбирало решения промежуточные. Промежуточные, косвенные решения, действия по линии наименьшего сопротивления, компромиссный выбор – тем более, тогда мы не совершаем того, что делать хотим; все делается само.

Я-оноуселось за пустым столом, кивнуло стюарду. Тот указал на часы. Оперлось плечом на раму окна; утреннее солнце стекало из-за спины теплыми волнами прямиком над зелеными равнинами, более обширными, чем небесные просторы; Богданович остался позади, до Тюмени Экспресс должен добраться до полудня, машинист старался нагнать опоздание. Зазвенели металлические оковки двери вагона-ресторана. Глянуло. Панна Мукляновичувна.

Та заговорщически улыбнулась. Видимо, она услышала из своего купе шаги и скрежет замка, от нее не скроешься. Незаметно позевывая, она мигала на солнце, которое заливало пустой вагон-ресторан.

Она присела за стол очень естественно. Я-онопоцеловало ей руку.

– Где же ваша уважаемая тетушка?

– Тетя неважно себя чувствует.

– О, надеюсь, ничего серьезного…

Девушка продолжала улыбаться; эта улыбка помнилась: чертики в глазах, чертик в уголке рта. Очень старательно она выгладила салфетку. Злое предчувствие нарастало внутри, словно пузырь гнилостных газов.

Она сплела пальцы корзинкой.

– На рассвете я встретила госпожу Блютфельд…

– Даже не стану и спрашивать.

– Вы не цените, пан Бенедикт. Али-бабе были нужны сорок разбойников.

– Смилуйтесь!

– А я вам хотела помочь, чтобы вы, бедненький, в своем одиночестве не сгорели. И перед князем храбрости добавить. Ведь как же вы всех нас обманули!

– Ладно, спрошу. И что эта ужасная женщина снова нарассказывала?

– Вы уже были графом, – панна Елена считала на худеньких пальчиках, – графом, салонным мошенником, а теперь оказываетесь ночным авантюристом, кровавым грубияном. Так кто же вы на самом деле?

Я-онозакрыло глаза.

– Как вы уже говорили.

– Ммм?

– Каждым из них, на одну десятую. Всем вместе.

– Как это?

– А откуда можно подобные вещи знать? Слушаешь других людей, повторяешь, что о тебе говорят. Или же слушаешь свои собственные мечтания и сны. Граф, авантюрист, баламут – пожалуйста. Выбирайте, что захотите. Мы в поездке, друг друга не знаем, так кто мешает поверить сплетням?

– Сплетням, – пропела она. – Сплетням. Сплетням.

Я-оноприподняло левую бровь.

– Что?

– Сплетни FrauБлютфельд не имеют с правдой ничего общего. – При этом она обвинительно покачала указательным пальцем. – Я знаю, знаю, пан Бенедикт, и не отпирайтесь. Вы с князем Блуцким задумали всю эту интригу, в Екатеринбурге пролилась кровь – все это петербургские игры, так? Так!

Я-оноразмашисто перекрестилось.

– Как Господь Бог мне мил, панна Елена, позавчера, в субботу, я князя Блуцкого впервые в жизни увидел, в российской политике не разбираюсь совершенно, а к уличным авантюрам пригоден, как FrauБлютфельд для балета! Вот, до сих пор еще руки трясутся. На нас напали какие-то подвыпившие бандиты, господин Фессар может засвидетельствовать, местное жулье; чудо еще, что люди князя были неподалеку, в противном случае – дальше я бы ехал уже в гробу… Ну, и чего вы строите такие глаза!

– Но ведь вы же лжете, пан Бенедикт! – восхищенно воскликнула панна Елена Мукляновичувна, и в этом своем возбуждении сложила пальцы, словно собиралась молиться. – Вы же лжете!

Я-онозаскрежетало зубами.

– Да чтоб вас, начитались глупых романчиков и…

– Поезд не ехал.

– И что?

– Поезд не ехал. – Она склонилась над столешницей, мраморно-белой рукой прижимая миниатюрное жабо к груди. – Стоим на станции. Средина ночи, тишина, словно кто маком посеял. – Она снизила голос до шепота. – Я не спала. Слышала каждое слово.

– Да о чем вы…

– «Наша задача – защищать доктора Теслу и его аппаратуру».

– О Боже!

– «Это может быть каждый из них».

Я-оноспрятало лицо в ладонях.

Панна Мукляновичувна тихонько захихикала.

С моей стороны ответом был только тихий стон.

– Спасите!

– Подать клубный завтрак, или господа сами выберут из меню…

– Пожалуйста, пожалуйста, – улыбнулась Елена стюарду.

На столе появился сервиз, отполированный самоварчик, кувшинчики с молоком, поднос с фруктами. Панна Елена, слегка нагнув головку, и поглядывая из-под черных ресниц, начала играться райским яблочком. Я-ононаблюдало за ней сквозь пальцы левой руки, на которой сейчас лежала тяжесть непослушной головы. Девушка что-то напевала под носом, чертик-искорка перескакивал из ее глаз в рубин на шее и назад. Высунув кончик языка, Елена положила розовое яблочко между самоваром и сахарницей, на линии, делящей стол на восемь человек поперек. Она ждала. Я-оновыбрало из корзинки масляную булочку и поместило ее на таком же расстоянии с противоположной стороны самовара. Панна Елена прижала тыльную сторону ладони к алым губам. Чуточку подумав, она передвинула соседний набор посуды, открывая белую равнину скатерти на своем левом фланге. Ответом стала полная перегруппировка столового серебра. Панна Елена, прелестно прижав ямочку на щеке, установила графин с водой в самой средине полосы солнечных лучей, укладывая на свою часть стола сине-зеленые радуги. Я-онодернуло себя за ус, куснуло палец. Солонка, вся надежда на солонку.

Правила игры нам не известны, но, тем не менее, мы играем. Я-онос нескрываемой подозрительностью глядело на панну Елену. Был ли это всего лишь очередной рефлекс чрезвычайно энергичной девчонки, или же она прекрасно знала, что делает? Быть может, не только извлеченный из жизни эпизод, несколькодневная поездка по Транссибу, время вне времени – но и всю свою жизнь разыгрывает она таким же образом. Не знает правил игры, но, тем не менее, играет. Так будет достигнута мудрость, которой не достигнешь никаким иным путем. Рождаемся – неизвестно зачем. Подрастаем – непонятно, ради чего. Живем – неизвестно, ради чего. Умираем – и все равно, не знаем. У шахмат имеются правила, у зимухи – свои, даже придворные интриги руководствуются собственными принципами – а каковы правила жизни? Кто в ней выигрывает, кто проигрывает, каковы критерии победы и поражения? Нож служит для того, чтобы резать, часы – чтобы отмерять время, поезд – для перевозки товаров и пассажиров, а для чего служит человек? Он не знает правил игры, но, тем не менее, играет. Все остальные игры по отношению к этой представляют собой ребяческие упрощения на грани мошенничества, оглупляющие тренировки механической работоспособности мозга. А эта игра – истинная. Ее правила и цели остаются неизвестными – выводы о них можно делать только из самого хода игры, только так они проявляются, в наших собственных ходах. Судей здесь нет. Проигрываешь, выигрываешь – но почему, и откуда такая уверенность, невозможно выразить в любом межчеловеческом языке. Солянка ставит шах горчице. Правил игры не знаем, но, тем не менее, играем.

Она победила, развернув ложечку на скатерти на девяносто градусов. Комбинация из трех фарфоровых стаканчиков парализовала масленицу. Под хлебницей пали стаканы и рюмки; смелую атаку вазочки с букетиком свежих цветов остановили броненосцы металлических тарелок. Нож затонул в болотистом варенье. Солнце падало на салфетки; тень солонки указывала на левый угол стола. Тарелки с копченостями на помощь не приходили. Хлеб был белым, с плотной текстурой. Оставалось сдать салат.

Триумф панна Елена приняла молча. Когда ела, не разговаривала. Спокойно допила травяной чай, осушила губы салфеткой. Ни разу не отвела она взгляд, ее улыбка питалась освещавшим ее солнцем, это был истинный perpetuum mobile [79]79
  Вечный двигатель (лат.)


[Закрыть] ,радость в ответ на огорчение, радость в ответ на безразличие – так что невозможно было оставаться безразличным. Свой пальчик она поднимала и опускала в такт музыки поезда, тук-тук-тук-ТУК, так что я-оноподсознательно начало постукивать костяшками пальцев контрапунктом к ее ритму. Она же лишь улыбнулась шире, поскольку это было продолжение той же самой игры, теперь это было понятно – начиная с первой, случайной встречи, с короткого взгляда той ночью, когда охранники проверяли в коридоре документы пассажиров – понимала ли она это, вряд ли… Правил игры не знает, а куда там.

– Благодарю.

Я-оноподнялось. Стюард отодвинул ее стул. Я-онооткрыло дверь.

В проходе она внезапно остановилась.

– Значит, начинаем.

– Начинаем?…

– Следствие.

– Следствие, – глухо повторило я-оно.

– Я составила список. Если не считать детей и пассажиров, которые подсели уже после Москвы, у нас сорок пять подозреваемых.

– Вы составили список?

– Это же естественно. Нам известно, что одна из особ, едущих в классе люкс, является убийцей. Вопрос: кто?

– Эта особа никого еще не убила.

– А! Тем сложнее загадка! Вы должны мне все подробно рассказать. Доктор Тесла – это тот высокий старик, с которым вы разговаривали вчера после карт, правда? А та блондиночка, с которой я вас видела на вечернем постое?

– Панна начиталась шестикопеечных Шерлоков Холмсови Приключений полицейских агентов.

Ради большего эффекта, панна Елена хотела подбочениться, но коридорчик был для этого слишком тесен; поэтому она удовлетворилась тем, что сложила руки на лифе.

– А что пан Бенедикт имеет против Шерлока Холмса?

– Кроме того, что он ненастоящий детектив, решающий загадки ненастоящих преступлений? Ничего…

– Тихо…

Правадникпоклонился и подошел ближе. Вопросительно глянул на девушку. Я-ономахнуло рукой. Тот наклонился, чуть ли не прижимая губ к уху, горячее дыхание ошпарило ушную раковину.

– Ваше Благородие хотело знать про того парня, из купейного… – понизил он голос.

Я-онодрожащей рукой вытащило бумажник, выловило банкнот.

– Зовут его Мефодий Карпович Пелка, – четко произнес проводник. – Место семь цэ в четвертом вагоне второго класса.

– Где высаживается?

– Место оплатил до Иркутска.

– Едет от Москвы?

– От Буя, Ваше Благородие.

Я-оноглянуло на Елену. Та делала вид, будто не подслушивает, только притворство ей не удавалось; повернув голову в другую сторону, она отклонилась к проводнику – стук колес и шум мчащегося состава весьма затрудняли подслушивание, тем более – здесь, у перехода между вагонами.

– Хотите найти убийцу? – шепнуло ей я-онопо-польски. – А может, для начала, маладца,который вчера разбил человеку голову, словно гнилую тыкву.

Та лишь раскрыла глаза еще шире. Но тут же вернулась улыбка, Елена крепко оперлась на поданную руку, подняла подбородок.

– Не опасайтесь, пан Бенедикт, я пана Бенедикта смогу защитить.

Проводник вел.

Тем не менее, теснота вагона весьма затрудняла общепринятые жесты (общепринятые – то есть такие, когда человек приближается к человеку, совершенно к нему не приближаясь). В коридорчике с другой стороны вагона-ресторана я– онозашипело от боли, и Елене пришлось отпустить руку.

– С вами что-то случилось? Я сразу не спросила, прошу прощения, тот человек вчера ночью тоже беспокоился. Вас избили?

– Нет.

– А рука?

За вагоном-рестораном проводник открыл двери в служебные помещения. Я-онопропустило панну Мукляновичувну вперед. Она глянула через плечо.

– Я еще за столом заметила, у вас дрожала ладонь.

– И, видимо, посчитали, будто это от нервов.

– Она болит? Что произошло?

– Замерз.

– Но если вы что-нибудь себе отморозили…

– Вам никогда не доводилось терять чувствительности в конечности? Когда кровообращение в руке или ноге прекращается, вы прикасаетесь к коже, но впечатления прикосновения нет, совершенно чужая плоть, и вы уже не имеете над ним власти, это уже совершенно мертвый балласт – а потом внезапно туда возвращается тепло, возвращаются чувствительность и свежая кровь. И все колет, свербит, чешется и болит. Ведь болит, правда? А теперь умножьте все это раз в тысячу. Как будто кто-то влил в жилы горячую кислоту. Сам лед не приносит боли, больно выходить из льда.

Елена приостановилась, внимательно тянула, снова те же всепожирающие глаза и головка, склоненная к собеседнику, как удается только лишь mademoiselleМукляновичувне.

– Теперь вы говорите о теле?

– А о чем еще?

– Какой же это мороз должен был быть в Екатеринбурге, чтобы так человека заморозить?

– Там был лют. И мартыновцы. Слышали когда-нибудь про мартыновцев?

– Санаторий профессора Крыспина, якобы, построен на месте сожженной пустыни Святого Самозаморозившегося.

– Ну да. Панна Елена наверняка что-то о нем читала, теперь узнаете так. Мефодий Карпович носит медальон со святым во льду. Ну что же, идите, праведникждет.

В коридорах купейных вагонов царило более активное движение, почти все атделенияоставались открытыми, оттуда доносились отзвуки разговоров, запахи наскоро приготавливаемой еды, стекло стучало о стекло, кто-то пел, еще кто-то храпел; своя жизнь шла и в коридоре, перед туалетом стояла очередь, у приоткрытого окна стояли мужчины и курили; маленькая девочка бегала вдоль вагона, заглядывая по очереди во все двери, наверняка играясь с кем-то в прятки. Мы попали в другой мир, это был совершенно другой поезд.

Разница в классе – то есть, в деньгах – сама по себе ничего не решала. Я-онопоняло это только через какое-то время, проходя уже в следующий вагон. Так вот, здесь ехали исключительно русские. Пассажиры класса люкс, даже если по рождению были подданными царя, не разделяли обычаев народа Империи, они уже совершенно отклеились от простых людей. Еврапейскийэтикет, петербургская мода, взвешенные беседы по-немецки, по-французски… дистанцированность и закрытость. Все они искусственные – естественным же является именно этот дух общности, извечная память общины; достаточно пары дней, что совершенно инстинктивно между попутчиками образовались очень сильные и откровенные связи, традиции которых уходят к земле.

– Мефодия? Это правда, должно быть уже встал. Федор Ильич, вы малого сегодня видели?

– А разве он не поднялся еще до рассвета?

– Ага, перед Богдановичем, точно, тут подсаживались рядом и шумели ужасно, так мы все и проснулись. Кто-то заглянул к парню, они поговорили, вышли. На стоянках ватерклозет, прошу прощения, дамочка, закрывают, так они, видно, покурить пошли.

– А кто это был, вы, случаем, не знаете?

– Так мы же спали. Так, глаз откроешь, ругнешь одного-другого, чтобы спать не мешал. Они и пошли.

– Тогда мы бы его в коридоре встретили. А может сидит в каком-нибудь из закрытых купе. – Я-онокивнуло проводнику. – Будьте добры, пройдитесь-ка и проверьте.

Тот вздохнул, пошел по вагону.

– А чего вы от парня хотите? – обеспокоился Федор Ильич.

– Да ничего, просто поговорить. Он туг спит?

– Да. Но, оно, поговорить и поговорить можно, тут с самой Москвы тайные жандармы ходили…

– Нет, что вы! – рассмеялось я-оно. —Это не те разговоры. Где его одеяла?

Федор пожал плечами.

– Нам отдал. Говорит, ему без надобности, так жарко. А сами вы откуда, из Литвы? Моя покойная сестра Евдокия, земля ей пухом, жила в Вильно до девятьсот двенадцатого. Может, бывали когда в трактире Любина?

– Нет.

Вернулся проводник.

– Нету. – Теперь он сам был обеспокоен. – Мог выйти в Богдановиче.

– И оставить все свои вещи?

Панна Елена сделала таинственную мину.

– Загадка Исчезнувшего Пассажира, – шепнула она.

Появился проводник этого вагона; дело в том, что начала создаваться толкучка, затор в коридоре – в таком замкнутом обществе любая помеха для естественного ритма вырастает до размеров сенсации.

– Давайте, лучше, пройдем в служебное.

Проводники показали дорогу. Местный сразу же закрыл дверь и засуетился у самовара – гостей принято угощать, это ничего, что они только-только с завтрака. Служака постарше расстегнул украшенный галунами мундир, брюхо тут же вывалилось над широким поясом, он уселся возле окна. Дернув себя за бороду, он покачал головой, ну что это благородные господа подумали, в нашем поезде такие вещи не случаются, за каждого пассажира в ответе, каждого пассажира считаем, видимо, выскочил втихаря на стоянке, а в срок вернуться не успел; с пассажирами первого класса никогда такого не случилось, и случиться права не имеет, заверяю вашу милость. При этом он прижимал руку к сердцу. Звали его Сергеем, а местного проводника он называл «Нико». Один более растерян, второй больше злился, но оба чувствовали себя не в своей тарелке.

Я-оноприглядывалось к игре Елены Мукляновичувны. Сейчас она всего лишь повернула стакан в ладони, едва наклонилась над эбонитовой столешницей, где лежали подробные расписания поездки и вагонные распределители. Всего лишь действий, что пошевелить головкой в полосе солнечного света, прищурить глазки, чтобы не било сияние. Что делать? Снова капитулировать? Ха, я-оноуже капитулировало, не отправив ее после первых же слов проводника Сергея про Мефодия.

– Так вы говорите, – взяла слово Елена, – что этот Пелка принимал участие в екатеринбургской авантюре. Что он был от святого Мартына. Вскоре после того, как мы отъезжаем от Екатеринбурга, кто-то приходит в атделениеПелки, выманивает его – и больше Пелку никто не видит. Проводники могут присягнуть; так или иначе, но нигде в вагонах второго класса нашего Мефодия Пелки нет.

– Он мог сойти и опоздать к отъезду, как говорит Сергей. Наверняка ведь сошел.

– Или выскочил.

– Или выскочил.

– Или же его выкинули.

– Такое тоже возможно.

– Или же – выбросили его труп.

– Или, – согласилось я-оно.

Девушка смочила губы в горячем чае. Я-онопотянулось за сахаром. Поезд трясся, серые кристаллики рассыпались на черной глади – сухой снежок.

Служебное купе было не большим, чем купе в люксе, четыре человека – уже было много, а поскольку окно оставалось закрытым (если бы оно было открыто, то во время езды невозможно было бы разговаривать), и через стекло степное солнце нагревало все внутри словно оранжерею ботанического сада, да и самовар добавлял тепла, нагревало вспотевшее мощное тело Сергея – очень скоро туг воцарилась типичная для купейных вагонов духота, жирная влага выступила на коже, потекла по горлу… Вернулись воспоминания про дом Бернатовой, я-оносглотнуло слюну – уже густую, уже липкую. Горячий чай нужен был затем, чтобы еще сильнее поднять температуру тела. Подумалось, что эти в вагонах третьего, четвертого классов, чуть ли не для перевозки скота, они едут в состоянии уже полной скученности, не человек и человек, но коллектив и коллектив, крупные блоки мускулистого тела Империи, многоголовые, многорукие, многоязычные, но в них обращаются одна кровь, одна слюна, один пот.

– А пан Бенедикт этого Пелку знает – откуда?

Я-онопожало плечами.

– Не знаю. Вчера увидел его, как убивал, попросил его здесь найти, может чего бы и объяснил, но, видно, ничего уже и не объяснит.

– Интересно, что он вообще выехал из Екатеринбурга… Кто же там был? Вы все так же будете утверждать, что случайные бандиты?

– Мартыновцы.

– Ага! – У нее загорелись глаза. Все больше она становилась похожа на ребенка, которого застают врасплох очередные подарки: наибольшая радость и возбуждение до того, как оно потянет за первую ленточку, до того, как разорвет бумагу. До тех пор, пока она тщательно упакована и плотно замкнута, тайна запирает дух в груди: в ней заключены все расчудесные возможности. А криминальные загадки не для того, чтобы их решать; решенные – они становятся бесполезными.

– Тамошние мартыновцы напали на вас и на господина Фессара, и, в свою очередь, мартыновец Пелка встал на вашу защиту, так? Ммм, – сделала она очередной глоток чая, – что-то мне это больше напоминает религиозное дело, видно, наступили вы им на мозоль.

– Ба! Да я про Мартына вообще услышал только-только. Наверняка, какая-то схизма в секте. Или другая какая свара под иконами. Вот тогда, и вправду, между братьями самые страшные жестокости, тут уже никакой жалости. Только ведь вы мне все равно не верите, я же в заговоре с князем и, наверняка, с самим царем. Черт бы их побрал! И вообще, кто он такой – этот Мартын?

Проводники прислушивались к нашей беседе, которую мы вели на польском языке – услышав имя Мартына, обменялись взглядами. Сергей засопел, достал из кармана своего мундира фляжку, заправил свой черный чай; отхлебнув, еще раз засопел… – Мартын, эх, Мартын. – Он перекрестился. – Знаком он нам, господин хороший, ездят тут такие, так что знаем.

Да и кто же знал бы их лучше, чем привратники Сибири: проводники Транссибирского Экспресса? Любое паломничество почитателей Мартына начинается с Транссиба. Хочешь не хочешь, веришь или не веришь – это дьяконы этой Церкви.

Буркнув, чтобы Нико пригасил посвистывающий самовар, Сергей начал свой рассказ, быстро переходя в тон и мелодию придворной сказки: чужой голос, чужие слова – из уст герольдов Льда наименьшего калибра.

Так вот, был в якутском краю Авагенский монастырь, со времен Раскола и реформ патриарха Никона окутанный злой славой рассадника религиозных ренегатов и отщепенцев, где собирались старообрядцы и различные сектанты. Якобы, именно там готовили укрытие для ссыльного протопопа Аввакума. Но Аввакума приговорили к сожжению живьем после жесточайших пыток. Тогда многие гибли в огне, причем, по своей воле. Собирались семьями, с бабами и чадами, со своими священными книгами, и закрывались в церквях, а под церкви подкладывали огонь. Сгорали самосжигателицелыми общинами. Бывали годы, когда с дымом на небо уходило по тридцать тысяч староверов; Аввакум приветствовал такие самосожжения, бегство от мира вместе с Церковью, уже полностью Антихристом захваченными, проповедовал очищение в огне.

– А отчего же раскол этот произошел?

– А, милостивый сударь, это Никон ведь разрешил во время службы церковной проповеди, крестные ходы против солнца, трехкратную Аллилуйю,крест с двумя перекладинами, и еще поменял так, что теперь креститься можно было тремя перстами, вместо двух, вот.

– Тремя пальцами. И за это сжигали?

– Ваше благородие очень легко к вопросам веры относится, – возмутился Сергей.

– Да как бы я посмел! Только мне кажется, что это разница слишком уж мелкая, чтобы ради нее жизнь терять. И действительно ли обрядная внешность принадлежит истинам веры? Ведь суть веры не в том, вы же это прекрасно понимаете.

– В латинских ересях оно наверняка значения не имеет, – буркнул Нико, – раз и так крестятся, как попало, так почему бы и не «фигой трехпалой», той самой печатью антихристовой, под которой разум затемняется и перестает отличать добро от зла, вещь истинную от фальшивой. Но в истинной вере двух правд быть не может: если, согласно правде Божьей, есть двоеперстие, то никак не троеперстие; а если троеперстие – то уже не двоеперстие. В том ужас, что Никон допустил и то, и другое. А как только позволишь споры про Бога, то отринешь от Бога. Изменишь одну букву Слова Божьего, так убьешь Слово Божье. Поднимешь руку в голосовании за или против Бога – уже от Бога отречешься. Правду можно только верно повторять; ложь по тому и узнать можно, что ложь меняется, что ее больше, чем одна правда.

Опять же, близился год Антихриста, 1666, появлялись пророки и другие самозванцы; за Саббатаем Цви, как только он объявил себя мессией избранного народа, пошли почти что все евреи. Время было апокалиптическое и, беря пример с Авагенского монастыря, начали готовить монастырь на Соловецких островах в качестве убежища, где могли найти безопасное укрытие все преследуемые, противники самого Никона и его реформ. Сибирь тоже давала убежище.

…Но тут взялись за них власти, и пошел указ, чтобы раздавить все эти еретические гнезда. В первую очередь ударили в Авагенский монастырь. Его разрушили. Большая часть монахов ушла, попрятались по пустыням, по хуторам и горным пещерам, в диких местах. Проходит один век, другой; а туг ничего не меняется; так появился невидимый сибирский монастырь, растянувшийся на тысячи верст. Приезжали к ним сторонники, как-то находили, с другого конца света приезжали, или же те же самые сибиряки, староверы, сосланные царем, поповцы и беспоповцы, ученики, последователи. Потом вывозили в широкий свет письма, но чаще всего уже оставались – вросли в здешнюю землю. Одни вымирали, другие, но приходили следующие сектанты, и так они обменивались, поколениями, ересями – там можно найти и бессмертников и добролюбовцев, евангелистов, жидовствующих, хлыстов и скопцов, шалопутов, капитоновцев, воздыхателей, скрытников, перфиловцев, немоляков, новых стригольников, федосеевцев, мельхизедеков и бабушкинцев, пастуховцев и любушкинцев, акулиновцев и степанцовцев, бродячих бегунов – явных, скрытых и вдвойне скрытых; молокан, духоборов, штундистов, наверняка, и толстовцев – целые деревни и общины сектантов-иноверцев, все за пределами царских карт и реестров, вне закона и времени, отрезанные от света, так что не найти их. Сибирь всем дает укрытие.

…Мартын, это из пустыни Мартына, не известно, какой там по счету, начиная с учителя; знаем только, что имя взялось от Марциона Синопского, что одним из первых еретиков был, лет через сто после Христа; и такой был заядлый и закоренелый, что его отец родной, епископ Понтийский, от церкви отлучил. А Марцион этот, вместе с людьми своими, которых марционитами называли, такую вот ересь провозглашал: Бог Ветхого Завета – это не Бог Христа, но истинная причина человеческого греха и страдания – мы живем в мире злого создателя – а познание вместе с искуплением должны прийти не от мира сего – от нового Бога. И что только Евангелие апостола Луки истинное, да и то – не все, ну и пара посланий Павла Апостола. Те, что тут ездят, рассказывают еще, что Марцион свой Новый Завет сложил, и не было другого христианского Писания, только после того, как против марционового выступили, чтобы отрицать правду Марциона Синопского, появилась наша Библия… Вот что рассказывают.

…Так вот, когда Лед добрался до него, Мартын увидел в морозниках ту самую ожидаемую силу не от мира сего и откровение Бога, что изменит лицо земли зла. Первые мартыновцы, что шли в ледяные туманы, в соплицовы и к лютам, вовсе не шли на самозамораживание, но для того, чтобы познать откровения – и некоторые ведь возвращались и рассказывали всякие чудеса, а Мартын записывал свои Пророчества Зимы. В тысяча девятьсот двадцатом он исчез, во всяком случае – такая весть разошлась по Империи. Остались письма, традиции и последователи, которых становится все больше, по мере того, как Лед продвигается через Азию и Европу; и все новые и новые секты в Мороз входят, пока тут, в Лете, не произошло такое смешение, что ни мы, ни они сами уже не могут согласиться с тем, кто является истинным сыном Мартына, кто верно его слово гласит, а кто искажает веру и перевирает смысл Пророчеств; и среди них есть даже такие, что, в конце концов, усмотрели в лютах Антихриста, а уже среди них имеются такие, что желают его огнем прогнать, но и такие, что приветствуют его с охотой, ожидая смерти и конца света во Льду; а есть и такие, которым сокровища Зимы извещают наступление Золотого Века; есть и такие, что во Льду видят обещание вечной жизни, так что едут туда, в свою святую землю на обряд самозаморожения, покупают билет на Транссиб в одну сторону для целых семей; видели мы таких, в Сибири уже остаются навечно в хрустальных глыбах, в ледовых саркофагах, так…

– А не знаете, случаем, зачем ехал туда Мефодий Пелка?

Сергей глянул на Нико, тот поднял обе руки, как бы сдаваясь.

– Даже если и мартыновец он, то нам не говорил, ваше благородие.

– Следовало бы обыскать его вещи… Но кто же мог зайти к нему ночью? – спросило я-оно. – Не видели, как и с кем он разговаривал?

– С вами когда разговаривал, – сказал Сергей, – так он ничего не говорил, будто бы собирается раньше вставать. Если бы вы засвидетельствовали, господин…

– Нет.

– Эх…

Кто-то постучал в дверь. Нико извинился и вышел в коридор; оттуда сразу же донеслись отзвуки ссоры – два подпивших пассажира обвиняли друг друга в каком-то не слишком понятном оскорблении.

Сергей в очередной раз глубоко вздохнул, застегнул мундир, буркнул: – Мне тоже работать пора, – и, поклонившись, неуклюже протиснулся в двери мимо второго проводника и горлопанов. Двери за них громко захлопнулись. Экспресс как раз карабкался на подъем – загрохотало содержимое шкафчиков в служебном купе, недопитый чай Сергея съехал по столу, я-оноуспело подхватить его в самый последний момент.