Текст книги "Мауи и Пеле держащие мир"
Автор книги: Александр Розов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 81 страниц)
*5. Лекция о спирали молчания, конформизме и сортирном клапане
3 сентября. Острова Кука. Атолл Сувароу.
Доктор Упир оказался обыкновенным на вид дядькой, похожим на заядлого рыбака из австралийской провинции. Почти что Крокодил Данди, но немного старше, чем герой одноименного фильма, и менее спортивный по сложению. Парадокс состоял в том, что никто не заметил, как он попал на Сувароу. На рассвете, он, в гордом одиночестве, без лишнего шума, на маленькой надувной лодке подъехал к борту экологической баржи «Вегетрон». Ясно, что его основной транспорт остался в другом месте, скорее всего в условно-туземной транзитной деревне. Вероятно, там же остались и сопровождающие (например, охрана), но спрашивать об этом было бы нетактично. Времени у доктора Упира было вдоволь, поэтому деловые переговоры отложили на после обеда, а утро решили посвятить визиту к супругам Метфорт на яхту «Лимерик» – доктор Упир очень хотел встретиться с Лукасом Метфортом, и скоро стало понятно, почему.
– Я рад снова вас увидеть, профессор! – произнес Упир, широко улыбаясь, – И мое вам почтение, миссис Метфорт. Вы, конечно, знаете, что ваш муж – гений.
– Знаю, – невозмутимо ответила она, – кстати, зовите меня просто Олив. Мы с Лукасом предпочитаем провинциальный стиль, что-то вроде: «эй, привет, как дела».
– Я понял, и постараюсь соответствовать.
– Это доктор Упир, – чуть запоздало представил Ксиан Тзу Варлок своего спутника.
– Доктор Упир… – подал голос Лукас Метфорт, – …Вы меня знаете, и я вас тоже видел, только не могу вспомнить, когда и где.
– В Сиднее, профессор. Я ходил на все ваши семинары по философии социологии 10 лет назад. Жизнь сложились так, что мне пришлось уехать до конца курса, и мне было так обидно, что я не успел задать вам многие важные вопросы.
– Джеймс Флеминг? – спросил Метфорт.
Доктор Упир в ответ улыбнулся еще шире.
– Чертовски приятно, что вы меня помните.
– Это не так сложно, – сказал социальный философ, – метод ассоциации. Флеминг автор сериала про Джеймса Бонда. Отбрасываем Бонда, остаетесь вы.
– Хэх, – вздохнул доктор Упир, – грустно, что мои родители назвали меня Джеймс, а не Алекс, и я ассоциируюсь с автором очень вульгарных шпионских бестселлеров, а не с изобретателем пенициллина. Впрочем, я все равно сменил имя. Жизнь так сложилась.
– Ладно, – вмешалась Олив, – давайте садиться за стол. Жизнь так сложилась, что я уже сварила кофе, и будет грустно, если он остынет, не будучи выпитым. Между прочим, я никогда не варю кофе даром, а назначаю выкуп с гостей. Ваш выкуп, мистер Упир, это вопросы, которые вы не успели задать моему гениальному мужу.
– Дорогая божья коровка, – возмутился Лукас, – тебе не кажется, что это выкуп с меня?
– Ах! – миссис Метфорт подняла взгляд к небу, – Женщины порой так несправедливы.
Первый вопрос Упира звучал так: «является ли спираль молчания прямым следствием нормативной школьной дебилизации детей?». Он поставил в тупик всех, кроме Лукаса Метфорта. Социальный философ развел руками и произнес.
– Упир, нельзя так сужать проблему! Что значит «прямое следствие»? Если вы желаете намекнуть, что школьная дебилизация практикуется правительством намеренно, чтобы воспроизводить социум, подверженный спирали молчания, то вы приписываете этому правительству интеллект, совершенно ему не свойственный. И, почему вы ограничили проблему лишь школьной дебилизацией? То, что она нормативная, не значит, что она дебилизирует детей эффективнее, чем отношения в типичной лояльной семье.
– Извините, док Лукас, – сказал Ксиан Тзу Варлок, – а что такое спираль молчания?
– О! Это интереснейший эффект, на котором держатся власть в условных демократиях Первого мира. Спираль молчания, это контроль индивидуальных мнений большинства граждан через создание, скажем так, чучела общественного мнения.
– Лукас, пожалуйста, говори проще, – вмешалась Олив.
– Да, мой музыкальный сверчок. Я как раз собираюсь сказать проще. Начнем с хорошо известного эксперимента Аша, проведенного в 1951 году. Доктор Аш использовал две группы студентов, и предъявлял им картинку с тремя отрезками. Задача была: указать наиболее длинный отрезок. Зрительно все было очевидно, и в контрольной группе, где студенты отвечали независимо, не зная ответов других, ошибок практически не было. Совсем иначе дело обстояло в экспериментальной группе, где ответы надо было давать публично, перед всеми, и где первые несколько студентов были «подсадными утками», дающими одинаковые, заведомо ложные ответы. Так вот: доля неправильных ответов остальных студентов, отвечавших после них, доходила до 75 процентов! Из студентов, которые, все же, отвечали верно, многие затем признавались, что испытывали острый дискомфорт, когда шли против уже высказанного, как бы, общественного мнения.
Здесь Лукас Метфорт сделал рассчитанную актерскую паузу, а затем продолжил:
– Доктор Аш установил еще ряд закономерностей. Так, доля неправильных ответов в экспериментальной группе зависела от последовательности опроса. Если сразу после «подсадных уток» оказывался студент, дающий правильный ответ, то эффект, как бы, общественного мнения снижался, доля правильных ответов у следующих студентов увеличивалась. Если же после «подсадных уток» еще несколько студентов повторяли заведомо ложный ответ, то доля ошибок в группе достигала тех самых 75 процентов. Эксперимент Аша показывает, во-первых, распределение людей в социуме по уровню конформизма, а во-вторых, силу нонконформистского меньшинства, для случая, если нонконформисты получают слово раньше, чем формирование общественного мнения завершилось. От эксперимента Аша мы можем перейти к спирали молчания.
Сказав это, Лукас демонстративно постучал пальцем по экрану ноутбука на столе.
– Вот типичный аппарат для передачи визуальной информации. Этот или даже более простой аппарат – телевизор, можно использовать для показа чучела общественного мнения в широкую распределенную аудиторию. Каждый индивид у экрана смотрит репортаж CNN о неком событии, и видит «подсадных уток», как в эксперименте Аша, причем их мнение еще подкрепляет видеоряд, созданный методом кино-иллюзии. Так можно склонить к любому абсурду 75 процентов цивилизованных индивидов.
– Только цивилизованных? – спросил Упир.
– Вот это вопрос, – отреагировал социальный философ, – у нас просто нет статистики конформизма нецивилизованных индивидов. Но, об этом позже. А сейчас, о спирали молчания. Она развивается уже после просмотра заведомо-ложного TV-сообщения. Цивилизованные индивиды ушли от экранов и начали коммуникацию между собой, обсуждая данное событие. 75 процентов будут повторять мнение TV, а те индивиды, которые чуть более критичны и сомневаются в правоте TV, будут молчать, из страха получить от общества «желтую карточку» за выступление против большинства. И чем больше доля молчащих, тем сильнее тормоз страха, мешающий кому-либо высказаться против чучела общественного мнения. Лишь небольшое количество наиболее упрямых нонконформистов заявят иное мнение, но их будет окружать стена изоляции – если они каким-то чудом не прорвутся к mass-media в начале развития этой спирали молчания.
– А где, – спросил Варлок, – граница абсурда, который можно внушить таким путем?
– Абсурд, – ответил Метфорт, – граничит с зоной непосредственного восприятия. Так, например, TV не может внушить индивиду, что у всех людей стало три ноги. Индивид, наблюдая себя и своих близких, непосредственно видит две ноги. А вот внушить, что у жителей другого континента стало по три ноги – можно. Вне зоны непосредственного восприятия, степень абсурда очень мало влияет на долю поверивших, при условии, что нонконформисты не прорвались к mass-media. Если же они прорвались, пока спираль молчания еще не сформирована, то доля не верящих TV-мнению будет зависеть от того, насколько это мнение абсурдно. Это понятно, ведь индивиду придется выбирать между альтернативами, каждая из которых представлена в форме общественного мнения. Это известно политикам, и чем больший абсурд они хотят загрузить в мозги обывателя, тем жестче контроль лояльности для репортеров, допускаемых к освещению темы на TV.
Олив подлила всем кофе, и со вздохом сообщила:
– Вот за что я не люблю эту часть социологии. Чем больше об этом узнаешь, тем хуже начинаешь относиться к людям. А ведь среди людей, и даже среди конформистов, есть немало симпатичных персон.
– Ты просто не знаешь конформистов с плохой стороны, – ответил Лукас, – А я как раз перехожу к эксперименту Милгрэма, проведенному в 1974 году. Эксперимент крайне простой. Участнику предлагалось быть лаборантом при исследовании влияния боли на память. Боль методом электрического разряда применялась, будто бы, к волонтеру. В действительности, волонтера играл артист, электрическая установка была муляжом, но лаборант этого не знал. Шеф лаборатории задавал «волонтеру» тесты на память, и при, якобы, ошибочных ответах, приказывал лаборанту наказывать «волонтера» все более мощным разрядом. «Волонтер», в смысле, артист, при какой-то мощности уже начинал кричать, и просить, чтобы эксперимент прекратили, однако шеф приказывал лаборанту продолжать. И только 35 процентов лаборантов на определенной стадии отказывались служить исполнителями пыток, а 65 процентов работали до упора шкалы мощности.
– Ты не шутишь, Лукас? – спросила Олив.
– Не шучу, милый мотылек. И, я тебе уже рассказывал историю несколько лет назад.
– А, кажется, я вспоминаю. Но, тогда ты называл это как-то по-другому.
– Эффект Эйхмана, – сказал философ, – так назвали эксперимент Милгрэма за сходство с практикой нацистских палачей. Ведь Милгрэм доказал, что две трети цивилизованных людей будут пытать кого угодно, если некий социальный авторитет направит их на эту работу. Это важный факт для понимания устройства социума.
Доктор Упир жестом прилежного студента поднял руку.
– Лукас, я заметил, что вы снова говорите только о цивилизованных людях.
– Да, – подтвердил Метфорт, – у нас нет статистики по нецивилизованным. Но ничто не мешает нам строить гипотезы на эту тему. Как я понял, вы предлагаете связать все эти свойства цивилизованных людей с воздействием на них государственной школы.
– Точно так, – подтвердил Упир, – я ведь спросил о влиянии дебилизации.
– ОК, – философ кивнул, – поговорим о дебилизации, и начнем с задачи о канцелярской скрепке. В 2003 году доктор Кен Робинсон доказал: современная школа Первого мира превращает детей в примитивные и ненадежные механизмы, проще говоря – в дебилов-невротиков. Он исследовал результаты теста на изобретательность: сколько способов применения канцелярской скрепки вы можете предложить? Средний взрослый житель Первого мира изобретает дюжину способов, а житель с интеллектом около максимума, практически, гений способен на две сотни таких изобретений. Теперь парадокс: среди дошкольников оказалось 98 процентов гениев в смысле этого теста. Среди детей, уже окончивших младшую школу – 50 процентов. После окончания школы полного цикла, количество гениев упало до крайне малой величины. Может, для этого их и держали в государственной школе столько лет? Доктор Робинсон исследовал также массовое применение таблеток в школе. Врачи прописывают детям транквилизаторы в порядке лечения от «синдрома гиперактивности». Фактически, их лечат от нормальной детской неусидчивости, чтобы облегчить педагогам задачу преподавания скучных и ненужных предметов. Дети становятся усидчивыми, внимательными и послушными.
– Ваши слова, – заметил Упир, – кажется, подтверждают мою версию о том, что спираль молчания является следствием политического заказа оффи по отношению к школе.
Лукас Метфорт предельно-иронично улыбнулся, покачал головой, и объявил:
– Дорогие друзья. Сейчас мне пришла в голову занятная мысль. Вы, все трое, сидящие сейчас рядом со мной за столом, напоминаете античных врачей, изучающих насморк. Действуя логически, вы приходите к разным возможным причинам: переохлаждение, недостаток фруктов в диете, дыхание запыленным воздухом…
– Лукас, ты соскальзываешь с темы, – строго предупредила Олив.
– Ладно, – ответил он, – скажу прямо. Ты видишь проблему в том, что человек с детства избалован опекой государства. Упир говорит почти то же самое, но в форме обвинения: государство, под видом опеки, калечит людям мозг. Ксиан Тзу видит причину в том, что государство культивирует в детях эгоизм, карьеризм и меркантильность. Каждая из трех версий логична, но, как и в случае с античными врачами, вы называете дополнительные факторы, упуская главную причину. Для насморка это микроскопический возбудитель, риновирус. А для спирали молчания, эффекта Эйхмана, школьной дебилизации, и для государства в его нынешнем виде, это ядро европейской культуры эпохи Просвещения.
Все трое «студентов» чуть не раскрыли рты от удивления – уж слишком неожиданной оказалась финальной реплика. А социальный философ, любивший эпатировать и очень хорошо умевший это делать, с удовольствием ждал реакции. Первым решился Варлок.
– Простите, Лукас, я не понимаю. Вы обвиняете во всем эпоху Просвещения?
– Что вы, Ксиан! Обвинять эпоху так же бессмысленно, как обвинять вирус. Я просто объясняю, что главные дефекты современного Первого мира заложены в него эпохой Просвещения. Считается хорошим тоном рассматривать эту эпоху, XVIII век, или век Энциклопедистов, как эпоху победы Свободного Разума, сокрушившего прогнившую Догматическую Теократию, и водрузившего на ее руинах знамя Рационализма. Ха-ха! Бессовестная ложь историков и удручающая наивность публики! Плеяда талантливых энциклопедистов под руководством Дени Дидро, спроектировала новую теократию, в тысячу раз более бесчеловечную, чем вульгарная диктатура папизма. Все прагматично мыслящие автократы Европы поддерживали энциклопедистов, понимая, что грядущая дележка планеты потребует не просто сдирать дань с безропотных крестьян, а вообще лишить эти миллионы крестьян человеческого облика, сделать из них живые машины, стыкующиеся с рычагами станков на мануфактурах, и с прикладами ружей в армии.
– Лукас, ты не перебарщиваешь насчет Дидро? – подозрительно спросила Олив.
– Вот цитата из современной энциклопедии, – ответил он, – В политике Дидро являлся сторонником просвещенного абсолютизма. Как и Вольтер, он считал народную массу неспособной к рациональным суждениям в нравственных и политических вопросах, и выводил из этого идеальный государственный строй: неограниченный авторитаризм, возглавляемый лидером, вооруженным всей полнотой научно-философских знаний.
– Это фашизм, – автоматически квалифицировал Ксиан Тзу Варлок.
– Да, – согласился Метфорт, – на этих идеях через полтора века вырос Муссолини.
Доктор Упир снова изобразил прилежного студента, и поднял руку.
– Извините, Лукас, но я вижу неувязку. Вы говорите, что энциклопедисты продвигали авторитаризм, но ведь их движение инициировало Великую Французскую революцию.
– Нет тут никакой неувязки, – твердо сказал философ, – Взгляните на личность короля Людовика XVI. Это был человек слабой воли и не особого ума. Он не годился на роль беспощадного просвещенного автократа. Вот вам и революция, после которой начался естественный отбор претендентов на роль диктатора. После нескольких циклов работы гильотины, турнир выиграл Наполеон, более похожий на идеал автократа по Дидро.
– Это субъективный подход к истории, – возразил Упир.
– Нет, это комплексный подход. Историю двигают объективные противоречия в схеме производства и распределения, но каждый акт движения связан с вполне конкретными субъектами – ключевыми фигурами данного места и времени. Я ответил?
– Да, – Упир кивнул, – благодарю вас, профессор.
– В таком случае, идем дальше. Наполеон был ближе к идеалу автократа, но он тоже не достигал заданного уровня. Как не достигли его ни Бисмарк, ни Сталин, ни Гитлер, ни Рузвельт, ни Мао Цзэдун. К середине Первой Холодной войны, стало ясно, что мечты энциклопедистов об идеальном автократе-человеке несбыточны. На вершине пирамиды государства-капитала, объявленной энциклопедистами лучшим, самым рациональным и целесообразным устройством общества, должен стоять не фюрер, а сортирный клапан.
– Что-что? – переспросил Варлок.
– Сортирный клапан, – повторил Метфорт, – простой регулятор уровня воды в бачке.
Сделав паузу, и насладившись эффектом от своего очередного эпатажа, философ сделал несколько глотков кофе и продолжил:
– Технологии в развитых странах к концу XX века достигли уровня, при котором доля работников, занятых в производстве и транспортировке материальных благ, снизилась примерно до 10 процентов от общей численности людей трудоспособного возраста. И, соответственно, 90 процентов людей получили работу в сфере обслуживания Великого Сортирного Клапана, регулирующего круговорот виртуальных ценностей в обществе, периодически сливая избыток в унитаз, а затем открывая поток в бачок. В глобальной финансово-экономической теории это называют «цикличностью мировой экономики». Собственно, акты слива называют кризисами. Когда устаревший клапан, несмотря на усилия миллиардов служителей, начинает барахлить, происходит супер-кризис. Тогда приходится включать ремонтный героизм. Например, устраивать управляемую войну.
Доктор Мефорт сделал паузу и продолжил развивать тезис о сортирном клапане.
– Этот культ Великого сортирного равновесия называется «неоконсерватизм», и в его фундаменте догмат о том, что лучшая часть человечества, «золотой миллиард», Запад, Первый мир, уже живет в политическом раю. Нет, и не может быть ничего прекраснее пирамиды статусов финансовой демократии.
– Финансовой олигархии, – машинально поправил Ксиан Тзу Варлок.
– О, нет, Ксиан, я не оговорился, – с улыбкой ответил социальный философ, – согласно догмату неоконсерватизма, это называется демократией. Вспомните Джорджа Оруэлла.
Война – это мир. Свобода – это рабство. Незнание – это сила. Можно добавить сюда ряд следствий. Например: олигархия – это демократия. Или еще: застой – это прогресс. Вы находите это абсурдом, леди и джентльмены? Но взгляните на это с позиции догмата о достигнутом рае, и вы увидите логику. В раю народ счастлив, следовательно, это и есть демократия. Прогресс в раю состоит в том, чтобы никуда не двигаться, а лучше всего бежать на месте, чтобы не оставалось времени задуматься. По прогнозам, сделанным в 1950-е годы, рабочая неделя должна была сократиться к 2025 году до 20 часов. А она не сократилась вообще, и составляет примерно 40 часов. И, как я уже сказал, 90 процентов трудящихся заняты заведомо-непродуктивным делом. В эпоху Первой Холодной войны приходилось делать шаги вперед, чтобы не проиграть. Но, после крушения Восточного блока, лишние шаги были отработаны назад. «Золотой миллиард» закрыл космические, робототехнические, и биотехнологические программы, которые способны поколебать райскую пирамиду. Зато развиваются технологии, контроля над счастливыми райскими жителями. Даже авторы фантастических антиутопий XX века не додумались до уровня слежки за людьми, который существует в нашем веке. Сотовая и компьютерная связь, платежные системы, смарт-карты – все проектируется так, чтобы человек во всех его действиях был централизованно подконтролен. Пирамида умеет защитить себя,
– Милый, – вмешалась Олив, – ты не забыл про сеть OYO?
Лукас Метфорт посмотрел на жену, улыбнулся, и отрицательно покачал головой.
– Нет, мой яркий светлячок. Я не забыл. Я спровоцировал такой вопрос. И сеть OYO, и другие подпольные технологии в кибернетике, агротехнике, прикладной химии, малом машиностроении, малой энергетике, и конечно, в производстве одежды и иных мелких бытовых товаров, развиваются, несмотря на сопротивление сортирного клапана. И вот интересный эффект: мелкосерийное производство, «фабрика в гараже», уже начинает экономически выигрывать у большого конвейера, вопреки правилу, согласно которому крупное производство рентабельнее мелкого. Наступает постиндустриальная эра, для которой характерны гибкие роботизированные системы, включая такие, которые могут помещаться на одной сотке. Сам большой конвейер пока еще превосходит «фабрику в гараже», но крупное предприятие, куда включен этот конвейер, обременено функцией дорогостоящего обслуживания Великого сортирного клапана. Отсюда – приговор.
– Знаете, – сказал Варлок, – один человек, которого я очень уважаю, учил, что крупное конвейерное производство, это вообще ошибка цивилизации.
– Скорее всего, – ответил Метфорт, – этот ваш знакомый основывался на гуманитарных соображениях. Конечно, конвейер, это дегуманизация труда. Но в индустриальную эру конвейерное производство было прогрессивным. Другое дело – сейчас.
– Значит, – предположил Варлок, – сейчас что-то кардинально изменится?
– Нет, Ксиан. Все это уже было в позднем средневековье, когда цеха-общины боролись против свободных предпринимателей, и проиграли. Теперь индустриальные концерны с конвейерами проиграют постиндустриальным предпринимателям с роботами, вот и все.
– Но, – заметил Упир, – согласно Марксу, если меняется способ производства, то следом меняется вся социально-экономическая формация, включая надстройку.
– Разумеется, – невозмутимо подтвердил социальный философ.
– Минутку, – сказала Олив, – а если сортирный клапан применит управляемую войну?
– Конечно, ты права моя блестящая фруктовая мушка. Такая война неизбежна, как нам сообщает история. Но на этом экономическом фоне война уже не будет управляемой.
– А какой она будет? – спросил Варлок.
– Неуправляемой, – лаконично ответил Лукас Метфорт.
* * *
На яхте «Лимерик» шел семинар по философии. А на островке в северном углу лагуны Сувароу, в транзитной деревне, шел свой семинар – просто по жизни. Широкий навес из маскировочной сетки схемы «кустарник», прикрывал причальный пирс от наблюдения с воздуха (мало ли кто следит?) и защищал от палящего солнца. В его тени было по-своему уютно. Лучи света, проскакивающие сквозь ячейки, дробились на легкой ряби воды и на гладких корпусах двух маленьких автожиров, одного 10-метрового моторно-парусного катамарана, и еще одного необычного катера. Вроде бы, это был 5-метровый болид для морских гонок. Но, по бокам от его фюзеляжа, имелись короткие широкие крылья, что позволяло определить его, как аппарат приповерхностного полета, или – экраноплан.
Иаои, 17-летняя девушка-маори, за час обследовала этот болид-экраноплан, на котором прибыли трое гостей, и лаконично высказала свое итоговое мнение:
– Я врубилась, на что похожа эта модель! На личинку самолета!
– Вот это точно! – мигом оценила аналогию 18-летняя креолка Рут, которая потратила на обследование болида несколько меньше времени, и сейчас варила какао.
– Вы какую травку курите, а? – подозрительно поинтересовался Люггер, евро-гавайский метис среднего роста и плотного телосложения, лет немного старше двадцати.
– Хорошую, – невозмутимо ответила Иаои, – можем угостить.
– Это Люггер иносказательно спросил, – пояснил Тореро, иберийский креол, примерно ровесник Люггера, но несколько выше ростом и значительно более худой.
– Вы что, вообще травку не курите? – не скрывая удивления, спросила юная маори.
– Курим, – ответил Люггер, – но не в любой момент жизни. Сейчас мы, как бы, команда прикрытия доктора Упира, это, типа, боевая задача, а значит: ни травки, ни выпивки.
– Может, вам и какао нельзя? – ехидно спросила Рут, – Типа, наркотик.
– Что за херня? – Люггер даже выпучил глаза, – Какой еще наркотик?
– Теобромин, вот какой! – ответила креолка, – Эх ты, а еще ассистент доктора химии.
– Ага, поучи меня химии, – язвительно сказал он, – чтоб ты понимала: теобромин это не наркотик, а нейротропный алкалоид.
– Вот-вот, – поддержал Тореро, – а наркотики – это то, что записано в реестр UNODAC,
United Nations Office on Drugs and Crime. Такие дела, гло.
– Ты что, с Вануату? – отреагировала Иаои.
– Хэх! Почему ты так решила?
– Ну, – пояснила маори, – прикол от Джона Фрума: девчонки – гло, мальчишки – бро.
Он отрицательно покрутил головой.
– Мы с Люггером c Американских Гавайев, а с вануатианами подружились на войне.
– На какой войне? – спросила Рут.
– На самой золотой, – ответил Тореро.
– На партизанской войне за золото Папуа-Бугенвиля, e-oe? – догадалась Иаои.
– E-o, – сказал Люггер, – Ты выиграла приз. Возьми в багажнике шоколадку.
– Что? – возмутилась она, – За мою гениальную логику всего одна шоколадка?
– Ты, гло, сначала посмотри, какого размера та шоколадка, – предложил он.
Юная маори хмыкнула и снова полезла в кабину крылатого катера-болида, а еще через минуту появилась оттуда, держа в руках огромную таблетку, размером с колесо для скутера, завернутую в синюю фольгу с контурным портретом экзотически-красивой женщины средиземноморского типа, и надписью «Nefertiti-Haiti chocolate».
– Ни хрена себе, – оценила Рут, – в этом батончике два кило с четвертью, как-то так.
– Глаз – микрометр, – одобрительно отозвался Люггер.
– Вещь! – многозначительно сообщила Иаои, положив шоколадную «таблетку» в центр циновки, заменявшей кухонный стол, и крикнула, – Hei foa! Тут пять фунтов шоколада!
Адресаты этого возгласа – Темао, Лефао, Утахе, Фнир и Ормр – дремали, разлегшись на старом надувном рафте, уложенном на берегу у самого основания пирса. Информация о шоколаде явно их порадовала. Все дружно заворчали, а Утахе (выступив выразителем интегрального мнения) произнесла:
– Все не сожрите, фунта три оставьте.
– У нас таких шоколадок дюжина, – сообщил ей Тореро.
– Wow! Вы настоящие друзья, – ответила она, улеглась поудобнее, и снова задремала.
– Я уважаю наших ребят за твердые принципы, – объявила Иаои, – если уж они решили выспаться после ночной вахты, то будут спать, хоть что угодно им предложи.
– Это только мы с Иаои две такие отвязанные девушки-драконы, – добавила Рут.
– Девушки-драконы? – переспросил Люггер.
– Включи архив, бро, – сказал Тореро, – ты что, не помнишь религию Малколмов?
– Ах да. Это я затупил. Волшебные драконы Лемурии, как у всех био-панков, верно?
– Ага, – креолка кивнула, – хотя, по ходу где-то есть био-панки с другими религиями.
– У вот этих прикольная религия, – добавила Иаои, показав пальцем в сторону баржи «Вегетрон», дрейфовавшей, как обычно, в полукилометре к югу от островка.
Люггер, поднял ладонь и пошевелил пальцами, изображая неопределенность.
– Нам док Упир по дороге рассказал про эту Li-Re. Я не заметил прикола.
– Унылое говно типа монастыря с огородом, – конкретизировал Тореро.
– Типа смешанного женско-мужского монастыря, – поправил его напарник.
– Ты сам-то понял, какую херню сейчас сказал? – беззлобно, с искренним интересом спросила Рут, разливая какао по армейским кружкам.
– Никакую не херню, – возразил Люггер, – я доку Упиру доверяю, а он так объяснил.
– Пуф, – фыркнула Иаои, разделывая огромную шоколадную таблетку на дольки, – а он объяснил, что такое «смешанный женско-мужской монастырь»?
– Нет, не объяснил. А ты думаешь, это принципиально?
– А сам-то ты как думаешь? – саркастически поинтересовалась юная маори.
– Девчонки, – проникновенно произнес Тореро, – если вы в теме, то расскажите.
– Мы в теме, – подтвердила Рут, и открыла свой ноутбук, – но расскажет лучше Норна. Сейчас я постучусь к ней по SKYPE.
– Вот это толково, – поддержала Иаои, – наша Норна, это реальный Мегамозг. Ну, как в мультике. По ходу, мальчишки, вы смотрели.
– Еще бы! – Тореро улыбнулся, – А что, у этой Норны тоже синяя кожа, и все такое?
– Вот и нет! – юная маори резко взмахнула рукой, – Норна сексуальнее, чем фотомодели студии «X-Art»! Она не фигуристая, но у нее драйв! Сейчас увидите. Рут, что там?
– Норна пока off-line, – ответила креолка, – ладно, постучусь через полчаса. Aita pe-a.
Тореро почесал в затылке и глубокомысленно изрек:
– Мегамозг и фотомодель «X-Art», это как-то не очень совмещается.
– Так! – Рут хлопнула в ладоши, – сперва объясняю про Мегамозг. Вы знаете, кто автор концепта сети «OYO» с серверами на мини-дирижаблях и свободным софтвером?
– Ну… – хором произнесли Тореро и Люггер и пожали плечами.
– Автор – Норна, – сообщила Рут, – а софтвер делали студенты, северные корейцы.
– Северные корейцы? – удивился Люггер.
– Ага! Норна почти дружит с Ким Чан-Чхо, главным коммунистом. Вот, гляньте, это я открыла фото-видео-альбом Норны с фестиваля Сикейроса в Хамхйине в КНДР.
* * *
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ. Джой Прест (она же – Норна).
Джой родилась 24 года назад в Федеративных Штатах Микронезии (которые формально объединяют грандиозный по акватории, но миниатюрный по площади суши, архипелаг Каролинские острова). В семье Наума и Ребекки Прест, белых американцев из миссии баптистской церкви на маленьком острове Косрае, уже было пятеро детей. Джой стала, соответственно, шестой. Как она сама говорила позже: «Предки потратили генеральный ресурс баптизма на старших детей, и на меня этой каши не хватило, зато мне досталось хорошее домашнее образование». В 17 лет Джой со скандалом уехала в Кирибати и там, после 3 лет учебы в Технологическом институте Тарава по продвинутой сингапурской программе (за счет сингапурского фонда развития), распределилась инженером в бранч сингапурской компании по отверточной сборке наручных мини-компьютеров для скуба-дайвинга. Через год, Джой почувствовала, что сыта по горло тоталитарно-пуританскими сингапурскими порядками на этой работе, и ушла в «свободные художники маоистской ориентации». Зарабатывая инженерией по заказам случайных частных клиентов, Джой, параллельно, взяв себе псевдоним Норна, занялась арт-графикой в стиле Сикейроса, что привело ее к контактам с агентами влияния КНДР. Постепенно арт-хобби Норны стало прикрытием для сотрудничества с северокорейской разведкой. Джой – Норна ездила на молодежные фестивали в «Страну Народного Счастья», и оглянуться не успела, как уже возглавляла проект «OYO» (аббревиатура от корейского «Dao-Yong» – путь дракона). У фестивальной тусовки было мнение, что OYO – это свободная альтернатива Западным зарегулированным буржуазным глобальным сетям (включая Интернет), где сплошные запреты, слежка, охота на «ведьм» (нарушителей копирайта, толерантности, платежной монополии государств и официальной сексуальной морали). Идея свободной мозаичной (нецентрализованной) сети с простыми радио-серверами на мини-дирижаблях витала в воздухе с начала XXI века. Несколько раз она уже начинала реально витать в воздухе в локальных областях Америки и Карибского бассейна, но каждый раз охват был мал, а Интерпол нападал на активистов такой сети, как на врагов человечества, и идея снова превращалась из реальности в мечту. В этот раз (за счет поддержки спецслужбы КНДР, решавшей свои военно-политические задачи) сеть OYO, едва возникнув, стремительно распространилась через весь океан, до берегов Калифорнии. И вот там, в Калифорнии, сработала военная часть (о которой фестивальная тусовка заранее не знала). Новейший плавучий радарный центр, на котором стажировались южнокорейские офицеры, вдруг подвергся террористической атаке с применением мины, активируемой через OYO. В результате, корабль-носитель сгорел и затонул, вместе с экипажем и сотней стажеров. Руководство КНДР «гневно отвергло» обвинения. Следов нет, доказательств нет, все северокорейские юные таланты из фестивальной тусовки внезапно «по зову сердца» отправились на некую «ударную комсомольскую стройку». Норна пока находилась в недоумении, но уже начала кое в чем подозревать северокорейских «кураторов». Они, разумеется, прогнозировали ее подозрения – и у них на этот счет был план.
