Текст книги "Республика, которую он защищает. Соединенные Штаты в период Реконструкции и Позолоченного века, 1865-1896 (ЛП)"

Автор книги: Ричард Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 80 страниц)

Разница между республиканскими и демократическими машинами в Нью-Йорке заключалась в их друзьях и уровне, на котором они действовали. Томас Платт был старым лейтенантом Конклинга и «легким боссом», который управлял республиканской машиной штата на основе консультаций, голосов сельских жителей и денег железных дорог, коммунальных служб и страховых компаний. Голоса были открытыми, деньги – секретными. Платт и его соратники получали выгодные правительственные контракты и свободно использовали политические связи, чтобы помочь своему бизнесу и бизнесу своих подельников. Он использовал победы республиканцев в законодательных органах в середине 1890-х годов, чтобы потеснить Таммани, сократив полномочия муниципалитета при объединении Нью-Йорка и Бруклина, а также регулируя и облагая налогами спиртное. Ликероводочная промышленность была источником силы Таммани; когда она перешла под государственное регулирование, налоги пошли в казну штата, которую контролировали республиканцы. Коррупция республиканской машины возмущала реформаторов не меньше, чем коррупция Таммани, но полностью она и участие в ней Платта были раскрыты только после расследования Чарльзом Эвансом Хьюзом индустрии страхования жизни на рубеже веков. Те, кто учуял запах крыс, в конце концов нашли их.[1730]1730
  McCormick, 69–72, 78, 89–94, 198–203; Richard McCormick, «Prelude to Pro-gressivism: The Transformation of New York State Politics, 1890–1910», New York History 59, no. 3 (1978): 253–76.


[Закрыть]

Ни республиканские, ни демократические политические машины не были организациями социального обеспечения, хотя в ретроспективе их можно было принять за таковые. Обычно они были гораздо более консервативны, чем избиратели, которые их поддерживали; у машинных политиков не было стремления перевернуть существующий порядок вещей. Они часто были фискально консервативны. Отчасти им приходилось быть такими, поскольку законодательные органы ограничивали возможности городов брать кредиты. В Нью-Йорке и Сан-Франциско машины вступали в союз с местными бизнес-группами, которые стремились к низким налогам. За определенную плату они с одинаковой вероятностью защищали домовладельцев, эксплуатировавших своих жильцов, от нарушений правил, а также добивались защиты жильцов. Часто они делали и то, и другое. Политики-машинисты, как было известно Генри Джорджу, также были готовы выставить себя в качестве оплота против радикалов и социалистов.[1731]1731
  Connolly, 157–58; аргументы в пользу системы социальной защиты см. в Terry Golway, Machine Made: Tammany Hall and the Creation of Modern American Politics (New York: Norton, 2014), xviii-xx; William Issel and Robert W. Cherny, San Francisco, 1865–1932: Politics, Power, and Urban Development (Berkeley: University of California Press, 1986), 130–32; Riordon, iii-vi, 3–11, 154, 170.


[Закрыть]

Уильям Риордон, нью-йоркский газетчик, написал рассказ о Планкитте из дня в день. Он изобразил его водевильным ирландцем с диалектом, хотя Планкитт был протестантом и коренным уроженцем. Однако Риордон точно показал, чем привлекательна машина для бедных иммигрантов и почему ее деятельность можно принять за социальное обеспечение. День Планкитта начинался в два часа ночи, когда бармен будил его, чтобы он пошел выручать владельца салуна. Он сделал это и вернулся в постель, но в 6 утра его разбудили пожарные машины. Пожары «считались отличным средством для сбора голосов». Он и его окружные капитаны собрали жильцов и нашли для них еду, одежду и временное жилье. Утро прошло в обходе судов, помогая без разбора «достойным» и «недостойным» беднякам. Он брал на поруки пьяниц и вступался за вдов, которых собирались выбросить на улицу. Поздним утром он устраивал избирателей на работу. В три часа дня он был на итальянских похоронах, за которыми последовали еврейские; он «заметно выделялся на фоне остальных и в католической церкви, и в синагоге». После обеда он председательствовал на собрании капитанов избирательных округов. Когда собрание закончилось, он отправился на церковную ярмарку: «Целовал малышей, льстил их матерям, а их отцов угощал чем-то на углу». В конце дня Планкитт купил билеты на церковную экскурсию и бейсбольный матч. Он разобрался с жалобами разносчиков, а затем посетил «еврейский свадебный прием и танцы. Заранее отправил невесте красивый свадебный подарок». В полночь он лег спать.[1732]1732
  Риордон, 8–9.


[Закрыть]

Джейн Аддамс, основавшая знаменитое чикагское поселение Hull House, боролась с такими людьми, как Планкитт, но относилась к ним с нескрываемым уважением. Ее рассказ о Джонни Пауэрсе, начальнике отделения в Чикаго, был снисходительным, но сочувственным. Успешный политик, писала она, «должен быть хорошим человеком по меркам своих избирателей. Он не должен пытаться придерживаться морали, выходящей за их рамки, не должен пытаться реформировать или менять стандарты». Этим стандартом была щедрость: «Любой, кто жил среди бедных людей, не может не быть впечатлен их постоянной добротой друг к другу: неизменным откликом на нужды и беды своих соседей». Если такие люди, как Пауэрс и Планкитт, действовали надлежащим образом, их избиратели вряд ли усомнились бы в их мотивах или обеспокоились бы большими затратами для города. Аддамс вторит Планкитту: человек должен поддерживать своих друзей. Ее рассказ о девятнадцатом приходе в Чикаго был зеркальным отражением рассказа Риордона о Нью-Йорке Планкитта, вплоть до вдов, свадеб, похорон, церковных базаров, работы и подарков на Рождество. Честность и кандидаты из «лучшего элемента» обычно имели мало шансов против этого.[1733]1733
  Connolly, 172–77; Jane Addams, «Why the Ward Boss Rules», Outlook 57 (Apr. 2, 1898): 879–82.


[Закрыть]

Преподобный Чарльз Паркхерст осуждал босса как «самую хитроумную схему, когда-либо созданную для подавления, ослабления и высушивания всех мужских качеств личности», но избиратели-иммигранты не судили боссов так строго. Когда реформаторам удавалось, хотя бы ненадолго, сместить босса, они обнаруживали, что их избиратели ожидают от них таких же действий, как от босса. Как писал один из них, «олдермен, наряду с главой района Таммани-Холл, должен быть главным утешителем страждущих и помощником недостойных несчастных в своем районе».[1734]1734
  Outlook 50 (8 декабря 1894 г.): 973; Teaford, 27–30.


[Закрыть]

III

Родители-иммигранты – евреи, итальянцы, реже ирландцы или немцы – жаловались, что их сыновья – бездельники, которых больше интересует бейсбол, бокс или поход в цирк или на развлекательные мероприятия, чем учеба или работа, что стало одним из устойчивых символов американской популярной культуры. Авраам Кахан, русский еврейский иммигрант и журналист, точно подметил это. Написав на идиш в газете Jewish Daily Forward на рубеже веков, он ответил отцу, который жаловался на любовь своего сына-подростка к бейсболу: «Они бегают за кожаным мячом, как дети. Я хочу, чтобы мой мальчик вырос меншем, а не диким американским бегуном. Но он плачет от радости». Пусть играет, – ответил Кахан. «Давайте не будем так воспитывать детей, чтобы они выросли иностранцами на своей родине». Несколькими годами ранее, когда Кахан опубликовал свою повесть «Йекль», действие которой происходит в Нижнем Ист-Сайде, он высказался более решительно. Когда ему бросили вызов по поводу его увлечения боксом и бейсболом, заглавный герой, сменивший имя на Джейк, ответил: «Когда я живу в Америке, я хочу знать, что живу в Америке». «Здесь, – сказал он, – еврей так же хорош, как и язычник».[1735]1735
  Peter Levine, Ellis Island to Ebbets Field Sport and the American Jewish Experience (New York: Oxford University Press, 1992), 87–88. Кахан помог основать газету и редактировал ее в течение многих лет; Diner, 57.


[Закрыть]

То, что еврей может быть не хуже язычника, подразумевает игру – иногда кровавую – и что национальность каким-то образом связана со взрослыми, участвующими и наблюдающими за тем, что иммигранты и коренные американцы предыдущего поколения считали детскими играми, было относительно новым явлением. В романе Марка Твена «Том Сойер», написанном в 1876 году, рассказывается о детстве эпохи антибеллумов, в котором было много игр, животных, фантазий и долгожданных развлечений, но только некоторые из этих развлечений были связаны со взрослыми, и никто не принимал их за возвышение.[1736]1736
  Марк Твен, «Приключения Тома Сойера», авторское национальное издание: The Writings of Mark Twain (New York: Harper & Brothers, 1903, ориг. изд. 1875).


[Закрыть]

В конце Гражданской войны слова «спорт» и «спортивный» обычно обозначали нечто неприличное. Они относились к занятиям работяг или беспутных богачей, а также к женщинам, часто проституткам, которые с ними общались. Спорт был связан с азартными играми и салунами. Спортивная жизнь вызывала в памяти бильярд, пул, петушиные бои, собачьи бои, травлю крыс, призовые бои, охоту и скачки. К концу века то, как люди играли, с кем они играли и кто наблюдал за их игрой, стало маркером быстро меняющегося общества. Спорт, особенно в среде среднего и высшего классов, стал способом воспитания мужественности, преодоления неврастении и демонстрации воли и характера, которые предыдущие поколения якобы вырабатывали на войне или охоте в дикой природе.[1737]1737
  О спортивной жизни см. Paul E. Johnson, Sam Patch, the Famous Jumper (New York: Hill and Wang, 2003), 134–42; Elliott J. Gorn, The Manly Art: Bare-Knuckle Prize Fighting in America, updated ed. (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2010), 102–3, 130–31, 192–94.


[Закрыть]

В 1876 году Уильям Дин Хоуэллс рассказал о том, как его сын Джон и дочь Уинни увлекались бейсболом. Они ходили «на все матчи, и наши разговоры за столом состояли из жаргона „горячих мячей“, „горячих грунтовиков“, „вторых баз“, „питчеров“, „ловцов“, „лизов“ и я не знаю, чего еще. Меня, никогда не интересовавшегося ни одной игрой, кроме шаров, это забавляет». После того как Уинни заболела и врачи поставили диагноз «неврастения», первым делом она обратилась в гимнастический зал, от которого Хоуэллс надеялся получить «большую пользу».[1738]1738
  W. D. Howells to W. C. Howells, June 2, 1878, и W. D. Howells to W. C. Howells, Dec. 5, 1880, in William Dean Howells, Selected Letters, ed. George Warren Arms (Boston: Twayne, 1979), 2: 201, 270.


[Закрыть]

Хоуэллс как романист и критик слишком хорошо понимал противоречие между развлечением и просвещением; необходимость романа развлекать могла подменять его обязанность воспитывать. Но идея привнесения просветительства и образования в спорт и популярные развлечения может показаться не столько параллельным развитием, сколько пародией. Тем не менее именно это и предлагали пропагандисты спорта и развлечений. Марк Твен в своем письме, адресованном Баффало Биллу Коди, назвал Дикий Запад «чисто и отчетливо американским». Он показал истинную и исчезающую Америку. К 1880-м годам Альберт Сполдинг, который легко переходил от игрока к менеджеру и президенту «Чикаго Уайт Стокенз», сумел примазаться к бейсболу, который к тому времени был в основном городской игрой, как к «национальному развлечению», напоминающему о сельском прошлом и пропитанному американской добродетелью.[1739]1739
  T. J. Jackson Lears, Rebirth of a Nation: The Making of Modern America, 1877–1920 (New York: Harper, 2009), 28; T. J. Lears, No Place of Grace: Antimoderism and the Transformation of American Culture, 1880–1920 (New York: Pantheon Books, 1981), 107–8; Steven A. Riess, «Sport and the Redefinition of American Middle-Class Maculinity, 1840–1890», in Major Problems in American Sport History: Documents and Essays, ed. Steven A. Riess, 2nd ed. (Stamford, CT: Cengage, 2015), 194–203; Louis S. Warren, Buffalo Bill’s America: William Cody and the Wild West Show (New York: Knopf, 2005), 294–95.


[Закрыть]

Сполдинг был едва ли не одинок: в 1889 году Уолтер Кэмп превозносил бейсбол как квинтэссенцию американского спорта и представлял его как «хороший полезный вид спорта», в который должен играть каждый мальчик. Кэмп, настойчивый защитник и пропагандист американского спорта, более известен тем, что рекламировал футбол как противоядие от размягчения и выхолащивания. Он был бизнесменом, спортивным писателем и тренером в Йеле, который стандартизировал правила игры в футбол. В одном из тех случаев, когда все слишком хорошо, чтобы быть правдой, он женился на сводной сестре своего профессора в Йеле, Уильяма Грэма Самнера. Самнер, как никто в Америке преданный идее выживания сильнейших, обзавелся родственницей, которая превратила спорт в проявление физической формы. Бейсбол, писал Кэмп, освободит американского мальчика от «пятен распутства» и свяжет его «честью перед капитаном и товарищами». По оптимистичному объяснению Кэмпа, он избежал связи с салуном и азартными играми. Он не только избегал зла, но и способствовал добру. Сполдинг просто перечислил вклад бейсбола в более или менее алфавитном порядке: «Американская храбрость, уверенность, боевитость; американская прыть, дисциплина, решительность; американская энергия, пыл, энтузиазм; американская удача, упорство, постоянство; американский дух, смелость, успех; американская бодрость, энергичность, энергичность».[1740]1740
  Джули Де Жардинс, Уолтер Кэмп: Football and the Modern Man (New York: Oxford University Press, 2015), 37, 42, 63, 73, 83, 86; Walter Camp, «Base-Ball-for the Spectator», The Century (October 1889): 831–37; Levine, Spalding, 43–45, 98–99.


[Закрыть]

Дикий Запад Баффало Билла Коди еще более эффектно объединил спорт, развлечение и возвышение. С его грубыми наездниками (сначала индейцами, скаутами, ковбоями и вакеро, а затем всадниками со всего мира) и стрелками (самим Буффало Биллом, а позже знаменитой Энни Оукли), он ускорил переход мастерства наездника и меткости, ассоциировавшихся с войной и охотой, в спорт и развлечение. Коди провозгласил их формой патриотического воспитания.[1741]1741
  Уоррен, 126–28, 224–26, 239–51.


[Закрыть]

Коди и Сполдинг превратили Дикий Запад и бейсбол в миссионерские акции, распространяющие американскую культуру и добродетель. Они прославляли демократические тенденции, которые презирал Годкин. «Гений наших институтов, – заявлял Сполдинг, – демократичен, а бейсбол – демократичная игра». В 1889 году иммигранты, прибывающие в нью-йоркскую гавань, могли видеть, как «Дикий Запад» Баффало Билла отправляется в европейское турне, которое продлится до 1892 года, и в том же году другие иммигранты могли войти в нью-йоркскую гавань вместе с кораблем, перевозившим «Чикаго Уайт Стокингз» Альберта Сполдинга, которые возвращались из своего мирового турне 1888–89 годов.[1742]1742
  Там же, 344–57; Thomas W. Zeiler, Ambassadors in Pinstripes: The Spalding World Baseball Tour and the Birth of the American Empire (Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 2006), 73–192; Levine, Spalding, 99–109.


[Закрыть]

Возможно, бейсбол был более демократичной игрой, чем другие американские виды спорта, с точки зрения его всеохватности и массовости, но не нужно было долго искать, чтобы обнаружить, что, как и избирательный бюллетень, он был доступен не для всех. Сполдинг не просил Мозеса Флитвуда Уокера, чернокожего игрока «Толедо Мад Хенс», дать показания о демократической привлекательности бейсбола. Команда Сполдинга «Чикаго Уайт Стокингз» отказалась играть с «Толедо», если на поле выйдет Уокер. Вскоре Уокер был сослан в новую Негритянскую лигу. Луис Сокалексис, индеец из племени пенобскот, действительно играл в профессиональный бейсбол за команду «Кливленд Спайдерс», которая позже стала «Кливленд Индианс». Он занимался своим делом под какофонию воинственных криков и оскорблений. Согласно одному из отчетов за 1897 год, его «улюлюкали и завывали на трибунах». Условия найма игроков разрушали представления о свободном труде. Владельцы команд ввели положение о резерве, которое запрещало командам нанимать игроков других команд. Игроков нельзя было покупать и продавать, но можно было продавать их контракты. Сполдинг продал контракт «короля» Келли, что фактически означало продажу Келли (звезды «Белых чулков» и самого известного игрока в стране) в Бостон в 1887 году, после того как «Белые чулки» проиграли чемпионскую серию Сент-Луису. Келли – и большая часть команды – выпивали, в результате чего они были «не в состоянии играть с „Браунс“». В 1887 году Сполдинг заставил команду дать обещание соблюдать умеренность.[1743]1743
  Jeffrey P. Powers-Beck, The American Indian Integration of Baseball (Lincoln: University of Nebraska Press, 2004), 23–24; Levine, Spalding, 30–31, 40–43, 47, 52–54.


[Закрыть]

В своих расовых отношениях, трудоустройстве иммигрантов и детей иммигрантов, обещаниях о воздержании и трудовых отношениях бейсбол в лучшую и худшую сторону отражал все более разнообразное, городское и индустриальное общество, которое его породило. Чтобы предотвратить переходы в другие лиги и наказать за плохое поведение, Национальная лига Сполдинга добавила к пункту о резерве черный список. Бейсболисты, большинство из которых были выходцами из рабочего класса и многие из которых были ирландцами и немцами, предприняли собственную попытку кооперативного содружества, создав в 1890 году независимую Лигу игроков. Среди мятежников был и Келли. Результатом стала Война Братства (Brotherhood War – общее название организованных квалифицированных рабочих) и поражение игроков. Сполдинг был архитектором их поражения. Американский бейсбол во многом напоминал американский бизнес и, если уж на то пошло, американскую политику. Политики Таммани были ранними владельцами команд в Нью-Йорке, контролируя, в частности, «Нью-Йорк Джайентс».[1744]1744
  Riess, City Games, 86–87, 103–4; Levine, Spalding, 49–69; Harold Seymour, Baseball: The Early Years (New York: Oxford University Press, i960), 86–87, 92–93, 106–11, 130–31.


[Закрыть]

Те американцы, которые отрицали существование социального класса в Америке, были мудры, игнорируя спорт, который с определенной точностью прослеживал границы социального класса и нарушения этих границ. В значительной степени спорт сформировал линию обороны внутри американской социальной элиты между «обществом» и нуворишами. Как сказал Дж. П. Морган, «бизнес можно вести с кем угодно, но кататься на яхте можно только с джентльменом». Деньги давали людям досуг и пространство для игры, но эта игра приобретала социальную значимость, поскольку происходила в целом ряде новых институтов. Чтобы играть в гольф и теннис, богатые люди создавали загородные клубы. Чтобы играть в городе, они создавали эксклюзивные городские атлетические клубы. Чтобы кататься на лодках, они создавали яхт-клубы. Они гоняли своих рысаков на окраине города, но все больше и больше они гоняли их и чистокровных лошадей на сложных треках по правилам и условиям, которые они контролировали. Доступ к таким местам был ограничен. Хауэллов пригласили в охотничий клуб «Рокавей», чтобы посмотреть игру в поло. Это был, как он писал, «набор лошадиных, довольно утомительных богачей», которые вскоре узнали, что Хоуэллсы «не их тип».[1745]1745
  Pak, 86–87; Donald Mrozek, «Sporting Life as Consumption, Fashion, and Display—The Pastimes of the Rich at the Turn of the Century», in Riess, Major Problems in American Sport History, 189; W. D. Howells to A. Howells, May 31, 1896, in Howells, Selected Letters, 4: 127–28; Riess, City Games, 54–60; Katherine Carmines Mooney, Race Horse Men: How Slavery and Freedom Were Made at the Racetrack (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2014), 136.


[Закрыть]

Август Бельмонт понимал это. Его волновали и лошади, и социальный класс. «Скачки, – говорил он, – для богатых». Бельмонт был немецким еврейским иммигрантом, агентом Ротшильдов, который женился на дочери коммодора Мэтью Перри, принял христианство и после Гражданской войны занимал пост национального председателя Демократической партии. Он стремился к примирению элит Севера и Юга и нашел в своем и южанском взаимном увлечении скачками средство для этого.[1746]1746
  Муни, 158–61.


[Закрыть]

Знание лошадей и владение ими давали богачам статус, но были и ограничения. Статус Бельмонта зависел не только от его богатства, но и от его брака и обращения. Хотя как глава Демократической партии он общался с политиками Таммани, он не был одним из них; тем не менее, их общие интересы включали как лошадей, так и политику. Ипподром Саратога был совместным предприятием Джона Морриси, бывшего призедента и политического фиксера Таммани, и таких людей, как Корнелиус Вандербильт, но социальные границы не исчезли. Ричард Крокер, босс «Таммани», оказался достаточно успешным владельцем лошадей, чтобы выиграть Эпсомское дерби в Англии, но это не сделало Крокера джентльменом. Окончательный момент антисемитизма в элите наступил в Саратоге в 1877 году, когда отель Grand Union отказал в приеме ведущему немецкому банкиру-еврею Джозефу Селигману и его семье, потому что они были «израильтянами», чье присутствие оскорбляло христианскую клиентуру. То, что Селигманы имели тесные связи с Республиканской партией и что брат Джозефа был старым другом Улисса С. Гранта, не имело значения. В 1893 году нью-йоркский Юнион-клуб отказал племяннику Джозефа в членстве.[1747]1747
  Diner, 38; Jacobson, Whiteness of a Different Color, 163–66; Mooney, 134–35.


[Закрыть]

Спорт по-прежнему патрулировал границы. Ложи новых ипподромов предназначались для богатых, но были и трибуны для тех зрителей, у которых не хватало денег на лошадей, но все же было достаточно денег и времени, чтобы добираться до ипподромов на окраине города или на летних курортах вроде Саратоги, чтобы посмотреть скачки. Азартные игроки из рабочего класса, у которых не было ни времени, ни средств на посещение ипподрома, делали ставки у букмекеров в салунах.[1748]1748
  Рисс, Городские игры, 54–55, 60, 73, 209–12.


[Закрыть]

Однако до 1890-х годов скачки были необычны тем, что допускали расовую интеграцию в своих низших и средних звеньях. На добеллумском Юге лучшие наездники и тренеры были рабами, и после освобождения они вместе с новым поколением продолжали ездить и тренировать лошадей в Позолоченный век, создав тесное и процветающее сообщество, центром которого стал Лексингтон, штат Кентукки. По меньшей мере дюжина жокеев, участвовавших в первом Кентуккийском дерби в 1875 году, были чернокожими, но их статус стал частью более масштабного соревнования Реконструкции. Чернокожие могли быть лучшими тренерами и жокеями, но белые владели лошадьми и контролировали ипподромы, как выяснил Айзек Мерфи, ведущий жокей страны. Мерфи был слишком хорош; он стал слишком грозен. Оклеветанный, не допущенный к лучшим лошадям, больной от постоянной необходимости сбрасывать вес, он умер в тридцать пять лет. С триумфом Джима Кроу чернокожие жокеи и тренеры исчезли как на Севере, так и на Юге.[1749]1749
  Муни, 164, 173–235.


[Закрыть]

Элитный спорт перетек в спорт среднего класса, подстегиваемый растущим беспокойством по поводу предполагаемой феминизации американской культуры. Слова «сисси», «молликоддл» и «киска» вошли в язык как термины, обозначающие не мужественных мужчин. Футбол, бокс и охота были призваны вернуть мужественность. В футбол играли сыновья богатых людей и представители среднего класса; от многих более ранних игр он отличался тем, что, как и бейсбол, был командным видом спорта, требующим организации, координации и руководства, то есть тех качеств, которые были характерны для новой экономики. Игра в организованный футбол обычно означала посещение подготовительной школы или колледжа. Бедняки, как правило, не ходили в колледж, хотя индийские школы-интернаты, такие как Карлайл, служили суррогатом и порождали знаменитые футбольные команды. Как и скачки, футбол был одновременно и спортом, и важным социальным событием.[1750]1750
  Gorn, 192–94; Riess, City Games, 55–58; Gail Bederman, Manliness and Civilization: A Cultural History of Gender and Race in the United States, 1880–1917 (Chicago: University of Chicago Press, 1995), 1–5, 15–19.


[Закрыть]

Когда спорт богатых и средних слоев населения вторгался в жизнь бедных, он мог стать причиной социальной напряженности. Велоспорт, ставший чрезвычайно популярным в 1890-х годах, был одним из немногих видов спорта, в котором могли участвовать как женщины, так и мужчины, но он всегда был уделом среднего и высшего класса. Шестидневные велосипедные гонки в Мэдисон-сквер-гарден привлекали зрителей из рабочего класса, но поскольку для этого требовалось купить велосипед и место для езды на нем, велоспорт в значительной степени исключал городскую бедноту, как черную, так и белую. Когда городские велосипедисты ехали на работу по Уолл-стрит, пересекая иммигрантские кварталы, они раздражали пешеходов и часто сбивали детей. Жители в ответ создавали препятствия на улицах и забрасывали велосипедистов камнями и мусором.[1751]1751
  Riess, City Games, 62–65.


[Закрыть]

Верно и обратное: когда деятельность бедных вторгалась в пространства, на которые претендовали богатые, она встречала сопротивление и подавление. В конце XIX века охота превратилась в спорт, правила которого определяли богатые и средние спортсмены. Дичи становилось все меньше, и для ее сохранения потребовались законы об охране природы, но эти законы ложились тяжелейшим бременем на тех – индейцев, бедных белых и черных, сельских жителей, – кто охотился ради пропитания или заработка. Богатые люди охотились, чтобы вырастить свое мужское достоинство, а не для того, чтобы прокормить семью. Они устанавливали правила честной охоты, ограничивали количество убитых, определяли, какие животные считаются дичью, устанавливали сезоны и стремились сохранить среду обитания, чтобы иметь достаточно дичи для убийства. Они использовали государство для пресечения деятельности тех, кто игнорировал эти нормы.[1752]1752
  Джон Ф. Райгер, Американские спортсмены и истоки охраны природы, 3-е, переработанное и дополненное издание (Корваллис: Издательство Орегонского государственного университета, 2001); Карл Якоби, Преступления против природы: Squatters, Poachers, Thieves, and the Hidden History of American Conservation (Berkeley: University of California Press, 2001), 1–148; Louis S. Warren, The Hunter’s Game: Poachers and Conservationists in Twentieth-Century America (New Haven, CT: Yale University Press, 1997), 48–105, и passim.


[Закрыть]

Спортсмены-иммигранты сначала играли в игры своих стран, но, подобно персонажу Йекля, они, и особенно их дети, увлеклись американскими играми. Иммигрантский спорт группировался либо вокруг этнических клубов, таких как немецкие турнвейнс и богемские сокол-холлы, которые часто имели спортивные залы, либо вокруг ирландского спорта, организованного братскими и политическими организациями, такими как ирландский клан На Гаэль. К 1890-м годам старая деревенская атлетика уступила место американской, и в городах стали появляться ирландские общественные и атлетические клубы, часто связанные с бандами или политиками. Еврейская ассоциация молодых людей, созданная по образцу YMCA, пропагандировала «мускулистый иудаизм», а ее спортивные залы и атлетические мероприятия стали характерной чертой жизни немецких евреев.[1753]1753
  Riess, City Games, 94–100.


[Закрыть]

Бокс, пристрастие Теодора Рузвельта, находился на границе респектабельности. «Научные» спарринги, а затем и бокс по правилам маркиза Куинсбери были законными, а призовые бои, особенно бои голыми кулаками, становились незаконными. Профессиональные призовые бои по новым правилам стали в подавляющем большинстве иммигрантским и, в меньшей степени, черным видом спорта. Эти бойцы приобретали свои навыки на улицах в качестве самозащиты или защиты от конкурирующих групп или банд, а затем оттачивали их в захудалых спортзалах. Лучшими бойцами 1880–1890-х годов были ирландцы. Джон Л. Салливан, чемпион в тяжелом весе с 1882 по 1892 год, узаконил правила Квинсбери и стал самым известным американским спортсменом своей эпохи. Он перенес жесткость рабочего класса с улиц в новый мир профессионального спорта. Он символизировал парадоксальное героическое самообольщение, пока его напряженные тренировки не перестали уравновешивать его разгульную жизнь и гулянки. К началу века в мире появились чемпионы-евреи, за ними последовали другие этнические группы.[1754]1754
  Там же, 109–13; Горн, 196–206, 222.


[Закрыть]

Когда Джордж Вашингтон Планкитт купил билеты, чтобы поддержать местную бейсбольную команду, это был маленький жест, который указывал на более масштабную закономерность: в популярной культуре вещи, которые часто считаются самыми квинтэссенциально американскими, с наибольшим энтузиазмом принимались детьми иммигрантов. Бейсбол был тем видом спорта, где наиболее ярко проявлялись запутанные этнические, расовые и социальные противоречия городской Америки. Как и практически все другие командные виды спорта, это была мужская игра, но она имела широкий географический и социальный охват. Индейцы с энтузиазмом приняли ее. В нее играли вдоль мексиканской границы и распространяли через нее. Но в основном, особенно в профессиональной форме, это была городская игра, в которую играли и смотрели представители всех социальных слоев, которые могли, по крайней мере на данный момент, претендовать на большую идентичность через команду и место, которое она представляла.[1755]1755
  Riess, City Games, 65–68; Alan M. Klein, Baseball on the Border: A Tale of Two Laredos (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1997), 32–46; Powers-Beck, 7–10, 12–30.


[Закрыть]

Когда отцы-иммигранты смотрели на бейсбол или Дикий Запад и видели в них ребячество, они упускали существенную часть и того, и другого. Эти игры были бизнесом, от которого веяло той самой американской современностью, которая одновременно привлекала и отталкивала самих иммигрантов. Альберт Гудвилл Сполдинг сделал свою спортивную карьеру и создал знаменитую компанию по производству спортивных товаров. Сын Среднего Запада, который всегда говорил правильные вещи о бейсболе как об инструменте воспитания характера, он знал, что это еще и способ подняться в мире.[1756]1756
  Левин, Остров Эллис, 5–6, 8–9, 13, 21, 26.


[Закрыть]

Буффало Билл Коди также принимал капиталистическую современность. Дикий Запад использовал наемных рабочих и зависел от современной рекламы и парового транспорта, чтобы изобразить исчезнувший мир, в котором не было всего этого. Коди и его труппа путешествовали на специальном поезде. Они создали палаточный городок, часто вокруг парка – иногда парка, созданного ими самими, – и использовали генераторы для проведения ночных шоу под электрическим освещением. Лагеря Дикого Запада представляли собой переходные современные города – противоположность палаточным городкам, – которые заслужили похвалу за санитарные условия и здоровье.[1757]1757
  Warren, Buffalo Bill’s America, 417, 442–47, 437–45, 452.


[Закрыть]

Внутри палаточного городка, особенно к 1890-м годам, существовал мир, столь же разнообразный, как и иммигрантские кварталы. На Диком Западе выступали индейцы, а также мексиканские вакеро и члены оркестра, которые, как и некоторые ковбои, были детьми иммигрантов. К 1894 году, когда Коди выступал в Бруклине с полугодовым концертом, «Дикий Запад» принял новый формат. Теперь это был Дикий Запад и Конгресс грубых всадников мира. В шоу участвовали казаки, гаучо, цыгане, немцы, англичане, арабы и туркмены – своего рода конный эквивалент этнических выставок Бруклина и Нью-Йорка.[1758]1758
  Там же, 422–32, 432–37.


[Закрыть]

Авраам Кахан понял более широкие контуры спорта и развлечений. Позже, в 1890-х годах, когда Коди снова выступал в Нью-Йорке, Кахан брал интервью у Буффало Билла на английском языке, а у его казаков – на русском. Еврейскому иммигранту, чьи единоверцы страдали от нападений казаков в России, интервью с казаками, выступающими на Диком Западе, показалось удивительным; однако казаки оказались вовсе не казаками, а грузинами, которые, как и русские евреи, были подданными Российской империи. Грузины не были впечатлены американскими ковбоями. Американские наездники были «довольно хороши», признал лидер грузин, но «в них нет ни огня, ни сладости, даже если они знают свое дело».[1759]1759
  Авраам Кахан, ред. «Мы не казаки», в книге «Бабушка никогда не жила в Америке»: The New Journalism of Abraham Cahan (Bloomington: Indiana University Press, 1985), 424–27.


[Закрыть]

Буффало Билл, безусловно, знал свое дело, и Кэхен знал, что Коди его знает, и понимал, насколько это сложный бизнес. Коди занимался популярными развлечениями, и у него это хорошо получалось; тем не менее, он всегда отказывался прикреплять слово «шоу» к своим развлечениям, настаивая на том, что они носят образовательный характер. Предполагалось, что обучение будет проходить в духе американизма – покорения дикости, распространения домашнего очага – а зрителями будут американские семьи. Однако аудитория оказалась интернациональной, поскольку шоу путешествовало, и, в некотором смысле, интернациональной даже на родине, поскольку он привлекал иммигрантов. Однако аудитория никогда не была пассивной, и шоу не могло быть просто дидактическим. И это делало популярную культуру сложным бизнесом.

В популярной культуре, религии, политике и еще большем количестве аспектов американской жизни иммигранты начали преобразовывать институты, которые должны были преобразовать их. Они не превращали их в версии старого мира, да и не собирались этого делать. Те, кто тосковал по старому миру, могли вернуться в него и часто возвращались. Вместо этого иммигранты создали более сложный американский мир.