Текст книги "Республика, которую он защищает. Соединенные Штаты в период Реконструкции и Позолоченного века, 1865-1896 (ЛП)"

Автор книги: Ричард Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 80 страниц)

I

На дальних берегах уже назревали более сильные бури. Американское процветание было связано с Европой гораздо глубже, чем предполагало большинство американцев. То, что происходило по одну сторону Атлантики, в конце концов оказывалось на другой. 9 мая 1873 года в Вене рухнула фондовая биржа. Финансовая катастрофа в Вене перекинулась на Берлин, потому что немцы помогли создать австрийский бум, вложив в него золото, пришедшее в качестве репараций из Парижа в Берлин после франко-прусской войны. Германия пострадала, когда Австрия разорилась.[599]599
  Scott Nelson, A Nation of Deadbeats: An Uncommon History of America’s Financial Disasters (New York: Knopf, 2012), 161–63.


[Закрыть]

Золото было одной товарной цепью, пшеница – другой. Она связывала Вену с Лондоном и, в конечном счете, с Нью-Йорком, Чикаго и прериями за их пределами. Экономика Австро-Венгрии зависела от экспорта пшеницы в Великобританию. Однако примерно с 1871 года британские закупки зерна стали склоняться в сторону Северной Америки, поскольку огромные инвестиции американцев в железные дороги и западные фермы начали действовать. Американская пшеница, произведенная такими людьми, как Дик Гарланд, хлынула из прерий на элеваторы Чикаго, где ее перегружали в вагоны и по большим магистралям везли на экспорт к восточному побережью. Дополнительное зерно поступало в Европу из Калифорнии на кораблях. По мере роста урожаев и снижения транспортных расходов американская пшеница вытесняла более дорогое зерно из Центральной и Восточной Европы. Это поставило под угрозу австрийские банки, которые вкладывали значительные средства в экспортную торговлю скотом и пшеницей, которую американцы недооценивали.[600]600
  Там же, 161–63; William Cronon, Nature’s Metropolis: Chicago and the Great West (New York: Norton, 1991), 97–147.


[Закрыть]

Немногие американцы за пределами нью-йоркских финансовых рынков поначалу обратили внимание на австрийский крах. Но большее число обратило внимание на реакцию Банка Англии. Не зная, куда в следующий раз ударит паника, британцы стремились как ограничить безрассудное заимствование, поставившее Австрию на колени, так и увеличить золотой запас Банка Англии. Старушка с Нидл-стрит повысила учетную ставку – сумму, взимаемую с других банков за краткосрочные кредиты, – тем самым фактически подняв процентные ставки по всей Европе и Северной Америке. Учетная ставка подскочила с 4% в начале мая до 9% к ноябрю.[601]601
  Нельсон, 161–63.


[Закрыть]

Еще до Венского краха инвесторы беспокоились за американские железные дороги. Нервные европейцы были плохи для американских железных дорог. Американцы финансировали основную часть расширения железных дорог, но британцы, а также немцы и голландцы также вкладывали значительные средства. Европейцы были особенно увлечены западными железными дорогами, многие из которых, как заметил один британский банкирский дом, были «предприятиями диких кошек… Железные дороги через пустыни, нигде не начинающиеся и нигде не заканчивающиеся». Облигационный долг американских железных дорог вырос с 416 миллионов долларов в 1867 году до 2,23 миллиарда долларов в 1874 году. Такие цифры были обманчивы. Многие облигации продавались со скидкой, в результате чего железным дорогам приходилось выплачивать долг, намного превышающий полученные ими деньги.[602]602
  Историческая статистика Соединенных Штатов Америки с древнейших времен до наших дней: Millennial Edition, ed. Скотт Зигмунд Гартнер, Сьюзан Б. Картер, Майкл Р. Хейнс, Алан Л. Олмстед, Ричард Сатч и Гэвин Райт (Нью-Йорк: Cambridge University Press, 2006), 4: 920, Инвестиции в железнодорожную недвижимость… таблица Df 891–900; White, 78–79; Standard, Oct. 24, 1874, The Newspaper Cuttings Files of the Council of Foreign Bondholders in the Guildhall Library, London (East Ardsley, UK: EP Microform, 1975), р. 219; National Car Builder, цитируется в Railway Age (New York [etc.]: Simmons-Boardman Publishing Corp. [etc.]), 343; «Капитал и расширение железных дорог», Bankers Magazine and Statistical Register (American Antiquarian Society; Oct. 1876), 279; Ralston Lees & Waller to Mills, and Bell, Dec. 7, 1872, Lees & Waller to Bell, Dec. 9, 1872, in William Chapman Ralston Correspondence, 1864–75 (Bancroft Library, UC Berkeley).


[Закрыть]

Финансовые цифры часто были приманкой, чтобы заманить реальные доллары на погибель. Железнодорожные промоутеры манипулировали цифрами так, что они провозглашали безопасность и прибыль для неопытных людей, в то время как инвестиции, о которых идет речь, не обеспечивали ни того, ни другого. Пока инвесторы реинвестировали проценты от облигаций железных дорог в новые облигации, железные дороги могли использовать новые инвестиции для выплаты процентов по существующим займам. Однако как только обеспокоенные инвесторы смогли получить более высокую и безопасную прибыль в Англии, деньги начали перетекать обратно через Атлантику, и надвигалась беда. В 1872 году ситуация выглядела серьезной. К 1873 году она выглядела ужасной. Когда летом 1873 года наступили обычные финансовые трудности осеннего сезона сбора урожая, Вена казалась неуютно близкой к Нью-Йорку. Американским железным дорогам не хватало доходов, чтобы оплачивать расходы и проценты, а без доступа к свежему капиталу они могли оказаться в состоянии дебиторской задолженности.[603]603
  Уайт, 65–84.


[Закрыть]

Слабость железных дорог угрожала банкирам, которые их финансировали. Особенно это угрожало компании Jay Cooke & Company, которая в 1870 году взяла на себя ответственность за финансирование Северной Тихоокеанской железной дороги. Поначалу Куку удалось привлечь мелких инвесторов, которым он продавал государственные облигации, чтобы они вложили свои деньги в облигации Northern Pacific. Он также привлек таких известных людей, как Гораций Грили и Генри Уорд Бичер. Но ему не удалось убедить крупные европейские дома продавать его облигации, и вскоре бездействующая Northern Pacific накопила долг перед Домом Кука, намного превышающий тот, о котором Кук говорил своим партнерам и инвесторам. Кук обещал ограничить авансы своего банка железной дороге до 500 000 долларов, но к лету 1873 года они достигли 7 миллионов долларов. Northern Pacific высасывала его досуха, а единственным обеспечением по кредитам служили ее облигации, не имеющие рыночной стоимости.[604]604
  Там же, 56–57, 81–84; Sven Beckert, The Monied Metropolis: New York City and the Consolidation of the American Bourgeoisie, 1850–1896 (Cambridge: Cambridge University Press, 2001), 152.


[Закрыть]

Проблемы Кука были разновидностью проблем, с которыми сталкивались практически все западные и южные железные дороги, а также многие на Востоке и Среднем Западе. Весной 1873 года Хантингтон почувствовал напряжение. Он не мог спать, охваченный «нервным волнением». Он был готов разгрузить Central Pacific, но никто не хотел покупать.[605]605
  Уайт, 81–82.


[Закрыть]

Чтобы покрыть свои расходы, некоторые железные дороги прибегали к краткосрочным займам, но хотя это и снимало проблемы с наличностью, делало их уязвимыми перед сокращением денежной массы во время предсказуемых осенних потрясений на финансовых рынках, когда банки отзывали кредиты или не возобновляли их. Грант полагался на секретаря-казначея Джорджа Бутвелла, который помогал ему преодолевать кризисы, но теперь Бутвелл вернулся в Сенат.[606]606
  Ирвин Унгер, Эра зеленого доллара: A Social and Political History of American Finance, 1865–1879 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1964), 164–65, 190–94, 213–15; Summers, Ordeal of the Union, 336.


[Закрыть]

В 1873 году Уильям Ричардсон занимал пост министра финансов. Хотя Грант только что победил либеральных республиканцев, поклонявшихся золотому стандарту, и он, и Ричардсон были подвержены давлению со стороны сторонников «твердых денег», которые винили в инфляции и повышении процентных ставок фиатную валюту. Дебаты о фиатной валюте доминировали в монетарной политике, но пока они занимали центральное место, один из самых странных заговоров в американской истории выступал в качестве своеобразного сайд-шоу.[607]607
  Unger, 213–15.


[Закрыть]

В январе 1873 года Конгресс проголосовал за демонизацию серебра, за исключением мелких монет. Принятие законопроекта отметили только члены Сената и Казначейства, а также Уильям Ралстон, калифорнийский банкир. Соединенные Штаты больше не будут выпускать серебряные доллары, оставив только торговый доллар (часто называемый «китайским долларом») для торговли со странами с серебряным стандартом, под которым в основном подразумевался Китай. Серебро больше не будет юридическим стандартом в Соединенных Штатах; с биметаллизмом было покончено. В то время на этот закон не обращали внимания, но в итоге он был проклят как «Преступление 73-го года». Его последствия отражались в американской политике до конца века.

Против принятия этого законопроекта было мало возражений, поскольку сторонники «мягких денег» рассматривали серебро как еще одну форму спекуляций, а сторонники «твердых денег» стремились к золоту. Только позже, когда антимонополисты и сторонники «мягких денег» признали серебро инфляционным вариантом золотого стандарта в дефляционном мире, они задним числом демонизировали его и возложили ответственность на восточных и европейских банкиров.[608]608
  Уолтер Т. К. Нуджент, Деньги и американское общество, 1865–1880 (Нью-Йорк: Фри Пресс, 1968), 72–93; 140–71; Унгер, 328–31.


[Закрыть]

Преступление 73-го года имело место, но восточные и европейские банкиры не были его виновниками. На самом деле они хотели, чтобы Соединенные Штаты сохранили биметаллизм. С переходом Европы на золотой стандарт большое количество европейского серебра, больше не нужного европейским казначействам, а также слитков из новых месторождений наводнило товарные рынки, снизив цену на серебро. Восточные банкиры, которые также владели серебром, опасались стремительного падения цен на него и хотели, чтобы Казначейство США закупило серебро и тем самым защитило стоимость их активов. Как и европейские банкиры, меньше всего они хотели демонизации серебра.[609]609
  Сэмюэл ДеКанио, Демократия и истоки американского регулирующего государства (Нью-Хейвен, КТ: Издательство Йельского университета, 2015), 92–120.


[Закрыть]

Антимонопольщики ошиблись с заговорщиками. В 1873 году Уильям Ралстон из Банка Калифорнии и его коллеги контролировали Комсток Лоуд в Неваде, чьи рудники обеспечивали большую часть американской добычи серебра. Наблюдая за тем, как Европа переходит на золотой стандарт, Ральстон понял, что демонизированное европейское серебро быстро упадет в цене, а если Казначейство США обеспечит рынок сбыта, то серебро хлынет в Соединенные Штаты в объемах, которые Казначейство не сможет поглотить. Калифорнийский банк Ралстона был серьезно перегружен. Снижение цен на серебро спровоцировало бы ажиотажный спрос на акции горнодобывающей компании Comstock, что могло бы уничтожить банк. Он смирился с тем, что цены на серебро в США упадут; он хотел смягчить падение и создать альтернативные рынки для своего серебра.[610]610
  ДеКанио, 92–120.


[Закрыть]

У Ралстона были общие финансовые интересы в Комстоке с сенатором Уильямом Стюартом из Невады, и он помогал финансировать кампании Стюарта. Он сговорился со Стюартом и небольшой группой сенаторов, чтобы добиться принятия Закона о чеканке монет, который, на первый взгляд, нанес смертельный удар по его интересам. На самом же деле в нем был найден тонкий и умный баланс. Закон демонизировал серебро, предотвратив тем самым наплыв европейского серебра на американские рынки, но при этом создал государственный рынок для американского серебра, разрешив использовать серебряные доллары для торговли в Китае. Они должны были производиться на монетном дворе в Сан-Франциско, что давало серебру Комстока огромное ценовое преимущество перед серебром, которое приходилось доставлять из Европы. Этот закон убивал двух зайцев одним выстрелом, препятствуя европейскому импорту и одновременно создавая защищенный рынок для американского серебра. Он сделал Ролстону последний подарок, отменив плату за чеканку монет, которую должны были платить те, кто продавал золото и серебро монетному двору, чтобы перевести их слитки в монеты.

Генри Линдерман, возглавлявший Монетный двор в Филадельфии и имевший большое влияние в Министерстве финансов, по сути, стал автором Закона о чеканке монет. Ралстон хорошо заплатил ему за усилия по разработке законопроекта и его прохождению через Конгресс. Большинство членов Конгресса рассматривали законопроект как относительно безобидное решение валютных вопросов. Он не вызвал особых возражений. Все это было частью «внутренности» – слова, которое американцы обычно использовали для описания событий, отличающихся от того, чем они казались на поверхности, – политики XIX века. Успехи Ралстона в лоббировании в конечном итоге не принесли ему пользы. Паника 1873 года захлестнула его. Он утонул в заливе Сан-Франциско в 1875 году, возможно, покончив с собой.[611]611
  Там же, 92–120.


[Закрыть]

Паника 1873 года – финансовый кризис, разразившийся в Соединенных Штатах осенью. Министр Ричардсон отреагировал робко. Он выпустил несколько гринбеков, но в основном он заменил гомилии о золотом стандарте на те деньги, которые Кук и другие банкиры и финансисты отчаянно пытались собрать. «Доверие, – говорил Ричардсон, – должно было полностью восстановиться только в результате медленного осторожного процесса получения более глубоких знаний об истинных ценностях… …и путем ведения бизнеса на более твердой основе, с меньшей инфляцией и большим вниманием к реальной надежности и внутренним ценностям».[612]612
  Уайт, 83–84.


[Закрыть]

Паника в Европе, скандал в Соединенных Штатах и сужение денежного рынка привели к тому, что Northern Pacific и другие железные дороги оказались в бурном финансовом море. Дело Credit Mobilier сделало дальнейшие субсидии маловероятными, а гарантии по облигациям – немыслимыми. Только самые доверчивые и отчаянные могли инвестировать в железные дороги, которые грабили инсайдеры, если, конечно, они не планировали сами стать грабителями. Когда из-за нападок конкурентов Джею Куку стало еще труднее продавать облигации, Кук впал в отчаяние. Необходимость поддерживать Северную Тихоокеанскую железную дорогу привела его в Банк свободных людей.[613]613
  Джонатан Леви, Freaks of Fortune: The Emerging World of Capitalism and Risk in America (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2012), 126–36; White, 81–82.


[Закрыть]

Банк вольноотпущенников не был государственным учреждением, хотя некоторые вольноотпущенники были вынуждены считать, что это так. Это был сберегательный банк, зафрахтованный Конгрессом, который продвигали люди, тесно связанные с Бюро вольноотпущенников. Своим ростом он был обязан отказу правительства перераспределить землю среди вольноотпущенников. Агенты банка и Бюро вольноотпущенников убедили многих бывших рабов в том, что, положив свои скудные сбережения от военной службы, зарплаты или издольщины в Банк вольноотпущенников, они смогут со временем купить землю. Как и их белые современники из рабочего класса, вольноотпущенники были большими экономами. Уровень сбережений в Америке был ошеломляющим: к 1870-м годам он составлял примерно 24 процента валового национального продукта. В общей сложности около ста тысяч вольноотпущенников доверили банкам около 50 миллионов долларов в период с 1865 по 1874 год.[614]614
  Levy, 126–36; Robert E. Gallman, «Growth and Change», in The Cambridge Economic History of the United States, ed. Стэнли Л. Энгерман и Роберт Э. Галлман (Кембридж: Издательство Кембриджского университета, 1996), 39–45.


[Закрыть]

Джей Кук, бывший аболиционист, стал участвовать в работе Банка свободных людей через своего брата Генри. Уильям Дин Хоуэллс в молодости с удовольствием работал с Генри Куком, которого он считал «самым простым из простых джентльменов». Кук давал Хоуэллсу очень плохие советы, которые Хоуэллс считал хорошими. («Никогда, – говорил он Хоуэллсу, – не пишите ничего такого, что вам было бы стыдно читать женщине»). «Предпочтение приличий» Хоуэллса наложило отпечаток на его творчество, и в результате многое из того мира, в котором он жил на самом деле, исчезло с его страниц. То, о чем он отказывался писать, больно ударило по его репутации среди современников. Это вредит его репутации до сих пор.

Генри Кук, не желая говорить непристойности, был более чем готов вести себя непристойно, если того требовали его интересы.[615]615
  Уильям Дин Хоуэллс, Годы моей юности и три эссе (Блумингтон: Издательство Университета Индианы, 1975), 125–26.


[Закрыть]

После того как Генри вошел в состав правления Банка свободных людей, он стал играть важную роль в инвестировании его вкладов. Стремясь получить доход, превышающий ставки по государственным облигациям, Генри добился изменения устава, превратив сберегательный банк в инвестиционный, который мог делать более рискованные вложения. Он перевел средства в облигации трансконтинентальной железной дороги. Банк также выдавал сомнительные кредиты политическим инсайдерам, чьи ценные бумаги зачастую практически ничего не стоили, но влияние которых Куки ценили. Когда у Jay Cooke & Company начались проблемы, Freedman’s Bank приобрел некоторые из ее худших активов. В конце концов Генри перевел депозиты Freedman’s Bank в Jay Cooke & Company, что позволило его брату платить за эти деньги меньший процент, чем тот, который Freedman’s Bank выплачивал вкладчикам. Наконец, Генри ссудил средства банка Фридмана компании Jay Cooke & Company, взяв в качестве залога облигации Northern Pacific, которые его брат не смог продать. Не в последний раз самые бедные американцы становились жертвами жадности, неразумности и амбиций самых богатых.[616]616
  Леви, 139–44; Уайт, 83.


[Закрыть]

18 сентября 1873 года – в очередную «черную пятницу» и всего через несколько дней после того, как Джей Кук принимал Гранта в своем поместье под Филадельфией, – нью-йоркский филиал компании Jay Cooke & Company закрыл свои двери. За ним последовали и другие филиалы, вызвав панику 1873 года. Если Кук мог потерпеть неудачу, то это мог сделать каждый. Вкладчики бросились снимать сбережения. 20 сентября Нью-Йоркская фондовая биржа закрылась впервые в своей истории. Банки требовали кредиты, предприятия рушились, и Соединенные Штаты погрузились в депрессию, которая продлится до 1879 года. В конце сентября Хантингтон из Центральной Тихоокеанской железной дороги, перегруженный работой и заботами, написал просто: «Я остаюсь в своем офисе, не зная, что делать». Федеральная реакция была вялой и неадекватной: Казначейство купило облигации, чтобы влить гринбеки в систему, а затем начало перевыпускать ограниченное количество гринбеков, чтобы раздуть валюту. Это оказалось слишком мало и слишком поздно.[617]617
  London Times, 3 февраля 1876 г., Newspaper Cutting Files, v. 6: 88, р. 221; White, 83–84.


[Закрыть]

Как и в хорошие времена, железные дороги лидировали в плохие. Они понесли экономику к обрыву. Пресса назвала Панику 1873 года железнодорожной депрессией. Двадцать пять железных дорог объявили дефолт по своим долгам в первые несколько месяцев после краха. Семьдесят одна последовала за ними в 1874 году и еще двадцать пять – в 1875-м. К 1876 году примерно половина железнодорожных компаний перешла под опеку. Акции железнодорожных компаний потеряли 60 процентов своей стоимости в период с 1873 по 1878 год. К 1876 году назначенные судом управляющие контролировали половину пробега железных дорог в стране. Американские чугунолитейные заводы, чьим основным рынком сбыта были железные дороги, также пострадали. Половина из них закрылась чуть более чем через год после краха.[618]618
  Уайт, 85.


[Закрыть]

Страна была усеяна обанкротившимися и бесхозными линиями; другие выжили только благодаря милосердию кредиторов. Техасская Тихоокеанская линия Скотта перешла под управление кредиторов, как и Чесапик и Огайо Хантингтона. Важные нью-йоркские банки поняли, что, поскольку банкиры неоднократно закладывали ценные бумаги Central Pacific, они фактически ничего не стоят в качестве залога. Лучше было заключить сделку с Central Pacific, иначе цепь долгов задушила бы еще больше банков. Джей Гоулд разорил Union Pacific, спас ее от банкротства и устроил то, что в итоге стало одним из его самых крупных финансовых убийств.[619]619
  Уайт, 82–85.


[Закрыть]

Достоверных статистических данных о масштабах спада не существует. Похоже, что потери промышленного производства – около 10% – были меньше, чем в более ранних и более поздних депрессиях, а сельскохозяйственное производство, возможно, сократилось незначительно или не сократилось вовсе, но за этими цифрами скрывается более глубокая проблема, которая будет мучить экономику до конца века. Поскольку в ответ на снижение цен фермеры стали производить больше, объем сельскохозяйственного производства не сократился. Но увеличение урожая на рынке привело к падению цен и дефляции, что означало, что фермеры будут возвращать дешевые доллары, которые они заняли, более дорогими долларами. Вот вам и топливо для сельскохозяйственного бунта. Аналогичная ситуация сложилась на железных дорогах и в других отраслях с высокими постоянными затратами. Нуждаясь в возврате денег, взятых в долг и вложенных в заводы и машины, они продолжали производить, даже когда цены падали. Как позже объяснит экономист Артур Хэдли, в случае с железными дорогами необходимость оплачивать постоянные издержки означала, что если железная дорога принимала груз по 0,11 доллара за тонну, перевалка которого обходилась ей в 0,25 доллара, то она теряла 0,14 доллара за тонну. Но если 0,15 доллара из 25 центов, которые стоила перевозка груза, были фиксированными – проценты и обслуживание, – то железная дорога теряла еще больше (0,15 доллара) на тонне, если отказывалась брать груз в убыток. Объем производства и валового внутреннего продукта мог оставаться необычайно высоким, даже когда доходы и прибыли падали, а труд страдал.[620]620
  White, 82–87; Samuel Rezneck, «Distress, Relief, and Discontent in the United States During the Depression of 1873–78», Journal of Political Economy 58, no. 6 (1950): 495; Nicolas Barreyre, «The Politics of Economic Crises: The Panic of 1873, the End of Reconstruction, and the Realignment of American Politics», Journal of the Gilded Age and Progressive Era 10, no. 4 (2011): 408; Joseph Davis, «An Annual Index of U.S. Industrial Production: 1790–1915», Quarterly Journal of Economics 119, no. 4 (2004), особенно 1203; Arthur Twining Hadley, Railroad Transportation Its History and Its Laws (New York: G. P. Putnam’s Sons, 1886), 70–71.


[Закрыть]

Финансовые цифры могли быть обманчивыми, но страдания были вполне реальными. В 1873 году было зарегистрировано 5183 банкротства, а паника началась только в октябре. В 1878 году, последнем полном году депрессии по обычным меркам, их было 10 478. По оценкам Общества улучшения положения бедных, зимой после паники 25% рабочих Нью-Йорка были безработными. Следующей зимой их оценка составила одну треть. В своих мемуарах Сэмюэл Гомперс, в то время молодой иммигрант, занимавшийся производством сигар в Нью-Йорке, вспоминал, как тысячи людей ходили по улицам в поисках работы в течение зимы ужасающих бедствий. Семья человека, с которым он работал, была вынуждена питаться домашней собакой. Хотя некоторые ученые считают, что депрессия ослабла уже в 1876 году, по стандартным меркам потребовалось до марта 1879 года, чтобы экономика достигла дна и начала подниматься. Шестидесятипятимесячный спад стал самым продолжительным в американской истории.[621]621
  Unger, 226–28; Economic Cycle Dating Committee of NBER, «Business Cycle Expansions and Contractions». NBER, http://www.nber.org/cycles.html; Davis; Rosanne Currarino, The Labor Question in America: Economic Democracy in the Gilded Age (Urbana: University of Illinois Press, 2011), 88–89; White, 82–83; Rezneck, 495–96; Alexander Keyssar, Out of Work: The First Century of Unemployment in Massachusetts (Cambridge: Cambridge University Press, 1986), 4–8; Barreyre, 407–8.


[Закрыть]

Американцы вступили в период радикальной экономической и политической нестабильности, которую они были плохо готовы понять. Хотя признаки фундаментальных перемен появились задолго до 1873 года, экономические ритмы свободного труда все еще казались доминирующими в годы после войны. Самостоятельное производство на фермах Севера и Запада процветало; рабочие, перестав заниматься наемным трудом, открывали малые предприятия, а розничная торговля по-прежнему оставалась уделом небольших магазинов и лавок. Эксперты заметили, что самая быстрорастущая часть населения состояла из подмастерьев, но это еще не разрушило общую концепцию, согласно которой трудовая жизнь ведет к независимости. Когда разразилась паника 1873 года, многие из этих подмастерьев не только потеряли работу, но и независимые производители потерпели крах и были выброшены в ряды рабочих.

Безработица была относительно новым явлением, артефактом подъема индустриальной Америки, где значительный рост производительности труда часто происходил за счет экономической безопасности. Слово «безработица» приобрело свое современное значение, означающее отсутствие работы и поиск оплачиваемой работы только в рамках доминирующей системы наемного труда, где у подмастерьев не было возможности уехать в сельскую местность и заняться самостоятельным сельскохозяйственным производством во время спадов. Безработица, то есть отсутствие работы не по своей вине, ознаменовала собой сдвиг как в моральной и социальной, так и в экономической сферах. Раньше американцы объясняли отсутствие работы индивидуальными причинами – ленью или инвалидностью, но безработица означала структурный сдвиг. Люди, ищущие работу, не могли ее найти, и у них не было доступа к земле или другим ресурсам, чтобы нанять себя. Безработица стала двигателем целого ряда социальных проблем: бездомности, недоедания, преступности и болезней.[622]622
  Кейссар, 1–8, 11–14, 17–18.


[Закрыть]

В 1878 году Массачусетс, оплот наемного труда в стране, предпринял систематическую попытку определить уровень безработицы. В штате насчитывалось триста тысяч рабочих, занятых в обрабатывающей промышленности, и к 1875 году 70 процентов мужчин и почти все женщины, занятые вне дома, работали за зарплату. Не выдержав конкуренции со Среднего Запада, число фермеров сократилось с 60 процентов рабочей силы в 1820 до 13 процентов к 1870 году.[623]623
  Там же, 1–2, 14–16.


[Закрыть]

Подсчет безработных имел серьезные идеологические последствия. Кэрролл Райт, ученик Фрэнсиса Уокера и ведущий статистик, возглавил эту работу, в результате которой в Массачусетсе было обнаружено всего двадцать две тысячи безработных. Он рассматривал этот результат как опровержение «крокеров», которые утверждали, что в США три миллиона безработных, а в Массачусетсе – четверть миллиона. Но цифры Райта скрывали столько же, сколько и раскрывали. Он не учитывал женщин, а также детей до восемнадцати лет, составляющих значительную часть рабочей силы. По мнению Райта, не все, кого депрессия выкинула с работы, считались безработными. Те, кого он считал не ищущими работу, недостаточно усердными в поисках работы или не желающими соглашаться на сокращение зарплаты, не считались безработными. Не считались безработными и нищие, и те, кто был слишком болен, чтобы регулярно работать. Цель сокращения числа безработных заключалась в том, чтобы укрепить веру в то, что работа и возможности по-прежнему доступны для тех, кто их ищет.[624]624
  Там же, 1–8, 15–16, 50.


[Закрыть]

Если пересмотреть цифры Райта и включить в них всех рабочих, лишившихся работы во время депрессии 1870, то окажется, что уровень безработицы в 1878 году составлял более 15%. Более того, более 30 процентов рабочей силы не имели работы в течение как минимум ста дней в течение года. Даже в хорошие времена сезонная безработица была реальностью для многих рабочих. Регулярные периоды безработицы стали нормой. Они стали маркерами идентичности рабочего класса.[625]625
  Там же, 37, 50–52, 62–69.


[Закрыть]

Когда работники стали ожидать длительных увольнений – реже в хорошие времена, чаще в плохие, – они стали искать средства защиты. Они боролись за то, чтобы не подпустить волка к двери. Рабочие накапливали сбережения на трудные времена, отдавая детей на работу, беря пансионеров и сокращая потребление. Например, в 1872 году Тим Харрингтон из Ньюберипорта, штат Массачусетс, отправил жену и детей на работу, а на свою зарплату покупал только муку для семьи, откладывая остальное. По сути, такие семьи, как Харрингтон, закладывали будущее своих детей, чтобы создать страховочную сетку. Все это было своего рода самостраховкой на случай неизбежных экономических спадов, но, как сообщил в конце депрессии один массачусетский полировщик мебели, безработица затрудняла накопления. Чтобы откладывать по 100 долларов в течение года – сумма, которую он считал необходимой для накопления компе-тенции, – семья из трех человек должна была зарабатывать по 12 долларов в неделю в течение пятидесяти двух недель. Но если мужчина «бездельничал пару месяцев или болел: что будет с семьей?».[626]626
  Стефан Тернстром, Бедность и прогресс: Social Mobility in a Nineteenth Century City (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1964), 136; Keyssar, 143.


[Закрыть]

Исчерпав свои сбережения, рабочие обращались к родственникам и соседям, а затем к местным торговцам и домовладельцам, которые предоставляли им кредиты. Только когда они не справлялись, они обращались за помощью, и то неохотно, к церквям, благотворительным организациям, обществам помощи промышленникам, профсоюзам и местным комитетам помощи. Рабочие обращались за помощью только в случае отчаяния, получали ее только тогда, когда считали достойной, и получали, самое большее, гроши.[627]627
  Кейссар, 143–66.


[Закрыть]

Когда все остальное не помогало, семьи распадались, иногда временно, иногда навсегда. Одной из отличительных черт американского рабочего класса была его мобильность, но большая физическая мобильность уже не так легко превращалась в большую социальную мобильность. Данные остаются неполными и локализованными, но, судя по всему, в период с 1850 по 1880 год снизилась как способность рабочих переходить на более выгодную работу, так и скорость, с которой они это делали. В Ньюберипорте, штат Массачусетс, где проводилось одно из самых ранних и наиболее влиятельных исследований, менее 5 процентов неквалифицированных рабочих перешли в средний класс, и лишь немногим больше стали квалифицированными рабочими. От 75 до 80 процентов из них остались там, где начинали, – неквалифицированными рабочими. Эти показатели были хуже для иммигрантов, которые составляли растущую долю неквалифицированного труда, но социальная мобильность для коренных жителей, которые преобладали в рядах квалифицированных работников, также снизилась. Что страна приобрела, так это массы людей, перемещавшихся по стране в 1870-х годах. Американцы придумали новое значение для старого слова: «бродяга». Раньше оно означало пешую экспедицию или во время Гражданской войны утомительный марш, а теперь стало означать человека «без видимых средств к существованию».[628]628
  Thernstrom, 85–104; Todd DePastino, Citizen Hobo: How a Century of Homelessness Shaped America (Chicago: University of Chicago Press, 2003), 5, 15–17.


[Закрыть]

Бродяги, безработные, которых определяли по их бездомности, стали символами перемен, охвативших американскую экономику. Некоторые бродяги были преступниками, многие считали необходимым попрошайничать, но в тяжелые времена подавляющее большинство из них были рабочими, в основном молодыми людьми, которые выходили на дороги в поисках работы. Их число росло во время депрессии 1870-х годов, сокращалось, когда депрессия закончилась, и снова росло, когда экономика снова переживала спад в период с 1882 по 1885 год. В некоторых профессиях бродяжничество было одним из этапов жизни. Томас Эдисон некоторое время был бродячим механиком.[629]629
  DePastino, 5, 15–17; Rezneck, 495–96; A. J. Millard, Edison and the Business of Innovation (Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press, 1990), 31.


[Закрыть]

Газета New York Times рассматривала бродяг как проявление первобытной лени и дикости или как пережиток лагерной жизни времен Гражданской войны, а термины «бродяги» и «бомжи» появились после войны; но поэты были более проницательны. Количество бродяг показалось Уолту Уитмену предзнаменованием упадка Америки: «Если Соединенные Штаты, подобно странам Старого Света, будут также выращивать огромные урожаи бедных, отчаявшихся, неудовлетворенных, кочующих, нищенски зарабатывающих людей, таких, как мы видим в последние годы – неуклонно, пусть и медленно, разъедающих нас, как рак легких или желудка, – тогда наш республиканский эксперимент, несмотря на все его поверхностные успехи, в глубине души окажется нездоровым провалом».[630]630
  Кеннет Л. Кусмер, Down and Out, on the Road: The Homeless in American History (New York: Oxford University Press, 2002), 37–39; DePastino, 17–29; «The Tramp and Strike Question: Часть лекции, предложенной (но так и не прочитанной)», в Walt Whitman, Complete Prose Works (Philadelphia: David McKay, 1897), 330.


[Закрыть]

Бродяг часто встречали со страхом и жестокостью: их выгоняли из городов, сажали в тюрьму за бродяжничество, избивали местные власти. Однако, особенно на Среднем Западе и Западе, существовала группа бродяг, которые были сезонными рабочими, неотъемлемой частью региональной экономики. Это были ганди-дансеры, которые прокладывали и ремонтировали железнодорожные пути с весны до осени; лесорубы; рабочие на уборке урожая; резчики льда и другие. Привыкшие к рынку труда, который предлагал им лишь временную и зачастую опасную работу, они приспосабливались, работая ровно столько, чтобы получить деньги, необходимые для того, чтобы пережить зиму и начать цикл заново. Для одних это был этап жизни. Для других это стало их жизнью, которая слишком часто была грубой, жестокой и короткой.[631]631
  Kusmer, 40–45, 49–52; Frank Tobias Higbie, Indispensable Outcasts: Hobo Workers and Community in the American Midwest, 1880–1930 (Urbana: University of Illinois Press, 2003), 1–10, 25–26; Keyssar, 130–42.


[Закрыть]

Бродяги, городские безработные и неудачники в бизнесе стали видимыми социальными язвами, признаками скрытой болезни, которая, казалось, разрушала обещания свободного труда. С началом депрессии в 1873 году американцы вступили в период, который экономисты называют долгой депрессией конца девятнадцатого века. Она характеризовалась дефляцией, понижательным давлением на заработную плату, снижением доходности капитала и резкими колебаниями доходов фермеров. Сочетание инфляции 1860-х и депрессии 1870-х годов статистически – хотя эти статистические данные часто являются косвенными и грубыми – выразилось в снижении реального дохода на душу населения в период с 1860 по 1880 год, причем потери в годы Гражданской войны и депрессии свели на нет достижения послевоенного бума. В 1880 году, в конце депрессии, положение неквалифицированных рабочих было хуже, чем двадцатью годами ранее, в начале Гражданской войны. Это не было ожидаемым результатом триумфа свободного труда и свободы контрактов.[632]632
  Higbie, 1–10, 25–26; DePastino, 19–23; Keyssar, 130–42; Louise Carroll Wade, Chicago’s Pride: The Stockyards, Packingtown, and Environs in the Nineteenth Century (Urbana: University of Illinois Press, 1987), 115; Robert A. Margo, «Wages and Wage Inequality», in Historical Statistics of the United States, Earliest Times to the Present: Millennial Edition, 2–44.


[Закрыть]

Статистические данные о росте в XIX веке весьма сомнительны, но самые надежные свидетельствуют о том, что, хотя Соединенные Штаты росли быстрее Европы в период с 1870 по 1913 год – причем наиболее быстрый и устойчивый рост наблюдался после 1897 года, – их темпы роста были очень похожи на темпы роста других колоний британских поселенцев: Канады, Новой Зеландии и Австралии. Темпы роста американской экономики после 1870 года были ниже, чем в период с 1820 по 1870 год. Отчасти американская экономика росла потому, что росли Соединенные Штаты. За тридцать лет после 1860 года население страны удвоилось с 31,4 миллиона до 62,9 миллиона человек. В течение девятнадцатого века Соединенные Штаты росли стабильно, но, по крайней мере, по сравнению с индустриальными странами двадцатого и двадцать первого веков, не впечатляюще. По оценкам, рост реального ВНП в течение столетия составил около 4 процентов. Большая часть этого роста была обусловлена инвестициями в капитальные товары: фермы, фабрики, машины и железные дороги. Этот рост был далеко не равномерным, и в период между окончанием Гражданской войны и 1900 годом он составлял гораздо меньше 4 процентов, а экономика часто скатывалась в рецессию или депрессию.[633]633
  Джереми Атак, Новый экономический взгляд на американскую историю: От колониальных времен до 1940 года, ред. Peter Passell and Susan Lee, 2nd ed. (New York: Norton, 1994), 14–18.


[Закрыть]