Текст книги "Республика, которую он защищает. Соединенные Штаты в период Реконструкции и Позолоченного века, 1865-1896 (ЛП)"

Автор книги: Ричард Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 80 страниц)

Договор также представлял собой компромисс между намерениями реформаторов обучить, аккультурировать, ограничить и умиротворить лакота и желанием лакота сохранить свои северные бизоньи угодья от проникновения американцев. Помимо выплаты индейцам ренты и предоставления им услуг, уполномоченные признали страну к северу от реки Платт и к востоку от гор Биг-Хорн территорией, не принадлежащей индейцам. Соединенные Штаты запретили любым белым селиться, занимать или даже проезжать через этот регион без согласия индейцев. В то же время договор предусматривал последующее разделение зарезервированных земель на индивидуальные владения и превращение лакота в христианских фермеров, которыми большинство из них не собиралось становиться. Нарушение договора американцами в конечном итоге привело к новой войне и, еще позже, породило судебные разбирательства, которые продолжаются и в XXI веке.[283]283
  Там же, 493–95; Чарльз Дж. Капплер, составитель и редактор, «Договор с сиу, бруле, оглала, миниконью, янктонай, хункпапа, блэкфит, катхед, сан-акрс и сантеи и арапахо, 1868 г., 29 апреля 1868 г».. | 15 Stats., 635. | Ратифицирован 16 февраля 1869 г. | Провозглашен 24 февраля 1869 г., в Indian Affairs: «Законы и договоры, том II, Договоры» (Washington, DC: U.S. GPO, 1904), 998–1007.


[Закрыть]

Американцы заключили договоры, но не обеспечили мир. Они просто изменили место боевых действий. Война стала наиболее интенсивной между рекой Платт и рекой Арканзас, которую комиссары рассматривали как американский коридор, через который можно было строить железные дороги и перемещать мигрантов. Бои также продолжались в Техасе. Команчи восприняли договор Медисин-Лодж как подтверждение своих претензий в обмен на право прохода, предоставленное американцам, но не техасцам. Нападения команчей, вызвавшие гнев губернатора Трокмортона, не были сдержаны договором.[284]284
  Хамалайнен, 322–24.


[Закрыть]

То, насколько мало договоры помогли обуздать насилие, стало ясно в августе 1868 года, когда военный отряд шайенов, арапахо и лакота, выступивший против пауни, обернулся против американских поселенцев на реках Салин и Соломон в Канзасе. Они убили пятнадцать мужчин и изнасиловали пять женщин. Шеридан, теперь командовавший на юге Великих равнин, действовал предсказуемо. Целью его войск, по словам его командующего генерала Шермана, было сделать так, чтобы «эти индейцы, враги нашей расы и нашей цивилизации, не смогли начать и вести свою варварскую войну». В мгновение ока, едва Комиссия по установлению мира отбыла, политика мира уступила место расовой войне.[285]285
  West, The Contested Plains, 311; Hutton, 38.


[Закрыть]

Военные офицеры могут слыть кровожадными, но ошибочно приравнивать их к ненавистникам индейцев, которые, безусловно, существовали на Западе. Шерман не был другом индейцев, несмотря на то что был назван в честь Текумсе, великого вождя шауни. Он стал членом Комиссии мира, но никогда не верил, что договоры приведут к миру; тем не менее даже он протестовал против американской политики. «Бедные индейцы голодают», – говорил он. «Мы убиваем их, если они пытаются охотиться, а если они остаются в пределах резервации, то голодают». Другие генералы были бы еще более благосклонны к индейцам, с которыми они сражались, а многие высокопоставленные офицеры регулярной армии в лучшем случае неоднозначно относились к своей роли в подавлении индейского сопротивления. Генерал Джордж Крук считал индейцев обиженным народом, обвиняя в индейских войнах «жадность и скупость белых», и в этом он вторил генералу Джону М. Шофилду, который осуждал индейскую политику правительства как «жадность и жестокость». Даже Шеридан считал, что «мы отняли у них страну и средства к существованию, нарушили их образ жизни, их привычки, ввели среди них болезни и упадок, и именно за это и против этого они развязали войну. Мог ли кто-то ожидать меньшего?»[286]286
  Адамс, 16–17; Пруха, Великий отец, 489–90; Хаттон, 33–35, 180–82; Дэвид Ховард Бейн, Имперский экспресс: Building the First Transcontinental Railroad (New York: Viking, 1999), 349–52; Coffman, 255–56; Richard N. Ellis, «The Humanitarian Generals», Western Historical Quarterly 3, no. 2 (April 1972): 169–78.


[Закрыть]

Летом 1868 года армия вновь оказалась не в состоянии противостоять мобильным воинам Равнин, которые нанесли значительный урон американским поселенцам, убив 110 человек. Когда армии удавалось противостоять им и сражаться с ними, она обычно проигрывала. Скауты пауни майора Фрэнка Норта – пауни, сражавшиеся как отдельное армейское подразделение, – оказались более эффективными.[287]287
  West, The Contested Plains, 310–12; Hutton, 35–51; Mark Van de Logt, War Party in Blue: Pawnee Scouts in the U.S. Army (Norman: University of Oklahoma Press, 2010), 80–109.


[Закрыть]

То, что армия не могла сделать на открытых равнинах летом, она могла сделать зимой, когда индейцы укрывались в долинах рек и кормили свои конские стада. Шеридан направил Седьмую кавалерию под командованием Кастера, который был восстановлен в должности. Целью Кастера была река Вашита на Индийской территории. Мирные вожди шайенов Биг Маус и Блэк Кеттл, чья группа пострадала в Сэнд-Крике, попросили о мире, но им сказали, что только Шеридан может его предоставить. Воины из их групп совершали набеги, и Шеридан больше не был заинтересован в переговорах. Он приказал Кастеру найти шайенов и их союзников вдоль реки Уашита, «уничтожить их деревни и пони; убить или повесить всех воинов, а всех женщин и детей вернуть». Шеридан не уточнял, на каких именно шайенов напал Кастер.[288]288
  Хаттон, 56–63.


[Закрыть]

Кастер шел по следам рейдовой группы шайенов к реке Вашита. В лагере Черного Кеттла наверняка были налетчики, но Черный Кеттл уже давно был главным сторонником мира среди шайенов. Седьмая кавалерия напала на рассвете 27 ноября 1868 года. Большая часть деревни спала. Одним из последних действий Черного Кеттла был выстрел из винтовки в воздух, чтобы разбудить своих людей. Затем он поймал одну из своих лошадей, сел на нее вместе с женой и попытался убежать от наступающих солдат. Солдаты застрелили его и его жену на середине реки, где они и умерли.

Солдаты убили около дюжины воинов вместе с двадцатью или более женщинами и детьми в Уошите. Многие были ранены. Кастер потерял двадцать человек, в том числе целый отряд, который был отрезан, когда киова, арапахо и шайены нахлынули из деревень ниже по реке – более ловкий или осторожный командир знал бы о существовании этих деревень. Кастер, никогда не преуменьшавший своих успехов, преувеличил число погибших воинов и преуменьшил число женщин и детей. Он уничтожил домики и припасы, которые были нужны шайенам на зиму. Он методично перестрелял лошадиный табун деревни. Он взял в плен более пятидесяти женщин и детей. Когда он вернулся к Шеридану, Кастер и другие армейские офицеры договорились, чтобы самых молодых и красивых пленных женщин ночью приводили в их палатки.[289]289
  Джером А. Грин, Уашита: The U.S. Army and the Southern Cheyennes, 1867–1869 (Norman: University of Oklahoma Press, 2004), 116–38; Chalfant, 513–14; Stiles defenders Custer’s actions and tactics during the fight, 316–27; Hutton, 60–76.


[Закрыть]

Кастер уже был известен своими подвигами во время Гражданской войны, но нападение на Уошиту создало ему репутацию истребителя индейцев. Нападение на спящую деревню, убийство двадцати женщин и детей и горстки воинов – казалось бы, довольно слабая основа для создания западной военной репутации, но репутация после Гражданской войны была больше связана с саморекламой, чем с солдатской службой. Кастер был мастером саморекламы. У него уже был четкий путь, по которому он шел. Сэм Пэтч, Дэви Крокетт и П. Т. Барнум стали пионерами американской знаменитости. Кастер последовал за ними. Он рассказывал о своих подвигах в журнале Galaxy Magazine с 1872 по 1874 год, и сериализованные статьи превратились в книгу «Моя жизнь на равнинах».[290]290
  Greene, 193; George A. Custer, My Life on the Plains (Chicago: Lakeside Press, 1952); Paul E. Johnson, Sam Patch, the Famous Jumper (New York: Hill and Wang, 2003), 161–84.


[Закрыть]

Мертвые шайены укрепили славу Кастера, но и нажили ему врагов. Расправившись с Черным Кеттлом и самыми мирными из шайенов, Кастер воскресил в памяти события в Сэнд-Крике и вызвал волну возражений со стороны реформаторов и сотрудников Департамента по делам индейцев. Многочисленные враги Кастера, как в армии, так и за ее пределами, нападали на него. Шеридан защищал его. Для такого жесткого человека Шеридан был удивительно тонкокожим. Он не терпел критики и оправдывал погибших женщин и детей шайенов, опираясь на реальные набеги на реку Смоки-Хилл и создавая графические, подробные и, по-видимому, во многом выдуманные картины бесчисленных изнасилований белых женщин, а затем их убийств. Он изобразил Кастера их спасителем.[291]291
  Грин, 192–93; Хаттон, 95–100.


[Закрыть]

Настоящие потери индейцев при Уошите измерялись не убитыми воинами, а осознанием другими племенами того, что они тоже уязвимы в своих зимних лагерях. Продолжение кампании войск Шеридана не привело к кульминационному сражению, да оно и не требовалось. Индейцы больше не были в безопасности, они голодали и мерзли, у них были ослабленные лошади. Все киова, кроме нескольких, отказались присоединиться к шайенам и арапахо в возобновлении войны, и все больше индейцев южных равнин согласились перебраться в резервации, где их ждали пайки и войска.[292]292
  Хаттон, 77–114.


[Закрыть]

К лету только Собачьи Солдаты под командованием Высокого Быка, казалось, были настроены на войну. Они направились на север, надеясь найти союзников из племен лакота и арапахо вдоль реки Платт, и нашли их немного. Шеридан отправил Пятую кавалерию в погоню за ними. Их главным разведчиком был Уильям Ф. Коди, человек, который жаждал славы не меньше, чем Джордж Армстронг Кастер, и был гораздо умнее. Но скауты пауни, а не Коди, выследили Собачьих Солдат и их союзников лакота. Американцы напали на лагерь Высокого Быка в Саммит-Спрингс на северо-востоке Колорадо 8 июля 1869 года. Собачьи солдаты сражались ожесточенно, храбро и в конечном итоге безнадежно. Они расстреляли двух белых женщин, которых держали в плену, в то время как нападавшие американцы и пауни расстреливали женщин и детей шайенов. Высокий Бык погиб в бою, прикрывая отступление своей семьи, после того как убил свою лошадь и использовал ее тело в качестве укрытия. Волк со множеством волос обмотал вокруг своего тела собачью веревку, вбил красный кол, к которому была привязана веревка, и приготовился умереть на месте. Он упал, его тело было изрешечено пулями, а кол так и остался в земле. Битва у Саммит-Спрингс положила конец «Собачьим солдатам» как эффективной военной силе. Она также обеспечила безопасность американского коридора через Великие равнины. Железные дороги могли двигаться дальше без особого риска.[293]293
  West, The Contested Plains, 308–16; Hutton, 110–11; Louis S. Warren, Buffalo Bill’s America: William Cody and the Wild West Show (New York: Knopf, 2005), 111–13.


[Закрыть]

10 мая 1869 года в Промонтори Саммит, штат Юта, соединились железнодорожные пути Union Pacific, проложенные на запад, и Central Pacific, проложенные на восток. Те, кто завершал строительство железной дороги, самозабвенно драматизировали этот момент. Прежде всего, это был золотой колышек. Заранее подготовленный и, к сожалению, с неправильной датой, он был торжественно воткнут, а затем извлечен. Два паровоза, по одному от каждой железной дороги, стояли нос к носу в окружении высокопоставленных лиц, прибывших на место для речей и празднования. Когда Лиланд Стэнфорд, президент Центральной Тихоокеанской железной дороги и бывший губернатор Калифорнии, вбил последний колышек, который был подсоединен к телеграфу, проложенному параллельно трассе, это послужило сигналом на восток до Нью-Йорка и на запад до Сакраменто и Сан-Франциско, что вызвало празднования за тысячи миль. Как бы плохо ни была построена дорога на больших участках, она была великим технологическим достижением. Технология, очевидно, подчинила себе природу, и теперь развитие могло идти своим чередом.[294]294
  White, Railroaded, 37–38.


[Закрыть]

С экономической точки зрения завершение строительства Тихоокеанской железной дороги оказалось антиклиматическим. Завершение строительства железной дороги не означало успешного движения поездов по ней, по крайней мере, успешного, а природу было не так-то легко покорить. Зимы 1869–70 и 1871–72 годов на несколько недель закрыли значительные участки Центральной Тихоокеанской и Юнион Пасифик, в результате чего пассажиры и грузы оказались в затруднительном положении. Проблемы Central Pacific только подстегнули другие железные дороги – Atlantic and Pacific, Texas and Pacific, Northern Pacific – рвануть вперед, уверенные, что у них есть лучшие маршруты и что линии на карте превратятся в параллельные линии железа. Они не появятся в течение многих лет, если вообще появятся; тем временем Тихоокеанская железная дорога вряд ли стала благом для Западного побережья.

В конце 1860-х годов деловые круги на Западном побережье излучали оптимизм по поводу железных дорог, но Генри Джордж, печатник и радикальный журналист, испытывал чувство предчувствия. В 1867 году Сан-Франциско посетил Дж. У. Форни, газетчик с большими связями, который пил с Эндрю Джонсоном в ночь перед его злополучной инаугурационной речью в 1864 году. В основном он подчеркивал привычное и читал о прогрессе. Сан-Франциско был прогрессивным американским местом – процветающим и значительным городом с населением около двухсот тысяч человек, с впечатляющими зданиями, хорошими отелями, церквями и синагогами, банками, пароходными компаниями и железными дорогами, которые выходили на Тихий океан и соединяли его с Азией и Латинской Америкой.

На окраинах города существенное и американское, однако, казалось, перетекало в экзотическое. В Сан-Франциско существовал, писал Форни, «китайский город», который сам не утратил «пронизывающего испанского тона». Климат был средиземноморским, и «виноград, апельсины, инжир и гранаты тропиков» росли рядом с более привычными фруктами и злаками Севера. В городе, где на протяжении большей части века преобладали ирландские и немецкие иммигранты, в католических школах училось почти столько же учеников, сколько и в государственных, и было значительное еврейское население. Поездка из города в Клифф-Хаус, находившийся тогда в шести милях от Сан-Франциско на берегу Тихого океана, была, как писал Форни, «похожа на поездку в пригород Каира или Александрии в Египте. Все было по-восточному: низкие дома, восточный песок и зелень, завуалированные холмы вдали – все это придавало сцене странное очарование, которое трудно определить». Но когда он взглянул на «четверку» Уильяма Ралстона, президента Банка Калифорнии и самого богатого человека в городе, «иллюзия сменилась тем, что у меня был американский хозяин, который, как и наш шеф, полковник Скотт», сочетал «работу мозга» с общением и уравновешивал свои денежные дела «делами благотворительности и благожелательности». В Калифорнии были «цветы и плоды тропиков», но такие люди, как Ралстон, были «крепкой порослью Севера, которая не теряет своей бодрости при пересадке». Дж. У. Форни и Уильям Ральстон ожидали, что Калифорния станет еще более северной и процветающей с появлением трансконтинентальной железной дороги в 1869 году.[295]295
  «Сан-Франциско глазами Востока», Вечерний бюллетень Сан-Франциско, 19 сентября 1872 г.


[Закрыть]

Генри Джордж был одним из немногих скептиков. Джордж любил Калифорнию. Будучи ярым расистом в отношении китайцев и афроамериканцев, он, тем не менее, высоко оценивал «космополитизм города и штата, определенную свободу и широту общих мыслей и чувств, естественные для сообщества, состоящего из столь разных источников, в которое пересадили всех мужчин и женщин – в той или иной степени путешественников, с более или менее стертыми предрассудками и привычками». Результатом стало «чувство личной независимости и равенства, общая надежда и уверенность в своих силах, а также определенная широта души и открытость, порожденные сравнительной равномерностью распределения собственности, высоким уровнем заработной платы и комфорта, а также скрытым чувством каждого, что он может „устроить забастовку“ и уж точно не может долго оставаться в тени». Вместо того чтобы связывать разнообразие и различия Калифорнии с экзотикой, Джордж использовал их для создания сообщества, основные ценности которого во многом напоминали Спрингфилд Линкольна. Железная дорога, боялся он, разрушит его Калифорнию.[296]296
  Генри Джордж, «Что принесет нам железная дорога», Overland Monthly and Out West Magazine 1, no. 4 (октябрь 1868 г.): 297–306.


[Закрыть]

В 1868 году Джордж опубликовал статью «Что принесет нам железная дорога» в журнале Overland Monthly. Как и Форни, он хвалил рост Сан-Франциско и возможности Калифорнии, но переоценивал немедленное влияние трансконтинентальных железных дорог. Однако, в отличие от Ралстона, Форни и других сторонников, он предупреждал, что выгоды от железной дороги будут с лихвой компенсированы потерями, которые понесут калифорнийцы. Такие люди, как Ралстон, спекулянты и «капитаны промышленности», нанимали людей в «банды», подрывая «личную независимость – основу всех добродетелей», которая была характерна для штата и его жителей. Джордж опасался, что выгоды от железных дорог достанутся Ральстонам, а убытки понесут трудящиеся люди. Потомством калифорнийских миллионеров станут многочисленные и отчаявшиеся бедняки.[297]297
  Там же.


[Закрыть]

Ни опасения Джорджа, ни надежды Ралстона так и не оправдались. После появления Тихоокеанской железной дороги Калифорния и Сан-Франциско развивались гораздо медленнее, чем до нее. Взрывной рост, которого Калифорния ожидала от железной дороги, не был достигнут в срок. В 1860 году Калифорния с населением 379 994 человека превосходила по численности населения новые штаты Средней полосы, но не по количеству ферм. Ее население более чем в два раза превышало население Миннесоты и в три раза – Канзаса. Вскоре он утратил это преимущество. Калифорния, конечно, росла, достигнув к 1890 году 1 208 130 человек, но темпы ее роста и численность населения отставали от конкурентов. Канзас был больше Калифорнии в 1880 году и насчитывал 1 427 096 человек к 1890 году, когда Миннесота с 1 301 826 жителями также была более населенной. Кроме того, в 1890 году в Миннесоте было в два раза больше ферм, чем в Калифорнии, а в Канзасе – в три раза. Калифорния, по крайней мере, выгодно отличалась от Невады, которая потеряла население после появления железной дороги. По сравнению со Средней границей экономика Калифорнии находилась в состоянии стагнации.

Доставка товаров с Западного побережья в порты Персидского залива и Востока на пароходах, а затем по железной дороге через Панаму оставалась намного дешевле и зачастую почти такой же быстрой, как и перевозка по железной дороге. В 1873 году Джей Гулд из Union Pacific жаловался на конкуренцию со стороны пароходов, говоря, что «возмутительно, что мы вынуждены перевозить наш калифорнийский бизнес по таким низким тарифам». Сначала Union Pacific и Central Pacific, а затем и другие трансконтинентальные компании заплатили Pacific Mail Steamship Company за повышение тарифов и сокращение флота, чтобы сохранить трансконтинентальные перевозки. Таким образом, государственное субсидирование железных дорог и Тихоокеанской почты завершилось договоренностью о повышении стоимости торговли.[298]298
  Мори Клейн, «Юнион Пасифик» (Гарден-Сити, Нью-Йорк: Даблдей, 1987), 314; Уайт, «На железной дороге», 47–48, 165–67.


[Закрыть]

Ирония государственных субсидий железным дорогам заключалась в том, что субсидируемые железные дороги были наиболее успешны там, где они меньше всего нуждались в субсидировании: в пределах Средней границы и вдоль Тихоокеанского побережья. Чикаго и Сент-Луис были якорными железнодорожными станциями Средней границы и получали пшеницу, кукурузу и скот, которые они доставляли с тучных земель Америки. В Сан-Франциско проходила Центральная Тихоокеанская, а затем Южная Тихоокеанская железные дороги, по которым пшеница из Центральной долины поступала в порты залива Сан-Франциско. Эти системы были продолжением трансконтинентальных магистралей, но с коммерческой точки зрения ни одна из них не нуждалась в связи с другой. Между ними было мало грузопотоков, а перевозки из долины Миссисипи и с Востока обходились дешевле по воде.

Железнодорожные земельные гранты действовали как своего рода «черная дыра», притягивая поселенцев и искажая остальную земельную систему. Земли вблизи железных дорог были предпочтительнее тех, что находились дальше, и поселенцы были готовы платить за железнодорожные земли, а не брать бесплатные земли в общественном достоянии. Но это было не единственное их влияние. Поскольку Запад за 100-м меридианом не развивался так быстро, как прогнозировалось, земли под железными дорогами могли стать обузой для железных дорог. Они не хотели проводить межевание или оформлять право собственности на землю, поскольку это могло привести к налогообложению. Около 90 процентов земель Central Pacific в Неваде и Юте были запатентованы только в 1890-х годах. По закону субсидируемые железные дороги должны были продать свои земли в течение нескольких лет после завершения строительства. К востоку от 100-го меридиана это не было проблемой, но к западу от него железные дороги могли спастись от потери своих земельных грантов только в судебном порядке. В деле Platt v. Union Pacific Railroad Верховный суд принял аргумент о том, что железные дороги, заложившие свои земли, распорядились ими в соответствии с условиями закона.[299]299
  Дэвид Малдвин Эллис, «Конфискация железнодорожных земельных грантов, 1867–1894», Историческое обозрение долины Миссисипи 33, № 1 (1946): 27–60; Leslie E. Decker, Railroads, Lands, and Politics: The Taxation of the Railroad Land Grants, 1864–1897 (Providence, RI: Brown University Press, 1964), 52–55, 60, 70–116; Platt v. Union Pacific R. Co., 99 US 48, 25 L. Ed. 424 (1879); White, Railroaded, 130.


[Закрыть]

В 1869 году американцы не теряли надежды на место Запада в Большой Реконструкции. Несмотря на все ошибки и просчеты, создание общества свободного труда на Средней границе шло полным ходом. В других частях Запада этот процесс уже казался более сомнительным, но большие идеалы свободного труда и свободы контрактов, а также их конечный результат – республиканский дом – все еще казались постижимыми для тех, кто стремился к этому.

4. Дом

В самом простом виде Большая Реконструкция сводилась к Спрингфилду, штат Иллинойс. Это место было настолько близко к тому шаблону, который Север планировал использовать для переделки Юга, а также Запада. Спрингфилд и окружающие его фермы были миром Линкольна. Идеологически это был Север свободного труда и свободы контрактов, где было мало богатых и мало бедных. Хотя он был насыщен иммигрантами, в культурном отношении он был протестантским, особенно евангелическим протестантским. Наемный труд был возможным и даже вероятным этапом жизни, но ожидалось, что это будет остановка на пути к независимости, а не постоянное состояние. Больше всего это был мир домов, со всем тем, что подразумевало это слово в Америке конца XIX века.

Понятие «дом» было настолько распространенным, что легко отмахнуться от него как от клише и не заметить его особого резонанса в этот исторический момент. В «Хижине дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу объединила дом, религию, мораль, безопасность и свободу. Когда Джордж бежит из рабства и воссоединяется со своей женой и ребенком в доме квакеров-аболиционистов, Стоу пишет:

Это действительно был дом – дом – слово, которому Джордж еще не знал значения; и вера в Бога и доверие к Его провидению стали окружать его сердце, как золотое облако защиты и уверенности, и темные, мизантропические, тоскливые, атеистические сомнения и яростное отчаяние растаяли перед светом живого Евангелия, дышащего в живых лицах, проповедуемого тысячей бессознательных действий любви и доброй воли…[300]300
  Гарриет Бичер-Стоу, «Хижина дяди Тома» (Лондон: Джон Касселл, Ладгейт Хилл, 1852), 120.


[Закрыть]

Дом, в самом полном смысле этого слова, связан с другими понятиями – мужественностью и женственностью, – которые сформировались вокруг него, а также с другим понятием, которое к концу века вышло из обихода: компетенция или компетентность. Дом вместе с этими понятиями-спутниками обеспечивал рамки, в которых простые американцы XIX века понимали свои жизни, экономику и национальные цели Реконструкции на Юге и Западе.

Дом и компетентность связаны с мужественностью и женственностью, потому что мужчина должен был достичь компетентности, чтобы поддерживать и защищать жену и мать, которые будут воспроизводить и воспитывать будущих граждан. По словам беглой рабыни, реформатора и школьной учительницы Гарриет Джейкобс, «женолюбивая жена» и «материнское достоинство» были таким же признаком дома, как и мужчина, чей труд поддерживал его.[301]301
  Эми Дру Стэнли, «От кабалы к контракту: наемный труд, брак и рынок в эпоху освобождения рабов» (Кембридж: Издательство Кембриджского университета, 1998), 139.


[Закрыть]

Производство домов было конечным обоснованием экономики, самой нации, а также государственной политики и активного правительства, которые исповедовали республиканцы. В конечном счете, республика опиралась на дома; создание домов размывало границы между государственным и частным, производством и воспроизводством, так что они перетекали друг в друга. Закон об усадьбе подчеркивал связь между созданием домов и экономическим развитием, но также и тариф, который республиканцы пропагандировали как обеспечение высокой заработной платы, что позволяло рабочим создавать и содержать дома. Американцы считали, что невозможно иметь слишком много домов.

В социальных конфликтах, в которых бывшие конфедераты выступали против вольноотпущенников, рабочие против работодателей, белые против индейцев, иммигранты против коренных жителей, а иногда и женщины против мужчин, американцы обращались к дому. Дом стал самой ценной идеологической площадкой. Те, кто овладевал им, становились культурной крепостью.

Идея дома одновременно стимулировала и ограничивала стремление личности. Успешная экономика порождала независимых мужчин, которые защищали дома и семьи, воспроизводящие республиканских граждан. Но слишком сильное стремление превращалось в беспокойство или жадность, что угрожало не только дому семьи, но и домам других семей и связанным с ними культурным ценностям мужественности, независимости и гражданственности. Богатство должно было распределяться так, чтобы обеспечить максимальное количество домов.

В этом американском мире богатые и очень бедные были опасными классами, потому что и бедность, и чрезмерное богатство угрожали дому. То, что позже назовут американской мечтой, в годы после Гражданской войны было не столько стремлением к богатству, сколько к сумме, гарантирующей безопасность и умеренный уровень благосостояния, необходимый для поддержания дома. Процветающая ферма – это компетенция. Для рабочих заработная плата, позволяющая содержать семью с запасом на трудные времена, представляла собой эту компетенцию. Когда человек благодаря упорному труду или удаче превышал компетенцию и обладал достаточным состоянием, чтобы содержать себя и свою семью на всю жизнь, он очень часто уходил на пенсию. В 1863 году в возрасте двадцати девяти лет Чарльз Шофилд, успешный текстильный фабрикант из Филадельфии, продал свою долю в фирме за 40 000 долларов и «грамотно ушел на пенсию». Шофилд считал себя «достаточно богатым».[302]302
  Филип Скрэнтон, Собственнический капитализм: Текстильная мануфактура в Филадельфии, 1800–1885 (Cambridge: Cambridge University Press, 1983), 68–69.


[Закрыть]

Авраам Линкольн был символом возможностей, достижений и прогресса, которые представляла собой профессия. В 1860 году он сказал аудитории в Нью-Хейвене, штат Коннектикут: «Мне не стыдно признаться, что двадцать пять лет назад я был наемным рабочим, тачал рельсы, работал на лодке-плоскодонке – именно то, что может случиться с сыном любого бедняка». Но в свободных штатах человек знал, что «он может улучшить свое положение… нет такого, чтобы свободный человек был фатально обречен на жизнь, находясь в положении наемного рабочего… Человек, который в прошлом году работал на другого, в этом году работает на себя, а в следующем году он наймет других, чтобы те работали на него». Если человек «продолжает всю жизнь находиться в состоянии наемного рабочего, то это не вина системы, а следствие либо зависимой природы, которая предпочитает ее, либо импровизации, глупости, либо особого несчастья». Система «свободного труда открывает путь для всех – дает надежду всем, и энергию, и прогресс, и улучшение условий для всех». После смерти Линкольна его личный путь от бревенчатой хижины до Белого дома стал апофеозом свободного труда. Все было возможно для тех, кто стремился к этому.[303]303
  Джеймс М. Макферсон, Боевой клич свободы: Эпоха гражданской войны (Нью-Йорк: Oxford University Press, 1988), 28.


[Закрыть]

Республиканцы представляли свой будущий электорат на Юге и Западе как борцов за независимость по образцу Линкольна и Шофилда. Задача, провозглашенная «Нацией» после Аппоматтокса, состояла в том, чтобы преобразовать Юг по образу и подобию Севера, «обновить [его] почву, вырастить неслыханные урожаи, расчистить леса и осушить болота, привести в действие водные ресурсы, поставить хлопкоочистительные заводы рядом с кукурузными полями, построить шоссе, разведать шахты, словом, перевернуть ленивый, бесцельный южный мир вверх дном».[304]304
  Дэниел Т. Роджерс, Рабочая этика в индустриальной Америке: 1850–1920, 2-е изд. (Чикаго: University of Chicago Press, 2014), 32.


[Закрыть]

На Среднем Западе «книги кружек», памятные истории графств, в которых отражались результаты труда всей жизни на пути развития отдельных ферм от хижин на полянах до беленых фермерских домов и хозяйственных построек, запечатлели не только создание ферм, но и домов. Когда П. Б. С. Пинчбек, некогда, по слухам, азартный игрок на речных судах и очень недолго бывший чернокожим губернатором Луизианы, а также избранным, но так и не состоявшимся сенатором и представителем, сказал, что все, что нужно чернокожим, – это «шанс белого человека», он использовал фразу азартного игрока, чтобы выразить желание расширить возможности Америки за цветовую черту. Индейцы представляли собой более серьезную проблему, но, несмотря на то, что они все еще держали свои земли общинно, чокто, крики и чероки содержали в себе стремящийся к успеху класс, чьи экономические амбиции, похоже, совпадали с амбициями белых. Эти коммерческие фермеры и владельцы ранчо могли бы показаться воплощением ассимилированных американских индейцев, по крайней мере, в экономическом плане. Восстановленные Соединенные Штаты были бы прогрессивной нацией мелких производителей. В стране не будет наследственной элиты, не будет богатых и бедных. Конкуренция, в теории, уничтожит и тех, и других.[305]305
  Лучшая коллекция кружек Среднего Запада находится в библиотеке Ньюберри в Чикаго: Peggy Tuck Sinko, «‘Mug Books’ at the Newberry Library», Origins 8, no. 1 (1992): 3–5; «„Сенатор П. Б. С. Пинчбек, его откровенная критика на недавнее личное нападение“, 12 февраля 1876 г.» в P.B.S. Pinchback Papers, P.S. Clippings (Washington, DC: Moorland Spingam Research Center, Howard University); Alexandra Harmon, Rich Indians: Native People and the Problem of Wealth in American History (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2010), 133–70.


[Закрыть]

Линкольн говорил знакомыми словами о прогрессе и уверенности в себе, а дом был одновременно и продуктом, и местом воспроизводства этих ценностей. Если труд американских мужчин не приводил к созданию дома, они не были мужчинами. Если женщины не помогали создавать и контролировать домашнее пространство, они не могли быть настоящими женщинами. Без дома страна не могла воспроизводить республиканских граждан. Дома давали приют и в значительной степени ограничивали девочек, которых не поощряли исследовать более широкий мир, и готовили мальчиков к независимой жизни, которая позволила бы им содержать собственные дома. В отрыве от этой большой культурной вселенной споры о политике и экономике не имели смысла.[306]306
  Стивен Минц, Плот Гека: A History of American Childhood (Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2004), 134–35.


[Закрыть]

Дом упорядочивал общество, но при этом порождал ряд американских парадоксов. С одной стороны, дом искупал мужской индивидуализм и независимость от эгоизма, создавая при этом арену для женской независимости. Мужественность требовала независимости, потому что, как писала газета New York Times в 1879 году, она запрещала мужчинам «при любых обстоятельствах зависеть от кого-либо, кроме себя, в вопросах содержания семьи». Казалось бы, это должно было оставить женщин без ответственности за содержание дома и семьи; однако, когда Гражданская война стала великим испытанием американской мужественности, мужчины отказались от дома и оставили его на попечение своих жен. Джон Логан, один из ведущих деятелей Великой армии Республики, прославляя добровольцев Союза, устремившихся на фронт, чтобы защитить нацию, заявил о парадоксе: они оставили своих жен, чтобы сохранить «то место на небесах, которое называется домом». Гражданская война показала, что женщины, пусть и с большими затратами, могут содержать дом без мужчин. После войны женщины не уступили ответственность за домашнее пространство; они расширили его. Чем дальше женщины могли раздвинуть границы домашней сферы в общественную жизнь после войны, тем большее влияние они имели.[307]307
  Стюарт Макконнелл, Славное довольство: The Grand Army of the Republic, 1865–1900 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1992), 136, 220.


[Закрыть]

Чтобы защитить дом, некоторые женщины выходили за его пределы. К 1880-м годам женщины, особенно среди новых городских средних классов, расширили реформаторские и благотворительные ассоциации добеллумской эпохи, такие как Христианская ассоциация молодых женщин и протестантские иностранные и домашние миссионерские общества, а затем создали растущее число светских реформаторских организаций. Практически все эти ассоциации, по словам историка Анны Фирор Скотт, придерживались идеи «женщины как нравственного существа, чья особая обязанность – привнести принципы хорошо управляемого христианского дома в жизнь общества». Журнал, посвященный домашней миссии, назывался «Наши дома», а Фрэнсис Уиллард сделала «защиту дома» главной целью Женского христианского союза воздержания. Такая высокодуховная забота о доме имела определенные классовые акценты, и в женских клубах среднего класса могла опуститься до сетований на «проблему слуг», но даже они были сосредоточены на доме.[308]308
  Энн Фирор Скотт, Естественные союзники: Womens Associations in American History (Urbana: University of Illinois Press, 1991), 80–81, 85, 88–90, 111, 114, 121.


[Закрыть]