Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 95 страниц)

Тем временем подгоняло Тигрия, чтобы тот провел к Дорогам Мамонтов – ибо это было единственным шансом: получить знак от Теслы, что дела в Иркутске сложились удачно, и что можно безопасно возвращаться.

Но не скрывают ли секреты сами товарищи по сибериаде? У Адинаи Чечеркевича имеются свои приказы от Старика, которых они никак не выдадут; наверняка тот приказал им проследить за соответственным ходом переговоров с Отцом Морозом, цензурировать договоры, ведущие к тем Историям, которые не подходят Пилсудскому.

Или даже тунгусы – в то, что Урьяш нашел подобных оригиналов на месте, при случае, трудно было поверить. Среди книг, захваченных из Иркутска, которые теперь читало в палатке во время метели и пурги, были две, посвященные инородцам (правда, в основном, о бурятах). Так вот, уже в XVIII веке в Сибирь сильно проник тибетский буддизм. Нутуги и толбоны, и даже целые улусы-иргены принимали эту веру, строились монастыри и буддийские святилища, и в этих дацанах духовной опекой над туземцами занимались ламы, постепенно выпирающие шаманов. У бурят деление проходило по линии Байкала: те, что были с земель к западу от Священного Моря остались при шаманской вере, и если их и обращали, то в православие, под патронатом Российской Церкви; именно из них Сибирхожето вербовало своих агентов и солдат Подземного Мира. Но и тунгусов тоже каким-то образом должны были охватить родовым управлением проекта Михаила Сперанского. Так сколько же осталось до нынешнего времени шаманов давнего обряда? И сколько из них столь странно обратилось в вере своей к абаасам?

Я-онозаговорило об этом с Тигрием перед спуском в котловину, за которой стоял каменный форт Лущия. Снег на затененном склоне был твердый, обледенелый, очень скользкий. Оленей перепрягли, тунгусы вначале должны были спускать свои более легкие сани, помогало им с палками-тормозами.

– А вот скажите мне, Тигрий, как оно случилось, ведь нет же на свете людей, которые сами перед собой признают, что от всего сердца ради зла работают.

– Он?

– Да, вы не похожи на бурят, вы считаете лютов сатанинскими абаасами, злыми духами Подземного Мира, уффф, и все же, и все же – пан Чечеркевич, вы же глядите, куда лапами размахиваете! – и все-таки каким-то образом их почитаете, защищаете их, и теперь помогаете мне защитить их от императорского гнева. Так как же оно так? И ведь не скажете же, будто бы у вас смешались стороны света, верх и низ, небо и преисподняя, добро и зло.

…Можно ли откровенно верить в явную фальшь? А?

Шаман заковылял вокруг саней, зачирикал по-своему, качая плотно обмотанной головой, затем приблизился к Чечеркевичу и что-то долго стал ему рассказывать. Я-онопоняло лишь слова «Ун-Илю»,то есть «Лед», и «хакин» —«желудок» и «бёом»– «теснота».

– Он говорит, что оно и хорошо, что люты Землю заморозят, – сообщил Чечеркевич, выбивая свободной рукой на шкуре какой-то плясовой ритм. – Говорит, что люди плохие и заслужили Лёд. Что следует разбудить Дракона, он всех пожрет, и только потом, в брюхе Дракона, Повелителя Льда, там исполнится власть, он, пан Бенедикт, переварит всякого в красивого, послушного мамонта.

– В брюхе Дракона, – буркнуло я-оно,сдерживая сани на склоне, – стиснутые, словно селедки в консервной банке.

–  Лот айят уйдени! —с энтузиазмом говорил шаман, на каждом шагу вонзая деревянные полозья в темный лед. Они и вправду частенько казались детьми, легко переходящие в состояния счастья и опечаленности, легко к людям привязывающиеся и на людей обижающиеся. В этом шаман ничем не отличался от своих родичей.

Два двоюродных брата Тигрия Этматова (правда, временами они называли себя его братьями, шуринами или какими-то другими родственниками-свойственниками с сложных тунгусских клановых семействах) на лицо и фигуру были очень похожими – одинаковые туловища-бочонки на коротких ногах, одинаковые округлые лица и узенькие, монгольские глазки под черными, прямыми волосами – а уж закутавшись в шкуры и меха, которыми достаточно свободно обменивались в палатке, они делались практически неразличимыми. Спасение усмотрело в то, что хромоногий Этматов четко оставался в состоянии презрения и страшного гнева по отношению одного из родичей, так что достаточно легко можно было указать на родича хорошего и родича плохого.

Правда, через несколько дней с изумлением заметило, что уже иной из родичей является предметом его злости, другому оказывает он милости.

Но замороженной правдой оставалось то, что при Тигрие был родич хороший и родич злой; только эта функция симпатий и антипатий шамана действовала с переменными параметрами.

– Это хорошие, уффф, хорошие поганцы, – сопел Чечеркевич. – Да, грязные и вонючие, но добросердечные. Не то, что якуты проклятые. Там одни только хитрожопые воры, им бы только глаза замылить. Да и подлецы они по природе своей: вы только представьте, сын отца живьем в землю закапывает, такое вот у них на старость с родителем прощание из любви. Кххрр! Как будто бы смерти просто так нет, только в земле…

– Держите-ка эту палку покрепче.

– Ну и водку все инородцы жрут, только вот якуты – это уже пьяницы урожденные, если встретишь трезвого, в газету писать можно. И когда…

– Держи!

Но тут Чечеркевичу обязательно понадобилось почесать голову под шапкой; палка, тормозящая сани на льду, вырвалась у него из руки, и сани всем весом рухнули вниз по склону. Бросилось с жердью под полозья. – Чуок, чуок! – кричали сзади оленям двоюродные братья Тигрия. С саней упал плохо подвязанный мешок, покатился в котловину, десять, двадцать, тридцать аршин, набирая скорость…

– Ну, беги за ним теперь! – рявкнуло на Чечеркевича.

Чечеркевич был человеком расклеенным, то есть, все в нем ходило на подвязках и слюнях, едва-едва, да еще с пьяным поддувом: если шаг, то танцевальное па, Антонов огонь; если движение головой, то голова чуть ли не отваливается; ежели какое-то более сложное действие, то со столькими ненужными, чрезмерными жестами, что глядящий совершенно терялся в этом разболтанном хаосе и терял понятие, а что, собственно, Чечеркевич делает, есть ли хоть какой-то смысл в его работе. Даже на отдыхе его пальцы постоянно подскакивали, веки мигали, колени тряслись, мимика выбулькивала на поверхности физиономии секундными извержениями неясных гримас. В этом он был весьма похож на Ивана Петрухова, то есть на воспоминание об Иване Петрухове с губернаторского бала. Та и отьмет очерчивал его подобным ореолом: мягким, медузообразным.

У я-оноимелись определенные подозрения, только ведь здесь их проверить невозможно. Точно так же, как существуют люди с высокой теслектрической структурной постоянной, выбивающиеся за пределы нормы людской емкости Правды и Фальши (отец и другие абаасовцы), в соответствии со всеми законами статистики должны существовать аналогичные phenomenes de la nature,рожденные на другом конце алетеической шкалы. Не живые загадки типа панны Мукляновичувны – но истинные дети Лета, люди, которые никогда до конца не замерзнут в данной форме характера, никогда нельзя будет сказать о них в категориях двухзначной логики, что они такие-то или такие-то. И, конечно же, наверняка скажешь именно вот это: что они раздерганные, неконкретные, что они расклеенные.

Чем же они отличаются в свете? Действительно ли они так стремятся в энтропию, случайность? Чечеркевич, казалось, ничем особенным не выделялся. Я-онообменялось с ним несколькими предложениями на стоянках и по утрам (поскольку, вечерами, в палатках все были настолько уставшими, что быстро засыпали, едва глотнув чего-нибудь горячего). Быть может, в том-то все и дело – ибо что может быть противоположностью исключительному, необычному? Чечеркевич, Чечеркевич, угрызение совести и рубец на памяти. Когда на него глядишь сейчас… разве не так лютовчики глядели на графа Гиеро-Саксонского в Транссибирском Экспрессе? Здесь это, возможно, видно более выразительно, поскольку в контрасте. А то, что в конце концов замерзло в Краю Лютов – так что с того? Еще перед случаем с лютом у я-онопоявилась сильная убежденность, что, по крайней мере, не родилось алетеичной противоположностью Петрухова; что в тех эскизах Теслы я-ононаходится ближе как раз к Чечеркевичам, чем к Измаилам. Вот вам и вся структурная постоянная Бенедикта Герославского. В Черном Оазисе его ждет верная смерть, так что незачем туда и ехать…

Солнце искрилось на ледовых горных вершинах, гладкая, резко очерченная тень перемещалась по склонам от горных гребней и стекала черной глазурью по белой глазури же снега. Зато в очках с мираже-стеклами граница света и мрака размывалась, как будто кто-то разжег огонь под сковородой Байкальского Края; достаточно было наклонить голову, позволить краскам перелиться (а ведь остались, собственно, только две), и в этом пейзаже холодных гор уже невозможно было провести различия между небом, горными склонами, тучами, ледником, темной долиной. Все они были всего лишь кривыми пятнами яркого света, которые можно было заменить в любой момент. Через подобную Сибирь ехало словно через эскиз углем, выполненный на картоне, совершенный сильной рукой в неистовом порыве: извилины, рывки линий, дуги на половину горизонта, перечеркивающие бесконечность ломаные геометрические формы. А между ними и на их фоне – малюсенькие человеческие фигурки, переданные тоже весьма поспешно и без особой тонкости: без лиц, без пальцев, без каких-либо особенностей, топорные, големоватые, бредущие в клубах пара.

Хутор-форт Николая Пантелеймоновича Лущия уселся на перевале над глубокой котловиной, с открытым с востока видом на громадную часть белого Байкала, на длинный отрезок Зимней железной дороги. Это место не было первой железнодорожнойстанцией Лущия. Вначале он работал костровым на Круго-Байкальской дороге, в нескольких десятках верст к югу от Порта Байкал. Когда та линия еще оставалась действующей, Лущий отвечал за поддержание там стрелочных переводов и колеи в эксплуатационном состоянии, то есть, следил, чтобы те не замерзали. Транссиб и Восточно-Китайская дороги были построены на материалах Лета, и только с недавнего времени рельсы начали заменять на зимназовые; а раньше нужно было нанимать людей следить, чтобы механизмы действовали, несмотря на самые страшные морозы. Чаще всего на рельсах разводили костры. Но даже и после перехода на зимназо проблемы до конца не исчезли. Это правда, что зимназо от мороза не растрескается, не смерзнется в камень, устройства, выполненные из зимназа не испортятся, зато ледовая заросль обездвижит любую стрелку, опять же, люты-ледовики весьма полюбили железнодорожные пути. А на Байкале со всем этим проблема была двойная – только идиот-самоубийца разожжет костер на рельсах, положенных на озерном льду – отсюда и не слишком выгодное во всех иных отношениях скопление всех разъездных веток Зимней железной дороги на станции Ольхон. Николай Пантелеймонович, после закрытия Круго-Байкальской дороги вначале перебрался именно на Ольхон, где – как гласили сибирские слухи – пробовал торговать в составах опиумными порошками, искусно пряча свой наркотический товар от исправников прямо во льду озера; таково было начало состояния Лущия. А потом на Зимней случился один и другой несчастный случай, и по приказу генерал-губернатора Шульца на высотах Приморских Гор начали строить железнодорожные заставы. Принимая во внимание байкальские ветра и метели, обычно скрывающие плоскость озера, сообщение было основано на световых и тьветовых сигналах: патрули устанавливали возле «съеденных льдом» фрагментов рельсов тьветовые (днем) и световые (ночью) прожекторы, предупреждая ближайшую станцию-заставу, которая повторяла тревогу по линии высокогорных застав, так что через пару минут он доходил до Порта Байкал, Култука и станции Ольхон, где останавливал подверженные риску аварии составы. Правда, это не был канал с большой пропускной информационной способностью, так что я-оносомневалось в том, получил ли Лущий какие-либо известия с противоположного конца, то есть, из самого Иркутска.

Хутор-форт, по большей мере, был выстроен круго-байкальским методом, что означает, с обильным применением взрывчатых материалов в скале. Продырявленную гранитную стену затем залатали-заложили, пробивая то тут, то там, окна и двери, а главный и единственный вход на уровне земли был фортифицирован палисадом, который охватывал еще и хозяйственные постройки. Лущий, купец второй российской гильдии, хорошо стерег то, что заработал за два десятка лет левых делишек; впрочем, здесь же он держал склады различного товара, по жидовским ценам продаваемых нуждавшимся в нем путешественникам, развозимых по сорочьим и геологическим лагерям половины западного Прибайкалья. Но даже вблизи, с расстояния в несколько десятков шагов сложно было распознать торговую факторию под снежно-ледовой скатертью – разве что из самых верхних отверстий в скале вздымались дымовые столбы, выдающие теплую жизнь внутри.

Навстречу нам вышли два дуболома с волкодавами. Я-оноподъехало под палисад. Здесь имелся прейскурант на все, в том числе, даже на впуск животных в нагретое укрытие. Ранее договорилось с Адиноми Щекельниковым, что стоянка, по возможности, будет краткой. Втроем с ними вошло в средину, не отвязывая тряпок с лица, не снимая мираже-стекольных очков; уговорилось, что они тоже лиц не откроют. Рубли уже были отсчитаны, платить должен был Адин.Разговаривало исключительно по-русски.

В средине, в главных сенях, у огня стояло четверо мужиков, в том числе какой-то военный в унтер-офицерском мундире. Повсюду шастали собаки, малые и крупные, рожденные от волков и обычных псов, с упряжью и просто так; воняло прогоркшим жиром и мочой. Господин Щекельников дышал полной грудью. Хорошо в краю родном, пахнет сеном и гамном!Пан Кшиштоф отправился отбирать товары. Николай Пантелеймонович Лущий, мужичонка мелкий и косоглазый, сидел в прилегающей к сеням комнате за столом, накрытом белой скатертью, и читал газету; босые нот он выложил на лавку, старушка в черном платье и плотно прилегавшем к голове чепце лечила их какими-то мазями, от которых все помещение и даже сени провонялись пробирающим нос запахом, перебивая даже резкую струю аммиака. Я-оночихнуло в шарф. Господин Щекельников вопросительно кивнул. Указало ему на газету. Тот пошел спросить.

Это было ошибкой. Ну о чем же я-онодумало, с таким деликатным делом, заключавшемся в слове, а не в ноже, посылая Чингиза Щекельникова! Как раз успело повернуть голову на жалкий визг щенка – это недоросль в расшитой рубашке, судя по физиономии: сын Лущия, в углу возле ведущей вверх лестницы, до крови, до переламываемых костей пинал ногами маленькую псинку – только-только повернуло голову, как вдруг с противоположной стороны дошел другой стон и грохот. Оглянулось в ту сторону. Сбив со стола самовар и отбросив в сторону бабку, господин Щекельников разложил Николая Пантелеймоновича на столе и как раз собирался его душить. Господин Лущий брыкался босыми ногами и дергался в скатерти, словно запутавшийся в саване Лазарь – что, естественно, никак не трогало склонявшегося над ним квадратного разбойника… Громко призвав Адина,бросилось к Чингизу, с ругательствами пытаясь оттащить бандюгу. В конце концов, тот засопел и отпустил свою жертву. Лущий поднялся на четвереньки и что-то завизжал сдавленным писком. Сбившиеся в проходе из сеней люди только тупо пялились. Лущий, наверняка, взывал к кровавой мести, но Щекельников, видно, раздавил ему гортань, так что слов Николая Пантелеймоновича понять было невозможно. Тем не менее, намерения и смысл остальные поймут очень скоро. Вытащило бумажник с остатками рублей, замахало банкнотами. Прибежал пан Кшиштоф. – Плати и сматываемся! – прошипело ему. После чего, заслоняясь телом и деньгами,выпихало Чингиза из помещения станции и за пределы палисада, к саням. Закричало тунгусам, чтобы те, как можно быстрее, побежали за товарами. Пан Чечеркевич убалтывал волкодавов, одна из собак уже успела его укусить (шуба защитила руку). Подогнало его, чтобы он развернул сани для скорого бегства. Чингиза потащило к другой стороне упряжки, пряча его из вида с хутора за оленями. – Да что же это на вас напало! Вам следовало только узнать у него про вести из города! – На что пан Щекельников сунул бесформенную рукавицу за пазуху и вытащил оттуда клуб мятой газеты. Я-онорасправило страницы на колене. – Это еще за октябрь! – и выбросило «Вестник» в снег. – Но зачем же вы его, на милость божью, душили?! – Чингиз махнул рукой. – Кривое слово мне сказал.

В конце концов, станцию Лущия мы покинули целыми, забрав, правда, не все запасы, а за купленные здорово переплатив; на прощание амбалы Лущия отдали из окошек залп из ружей, ужасно всех напугав.

…Значительно позднее поняло, что скандал завершился бескровно исключительно благодаря присутствию того военного, наверняка назначенного сюда на случай террористических акций.

Весь день на каждой стоянке мучило Чингиза упреками и вопросами, зачем же это он такую глупость совершил, и в чем там на самом деле было. Быть может, они были знакомы с Лущием по каким-то давним преступным делишкам? Лишь на закате, когда эмоции ушли, и можно было вновь рассмотреть случившееся хладнокровно, то есть, в правде, я-оноотказалось от горячечных умствований и положилось на холодный инстинкт лютовчика. Чингиз занимался установкой палатки, злой и обиженный, уже ничего не говоря, ожидая лишь причины, чтобы разрядить на ком-нибудь собственный гнев. Он не лгал, ничего не скрывал. Он и вправду бросился душить чужого ему человека – в самый момент тяжелых обстоятельств, окруженный превосходящими силами неприятеля, что угрожало гибелью ему самому и товарищам – только лишь потому, что хозяин сказал ему кривое слово. Вот вам и весь Чингиз Щекельников. Но разве не знало этого? Что он из тех, что посреди улицы без малейших колебаний способен горло другому перерезать? Что он из тех, которые добровольно отправляется на самые самоубийственные предприятия? Какой еще человек будет забавляться тем, что нянчить Сына Мороза и на острие ножа сойтись со всеми силами Сибири?

И это тоже Математика Льда. Нельзя взять черта в друзья, а потом удивляться, что он деток развратил, женщине в голове замутил, котят для собственного развлечения придушил, а потом еще и наделал кучу в часовне.

– Пан Щекельников?

– Чего?

– А чего же он щенка так избивал?

– Хмм?

– Ну, мальчишка Лущия до смерти ведь собаку замордовал.

– У каждого на этом свете должен быть кто-то, кто страх смертный перед ним испытывает, и над кем можно сколько угодно издеваться.

И все-таки это был некий вид слепоты: невозможность заметить единоправды характера. И здесь не имелась в виду сноровка доктора Мышливского или прокурора Разбесова, но обычное людское знакомство со слабостями, иррациональным поведением, безумием. Уже в Транссибирском Экспрессе я-оноборолось с этим различными способами – нужно было въехать в Зиму, чтобы рассчитать простую модель капитана Привеженского; нужно было несколько обедов в доме Белицких, чтобы вообще внедриться в подобный ход мыслей.

Но в чем конкретно заключается это свойство Края Лютов – то есть, черта среды, столь сильно пропитанной тьмечью – что вещи, раз уже охваченные мыслью и языком, легче проявляются здесь в собственной единоправде, в том числе и людские характеры? Ведь это не было свойством ума, ибо человек не приобретал новых свойств к познанию, здесь всякий не становился каким-то великим мудрецом и знатоком душевных тайн. Опять же, не было никаких гарантий, что гораздо чаще на перекрестках неведения мы свернем в сторону правды, а не обмана. Тогда, откуда же появлялась та резкость взгляда у людей, пропитанных тьмечью?

Похоже, что ночью начнется метель, что в эту пору на Байкале было частым явлением, и японцы посоветовали переночевать в одной палатке, разбивая ее в виде широкой юрты, а на жердях второй палатки поставить укрытие для животных. Собак тунгусы взяли бы в средину, но собак из Тунки не взяли; олени оставались снаружи, только с колотушками на шеях, чтобы далеко не ушли. Разожгло печку, приоткрывая заслонку для освещения. Ящик со второй печкой, работавшей на керосине, той, что переделал Тесла, находился где-то среди багажа, разложенного кольцом под стенами палатки. Мехов не снимало; юрта более-менее нагревается лишь тесно набитыми человеческими телами. По инородческому обычаю тогда следует раздеться донага и броситься кучей под шкуры – но японцы этого обычая не практиковали, считая весьма негигиеничным.

–  Зманда тыкюлпен, —заявил плохой двоюродный брат, последним прячась в палатку и зашнуровывая выход. Пан Кшиштоф поставил на печку чайник, разбил мороженую рыбу, тяжелой пилой распилил хлеб. Тигрий Этматов развел собственный огонь, усевшись под противоположной стеной: перед собой он положил глиняную миску, вымостил растительную растопку, подсыпая туда какой-то мусор, порошки и травы, поплевав туда же, вынув что-то из волос, подкладывая все это в смесь, после чего зажег ее. По юрте разошелся неприятный запах, все христиане, как один, ругнулись, подшмыгивая текущими носами.

Тигрий захихикал, весело зачирикал и, протянув руку за спину, извлек из-под мешков длинную костяную палку и бубен, обтянутый окрашенной кожей.

– Он говорит, что мы встали над тропой мамонтов, – сообщил пан Чечеркевич, сбросив малахай и завернувшись в свободную кухлянку, так что из нее выглядывала только его голова и ладонь, когда совал себе в бороду металлическую фляжку со спиртом; в его обычае еженощно было так согреваться до полного опьянения, по другому в пути спать он просто не мог.

Напрасно было выяснять, потому ли Чечеркевич такой несобранный-расклеившийся человек, поскольку от постоянного пьянства надолго сжился с мягкими недомоганиями горячечных состояний – или потому обойтись без фляжки не может, что именно таким: расслабленным человеком, размазней он и является. Очередность событий значения тут не имеет, существует лишь правда, замороженная в Настоящем и Сейчас.

– Но вот торговля зимназовая не остановилась, – сообщил Адин,заварив кирпичного чаю.

– Что, разговаривали с кем-то у Лущия?

– Так, парочкой слов обменялся, пока скандал не случился. Спрашивал про цены, были ли какие-нибудь свежие подвозы из города, ведь оно все дорожает, если там война на всю катушку; но услышал лишь то, что зимназо и тунгетит стоят на своем.

– Тогда это означало бы, что Блуцкий-Осей крепко захватил власть для царя над Иркутском и Николаевском.

– Уж лучше помолитесь, чтобы Пущий не послал за нами своих могильщиков.

– И куда завтра, господин Ге? – захрипел Чингиз.

– Сейчас. – Подняло руку, приказывая сохранять молчание, и вынуло из дорожного мешка колоду пятниковых карт. Все знали, что произойдет далее; уже не раз я-онопробовало раскладывать эти шифровальные пасьянсы.

Пан Кшиштоф, меланхолично вздохнув, свесил голову еще ниже и лил кипяток, поднимая чайник выше глаз. Пар затуманил внутреннее пространство палатки.

– Какой ширины эта тропа? – спросило у Тигрия.

–  Сотья биракан.

– Говорит, что узкая, как поток.

– Хммм.

– Что, господин Ге, не записано это на ваших секретных картах? Там, там или еще там, в стольких там верстах. А?

К счастью, Тигрий начал стучать в бубен. Поначалу он сидел, уставившись в свой огонь, тиская над ним кусок мяса, странно дрожа телом и лицом, по-детски икая и покашливая; затем крупные капли пота выступили на его щеках, веки опали, после чего его охватила болезненная дрожь – дрожь, то пришли духи-проводники, «восьминогие стражи двенадцати улусов». После этого он схватился за бубен.

Господин Щекельников пережевывал строганину, скребя обледеневшую рыбу от хвоста к голове своим ножом-штыком. Я-оновынуло блокнот и карандаш, положило рядом раскрытые часы, перетасовало карты. Чингиз поглядывал на все это исподлобья, с выражением мрачной подозрительности на своем топорно вырезанном лице – но в этом ничего необычного не было. Лютовчик никогда не должен удивляться тому, что человек именно таков, каков он есть. Следовало предусмотреть, как Щекельников на Лущия и Лущий на Щекельникова может отреагировать, и то, без каких-либо подсчетов, без всей Математики Льда, по одному только «взгляду», что могут сделать даже самые недалекие лютовчики.

Поначалу приписывало феномену психологические основания, вообще физиологические («звериный инстинкт правды»), высматривая его причины в долгосрочном влиянии тьмечи на электрическую деятельность мозга и в тому подобных механизмах – будто бы все живущие подо Льдом проявляют тенденцию к столь резким, уверенным разделам по категориям и совершенно сектантский фанатизм в самых мелких, будничных делах. Теперь же, после нескольких месяцев, проведенных здесь, я-оносудило, что явление, скорее, имеет гораздо более общего с тем, как в условиях Зимы в двухзначной логике возрастает сила правила исключенного среднего. Дело в том, что в Лете не имеют силы аристотелевские законы, будто бы два противоречащих высказывания не могут быть вместе лживыми, ни что если одно противоречащее высказывание является лживым, то второе обязано быть истинным. В Лете можно сказать: «У всякого хорошего черта есть хвост» и «У некоторых хороших чертей хвоста нет», и среди этих двух противоречий не найдешь какой-либо истины. Но подо Льдом все «хорошие черти» и подобные им по определению фальшивые создания выпадают из языка, выпадают из логики. Остается лишь то, что правило исключенного среднего заранее заморозилось в резком «либо-либо». Потому-то, точно так, как не встретишь в Краю Лютов доброго или хорошего черта, точно по тем же причинам – не узнаешь здесь Тимофея Шульца с заячьим сердцем, ни милосердного, доверчивого Чингиза Щекельникова. Лютовчик глядит, и лютовчик знает: да-да, нет-нет.

Логика Льда – замораживающее разум напряжение теслектрического поля – делает невозможной мысль о предмете, человеке, идее, характере, не помещающемся целостностью очертаний в единоправде или же ее негативе.

Такой вот Чечеркевич – сейчас строящий своему отражению в полированной фляжке нервные шутовские гримасы – в Лете некто подобный совершенно не выделялся бы позой или поведением, не привлекал чьего-либо внимания. Но здесь, подо Льдом, никто не в состоянии видеть его иначе, по-другому о нем думать, иные слова к нему приложить и другим в своих воспоминаниях его заморозить. Как и всякий субъект мнения, остающийся под властью принципа непротиворечивости…

Пам-плам! Пам-плаг! И – а млуки дуки мулуки! улуууки мулуки! —причитает пускающий слюну тунгус, раскачиваясь над вонючим дымом, и для разнообразия ежеминутно издавая из себя пронзительные животные звуки. Я-оновыложило две дюжины карт, записало порядок расклада – точка или тире, единица или ноль в соответствии с мерой его невероятности – и, собрав карты назад, перетасовывало их с колодой, пока секундная стрелка на серебряных часах не отсчитывала очередные двадцать секунд; после этого вновь выкладывало последовательность и ставило знак. Пам-плам! Пам-плаг! Хороший и плохой двоюродные братья, выхлестав чайный кипяток и распустив на языке рыбу, закопались в шкуры; теперь в ответ на ритмические удары и причитания шамана, они извлекались на поверхность, словно подымающиеся из под земли мамонты, медленно, мучительно, застывая в полусне на долгие мгновения. Этматов не глядел, его узенькие глазки были закрыты, сжаты, даже когда он раскрывал их, забрасывая голову назад и пуская слюну изо рта, то лишь вращал белками, ничего не видя и не замечая. Шрамы, сшитые геометрическими стежками на щеках, рябиново побагровели, словно их припек мороз. Пан Кшиштоф кашлял, обмахиваясь заячьим носком – шаманский огонь задымил уже всю юрту. Я-онодышало через рот, не поднимая глаз от карт, замыкая разум перед гипнотизирующей мелодией кампания. Ноль, единица, ноль, ноль. Волна по Дорогам Мамонтов, в соответствии с предписаниями, должна идти с частотой трех ударов в минуту, и это означает, что даже очень короткое сообщение требует около четверти часа для пересылки; более краткие периоды волны слишком затрудняли бы считывание, пики слишком бы сокращались. Мы договаривались, что сообщения не будут превышать тридцати знаков. Поэтому прием занимал около часа: ритм волны чувствовало после пары десятков перетасовок, конец последовательности распознавало по повторам, а второе считывание было нужным для контроля ошибок. Потому-то, записав таким образом около сотни нулей и единиц, извлеченных из расклада карт, дописывало под ней, тоже выраженный азбукой Морзе пароль из единиц и нулей, приписанный mademoiselleФилипов и доктору Тесле: 101101101110111101111111001001, или же AUFERSTEHUNG [381]381
  ВОЗРОЖДЕНИЕ (нем.)


[Закрыть]– чтобы потом расшифровать оригинальное содержание с помощью обратных операций математической логики. Которые Джордж Буль изложил в своем труде «An Investigation of the Laws of Thought, on Which Are Founded the Mathematical Theories of Logic and Probabilities» [382]382
  «Исследования законов мышления, на которых основаны математические теории логики и вероятности» (англ.)


[Закрыть] ,где, чтобы сформулировать законы логики Аристотеля в алгебраические формулы, он избрал два числовых презентанта: 0 означающий Ничто и Никогда, поскольку 0×у = 0 для любого у, и 1 означающую Вселенную и Вечность, ибо 1×у = у для любого у. И вот на таких символах Лжи и Правды проводят простые расчеты, например тех, которые альтернативно исключают друг друга, которые два нуля или две единицы всегда превращают в ноль, а единицу и ноль – в единицу. Ведь если теслектрические волны на Дорогах Мамонтов способен считать каждый, следовало ожидать того, что, раньше или позднее, кто-то реализует идею зарегистрировать такие флуктуации – и задумается об этом именно потому, что теслектрическая волна проходит по Дорогам Мамонтов, и каждые двадцать секунд самые удивительные комбинации идей пробивают искру во всяком мозгу. Для этого и шифр.

Тигрий замолк, улетев (а может, просто от усталости). А я-оновошло в ритм перетасовывания и выкладывания карт, ненамного отличающийся от ритма бубна и стонов шамана: дело было в том, чтобы в повторяемых последовательностях движений отключить дух от тела – тело делает свое, а дух путешествует свободно. Шум метели нарастал, пошатывались стенки палатки. В настоящей юрте для выходящего дыма оставили бы отверстие; но зима в Краю Льда была слишком сильной, чтобы по собственной воле предоставлять морозу хотя бы наименьший доступ. Дым из печки выводила наружу уплотненная труба, но вот дым от шаманского костерка и туманный пар человеческого дыхания – они накапливались внутри, отуманивая, усыпляя, облегчая гипнотический ступор. Единица, единица, единица.