Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 95 страниц)

…Или вон то. – Он ударил молот очком по невидимой струне, растянутой между двумя зажимами; только в вибрации та выпустила тонкую радугу, и глаз ухватил образ натянутой нити. – Инейциновое волокно. Тоже уже запатентованное налево и направо. Из него будут изготавливать легенькие аэропланы. Бронированные рубашки и костюмы, на них будет подвешиваться архитектура нового Вавилона. Господа из Kaiser-Wilhelm-Gesellschaftуже прислали нам подробные планы новых городов, новых машин, новых поднебесных железных дорог. А чего не прислали – мы можем догадываться. Все те суда и пушки, для которых Императорзаказывал здесь зимназо, через пару лет можно будет сдавать на хранение в чулан.

…Зайдите как-нибудь к доктору, быть может он покажет вам свою игрушку: ледовизор. – Иертхейм плоско сложил ладони. – Две пластины мираже-стекла, в нижнюю вплавлена зимназовая сетка, верхняя прозрачная. Между ними взвесь с тунгетитовым порошком. Вы же сами видите, как на мираже-стекле переливаются цветные картинки. В ледовизоре они так же будут меняться и укладываться в соответствии с прилагаемым напряжением. Но это, если ему удастся. – MijnheerИертхейм схватил горочек, выдул остатки бульона. – Говорит, что ему нужно выехать. Только Крупп его не отпустит.

– Хмм, я расспрашивал, как оно здесь с идеями сотрудников, и…

Уродливый голландец по-дружески похлопал меня по плечу.

– Не бойтесь, молодой человек, я ничего никому не скажу.

А собственно, почему не скажет? Чингиз Щекельников был прав, что-то тут не сходится, математика характера оставляет в уравнениях Иертхейма большое неизвестное, либо же их правая сторона просто не равна левой стороне.

– Вы не останетесь вечером подольше? Я все обдумаю, и мы еще раз этот вопрос оговорим. Что-то мне кажется, какую-то копейку на этом заработать можно.

MijnheerИертхейм приглашающе махнул рукой.

Вернулось к отчетам для Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft. Лед-картошкуукрадкой переложило в карман шубы. Посматривало и прислушивалось к господину Бусичкину, не заметит ли тот кражи. После полудня появился доктор Вольфке и очень вежливо отругал немого: основная работа Бусичкина заключается не в этом, не за тунгетитовые огороды Вольфке вызывают на ковер к директорам. В основном, Бусичкин отвечал за исследования над криоуглеродом. Ледовый уголь, родом из месторождений, перемороженных лютами (и добываемый, в основном, на черемховских шахтах), характеризуется тем, что, брошенный в огонь – в мгновение ока гасит его и, в сопровождении взрыва тьвета, сгорает при чудовищно низких температурах. Первая загадка, перед которой стоит черная химия, касается молекулярной структуры криоуглерода и других ледовых, зимназовых материалов. Ведь, одно дело – это холод угольного зимназа, к примеру, протянутая сквозь холадницувысокоуглеродистая сталь, и другое дело – холод чистого зимназа, Fe/gl, с криоуглеродом, C/gl [283]283
  gl – скорее всего, от «glacious» – ледовый.


[Закрыть]. В Томске, Санкт-Петербурге и Берлине уже расписали «Черные Менделеевские законы» ледовой химии, которые, правда, ждут своего подтверждения или опровержения. Происходит ли ледовая трансмутация именно на молекулярном уровне? Остается ли один атом криоуглерода именно криоуглеродом? То есть, является ли это свойством всякого отдельно взятого атома – как электромагнитный заряд, масса или валентность? Существует ли определенное свойство материи на этом наиболее фундаментальном плане, связанное с ее корпускулярно-волновым характером, с энергией и состоянием упорядоченности, которое проявляется только лишь после того, когда мы всмотримся в материю, измененную только для этого единственного свойства: мы не знали, что живем в Лете, пока не наступила Зима. Если бы это было правдой, то существовала бы не только иная биология гелия, но и другая биология ледового углерода: органическая химия, построенная на связях C/gl – ледовые углероды, жиры и белки – ледовые растения и животные – ледовые люди. Брал ли Бусичкин у зимовников кровь? Сжигал ли ее в спектроскопе? Исследовал ли в химических реакциях? Я-оноустыдилось теперь энтузиазма, проявленного перед Иертхеймом. Ничего удивительного, что его все эти замыслы никак не тронули: они здесь наверняка годами копаются в кишках зимовников и придумывают, как бы сделать человека более устойчивым к морозу. Записало на обрывке листка: Номер 5: Дорога Жадности – отправился в Мороз за тунгетитом?Ведь отец держался с зимовниками, с мартыновцами; все это подтверждают. Он работал у Горчиньского, потом у Круппа, он знал цену выигрыша в гонке. В тысяча девятьсот одиннадцатом году его роту забрали для одной из первых экспедиций в Лёд; комиссар Прейсс говорил, что большинство из них умерло – видимо, зашли так далеко, как ни один из сорок после них, изотермы ведь перемещаются, Лёд напирает. Что они тогда увидели? Что обнаружили? Добрались ли они до места Удара? Кто еще выжил из той экспедиции? Нужно достать документы из Министерства Зимы. Ибо, возможно, самая простая Дорога – это истинная Дорога; пошел в Мороз, потому что его искусили горы тунгетита; ему нечего было терять, а вот получить он мог – все.

Я-оноосталось хорошенько в ночь – крышелазы погрохотали и пошли, наступили сумерки, в отдаленных углах Лаборатории погасили лампы, послали господину Щекельникову словечко, чтобы не ждал, но тот заупрямился, что будет ожидать – осталось, пока не вышли все, кроме Иертхейма. Спрятало бумаги и приборы под столешницу. С некоторым весельем поглядело на цвет пальцев, черно-синих от чернил. Нужно будет достать конторские нарукавники, жалко пиджака. MijnheerИертхейм выплыл из лабиринта шкафов уже одетым, с малахаем, в очках и старомодной кирее [284]284
  Согласно словарю В. Даля: (стар.) верхний кафтан со стоячим воротом; (южн.) широкий чекмень с застежками; (моcк.) крытый сукном лисий тулупчик; иногда назывался кирейкой.


[Закрыть]. Замахало ему, схватилось за шубу. Спускаясь к лифтам, замотало шарф, руки сунуло в рукавицы. Господин Щекельников проснулся, поднялся на ноги. Кабина лифта находилась как раз внизу; встало у окна за дверью, дохнуло на снежно цветное стекло. Лунные радуги вырастали от крыш Дырявого Дворца; Холодный Николаевск плыл внизу в звездных озерах. Уродливый инженер встал рядом, достал из-за пазухи бутылку, сделал приличный глоток. Глянуло над мираже-очками. Показал: молоко. Покачало головой.

– Ну, и как там запал молодого миллионера? – откашлявшись, захрипел голландец по-немецки. – Не остыл пока?

– У вас перед ним имеется некий долг благодарности, – произнесло я-оночерез шарф.

– Что? Нет!

Но он прекрасно понимал, о ком речь.

Может, это Лёд, а может…

– Вы узнали меня сразу же. То есть, вы узнали его. Я не просил какой-либо помощи, не просил никакого заступничества у доктора Вольфке.

Тот хрипло рассмеялся.

– У меня доброе сердце!

– Вы много размышляли об Измаиле. – Подъехала кабина лифта. Господин Щекельников рванул одну дверь, другую. Вступило в мороз, железяки грохотали при каждом шаге. Вошел голландец, закрыл кабину, перебросил рукоятку. Поехали. – Я научился… – пришлось повысить голос, чтобы перекричать ритмичный грохот. – Это две стороны одной и той же монеты: стыд и презрение, благодарность и ненависть. – Отвернуло взгляд на переливающуюся в темных цветах панораму промышленного города. – Эти токи тянутся в нас через границы добра и зла: самые возвышенные намерения порождают грязные подлости, самые черные желания толкают на акты ангельского милосердия.

– Теперь вы станете выступать против морали; это сейчас весьма модно в Европе, в Лете.

– Мораль принадлежит межчеловеческому языку, построенному на словах, поступках, движениях материи; в то время, как наши самые глубинные чувства и мотивы не могут быть описаны даже нами самими.

Кабина лифта ударилась в землю. Щекельников снова вышел первым. Я-оношло к станции Мармеладницы по дорожке из неровно уложенных досок. Дорожка была настолько узкой, что на ней, плечом к плечу, помещалось только два пешехода; когда кто-то шел напротив, нужно было останавливаться или сходить вправо. Перрон Мармеладницы, естественно, виден не был – нужно было ориентироваться по Часовым Башням. Тогда еще топографии Холодного Николаевска так хорошо не знало. Разгляделось по небу. Свет горел в Башне Тиссена, работали люди Победоносцева из Надзора в Башне Полуденного Часа.

Сдержало шаг, чтобы не оставлять голландца сзади.

– Вы говорили, что с ним было невозможно жить, что все его ненавидели – вы тоже?

Инженер что-то долго пережевывал под шарфом, под черно-цветными очками.

– Как легко вы судите о тех делах!

– Потому что научился отличать правду слов от правды реальности, о которой рассказывают. – На ходу поискало под шубой портсигар, тот был пуст. – То, что мы говорим, то, что можно высказать, является определенным знаком правды, но правдой никогда не будет.

– Никогда?

– Никогда.

Иертхейм выпускал через шарф облака плотного тьмечного пара.

– Я умираю.

–…

– Меня пожирает рак, господин Бенедикт. Говорят, что подо Льдом болезни приостанавливаются. Но никто и никогда не вылечил здесь болезни, приобретенной ранее. Я думал ехать в тот санаторий на севере… Быть может, еще и поеду. Не говорю, чтобы вы мне не сочувствовали. Мне хочется, чтобы вы увидели проблему в том же самом масштабе, что и я. Жизненные события и дела мы измеряем самыми страшными трагедиями, которыми напятнала нас судьба. Дети беззаботны, для них наибольшее горе, это сломавшаяся игрушка – ничего удивительного, что они проливают слезы над разлитым супом: ведь суп для них, это половина игрушки. Но когда человек почувствует в собственном нутре коготь Смерти – как измерить смерть какими-либо денежными проблемами? какими поражениями собственных амбиций? Каким числом неприятностей по работе? со сколькими порушенными Любовями можно сравнить собственную порушенную жизнь? Все это банальности, банальности, jongeheer [285]285
  Здесь: молодой человек (голланд.)


[Закрыть] .

Уселось в директорский вагон. Иертхейм, зевнув так, что шарф съехал с подбородка, развалился на противоположной лавке. Выглядывая через грязное окно, он набивал трубку.

– Так что, жалко прошлого, жалко того, что не совершено. – Он закурил. – Жалеешь об утраченном приятеле.

– Приятеле? Но ведь вы же его совсем не знали?

– Я и не говорю, будто бы знал. Встретить приятеля на целом свете, господин Бенедикт, еще труднее, чем найти хорошую жену.

– Так ведь вы его даже и не любили! Если я хорошо понимаю ваши слова – кем для вас является Измаил – тот самый Измаил, к которому испытываешь инстинктивную неприязнь, который отталкивает, как неправильно сориентированный магнит. Но не приятель!

Тут уже даже другие пассажиры обратили внимание, строго глянул над газетой пейсатый еврей, наморщил брови чиновник в мундире. MijnheerИертхейм приложил к губам искалеченный палец.

Паровоз засвистел сигнал к отъезду.

– Неужто вы никогда не встречали человека, которого ненавидишь с первого взгляда? – тихо спросил голландец. – Он еще ничего не успел вам сделать, вы еще не успели столкнуться ни словом, ни делом, но уже, вы уже уверены, что будете грызться по любому поводу, словно бешеные псы.

– Мхмм, это правда, случается…

– Он твой неприятель еще до того, как осуществится какой-либо акт враждебности. Ба, твоим неприятелем он был уже тогда, прежде чем ты впервые увидел его лично, до того, как услышал о нем. И это ни в коей мере враждебность в плане убеждений, национальности, религии – но именно в отношении конкретного лица, исключительно в отношении лица. Вы понимаете? – Он выпустил клуб табачного дыма. – Это уже опережает действия, опережает свершившееся. У каждого человека имеются сотни врагов, которых он никогда не встречал, и которые никак не узнают о нем. И у каждого человека имеются сотни друзей, с жизнью которых судьба его никогда не столкнет. То, что мы иногда их встречаем, то, что случай – словно из той серии бросков монетой – толкает нас поближе к ним, это вопрос особенный. Впоследствии мы можем поступить так или иначе, поддержать знакомство или от него отказаться, реализовать дружбу или отрицать ее – только это никак не изменит того факта, что человек встретил приятеля. Даже если не сказал ему ни одного доброго слова. Даже если выдал его в руки палачей.

…Вы спросите, зачем…

– Нет, не спрошу.

– Тогда была у меня собачья смена, нужно было зайти в Цех около двух ночи, чтобы калибровать образцы в зависимости от того, как перемещался лют. Так вот, захожу и вижу через окно свет в мастерской. Кто там сидит в такую пору? Прислушиваюсь, похоже на польский язык. Заглядываю: господин Филипп Герославский и какие-то подозрительные типы: рожи заросшие, тряпки бродяжьи; я не успел еще удивиться, как один и другой уже за пазухи лезут, оружие вытаскивают. Я удрал. А через неделю или две снова вижу Филиппа Герославского ночью у Мастерской. А что ему там делать, спрашиваю себя, что делает в Криофизической Мастерской геолог? И вспоминается сторож Федойчук, бедняга; трудно не вспомнить. Ну я пошел, доложил.

…На следующий день, с утра, слышу, что господин Филипп на работе уже не появился. Его должны были уволить – но известие разошлось еще и потому, что туда, в старую контору Горчиньского, прибыли жандармы с людьми из охранного отделения, с бумагами на Филиппа Герославского.

…Я понятия не имел, что он был ссыльным, гасударственным преступником,не знал.

– Когда это случилось?

– Где-то весной тысяча девятьсот девятнадцатого. – Он пыхнул своей трубочкой. – В марте, в апреле?…

– А где размещалась та контора Горчиньского?

– Хмм, адреса не помню. Это важно?

– Может, там чего от фатера осталось.

Голландец кивнул.

– Завтра дам вам адрес и напишу рекомендательное письмо, если понадобится.

Выйдя на перроне в Иркутске, протянул трехпалую ладонь, вытащив ее из рукавицы. Пожало ее без колебаний, то есть, без какой-либо мысли; пожало, потому что именно так замерзли по обеим сторонам уравнения характера.

На следующий день освободилось с работы пораньше; имелась договоренность с паном Поченгло на давно откладываемую беседу. Он пригласил к себе, домой, у него имелась квартира в Театральном Закоулке, неподалеку от резиденции генерал-майора Кулига. На лестнице разминулось с заседателем и надзирателем в форменных шинелях. Господин Щекельников провел их взглядом, словно заряженной двустволкой. – Сами идут, не арестовали, – сообщил он.

– Выходит: оставили в покое.

– Вы осторожнее с таким!

– Он человек богатый и с положением в обществе.

На эти слова Щекельников лишь пару раз перекрестился.

Старенький лакей провел в кабинет. Пан Порфирий был в атласной светло-желтой жилетке, как раз застегиваемой на свежей сорочке; камердинер завязывал ему галстук и вставлял в манжеты тунгетитовые запонки – действовал он медленно и неуклюже, поскольку пан директор все время вырывался, над столом склонялся, за ручку хватался, бумаги и газеты перебирал, официальные документы к свету подносил и проклятия им в лицо бело-чернильное метал, словно Гамлет, над могилой разверстой к черепу обращающийся. Войдя, стащив шапку и мираже-очки, пана Поченгло застало именно в такой вот позе, с многостраничным документом, отмеченным могучими печатями, косящегося из грубо вытесанных глазниц на согнувшегося под боком слугу.

– Да когда же ты вставишь!

– Йешлибы гошподин не девгавшя! – вторую запонку слуга держал в зубах.

– Куда пальцами лезешь! А, пан Герославский! Над нами словно какое проклятие нависло: нужно срочно мчаться в Цитадель, кланяться честной компании и бумажники чиновникам набивать.

– Десять минут?

– Десять минут, десять минут. – Поченгло глянул на часы. – Пашол! – Он хлопнул бумагами по спине слуги и отослал его за двери. – Ну, давай. Панна Елена?

– Не панна Елена… – Обернулось, выглядывая, где бы присесть, но в кабинете не было никакого подходящего предмета мебели. А хозяин стоял. Так что, разговаривало стоя, в шубе, с покрытой снегом шапкой в одной руке и очками в другой. – Только не отказывайте, пока не выслушаете. У вас есть люди в Америке. Есть люди у Гарримана; должны иметься. У вас должен быть договор с Гарриманом, вам тоже крайне важно присоединить Сибирь к Америке посредством Кругосветной Железной Дороги. Но это уже дело революционное, без Оттепели вы кончите как и все абластникидо того; Шульц уже прикрутил гайки. Потому мне думается, что у вас имеются и аварийные стратегии: бегство на восток через Тихий океан. Имеются условленные люди, тут и там, имеется транспорт, имеются планы. Мне так кажется. В противном случае… по расчетам бы не выходило. Так что… так что…

– Так?

– Деньги? Я не могу предложить вам суммы, которая бы значила для вас многое. У вас нет в отношении меня каких-либо обязательств…

Пан Поченгло бросил бумаги на стол, подскочил к двери, дернул за ручку, выглянул в коридор. Никого.

– Выйдем вместе, – сухо сказал он.

Поченгло надел сюртук, уже на пороге лакей подал ему шубу и соболью ушанку. На лестнице Порфирий обмотался белым шарфом, расшитым прихотливыми инеевыми узорами. Щекельникова пустило вперед. Пан Поченгло остановился в подворотне, защищавшей от ветра и снега; олени у приготовленных саней позванивали колокольчиками, мерцали фонари. Туман заглушал хруст шагов прохожих.

– Вы и ваш фатер, так?

– Две особы.

– Но он, как понимаю, будет человеком разумным.

–  Значит,размороженным.

– Размороженным, – Поченгло протяжно причмокнул, светени блеснули под бровями. – Размороженный.

– Сядет на корабль, среди людей. В противном смысле – это вообще не имело бы смысла. Отмороженный, пан Порфирий.

– Документы?

– Документов нет. Фальшивые, если можете.

– Слишком многого вы просите.

– Знаю. И…

– Панна Елена…

– Здесь торг не за панну Елену, – рявкнуло неожиданно. Натянуло шапку и очки, махнуло Щекельникову. – Назовите цену.

– Хорошо, раз уж мы должны идти ради вас на такой политический риск… – Он стукнул тросточкой по льду. – Цена тоже политическая. Впрочем, вы эту цену знаете. По-моему, я уже высказывался о ней в Экспрессе. Во всяком случае, разговаривали об этом у Вителла.

Я-оноглухо кашлянуло.

– Не знаю, послушает ли он меня. Не знаю, послушают ли его люты. Вообще, услышат ли его, размороженного. Как это вообще можно провести: пускай с ними переговорит, потом вырывать его из Льда? Отец Мороз или никакой Отец Мороз. И тем более, я не знаю, слушает ли История лютов. А даже если и слушает. История – она же идет даже медленнее ледовых масс. Пройдут годы, самое малое – месяцы, пока не окажется, что я справился с задачей. А в порту ждать мы не можем.

– Снимите очки. Просто дайте слово.

Я-оноподняло мираже-очки на лоб.

– Слово Бенедикта Герославского: ваша История за безопасное бегство с отцом.

Тот снова стукнул зимназовым наконечником трости в лед.

– Замерзло.

Поченгло повернулся, вскочил в сани, свистнул вознице, тот щелкнул бичом, упряжка оленей зазвенела, захрустела, потянула сани и расплылась в тумане.

Спешно идя по адресу, указанному инженером Иертхеймом (морозы усиливались с каждым днем), в ритме громкой одышки, я-онопрокручивало в голове только одну мысль: было ли все это обманом.

Стало ясно, что я-онообманывает здесь всех, с самого начала, несмотря на все заклятия о чистой правде и самых откровенных намерениях. И дело не в том, что я-ононамеревается нарушить слово, данное пану Порфирию – ведь нет же. Но, возможно, именно сейчас такое намерение и появится; быть может, сейчас же все и изменится – одна правда вместо другой правды – и со столь же чистым сердцем я-онозапланирует какую-нибудь громадную ложь.

Замерзло – но отмерзает всякое утро под насосом Котарбиньского у Теслы. Дало слово и, возможно, сдержит его – но, может, и нет. Возможно, нет. В Лете не заметило бы в этом какого-либо мошенничества, ибо там ни о ком невозможно сказать единоправды наверняка, и всякий обитатель Лета тоже хорошо об этом знает. Но здесь – люди глядят и видят: лютовчик. Глядят и видят: ага, такой это человек! Раз «С», выходит, и «D», следовательно – «Е», выходит – «F». 2 + 2 = 4.

Нет обмана в любом совершенном деянии; обман таится в возможности. Даже если до конца будет держаться той же самой правды – все равно, совершило обман, ведь могло ее и не придерживаться, могло ведь ее и отрицать. И далее может. Машины доктора Теслы ждут.

Щекельников непрерывно оглядывался за спину, как будто бы и вправду мог что-то увидеть в этой сметанной мгле. Я-оноподгоняло его жестом, не теряя дыхания на окрики. Дыхательные пути замерзали, мороз напирал сквозь шарф в полуоткрытый рот. Жидкоцветные образы перебалтывали формы тумана и массивов зданий, огни из высоких окон и фонарей; легко затеряться в подобном городе, только ведь никто из лютовчиков не теряется. Приостанавливалось, терпеливо дожидалось Щекельникова. Пожалело о собственной скупости: следовало бы нанять сани. Прохожие перемещались характерной полутрусцой, колышась на почти что выпрямленных ногах, ставя короткие шаги. Иногда вначале были слышны их хрустящие шаги, ломающие комья фирна и льда, прежде чем из радужных клубов появлялся многоцветный контур человека.

Старые конторы Горчиньского размещались в здании прогимназии, в квартале к югу от поворота Ангары, ближе к Знаменскому кварталу. Солидная, каменная прогимназия пережила великий Пожар; разве что положили новую крышу. Низкая архитектура еще доледовых времен привела к тому, что за это не самое паршивое расположение Горчиньский платил практически символическую аренду. Он искал свою копейку, где только мог. Сейчас два самых нижних этажа, скорее всего, никто не арендовал – когда спросило у сторожа, дедулю, промерзшего со всех возможных сторон, с багровыми шрамами на белых шрамах, тот лишь пожал плечами. Подумало, что тот, вдобавок ко всему, еще и немой; но господин Щекельников буркнул деду что-то на ухо, и тот пригласил к печи в комнате первого этажа, отвернул тряпки со лба, показывая теперь нечто больше, чем покрытые шрамами щеки, а конкретно – один слепой глаз, примерзший веком к гнойному струпу, и ухо, словно кусок старой тряпки, опавший на седую щетину. Господин Щекельников угостил дедка махоркой; вот тебе и самое лучшее рекомендательное письмо. Дед отблагодарил, доставая из-за лежанки на печи бутылочку самогонки. Я-онопоказало Чингизу жестом, чтобы тот угощался. Выпили разок и другой. Дед раскрыл беззубые десна и повел жалостливый, российский рассказ о богатстве и упадке золотого хозяина, Августа Раймундовича Горчиньского с Большой Земли. За забитыми досками окнами выл ветер от Ангары и Ушаковки. Светеникрутились во рту старца словно светлячки в гнилом дупле. Спросило его, остался ли тут кто-нибудь из старых сотрудников Горчиньского. Да где там! Всех сдуло! Спросило его, помнит ли он, а где люди Горчиньского бумажные дела вели. Почему же не помнить! А как же, помнит! Спросило его, помнит ли он одного геолога, инженера Герославского, выглядевшего так-то и так-то. Ну да, был тут такой. А покажете, где он работав?Осталось ли хоть что-то после Горчиньского с Рудами? Вот этого я не знаю, отвечает на это дедок, они сидели на самом верху, где таперича какие-то канцелярии да конторы аршин по аршину нанимаются. Ежели чего и осталось, то наверняка снесли ниже. Блеснуло серебряной рублевкой. Сторож выковырял из-под тулупа пук ключей. Вы, господа, возьмите лампочки,там везде темно, холодно и страшно. Щекельников зажег две старые керосиновые лампы с ручками сверху; желтый, восковой свет расползся по заваленной всякой рухлядью сторожке. Темно, холодно, страшно, – тянул свою запевку-страшилку вызывающий ужас дедуля, – слышите, ваши благородия, слышите? Наставьте уши! (Блрумм, блрумм, блрумм, блрумм). Никак дальше не уходят, все время рядом! Семнадцать раз уже с тех пор морозник через здание прогимназии проходил. Ночью, как положу голову на печи, слышу их по тому, как дрожит кафель: топот диких мамонтов под подвалами.

Я-оновскарабкалось на второй этаж. Сторож открыл двери в коридор. Повсюду лежала снежная мерзлота и темный лед. Искореженная, побитая мебель; двери, выпихнутые из деформированных коробок, пошедший волнами и разбитый снизу паркет, словно после несущей кирпичи волны; на всем этом – предметы помельче, примерзшие в странных конфигурациях – на что падал дрожащий, керосиновый свет, то оживало в тоннеле оставшейся после люта мешанины, будто бы в кишках соплицова из рассказа пана Корчиньского, которое поглотило и переварило во льду тысячи предметов людского труда, плодов человеческой жизни. Коридор был низкий, узкий, мерзлота наслаивалась тут годами, нарастала – словно соляные натеки. Зацепило рукавом о выкрученную сосулю – вылезшую из стены когтистую ящериную лапу. Приходилось опираться об эти стены, сапоги скользили, ноги съезжали с кривизны, что-то ломалось и трескало под ними с глухим уханием – ледовые кости. Дедуля указывал дорогу. На вмерзшей в потолок тройной вешалке висели замерзшие крестом конторские халаты. Опухший каменным снегом конторский стол выполз на порог кабинета и здесь издох. Проколотый сталагмитами ковер собрался сам в себе и выстрелил волнистым горбом к обледеневшей в гранит ручке двери; не достал, лед сломал ему язык. Два канцелярских шкафа свалились одновременно, заблевав друг друга томами актов, которые так и замерзли между ними двойной струей: снизу черная кожа тяжелых оправ, сверху пена обнажившихся страниц. Стоячие часы с циферблатом в виде зодиакального круга завалились в щель в стене, выступали только Телец, Овен и Рыбы, стрелка указывала на выбитое окно, за которым туман радужной мглы медленно накутывался на древко мираже-стекольного фонаря. Сторож открыл очередную дверь. В складе без окон на конце коридора замерзли геометрические пирамиды пачек, перевязанных зеленым шпагатом. Каждая пачка – это полпуда сплавленных морозом бумажищ. Дедуля подсветил, соскреб иней с одной, другой, третьей картонной обложки; заметило печатьс кириллицей – «Руды Горчиньского».

Я-оновзялось за освобождение бумаг. Отломанную ножку канделябра господин Щекельников приспособил в качестве временного лома, которым разбивал архивное месторождение. Я-оноперебирало в темпе шесть пачек за четверть часа. Сторож притащил угольную корзину, над которым освобождало ото льда наиболее обещающие дела. Листки разлетались пластинами недопеченного теста; толстые перчатки не позволяли проводить наиболее тонкие операции, а если снять их – пальцы быстро теряли чувствительность от прикосновения ледяных бумаг. Дедуля услужливо просвечивал, заглядывая при этом через плечо. Так считывало бухгалтерские мемуары умершего предприятия.

В первый раз на фамилию «Герославский» напало в геологическом отчете, датированном июлем тысяча девятьсот восемнадцатого года. Это была копия ответа на какой-то меморандум, направленный исполнительным органам общества инженером Ф. Герославским. Ответ на него пришел отрицательный. Отложило бумагу, чтобы та снова замерзла, с датой и подписью сверху. Вскоре после того, Щекельников выдолбал папку оригинальных документов сорочьего отделения «Руд». Оттаивали документы в обратной последовательности дат; годы и месяцы разлезались под перчаткой в теплую, бесформенную кашу. Тысяча девятьсот восемнадцатый, май: инженер Герославский возвратился из геологической экспедиции в Николаевский Завод нижнеудинского уезда иркутского губернаторства; минералогические таблицы заполнены процентными сопоставлениями сидерита (содержание руды более тридцати процентов, подчеркнуто рукой инженера Герославского), он пишет о природных силикатах, окисных рудах, сернистых соединениях, порфиритовых траппах. Следующий рапорт: о вероятности нахождения золота. Кварц, кальцит, сидерит, пирит, сернистая обманка. Экспедиции вокруг Байкала. Потом снова ничего: толстенные тома бесплодной бухгалтерии и договоров на поставки. Каким-то чудом сюда запутался даже гражданский иск по делу «устрашения туземной рабочей силы»(имелся в виду шаманский террор на Дорогах Мамонтов).

Около трех часов дня господин Щекельников выкопал папку с внутренней перепиской между начальником Геологического отдела «Руд», неким Калоусеком, и генеральным директором, Горчиньским. Верхние и нижние фрагменты страниц обледенели до конца, распадаясь после размораживания в иней-грязь, так что невозможно было прочитать ни даты, ни подписи на этих письмах. Иногда появлялись сомнения, то ли и дальше пишет этот Калоусек, то ли цитирует фатера, а может – это вообще написано самим фатером. Совершенно не помнило отцовского почерка. Впрочем, содержание третьего письма заморозило мысли – с головой в туче сажи поспешно читало оттаивающие рукописи, а после прочтения каждая вторая расплывалась в грязную жижу и стекала в огонь.

Калоусек, или отец, писал о проектах добычи из ненарушенных залежей тунгетита, расположенных в районах глубинной Зимы, благодаря привлечению к работе зимовников, напитанных морозом.Инженер (Герославский?) предлагал провести эксперименты на добровольцах, мотивированных религиозными верованиями,и эти эксперименты должны были сделать их нечувствительными к морозу, позволяя организовывать несколькодневные вылазки за Последнюю Изотерму. Отклеило один листок от другого; на обороте текст был не читабельным. Следующая страница содержала сделанный от руки эскиз устройства, похожего на шприц, соединенного с клистирным поршнем. Ниже была изображена анатомическая схема кровообращения руки или ноги, либо вообще – пищеварительной системы – безрезультатно пыталось призвать в память аналогичные гравюры из книжек Зыги – схема была снабжена легендой, упоминающей, среди всего прочего, tungec-cinum, морозную жилу, ледовод.Кожа горела под шарфом, в ускоренном дыхании с трудом удерживалось от кашля. С помощью обугленной щепки отделяло одну страницу от другой. (Блрумм, блрумм, блрумм, блрумм). Генеральный директор Горчиньский: нынешняя ситуация фирмы не позволяет включаться в столь дорогостоящие и требующие много времени предприятия. Хотя мы высоко ценим намерения и идеи наших сотрудников, и так далее, и так далее. Вернулось к предыдущей гравюре – сохранить ее любой ценой! Та уже распадалась на волокна, полоски, размякшие хлопья, чернила исчезали словно растапливаемый снег. Бросило страницу на лед, подальше от огня. Напрасно: что прочитано, что увидено, что пережито – не существует, не имеет права существовать иначе, как только в памяти. Не будет никаких материальных доказательств, все прошлое – это царство вероятности, Лед не достает за пределы «здесь и сейчас». Быть может, это все писал отец, а может – и нет; возможно – существовал, возможно – и нет.

Блрумм, блрумм, хруп-круп, Щекельников отбивал, страшненький дедуля присвечивал: Калоусек или не Калоусек просил получить доступ к орографическим [286]286
  Орография (от греч. oros – гора и… графия), описание различных элементов рельефа (хребтов, возвышенностей, котловин и т. п.) и их классификация по внешним признакам вне зависимости от происхождения – Энцикл. Словарь


[Закрыть]разработкам Кароля Богдановича, хранящихся в архивах Сибирхожето – ответа нет. Инженер Ф.Г. посвятил шесть рабочих дней на инспекцию не действующей канализационной системы Иркутска. Вот докладная об утверждении проекта гидрографической экспедиции в северную зону байкальского водораздела. Тут ответ на письмо, которого в папке нет: в связи с уже решенной продажей предприятия и присоединения его к концерну Круппа, все фонды, предназначенные на метеорологические и геологические исследования под руководством инженера Герославского замораживаются. «Метеорологические»? Калоусек, обязательно следует найти этого Калоусека, поговорить с ним. Смета, подписанная – ух ты, сохранилась подпись, на лед ее! – Филиппом Герославским, резкой, идущей наискось арабеской. Список включает: шесть оленьих упряжек, провиант для людей и животных, вознаграждение для туземцев, в том числе – ставки для тунгусских следопытов и проводников по Дорогам Мамонтов, а еще очень дорогостоящее буровое оборудование, трубные буры, несколько десятков аршин специального зимназа, эбонитовые термометры в металлических корпусах, длиной в семь аршин; термометры Савинова, динамит (два ящика), оборудование для золотоискателей и сорок, три изоляционные юрты, дюжина бутылей с керосином… Вся смета была перечеркнута, что было подтверждено неким «Х.К.». Калоусек? Быть может, в следующем документе…