Текст книги "Республика, которую он защищает. Соединенные Штаты в период Реконструкции и Позолоченного века, 1865-1896 (ЛП)"

Автор книги: Ричард Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 80 страниц)

По мере приближения выборов опасения республиканцев ослабевали, поскольку антимонопольные республиканцы на Среднем Западе оставались верны своей партии. Плохие урожаи и нехватка зерна в России, Индии и Австралии привели к росту цен на пшеницу, и у колеблющихся фермеров Среднего Запада появилась дополнительная причина отказаться от бесплатного серебра, которое, по мнению демократов, было единственным способом повысить цены на товары.[2057]2057
  Williams, Realigning America, 142–43.


[Закрыть]

В конце октября Ханна применил последнюю тактику, разыграв против демократов новую вариацию карты патриота и карты дома. Он призвал провести День национального флага в субботу, 31 октября, за выходные до общенациональных выборов. Он призвал избирателей «развернуть свои флаги, показать свои цвета и проголосовать за защиту своих семей». Огромная явка в Нью-Йорке, Чикаго и Сан-Франциско порадовала республиканцев, которые уже были уверены в результатах досрочных выборов в штатах, не показавших неожиданного движения в сторону демократов.[2058]2058
  Там же, 143–45.


[Закрыть]

Уильям Дин Хоуэллс наблюдал за парадом в Нью-Йорке. У «золотых людей был великолепный день для их парада», который был «огромным… но совершенно скучным – просто обычные, процветающие люди в полчищах». Хоуэллс с сомнением относился к свободному серебру, но еще больше он сомневался в Республиканской партии, которая «теперь содержит все монополии, которые развратили и угнетали народ». Хоуэллс не голосовал. Он пропустил срок регистрации – реформа, которая не должна была затронуть таких людей, как он, но которая, как и было задумано, сдерживала явку и будет сдерживать ее и дальше. Даже он высказал свое мнение. Он бы проголосовал за Брайана, «если бы не было вопроса о бесплатном серебре». Свободное серебро, конечно, стало главным вопросом. Тем не менее, он считал, что Брайан может победить: «Его сторонники – в основном бедняки, которые в городах не смеют заявить о себе».[2059]2059
  W. D. Howells to Aurelia H. Howells, Nov. 1, 1896, in Howells, Selected Letters, 4: 133.


[Закрыть]

Работодатели пытались принудить рабочих, которые на митингах в городах Северо-Востока и Среднего Запада демонстрировали энтузиазм в отношении Брайана. На встречном митинге в Кливленде в день республиканского флага участники марша закрывали лица. Они несли транспарант с надписью «Мы закрываем лица, боясь потерять работу». Несомненно, работодатели угрожали экономическим возмездием – закрытием заводов, увольнением рабочих и прочим – в случае победы Брайана, но такие угрозы были не новы, а учитывая высокую явку и тайное голосование на большей части Севера, вероятно, не особенно эффективны. У городских рабочих были свои причины не проявлять особого энтузиазма по отношению к кампании, проводимой в основном аграриями, сторонниками свободного серебра и евангелистами.[2060]2060
  Сандерс, 143–46, 155; Уильямс, Перестройка Америки, 150–51; Казин, 76–78.


[Закрыть]

Кампания всколыхнула всю страну. Несмотря на новые законы о регистрации и подавление голосов чернокожих на Юге, явка была огромной. На ожесточенных выборах на Среднем Западе – в Индиане, Айове, Мичигане, Огайо и Иллинойсе – приняли участие 95 процентов избирателей, имеющих право голоса. Маккинли набрал самый большой процент голосов избирателей – 51% – со времен Гранта. Он завоевал Средний Запад и даже Северную Дакоту на Средней границе. Он захватил Калифорнию и Орегон, а также четыре пограничных штата. Он доминировал в городах, даже в Нью-Йорке. Он получил 271 голос выборщиков против 176 у Брайана.[2061]2061
  Williams, Realigning America, 149–50.


[Закрыть]

Как и во многих других американских кампаниях, изменение относительно небольшого количества голосов в ключевых штатах могло бы изменить исход. Если бы Брайан набрал чуть меньше двадцати тысяч дополнительных голосов в шести штатах – Калифорнии, Делавэре, Индиане, Кентукки, Орегоне и Западной Вирджинии, – он бы получил право голоса избирателей. Но это не принесло ему утешения. Он сильно проиграл в народном голосовании и проиграл в голосовании по выборам. На Среднем Западе, где он возлагал надежды на победу, он не выиграл ни одного штата.[2062]2062
  Сандерс, 146–47; Казин, 78–79.


[Закрыть]

IV

Сам по себе триумф республиканцев в 1896 году мог показаться просто очередным резким колебанием маятника, когда разгневанные избиратели отвергли партию власти. Но эти выборы были другими. Как предупреждали популисты средней руки, возлагать надежды на «республику производителей» на кандидатуру Брайана означало идти на огромный риск. Популисты как отдельная партия не исчезли, но после этого они превратились в тень самих себя. У них не было сильной организации, а реформаторская пресса, от которой они зависели, угасала. Юджин Дебс стал социалистом, и часть надежд антимонопольщиков последовала за ним. Реформы вряд ли были мертвы. Умерли лишь преобразовательные мечты рыцарей, Альянса фермеров и популистов.[2063]2063
  Kazin, 79; я допускаю сохранение антимонопольной реформы и поэтому согласен с Сандерсом, 1.


[Закрыть]

Маятник также не собирался в ближайшее время качнуться в сторону демократов. Старый этнокультурный баланс американской политики рухнул. Выборы 1894 года начали укреплять критическое перераспределение, впервые заметное на выборах в штатах 1893 года. Новое выравнивание произошло не столько из-за массовых изменений в партийной лояльности, хотя в хаотичные годы между 1893 и 1897 годами происходило переключение партий, сколько из-за сочетания способности республиканцев мобилизовать новых избирателей и вновь мобилизовать избирателей, которых они временно потеряли, и уменьшения способности демократов собрать своих избирателей. В середине 1890-х годов республиканцы вдвое превзошли демократов в привлечении новых избирателей. Обе партии сохранили свою базу, но база демократов стала меньше и менее активной. Северо-восток и восточные районы Среднего Запада возглавили движение в Республиканскую партию. Только в 1932 году демократы снова получили большинство голосов в Конгрессе и на президентских выборах.[2064]2064
  Клеппнер, 71, 82, 89.


[Закрыть]

Президентские выборы 1896 года.

Несмотря на массовую явку 1896 года, в новой избирательной системе, формировавшейся в 1890-х годах, голосовать будет все меньше людей. Популисты потерпели неудачу на Юге, но они напугали южных Бурбонов, которые решили лишить чернокожих избирательных прав с помощью законодательных ограничений, созданных по образцу тех, что действовали в Миссисипи, и частично распространить их на бедных белых с помощью налога на голосование. Это не покончило с южным антимонополизмом, но гарантировало, что среди южных демократов будет процветать только ярый расистский антимонополизм. Том Уотсон теперь выступал за лишение чернокожих избирательных прав. Он стал сенатором США. Люди, сотрудничавшие в убийстве чернокожих и исповедовавшие антимонополизм, также заседали в Конгрессе США или занимали губернаторские кресла. Бурбоны не могли уничтожить своих врагов, но они могли обуздать их. В таком сильном антимонополистическом штате, как Техас, число избирателей стремительно падало.[2065]2065
  C. Vann Woodward, Tom Watson: Agrarian Rebel (New York: Oxford University Press, 1963), 370–71.


[Закрыть]

Но дело не только в реакции Юга. Снижение явки также было вызвано избирательными реформами, подобными тем, которые республиканцы провели в Нью-Йорке: законы о регистрации, ограничения на натурализацию, австралийский бюллетень и проверка грамотности. Они были призваны сократить участие в выборах, что и произошло. Другая часть спада была вызвана снижением конкурентоспособности партий и отказом от старых армейских кампаний. Стало труднее мобилизовать избирателей. Страна превратилась в почти сплошной демократический Юг и, как только влияние кампании 1896 года ослабло, в республиканский Север, Средний Запад и Запад. В 1896 году Брайан мобилизовал голоса сельских жителей, но доля голосов демократов в городах уменьшилась. К 1900 году преимущества демократов в сельской местности в значительной степени испарились, а успехи демократов в штатах Средней полосы, Великих равнин и гор оказались преходящими. Они исчезли вместе с серебряным вопросом. Республиканские успехи в городах, напротив, оказались прочными. К 1898 году республиканцы контролировали почти 70 процентов неюжных штатов. Господство республиканцев было восстановлено. Около 34 процентов тех, кто голосовал за Брайана в 1896 году, проголосовали за Маккинли в 1900 году.[2066]2066
  Kleppner, 26, 33, 63–78, 82, 224; Richard J. Jensen, The Winning of the Midwest: Social and Political Conflct, 1888–1896 (Chicago: University of Chicago Press, 1971), 306–8.


[Закрыть]

Явка на всеобщих национальных выборах. Коэффициенты явки населения, имеющего право голоса, 1789–2014 гг. Источники: Стэнли и Ниеми, Vital Statistics on American Politics; Майкл П. Макдональд, United States Elections Project, University of Florida.

Однако господство республиканцев не было синонимом господства корпораций или поражения антимонопольного движения, которое было более масштабным и католическим, чем популизм или свободное серебро. В Калифорнии Коллис Хантингтон из Southern Pacifi радовался поражению Брайана. Он считал Брайана «небезопасным человеком… на худшей платформе, вероятно, когда-либо созданной любой цивилизованной нацией». Но собственная политическая машина Южного Пасифи, «Осьминог», которая недолго доминировала в Калифорнии, была разрушена. Несмотря на активное лоббирование, подкуп и привлечение политических друзей, Southern Pacifi не удалось добиться принятия закона, необходимого Хантингтону, чтобы закрепить за железной дорогой гавань Санта-Моники. Уильям Рэндольф Херст нанял Амброуза Бирса, столь яростного сатирика, каким только обладала страна, для освещения попыток Хантингтона добиться принятия закона в Конгрессе, и Бирс обрушился на него с критикой. «Из современных „Сорока воров“, – писал он, – мистер Хантингтон – 36-й выживший». Маккинли выиграл Калифорнию, но единственный конгрессмен, поддерживавший законопроекты Хантингтона, проиграл. Оперативники Хантингтона сообщили ему, что из шести конгрессменов, избранных в Калифорнии в 1896 году, двое были настроены враждебно по отношению к Южному тихоокеанскому региону, а еще один – «настороженно».[2067]2067
  Ричард Уайт, Railroaded: The Transcontinentals and the Making of Modern America (New York: Norton, 2011), 450–52.


[Закрыть]

Ближайшие плоды региональных триумфов антимонополизма в 1896 году оказались ограниченными. Демократическо-популистская зачистка большей части Запада не принесла урожая реформ на уровне штатов. В Канзасе популисты контролировали Сенат, но законодательство о реформе железных дорог, финансов и налогообложения там погибло. Подавляющее большинство сенаторов-популистов сохранили свои принципы и преданность популистской платформе, хотя меньшинство сенаторов-популистов, в значительной степени фьюжндисты, выбранные для привлечения непопулистских избирателей, объединились с демократами и республиканцами, чтобы убить законодательство.[2068]2068
  Питер Х. Аргерсингер, «Популисты у власти: Государственная политика и законодательное поведение», Журнал междисциплинарной истории 18, № 1 (лето 1987 г.): 81–105; Argersinger, Structure, Process, and Party: Essays in American Political History (Armonk, NY: Sharpe, 1992), 206–8.


[Закрыть]

В Северной Каролине антимонопольное движение также одержало победу, поскольку на уровне штата победил объединенный билет республиканцев и популистов. Такая победа вселяла ужас в сердца южных бурбонов, и в 1898 году это привело к кровавому ужасу. Поводом послужила редакционная статья о межрасовом сексе в газете Wilmington Daily Record, которую редактировал чернокожий республиканец. В ней говорилось о том же, о чем уже много лет твердила Ида Уэллс: многие межрасовые сексуальные отношения происходят по обоюдному согласию. Это было воспринято как клевета на белых женщин. Белая толпа уничтожила оскорбительную прессу, убила десять чернокожих мужчин и выгнала из города оставшихся лидеров чернокожих республиканцев. Аграрная реформа в Северной Каролине и других регионах Юга не исчезла, но межрасовые реформаторские союзы сохранились, в основном среди женщин.[2069]2069
  Гленда Элизабет Гилмор, Гендер и Джим Кроу: Women and the Politics of White Supremacy in North Carolina, 1896–1920 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1996), 105–13; это аргумент Элизабет Сандерс, 148ff.


[Закрыть]

Новая политическая система не ограничивалась простой перестройкой. Она была так же разделена по регионам, как и система, возникшая после 1876 года, но демонстрировала менее интенсивную партийную лояльность за пределами Юга. Все больше избирателей разделяли свои билеты во время голосования, чем в период после Гражданской войны, и такое поведение было признаком того, что страстная связь между идентичностью и политической принадлежностью ослабевает.[2070]2070
  Клеппнер, 31–44, 46, 65–67, 81–82, 84, 86.


[Закрыть]

Третье важное изменение, в котором Брайану принадлежит большая заслуга, отражало изменение отношения к управлению. Популисты были партией правительственной активности и вмешательства, а также демократизации управления. В обвинении Брайана в том, что республиканцы были партией корпоративной власти и монополий, была доля правды, но более глубокая правда заключалась в том, что республиканцы уже давно были партией государственного вмешательства и общественного благосостояния, и это одна из причин, по которой магометане оказались в ней столь беспокойными. Это была партия корпоративных субсидий, тарифов и все более расширяющейся армии. Это была также партия пенсий, федеральной защиты гражданских прав от попыток штатов ограничить их, и, менее успешно, федерального контроля за общественной моралью. Демократы были партией локализма и минимальной федеральной власти. Такие демократы остались, но после 1896 года они уже не доминировали в Демократической партии, которая при Брайане спонсировала вмешательство правительства в улучшение благосостояния массы граждан.[2071]2071
  Сандерс, 152; Казин, 79.


[Закрыть]

Немногие американские выборы имели такой драматизм, как выборы 1896 года; немногие с 1860 года приобрели атмосферу великого крестового похода. Результаты были одновременно антиклимактерическими и глубокими. Политическая структура сдвинулась под ногами американцев, но, в отличие от 1860 года, не последовало ни великой борьбы, ни немедленных очевидных перемен. Антимонополизм, ставший движущей силой многих реформ Позолоченного века, растаял как отдельная партия и как отдельные фракции внутри старых партий. Антимонополисты приспособились к новым условиям и стали одним из компонентов того, что впоследствии стало прогрессивизмом. Великий символический вопрос выборов, золотой стандарт, потерял свою значимость, отчасти потому, что его практическое значение уменьшилось. Золотой стандарт по-прежнему был неуклюжим и неустойчивым, но в исторический момент он выжил, потому что открытие золота сначала в Южной Африке, а затем в Клондайке в 1896 году резко увеличило поставки этого металла, ослабив дефляционное давление.[2072]2072
  О Клондайке см. Kathryn Morse, The Nature of Gold: Экологическая история золотой лихорадки в Клондайке (Сиэтл: Издательство Вашингтонского университета, 2003).


[Закрыть]

Потребовалось время, чтобы осознать более серьезные изменения. Подструктура политики и экономики приобрела новую форму. Подобно экономическому движению от товаров-производителей к товарам-потребителям и Великому движению за слияние, которое сигнализировало о новом доминировании корпораций, политическая система изменила свою структуру. Две партии остались, но по идеологии, членству и силе они отличались от тех, что были раньше. Эти перестроившиеся партии и прогрессивизм, который стал доминировать в обеих партиях, были чем-то новым, но они также были детьми Позолоченного века и не могли быть поняты вне его.

Заключение

В конце Позолоченного века, как и в его начале, трудно было избежать Авраама Линкольна: он был повсюду – в памятниках, статуях и речах. К началу двадцатого века его носили в каждом американском кошельке и кармане, а его изображение украшало пенни Линкольна. То, чего он добился в 1865 году, осталось нетронутым. Под его руководством Соединенные Штаты покончили с рабством и сохранили Союз.

Союз Линкольна вырос и расширился даже больше, чем он мечтал. Его символическим центром стал уже не Спрингфилд, а Чикаго. С начала президентства Линкольна и до конца века население страны выросло с 31 до 76 миллионов человек, а валовой внутренний продукт увеличился с 69 до 320 миллиардов долларов. За одно поколение Соединенные Штаты овладели западной частью континента, на которую они претендовали, но которую практически не контролировали, и превратили ее из страны индейцев в американские штаты, территории и постоянно сокращающиеся индейские резервации.[2073]2073
  Таблица Ca9–19 – Валовой внутренний продукт: 1790–2002, таблица Aai–5 – Население, плотность населения и площадь земель: 1790–2000, в Исторической статистике Соединенных Штатов, с древнейших времен до настоящего времени: Millennial Edition, ed. Скотт Зигмунд Гартнер, Сьюзан Б. Картер, Майкл Р. Хейнс, Алан Л. Олмстед, Ричард Сатч и Гэвин Райт (Нью-Йорк: Cambridge University Press, 2006).


[Закрыть]

Однако вездесущий Линкольн из Соединенных Штатов конца века был также странным образом уменьшенной фигурой, потому что его амбиции и амбиции республиканцев были гораздо шире, чем просто рост. Они намеревались создать республику свободного труда, состоящую из независимых производителей, разделяющих однородное национальное гражданство с правами, гарантированными федеральным правительством, власть которого простиралась от Атлантики до Тихого океана. Американцы будут продолжать ссылаться на Линкольна, чтобы понять конец рабства и свою континентальную республику, но республика, которую он представлял себе в конце войны, не была реализована. Гарантия того, что вольноотпущенники будут пользоваться правами, равными правам белых граждан, оказалась в значительной степени пустой. Несмотря на успешное сопротивление бывших рабов восстановлению бандитского труда и их впечатляющую политическую мобилизацию, Реконструкция не достигла своих больших амбиций, будучи подорвана упрямыми расовыми предрассудками и подавлена террором и насилием.

Джейн Аддамс писала, что Линкольн «очистил титул нашей демократии», но американцы стали менее демократичными, чем были до принятия Пятнадцатой поправки. Большинство чернокожих мужчин были лишены избирательных прав, а Аддамс, как и все женщины Запада, за исключением немногих, по-прежнему была лишена права голоса. В 1890-х годах повсеместно наблюдались попытки ограничить избирательное право, а не расширить его.[2074]2074
  Джейн Аддамс, Двадцать лет в Халл-Хаусе (Нью-Йорк: Макмиллан, 1911), 42.


[Закрыть]

Американцы представляли себе эгалитарное общество, возникшее после войны, когда рабство ушло в могилу. Они боялись и не доверяли опасным классам – очень богатым и очень бедным, но и те, и другие выросли. Изначальная цель свободного труда заключалась не в огромном богатстве, а в компетентности, достижимой всеми, кто не был обременен ни ужасным невезением, ни моральным крахом. Грааль успеха их общества оставался для них, как и для Линкольна, домом, краеугольным камнем республики. Все американцы должны были сосуществовать в преимущественно протестантском мире независимого труда, мире мелких ферм и предприятий с процветающей сельской местностью и идиллическими маленькими городками. Но в 1890-х годах Соединенные Штаты были менее эгалитарной страной и менее страной независимых производителей, чем сразу после Гражданской войны. Рабочие повсюду в стране боялись потерять независимость.

Либералы верили, что свобода слова, свобода контрактов и конкуренция устранят коррупцию, поддержат независимое производство и предотвратят появление очень богатых и очень бедных. Свобода контрактов быстро оказалась заблуждением, когда те, кто заключал контракты, оказались несопоставимы по богатству и власти.

Либерализм был создан в противостоянии с миром рабства, устоявшейся религии, монархии и аристократии, и победа либералов в этом противостоянии означала их собственную гибель. Они полагали, что после того, как необходимая работа по разрушению будет проделана, под их руководством возникнет новый мир, в котором они будут следить за исполнением вечных законов природы, рынка и общества. Они ожидали саморегулирующегося порядка, а получили почти хаос. В противовес им либерализм был активным, творческим и прогрессивным. После того как его старые враги были в значительной степени побеждены, он стал склеротичным и жестким.

Республиканцы, происходившие от вигов, частично заполнили вакуум, созданный либералами. Либеральные идеи минимального государства и свободных рынков сыграли незначительную роль в Гражданской войне, в результате которой был создан «Левиафан янки», самое мощное федеральное правительство, которое когда-либо видела страна, и была проведена политика государственного субсидирования внутреннего развития. После войны республиканская смесь идей вигов, выступавших за ключевую роль правительства в стимулировании экономики и обеспечении процветания, с либеральными идеями, выступавшими за laissez-faire и минимальное государство, оказалась парадоксальной.

Этот парадокс породил энергичный и экспансивный капитализм, который развивался при значительной государственной поддержке. Закон об усадьбе, Горный закон 1872 года, земельные гранты под железные дороги, тарифы и закон Моррилла – все они либо способствовали быстрому распределению государственных ресурсов в частные руки, либо защищали выгодные отрасли. Федеральное правительство при необходимости силой устраняло препятствия, которые индейские народы ставили на пути развития, что происходило за их счет. Правительство на всех уровнях часто определяло исход конфликтов между рабочими и предпринимателями, причем к концу века федеральное правительство все чаще вставало на сторону работодателей. Федеральная денежно-кредитная и банковская политика благоприятствовала одним регионам страны и одним видам производства по сравнению с другими. Предпринимались активные попытки государственного регулирования, чтобы исправить несправедливость, но к 1890-м годам суды признали многие из них недействительными.

Регулярные республиканцы способствовали росту Америки, но контролировали его не больше, чем либералы. Вопрос о том, кто же все-таки контролировал индустриальный мир Позолоченного века, который был наиболее заметен в городах, где неимущие и экологические кризисы контрастировали с размерами, технологиями и роскошным богатством, вызывал постоянные споры. Антимонополисты в своих самых заговорщических настроениях считали, что это банкиры и плутократы, но у любого, кто провел много времени в их переписке, возникает ощущение, что люди оседлали лавину, которую они не могут ни контролировать, ни остановить. Чарльз Фрэнсис Адамс не без оснований считал их просто жадными до денег дельцами и торговцами. Может показаться, что в этот великий век изобретений и инноваций именно изобретатели двигали общество вперед. Но Томас Эдисон служил скорее символом изобретения, а не самим изобретением. На самом деле изобретения появились благодаря рукам и умам десятков тысяч американских мастеров и механиков. Изобретения оказались кумулятивными и совместными; это был один из элементов хауэллсовской концепции достаточности общего.

Начавшись, американская индустриализация оказала гравитационное притяжение, привлекшее людей из Европы, Азии и Северной Америки; она высвободила силы, которые переделали континент. Новые технологии, новые методы производства и новые способы организации труда не могли быть отнесены к компетенции одной руки или ума; это была буквально работа миллионов. Эти миллионы не работали как единое целое; они разделились на идентифицируемые классы, борьба которых породила социальные конфликты, сотрясавшие общество. Поскольку либерализм и республиканские варианты капитализма, поддерживаемого государством, оказались неадекватны этим конфликтам, американцы попытались найти новые способы осмысления общества и политики, которые могли бы объяснить и сдержать их.

Интеллектуалы, ставшие в XX веке прагматиками, оказались наиболее проницательными и во многом сочувствующими критиками либералов. Они признали свой долг перед либерализмом, хотя и порвали с ним. Опубликовав в начале XX века книгу «Прагматизм», Уильям Джеймс признал, что прагматики унаследовали от либералов то благоговение перед фактами, которое породило Американскую ассоциацию социальных наук. Он также признал «ужасающий набор недостатков» Спенсера. «Его сухой темперамент школьного учителя, его монотонность, его предпочтение дешевых подделок в аргументации, его недостаток образования даже в механических принципах, и в целом неясность всех его фундаментальных идей, вся его система деревянная, как будто собранная из треснувших досок болиголова…».[2075]2075
  Уильям Джеймс, «Защита прагматизма», Научно-популярный ежемесячник 70 (март 1907 г.): 206.


[Закрыть]

В 1891 году Джон Дьюи был более щедр к Мэтью Арнольду, но тогда Арнольд, в гораздо большей степени, чем Спенсер, понимал, какой совершенно дезориентирующий поворот приняла современность, когда дарвинизм бросил вызов божественному творению и божественному порядку. Евангелисты боролись за спасение этого порядка, но религиозные догмы больше не могли достичь консенсуса в отношении истины. Поиск авторитета и смысла среди «агностицизма, сомнений, пессимизма современности» занимал Дьюи. В качестве основополагающего текста он взял двустишие Арнольда:

 
Блуждание между двумя мирами, один из которых мертв.
Другой бессилен родиться.
 

Однако при всем восхищении Дьюи Арнольдом он отвергал то, что называл «сознанием двойной изоляции человека – его изоляции от природы, его изоляции от ближних». Арнольд и другие либералы XIX века не могли выйти за пределы «старой изолированной борьбы индивида».[2076]2076
  Джон Дьюи, «Поэзия и философия», Andover Review 16, № 92 (август 1891 г.): 108–10.


[Закрыть]

Дьюи считал «толкование жизни мистером Арнольдом» «частичным»; он полагал, что «более глубокая и авантюрная любовь к мудрости должна найти сообщество ниже всякой изоляции». Вместо этого Дьюи подчеркивал «общую идею, общую цель в природе и в человеке». Позднее Джон Патрик Диггинс увидел в Дьюи эмоциональные истоки прагматизма «как попытки преодолеть отрицания модернизма», который Диггинс определял как осознание «того, что когда-то считалось присутствующим, а теперь видится как отсутствующий».[2077]2077
  Джон П. Диггинс, Обещание прагматизма: Modernism and the Crisis of Knowledge and Authority (Chicago: University of Chicago Press, 1994), 7–8; Dewey, 112, 114.


[Закрыть]

Антимонополисты во всех своих формах пытались найти общую цель, которая, казалось, исчезла. Антимонополисты заменили индивидуализм сообществом, а конкуренцию – сотрудничеством, но непосредственные политические, экономические и социальные результаты их усилий привели к росту конфликтов. Если Колумбийская выставка отражала мечту об общем смысле и общей цели, то последовавшие за ней беспорядки на улицах Чикаго указывали на реальность разделения, разногласий и борьбы.

Попытка понять смысл перемен, которые она наблюдала вокруг себя в Чикаго во время Пулмановской забастовки 1894 года, привела Джейн Аддамс к статуе Линкольна в чикагском Линкольн-парке. Отлитая в бронзе Августом Сент-Годенсом в 1887 году, статуя вызвала восторг критиков как по поводу бронзового Линкольна, так и по поводу Линкольна-человека. Художественный критик The Century М. Г. ван Ренсселаер писал, что Линкольн обладал умом, который был «синонимом практического здравого смысла; в то же время это был ум поэта, пророка, и под ним скрывалось сердце ребенка и нежные инстинкты женщины». Отец Авраам, не переставая быть символом мужского самосозидания, стал также матерью и ребенком Республики. Он стал одновременно протеином и уменьшенным. Чтобы быть всем для всех, его в значительной степени лишили исторического содержания, и более того, провалы его видения, как и более широкого республиканского видения, для страны пришлось игнорировать.[2078]2078
  M. Г. ван Ренсселаер, «Линкольн Сен-Годенса», иллюстрированный журнал Century (ноябрь 1887 г.): 37.


[Закрыть]

Статуя Сент-Годенса стояла в Чикаго, который Линкольн бы не узнал. Республиканцы Линкольна обхаживали иммигрантов, особенно немцев, но он не представлял себе большинство людей, живших вокруг Халл-Хауса, как американцев. Он не предвидел ни размеров фабрик, на которых они работали, ни нищеты, которая, как он думал, будет изгнана с окончанием рабства. Он предполагал, что материальное изобилие, изливающееся с американских ферм, фабрик, шахт и магазинов, приведет к всеобщему процветанию. Линкольн верил, что политическая свобода обеспечит всеобщее процветание и всеобщее равенство; вокруг Аддамс, когда она шла в Линкольн-парк, были свидетельства того, что это не так и не так. Различия распространялись и на материальные вещи. Линкольн жил в мире дерева, камня и железа; они сохранялись, но Чикаго становился городом стали. В его копоти и дыму виднелись пар и уголь, которые приводили в действие удивительные и производительные машины, чей эффект не всегда был таким, как хотелось.

Однако Аддамс не хотела отпускать Линкольна. Ее отец был знаком с президентом-мучеником, а в Халл-Хаусе ежегодно отмечали день рождения Линкольна. Аддамс знала, что ей придется потрудиться, чтобы сделать Линкольна актуальным в промышленном и иммигрантском Чикаго. Она стремилась увековечить память о Линкольне среди выходцев из Восточной и Южной Европы, в основном католиков и евреев, в стране, которая, как предполагал Линкольн, всегда будет в подавляющем большинстве протестантской. Линкольн имел значение, потому что Аддамс считала, что он обеспечил демократию, а «демократическое правительство, связанное со всеми ошибками и недостатками простых людей, по-прежнему остается самым ценным вкладом Америки в нравственную жизнь мира».[2079]2079
  Addams, 42; Richard Wightman Fox, Lincolns Body: A Cultural History (New York: Norton, 2015), 177–78.


[Закрыть]

Слово «мир» было показательным. Другие ставили Линкольна в центр национальной истории, но Аддамс также ставила его и Соединенные Штаты в центр глобальной истории. В конце девятнадцатого века на карту был поставлен сам сюжет национальной истории. Мемуары Гранта и «Авраам Линкольн» Хэя и Николая сделали Гражданскую войну центральным событием американского повествования, осью, на которой оно вращалось. Рабство было первородным грехом американского эксперимента, причиной восстания и Гражданской войны. Линкольн считал этот грех национальным, но более пристрастная республиканская история возлагала вину за Гражданскую войну на Юг. Грант писал, что, хотя он не радуется страданиям южан, чьи солдаты доблестно сражались, их дело было «одним из худших, за которое когда-либо сражался народ, и за которое не было ни малейшего оправдания». В 1888 году на встречу «сине-серых» в Геттисберге пришло мало южан, и редактор журнала ветеранов Союза предостерег от «„бог знает кого, кто был прав“. Люди, одержавшие там победу, были вечно правы, а люди, потерпевшие поражение, были вечно неправы». Как говорится в «Боевом гимне Республики», Линкольн и солдаты Союза выполняли Божью работу: «Как он умер, чтобы сделать людей святыми, так и мы будем жить, чтобы сделать людей свободными».[2080]2080
  Улисс С. Грант, Личные мемуары У.С. Гранта (Нью-Йорк: К. Л. Вебстер, 1886), 2: 489; Дэвид В. Блайт, Раса и воссоединение: The Civil War in American Memory (Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2001), 203–8.


[Закрыть]

Значение Гражданской войны стало предметом споров. Сент-Годенс, скульптор смягченного Линкольна, пожаловался Ричарду Уотсону Гилдеру, редактору «Сенчури», что части Авраама Линкольна, появляющиеся в его журнале, стали слишком пристрастными. Гилдер, в свою очередь, призвал Хэя и Николая, чтобы в следующих частях опустить фрагменты, которые могут оскорбить, и «сделать выбор в пользу спокойного тона и великодушия».[2081]2081
  Джон Талиаферро, Все великие призы: The Life of John Hay from Lincoln to Roosevelt (New York: Simon & Schuster, 2013), 250–51.


[Закрыть]

Строгость Гилдера способствовала появлению литературы, которая делала акцент на примирении и воссоединении. По мере того как ветераны Союза старели, их воспоминания становились ностальгическими. По словам историка Дэвида Блайта, ветераны Союза придерживались идеи, что они были «спасителями, освободителями нации – что республика выжила и обновилась благодаря их крови». Конфедераты, со своей стороны, отбросили фактическую историю восстания: «они никогда не боролись за рабство, никогда не занимались „восстанием“ вообще». «Потерянное дело» было борьбой за независимость и было подавлено лишь большей численностью и ресурсами Севера. Сецессия, рабство и Реконструкция практически исчезли из этого рассказа. Белые увековечили память о войне как о борьбе белых людей. В мемуарах, речах на ветеранских сборах, памятных мероприятиях и надписях на памятниках мифы о войне постепенно размывали ее историю. Таков был обеззараженный Линкольн и печальное, но радужное прошлое, которое охватило Джейн Аддамс в Линкольн-парке.[2082]2082
  Блайт, 164, 174–78, 189–90, 198–99.


[Закрыть]

Потерянное дело никогда не могло стать национальной историей, и Кларенс Кинг, Фредерик Джексон Тернер, Баффало Билл Коди и другие создали альтернативную историю, воскресившую свободный труд, восстановившую его белизну, перенесшую его на Запад и предложившую рассказ о домоводстве и строительстве нации. В Позолоченную эпоху Средний Запад в прямом и переносном смысле стал сердцем страны. Линкольн был жителем Среднего Запада, как и Аддамс. Ее современники заменили Линкольна, мстящего за армии Союза, на Линкольна-первопроходца, и сделали вестернинг, прерванный, но не отвлеченный Гражданской войной, великой историей республики. Вестеринг создал Средний Запад, а теперь он продолжился на Западе Миссури. Те, кто отправлялся на Запад, часто уносили с собой Гражданскую войну, но в этой истории Запад стал убежищем от Гражданской войны. Свободный труд будет оценен не на Юге или Севере, а на Западе. В этой истории угроза американскому домашнему хозяйству, как и прежде, исходила от «дикарей», которые должны были быть побеждены. «Дикарь», удивительно емкое слово, расширилось, включив в себя рабочих-иммигрантов. Южане вновь заняли свое место в рядах первопроходцев.[2083]2083
  Там же, 164; Уильям Деверелл, «Redemption Falls Short: Soldier and Surgeon in the Post-Civil War Far West», in Civil War Wests: Testing the Limits of the United States, ed. Adam Arenson and Andrew R. Graybill (Oakland: University of California Press, 2015), 139–57; Clarence King, «The Biographers of Lincoln», Century 32 (Oct. 1886): 861–69.


[Закрыть]