Текст книги "Моя чужая новая жизнь (СИ)"

Автор книги: Anestezya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 90 страниц)

– Ах ты тварь! – он со злобой уставился на карту, где красовался теперь смачный плевок. – Ничего, ты заговоришь.

Девушка сдавленно застонала, когда её бросили на стул.

– Если ты признаешься, умрёшь быстро, ну а если будешь упорствовать – всю шкуру спустим.

– Я не боюсь пыток, – хрипло ответила она. – Советские бойцы никогда не сдаются. Мы по капле отдадим свою кровь за Родину и рано или поздно сотрём вас с лица земли!

Я едва не вскрикнула, увидев в руке солдата плоскогубцы.

– Давайте сюда пальчик, фройляйн, – глумливо протянул он.

Я услышала тихий сдавленный стон.

– Какая-то ты хлипкая. Вы же обычно хвалитесь, что не издадите ни звука.

Да тут бы кто угодно орал от боли! Во всяком случае, изнеженные мальчики моего времени, которые впадают в депрессию по любому поводу и без, точно.

– Только не вздумай отключиться, дрянь, – я вздрогнула от хлёсткого звука пощёчины.

– Дайте ей хотя бы воды, – пробормотала я.

Девушка действительно выглядела на грани обморока. Ещё бы… Несколько пальцев уже зияли кровавыми ранами на месте вырванных ногтей. Химмельштос кивнул, разрешая, но напиться по-человечески ей не дали. Один из солдат просто окатил её пару раз водой из кружки.

– Ну что? Продолжим, или ты всё расскажешь? – перевела я очередной вопрос.

Она промолчала, вызвав этим очередной шквал злых насмешек.

– Этой дуре нравится терпеть боль?

– А может, ей понравилось принимать в себя немецкие члены, и она хочет перед смертью ещё раз повторить?

Кто-то рванул её рубашку, обнажая грудь.

– Ну же, говори!

Я почувствовала дурноту, увидев, как тиски сжались на её груди, превращая сосок в кровавое месиво. Сдавленно вскрикнув, я пулей выбежала на улицу. Свежий морозный воздух немного помог, но я чувствовала, что не в силах сделать и шага, чтобы вернуться.

– Что вы себе позволяете, фрау Винтер? – грубо спросил Химмельштос. – Это что ещё за выходки – уходить посреди допроса?

– Вы разве не видите, что ей плохо? – огрызнулся Фридхельм.

– Сейчас, когда на кону стоит наша победа, недопустимо проявлять слабость, – отрезал он. – Да любой мальчишка из Гитлерюнгена держался бы лучше, чтобы не опозорить своего фюрера. Вы идёте, или мы будем ждать, пока вы приведёте в порядок свои нервы?

– Иду, – процедила я.

Тупому ежу и то понятно, куда он клонит. Ну нет, я не дам повода сфабриковать обвинение в «паникёрстве».

– Герр штурмбаннфюрер, девка в отключке, – солдат грубо пнул бесчувственное тело. – Что с ней делать дальше?

– Бросьте в сарае, продолжим завтра.

Я представила, каково провести ночку в ледяном помещении в одной рубашке, и вопреки своему страху решилась возразить.

– Верните ей хотя бы что-то из тёплых вещей, иначе утром обнаружите труп.

Химмельштос уставился на меня тяжёлым взглядом, затем нехотя кивнул, и солдат подхватил брошенный в углу ватник.

* * *

– Как ты? – Фридхельм поставил на стол стакан с чаем. – Пей, тебе нужно согреться.

У меня всё ещё стояли перед глазами жуткие картины.

– Рени, – он коснулся моей ладони.

Я промолчала. Я просто не знаю, что тут можно сказать. Притворяться, что всё в порядке, тоже не могу.

– Я поговорю завтра с Вильгельмом. Бесчеловечно заставлять тебя смотреть на эти мерзости. Почему этот тип такой упёртый? – он резко отодвинул стул и вскочил, подхватив со стола сигареты.

– Это бесполезно, – бесцветным голосом ответила я. – Химмельштос ещё с прошлой осени взял Вильгельма на карандаш после его заступничества.

Как бы это цинично не звучало, но выход только один. Повезет, если эта несчастная как можно раньше умрёт, но эсэсманские гады отлично знали, как мучить человека, сохраняя ему жизнь, если надо. Девушка стойко держалась уже три дня. Мне казалось, я схожу с ума или попала в настоящий ад. Эти глухие крики и тошнотворный запах крови и рвоты ещё долго будут преследовать меня в кошмарах.

– Тащите её вот сюда, – Химмельштос кивнул в сторону печки.

Девушку подтолкнули, вынудив опереться руками о раскалённую поверхность конфорки.

– Говори, где находится ваш отряд? – свист провода снова рассёк воздух.

Они умирали и терпели жуткие муки не за Сталина и не за коммунизм. Точнее, не только за это. Потому что знали, что этих нелюдей нужно остановить любой ценой.

«Прости, что не могу быть такой же сильной как ты», – мысленно прошептала я безымянной героине. На распухшее от бесконечных побоев тело с чернеющими гематомами было жутко смотреть, но почувствовав запах горелой плоти, я не выдержала. Едва успела добежать до крыльца, как меня вывернуло.

– Господи, Эрин, что с тобой? – подскочил ко мне Каспер. – Пойдём, отведу тебя домой.

Я помотала головой.

– Всё нормально.

Не дожидаясь понуканий гребаного Химмельштоса, я поковыляла обратно. Он, правда, ничего не сказал, да и собственно допрос можно считать оконченным. Девушка снова была в отключке.

– Позвольте обработать её раны.

Я скользнула взглядом по багровым от ожогов ладоням, на которых не хватало нескольких пальцев, на глубокие порезы… Вчера эти гады развлекались, вырезая ей на лбу и груди ругательства.

– Если, конечно, она вам всё ещё нужна живой.

– Как видите, русские твари крепкие, – усмехнулся Химмельштос. – К тому же не вижу смысла тратить на неё время и лекарства.

Он вышел, и солдаты, проворчав, что опять придётся тащить русскую обратно, тоже свалили на перекур. Я осторожно подошла к девушке. Снова это мерзкое чувство беспомощности. Сейчас я ничем не могу облегчить её мучения.

– Господи, да скажи ты им что угодно, – в сердцах пробормотала я; по крайней мере именно так бы я на её месте и сделала. – Необязательно же никого предавать. Зовут Василиса Пупкина, в отряде три человека. Ткнула в любое место на карте. Что сложного?

Девушка медленно открыла глаза и слабо усмехнулась.

– Ну да, а то фрицы совсем дураки. Проверят, что там никого, и снова всё по новой.

– Ну, знаешь ли, всегда есть, что ответить: «Партизаны на месте не сидят, успели уйти». Разве это не стоит того, чтобы избежать мучений?

Я ожидала увидеть в её глазах что угодно: ненависть, презрение, но только не эту… жалость, что ли? Она смотрела на меня как на существо с другой планеты.

– А ты представь, что было бы, если бы все вот так боялись? Вы ведь лихо начали. За считанные месяцы оккупировали почти полстраны и уверены, что мы проиграем, а мы будем бороться до последнего. Мы заставим вас понять, что никогда не сдадимся. Наплести с три короба, чтобы спасти свою шкуру, – это легко, но у меня другая цель. Вы должны понять, что мы никогда не прогнёмся. Будем стоять за свою страну до последнего.

Мне трудно было это понять. Как можно поставить интересы страны выше своих собственных? Но чисто теоретически да, я прекрасно понимала, почему эти герои молчали до последнего. Молчание, которое не сломить никакими пытками – тоже сила. Эти сволочи потому и бесятся, что понимают – этот народ не сломить ничем.

На следующее утро я снова сидела как на иголках, пытаясь настроиться на новый допрос, но оказалось, их больше не будет.

– Раз она продолжает упорствовать, значит, сдохнет как последняя собака, – заявил Химмельштос. Как ни жутко это признавать, но я вздохнула с облегчением. У неё не было ни единой надежды на спасение, и я сама в подобной ситуации желала бы сдохнуть как можно скорее, но слушая планы Химмельштоса, я поняла, что даже с этим не всё просто. Он не желал её ни расстреливать, ни вешать. Этот ублюдок придумал куда более изощренную казнь. Раздробить ей кости и, подвесив на верёвках, оставить умирать. Кто-то ещё подкинул идею облить её водой, чтобы больше помучилась перед смертью. Всё это «шоу», разумеется, должно было проходить на площади для устрашения тех, кто тоже не желает сдаться. Такой жуткой смерти злейшему врагу не пожелаешь.

– Сделай что-нибудь, – вцепилась я в рукав Вилли. – Ты же тоже командир, хватит прогибаться под каждую сволочь.

– Эрин, ты не понимаешь… Этот посёлок находится под их командованием, – тяжело вздохнув, он сдался.

– Хорошо, я попробую поговорить с штурмбаннфюрером.

– О чём вы хотите поговорить?

Как же ты не вовремя вернулся.

– Вам не кажется, что эта показательная казнь девушки слишком жестока? Мы же не дикари, в конце концов есть законы, принятые в армии.

– Эти свиньи должны уяснить, что их ждёт, если осмелятся посягнуть на жизни или имущество немецких солдат, их хозяев, – небрежно ответил Химмельштос. – Бросьте, обер-лейтенант, вы же не впечатлительная девчонка. Или вы продолжаете исповедовать чушь, что эти иваны достойны иного отношения?

– Я бы попросил вас сменить тон, герр штурмбаннфюрер.

Мне определённо нравится, что у Вилли прорезались зубы, но к сожалению, я хорошо понимаю, чем это чревато, если эсэсманы занесут нас всех в чёрный список. Будем дружно отдыхать где-нибудь в Аушвице.

– Это я просила поговорить с вами, чтобы отменить показательную казнь, – они оба недоверчиво уставились на меня.

Вилли едва заметно покачал головой, Химмельштос же с улыбкой сытого удава приподнял брови в напускном удивлении.

– Правильно я вас понимаю, русская девка едва не уничтожила наши склады, обрекая на гибель, а вы проявляете к ней сочувствие?

– Безусловно она заслуживает казни, – медленно ответила я. – Но не такой.

– Это почему же? – коварно спросил он.

– Да хотя бы потому что она так и не выдала своих, а значит, будет выглядеть героиней-мученицей. Вспомните, как год назад была казнена Зоя Космодемьянская? Она стала национальной героиней, привлекая в ряды партизанов новых парней и девчонок, одержимых идеей отомстить за неё.

– И что же вы предлагаете?

– Предлагаю не делать из неё Жанну Д-Арк.

Он прищурился.

– Звучит в какой-то мере разумно. Надеюсь, вы готовы доказать свою преданность нашему фюреру? Что это не очередной приступ трусливого малодушия изнеженной девицы?

– Разумеется, – внутренне обмирая, ответила я.

– Пойдёмте, – Химмельштос небрежно толкнул дверь допросной.

Вилли молча подорвался следом за мной. Впрочем, вряд ли он мне чем-то поможет. Я догадывалась, какую пакость приготовил для меня этот гад.

– Я слышал, вы совершенно не владеете оружием. Этому есть особые причины?

– Я умею стрелять, но как вы недавно сказали, каждый занимается своим делом. Я переводчица. Девушка безучастно посмотрела на нас и отвернулась.

– Держите, – Химмельштос протянул мне вальтер. – Смелее, вы же сами предложили по-тихому расправиться с этой тварью.

Его взгляд цепко прощупывал, считывая малейшие эмоции на моём лице. Мне стоило больших трудов сохранять невозмутимый вид. Нужно каким-то чудом продержаться, не выдать своей ненависти, своего страха. Я задержала дыхание, спокойно глядя в глаза девушке.

– Давай же, – она чуть заметно шевельнула губами.

Опять это чёртово «другого выхода нет», но рефлексивность я буду потом.

– Ну и чего вы медлите?

– По правилам нужно огласить приговор.

Химмельштос нетерпеливо махнул рукой. Я медленно произнесла положенную речь. Ну всё, тянуть больше нельзя. Один… Как же это тяжело – целиться в того, кто смотрит прямо в твои глаза. Два… И тем не менее, я делаю это. Три… И неизвестно, сколько ещё сделаю, лишь бы не оказаться на её месте. Четыре… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь забыть. Пять!

– Всё? – я вернула Химмельштосу вальтер, надеясь, что у меня не дрожат руки. – Я могу идти?

Как в тумане я вернулась в штаб и торопливо сдёрнула с вешалки шинель.

– Подожди, – Вилли сжал моё плечо.

– Пусти, я ухожу.

– На тебе лица нет, ещё хлопнешься по дороге в обморок, – он достал из ящика стола какую-то бутылку и наскоро плеснул немного в стакан.

– Со мной всё в порядке, – я бесцеремонно забрала бутылку и развернулась на выход.

– Проводи её, – крикнул кому-то Вилли.

Вальтер, умница, не стал задавать дурацких вопросов, и к дому мы добрались быстро.

Я не помнила, сколько просидела в тишине, не зажигая даже света, глядя в одну точку. Мне казалось, это всё дурной сон, и я проснусь, убедившись что никакого Химмельштоса в посёлке нет. Шнапс не помог. Даже после второго стакана я по-прежнему чувствовала себя трезвой. Нервы словно стянула тугая пружина.

Хлопнула дверь. Наверное, Фридхельм вернулся. Он скорее всего уже знает, что произошло, и это хорошо. Не надо ничего объяснять.

– Ты когда-нибудь смотрел в глаза человеку, которого собираешься убить?

– По-моему, тебе хватит, – он убрал со стола бутылку.

– Верни на место, – тихо сказала я.

Он потянул меня за руку, вынуждая подняться, и попытался обнять.

– Рени, это не выход.

– А что тогда выход?! – я чувствовала что начинаю скатываться в банальную истерику. Фридхельм молчал. Я подошла к окну, откуда хорошо была видна площадь и болтающееся на виселице изувеченное тело.

– Этого вы хотели, да?! К этому будущему ведёте Германию? Такие как Химмельштос и Штейнбреннер будут стоять у власти? Или ты думаешь, что вернувшись, они забудут, что творили здесь?

– Рени, успокойся, – он снова обнял меня, настойчиво оттесняя от окна.

– Ненавижу их всех… Ненавижу эту войну! – его ладонь успокаивающе легла на затылок, прижимая к себе.

– Тш-ш-ш, потерпи немного, ты уедешь, как мы и договаривались…

– Неужели ты ещё не понял, что никуда я не уеду?! – вырвалась я. – При всём желании не смогу! Скоро никто не сможет уехать. Мы теряем позиции везде: под Ленинградом, на Дону, Сталинград вот-вот отобьют русские…

– Откуда ты знаешь? – побледнел Фридхельм. – Подслушала вчера переговоры с генералом?

– Нет…

Дверь тихо скрипнула, и мы оба обернулись. Вилли оглядел наши физиономии и напряжённо сказал:

– Мы получили приказ. Генерал Штауффенберг требует мобилизации всех доступных войск.

– Куда нас отправляют? – тихо спросил Фридхельм.

Но прежде чем я услышала ответ, я уже поняла, каким он будет.

Глава 62 Все приборы врут, все, кто с нами умрут, кольцевые дороги никуда не ведут.

Дождь из пепла льётся из глаз,

чёрная бездна смотрит на нас.

Дальше не будет дороги другой.

Если ты в пекло – я за тобой.

Фридхельм

За эти месяцы я побывал не в одном бою, но то, с чем нам пришлось столкнуться на подступах к Сталинграду, можно смело назвать адом на земле, посланным нам в наказание за гордыню и преступную самонадеянность. Генералы мобилизовали всех: танковые дивизии, штурмовиков, артиллерию. Все доступные силы были стянуты сюда, к одной точке. Но чтобы мы ни делали, всё было бесполезно.

Русские сражались упорно и ожесточённо. Стоило хоть немного продвинуться вперёд, нас отбрасывали обратно. Казалось, внешний мир исчез. Не было ничего кроме бесконечного ужаса. Стоило даже ненадолго закрыть глаза – всплывали жуткие картины. Развороченные внутренности, дымящиеся орудия, окна домов, превратившихся в пыль, танки, катившиеся прямо по человеческим телам… В голове звучали взрывы, панические крики солдат, стоны раненых, что умирали в муках. Почти каждый день поступали тревожные новости от генералов.

– Они вот-вот окончательно перекроют южную линию снабжения, – Вильгельм отложил карту.

– Вчера я слышал, как солдаты шептались, что лучше сдаться в плен, – сказал Кребс.

– Предатели… – пробормотал Файгль.

– Герр гауптман, взгляните на это, – Берток протянул ему несколько листков. – « …Я прощаюсь с вами, дорогие, потому что, когда это письмо дойдёт до вас, моя жизнь уже закончится. Вашего сына больше не будет в этом мире. Мы здесь в безнадёжной ситуации…» Что это?

– Это их письма родным. Хорошо ещё, что мне пришло в голову проверить, что они пишут.

– Их можно понять, – осторожно сказал Кребс. – Русские танки бомбят наши позиции, их бомбардировщики атакуют с воздуха. К тому же невозможно сражаться на пустой желудок, да ещё на таком холоде, что одежда примерзает к телу.

– Нельзя допускать подобного настроя, – безапелляционно отрезал Файгль.

– А каким он должен быть? – не выдержал я. – Сколько дней мы штурмуем эту чёртову фабрику? Десять? Да за это время можно было захватить Голландию.

– Фридхельм! – в глазах брата мелькнуло предупреждение.

– Что? Я просто объясняю, что в таких условиях удержать боевой дух будет сложно. Русские сражаются отчаянно, выгрызая победу. Они бьются на своей земле.

– Довольно! – резко сказал Файгль. – У них, значит, мужество есть, а у наших солдат его нет? Фюрер делает всё, чтобы обеспечить величие Германии. Разве это не достаточное основание «отчаянно выгрызать» победу?

Я не стал говорить, что здесь погибали не со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Свои последние слова умирающие обращали к матери или жене.

– Вы должны найти слова, которые вдохновят солдат быть мужественными до конца и вести их за собой. Сила офицера не в звёздах на погонах. В конце концов, накажите провинившихся по всей строгости в назидание остальным.

– Как вы себе это представляете? – тяжело вздохнул Вильгельм. – Если я отстраню кого-то от службы, он будет наслаждаться временной тишиной и покоем. Если нагружу дополнительно, он будет настолько уставшим, что заснёт на посту и проморгает атаку русских. Если же просто сделаю внушение и пообещаю кары в будущем, то он не услышит ничего нового и благополучно пропустит всё мимо ушей.

* * *

«В эти трудные часы наряду с моими мыслями, с вами мысли и всего немецкого народа. Вы должны удержать Сталинград, добытый такой кровью, любой ценой! Всё, что в моей власти, будет сделано, чтобы поддержать вас в вашей героической борьбе. Адольф Гитлер».

Каким-то чудом радисту удалось ненадолго восстановить связь, и вот уже второй вечер мы слушали ободряющие речи нашего правительства. Мой взгляд зацепился за жирно намалёванную углём надпись на стене: «Бог покинул нас». Пожалуй, это звучало намного реалистичнее.

– Ну? Все слышали? Фюрер верит в нас и рассчитывает, что мы не посрамим Великую Германию, – Файгль внимательно оглядел уставшие, измученные лица.

По-моему, парней больше волновала доставленная сегодня почта. Многие только сейчас получили присланные из дома посылки и письма. Нам тоже перепало немного счастья – мама постаралась.

– Господи, глазам не верю! Настоящий кофе, – Эрин улыбнулась, вдыхая аромат с таким наслаждением, словно это были духи.

Шоколад, сигареты, домашняя колбаса, бисквиты, тёплые носки и перчатки. Я незаметно прижал к лицу свитер, связанный мамой. Пахло домом – выпечкой и лавандой, которую она хранила в шкафу. » …Каждый день я молю Бога, чтобы он возвратил мне вас живыми. Отец говорит, чтобы я не плакала, а гордилась сыновьями, но я не могу уснуть ночами, представляя, какая страшная опасность грозит вам. Я слышала в Союзе жуткие морозы… Не успокоюсь, пока не буду уверена, что ты здоров…»

Мама, если бы ты знала, что самая страшная опасность не в том, что я могу заболеть. Я чувствую, что эта война понемногу выжигает мою душу. Моё сердце давно не разрывается от ужаса, когда я вижу, как падает сражённый пулей солдат рядом со мной или когда отдаю приказ расстрелять русских разведчиков, которым навскидку лет по тринадцать. Куда больше меня волнует, что заканчивается выданная мазь от обморожений или что мы будем есть завтра, учитывая, что паёк хлеба урезали до двухста грамм. Единственный страх, который остался, – что при очередном налёте может погибнуть Эрин или Вильгельм.

– Какая сволочь спёрла мою бритву? – рявкнул Шнайдер.

– Успокойся, ты и так красавчик, – хохотнул Каспер.

– Да заткнитесь вы уже! – неожиданно взорвался Кребс. – Галдите так, что русские запросто пролезут, и никто не услышит.

– Чего это с ним? – недоумённо переглянулись парни.

Я отложил пару печений, пачку сигарет и плитку шоколада. Из наших Каспер единственный, кто уже полгода не получал писем. Его родители погибли при очередной бомбёжке.

– Эй, Шварц, чего ты насупился? Или жёнушка написала плохие вести?

– Да нет, дома всё хорошо. Только душу растравил. Меня ведь три недели назад сняли с поезда, а должен был отправиться в отпуск.

– Я сам ждал почти год – и тоже развернули.

– Ну и чего вы разнылись? – хмуро спросил Кребс, отхлебнув из фляжки. – Я был в отпуске осенью. Дома меня встретили как героя – жена готова была пылинки сдувать, сынок ни на шаг не отходил, а я всё думал, что мы с ней как чужие, что мне ближе любой из моих парней, чем она. Бабам ведь не расскажешь, что творится здесь. И такая то ли злость, то ли тоска брала, когда сидел такой весь герой, и никто из них понятия не имел, куда мне придётся через пару недель вернуться, и щебетали каждый о своём.

Я почувствовал горечь от его слов – а ведь он прав. Раньше я думал, что главное – вырваться из этого ада, вернуться домой, и постепенно всё станет как прежде. Как можно было быть таким наивным? Даже если мы каким-то чудом вернёмся, мы вернёмся уже другими. Мать считает нас героями, но разве герои расстреливают детей? Или отбирают еду и тёплые вещи? Я отложил библию, которую мать положила в посылку, и горько усмехнулся. Мы с Вильгельмом нарушили практически все заповеди, которые священник вдалбливал нам в головы с детства.

Я встретился взглядом с братом. Усталость, сосредоточенная настороженность – вот, пожалуй, всё, что я смог прочитать. Неужели его не раздирают сомнения? Он не чувствует безысходности, которая постепенно охватывает всех нас? Я взял запечатанную пачку сигарет и мотнул головой, отзывая его в сторону. Молча смотрел, как он, не торопясь, прикуривает, затем иронично спросил:

– Ну что, кто возьмётся ей написать?

– Видимо, как всегда я, – Вильгельм вздохнул и привычно протянул руку, взъерошив мне волосы. – Ты никогда не умел притворяться.

– А ты? – вот странно, что отличало ложь от притворства, к которому он порой прибегал.

– Если я не говорю в лоб правду, это не значит, что я притворяюсь.

– Напомни мне, как называют искусное притворство? Дипломатией?

– А что ты предлагаешь? Проститься в письме, так мол и так, мы завтра, скорее всего, погибнем? – разозлился Вильгельм.

Я с вызовом посмотрел ему в глаза.

– А может и надо хоть раз сказать правду? Написать, как эти мальчишки, что творится здесь, чтобы хоть кто-то узнал, что происходило на самом деле!

– А что, по-твоему, происходит? – прищурился Вильгельм. – Мы выполняем свой долг. Вы привыкли, что год назад нам доставались лёгкие победы, но не бывает побед без поражений. Этот город очень важен для нас, и мы не можем подвести фюрера.

– Сомневаюсь, что фюрер понимает, насколько сейчас серьёзно наше положение.

– Фридхельм, ты не можешь поддаваться панике, как эти мальчишки. Ты офицер и наоборот должен их направлять.

– Можно подумать, ты не понимаешь, что нас пригнали сюда на убой как пушечное мясо, – как он умудрялся быть настолько хладнокровным, находить силы, чтобы продолжать верить генералам и убеждённо вести парней в бой?

– Мне страшно так же как тебе или любому другому, – он твёрдо встретил мой взгляд. – Но я понимаю, что должен сделать всё, что можно, для своей страны. Долг, Фридхельм, это называется верность и долг.

Ну а для меня сейчас долг – защищать Эрин. Вильгельму не удалось добиться, чтобы её хотя бы временно отправили в госпиталь. Файгль заявил, что полевой хирург нуждался в помощниках.

– Соберись и чтобы я больше от тебя такого не слышал. Считай это приказом.

Ну да, всё правильно. Мы же по приказу наступали, по приказу стреляли, по приказу пухнем с голода, по приказу подыхаем и выберемся отсюда тоже только по приказу. Когда наши стратеги между собой договорятся. Вот только боюсь, что очень скоро будет поздно, если уже не поздно.

– Часовые, заступайте в караул, – я поднялся, собираясь осмотреть позиции.

Из-за морозов мы менялись чаще. Когда отметка на термометре опускалась ниже минус десяти, никто не выдерживал более четырёх часов. Не спасали ни бушлаты, ни шарфы, ни перчатки. Почти у каждого были обморожены руки или ноги.

– Что это с ним?

Я заметил, как Кребс отчитывал за что-то одного из новобранцев. Он, конечно, всегда был достаточно суровым, но раньше не позволял себе настолько выходить из себя.

– Я слышал, ему написали, что его жена изменила с французским военнопленным, – тихо ответил Кох.

Предательство всегда поджидало в самые неподходящие моменты. Быть преданным своей страной по мне намного хуже. В последнее время я всё чаще чувствовал злость. Нас приносили в жертву в угоду политике. Фюрера здесь нет и он не видел, как его солдаты тысячами погибали от пуль, обморожений, голода и болезней. И всё ради чего? Ради одного-единственного города?

Вильгельм объяснял мне, как важен именно Сталинград, но я никогда не соглашусь, что – пусть и выгодная – позиция стоит таких жертв. Иногда нужно отступить, особенно когда видишь, что всё равно проиграешь. А отстоять этот город мы не сможем. Помимо человеческих потерь у нас чудовищная нехватка продовольствия и боеприпасов. Даже техника на таком морозе замерзала и ломалась.

– Я поэтому и отказался, чтобы на ферме работал кто-то из пленных мужчин, – Кох вытащил пачку сигарет и, вытянув одну, протянул мне. – Марта, правда, взяла двух русских девушек, – он осёкся, заметив мой взгляд. – Что? С ними обращаются намного лучше чем в лагере. Я слышал, там они мрут как мухи от голода, а мои старики даже кое-что им платят.

Я кивнул. Бесполезно объяснять, что неправильно считать людей другой национальности ниже и обращаться с ними как с рабами. Кох не поймёт. С его-то стороны он не делал ничего дурного, и он действительно не был жесток.

Но это позор для нашей страны – погрязнуть в настолько безумных убеждениях. А что же будет, когда война закончится? Если мы всё-таки каким-то чудом победим? Вряд ли эта жестокость к «низшим» народам прекратится, и если идеи о чистоте родословной будут продвигаться дальше, сотням немцев грозит незавидная судьба. Я, собственно, никогда всерьёз не задумывался, насколько «чистая» в их понятии у меня кровь. Знаю только, что родители матери, вроде бы, чистокровные немцы, но если копать дальше? В любом случае Эрин нельзя будет оставаться в Германии.

***

– Не понимаю, какой смысл отбивать эту фабрику? – проворчал Шнайдер.– Русские сейчас явно не будут ничего производить.

– У нас приказ всё взорвать, уничтожить оборудование, – ответил Кребс. – За пять дней они так и не сдались. Если к ним придёт подкрепление, нам придётся туго.

– Молчать! – Вильгельм услышал эту фразу и, окинув всех суровым взглядом, добавил: – Вы добровольно стали солдатами и помните, что в мирной жизни легко было стоять под знаменем, но очень трудно высоко нести его в войну. Вы должны быть верны этому знамени и с ним победить.

Я понимал, что ему нужно как-то удержать солдат от паники и лишних мыслей, но как же это глупо сейчас звучало. Нет никакой победы, существовали только знамёна и люди, которые – в зависимости от исхода битвы – будут названы героями или безжалостными убийцами. А в конце уже не будет ни знамён, ни людей. Рано или поздно придёт время, когда все проклянут безумие этой войны, и ты, брат, поймёшь, какими пустыми были твои слова о знамени, с которым мы должны победить.

– Поверьте, я прекрасно знаю, что вы испытываете. Мне, так же, как и вам, приходится выдерживать мороз, страх, приходится стрелять в противника. Ведь я офицер, а значит, от меня ожидают большего, чем от вас. Я хочу, чтобы моя рота мыслила и действовала, как один человек. Во время боя сомнений и пораженческих настроений я не потерплю. Ведь мы сражаемся не только за победу, но и за жизнь. Противник хочет стереть нас с лица земли, и ему плевать на наши идеалы. Все вокруг нас полно ненавистью. Нам остаётся только одно: противопоставить врагу свою сплочённость и мужество. Каждый обязан мыслить и действовать как все. Если нам это удастся, то, даже умирая, мы останемся победителями.

Каспер, словно прочитав мои мысли, невесело усмехнулся.

– Жизнь – чертовски гадкая штука. Ты можешь строить на неё свои планы – и вот сидишь в подвале, топишь чьей-то мебелью, тебе только двадцать шесть, и вроде голова на плечах. Ещё недавно радовался погонам и орал вместе со всеми «Хайль Гитлер!», а теперь вот два пути: либо сдохнуть, либо в Сибирь. Но самое скверное даже не это, а то, что понимаешь: всё это совершенно бессмысленно, вот от чего кровь в голову бросается. Я хотел стать механиком, отец собирался переехать в деревню, завести хозяйство. Из всего этого ничего не вышло. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат очень скоро будем похоронены в этом проклятом котле.

К вечеру мы взяли фабрику. Вовремя подоспела артиллерия. Мы ворвались в здание – повсюду валялись трупы русских. Причём не только военных… В углу лежала какая-то женщина, прижимая к себе ребёнка. Их завалило упавшими трубами, кровь медленно стекала на грязный затоптанный пол.

– Какого чёрта? – пробормотал Каспер.

Кох склонился над девочкой, которая тихо всхлипывала. Её пришпилило к полу упавшей арматурой.

– Это партизаны? – спросил кто-то из новобранцев.

– Это обычные гражданские, – резко ответил я.

– Тогда какого чёрта они оказались здесь?

– Может быть потому что в городе везде творится тоже самое.

Девочка хрипло застонала, когда Кох и Вальтер попытались осторожно вытянуть штырь из раны. Катарина молча подошла к ней. Оглушительный звук выстрела прозвучал словно взрыв.

– Что ты творишь? – рявкнул Каспер.

– Вы идиоты, если думаете, что она бы выжила, – невозмутимо ответила она. – Тем более у нас совершенно нет времени заниматься бесполезной хернёй.

– Смотрите, кого мы поймали, – Бартель подтолкнул вперёд восьмилетнего мальчишку.

Если у него найдут гранаты или бутылки с горючим, расстреляют на месте. Вроде бы правильно, но в сердце неприятно кольнуло – он ещё совсем ребенок. Потрёпанный ватник, потёки грязи на щеках, хмурый взгляд. Сколько я уже видел этих слишком рано повзрослевших детей. Ему бы сейчас прийти со школы, съесть горячий обед и бежать играть с приятелями, а вместо этого он, рискуя жизнью, бегает по улицам, где идут ожесточённые бои.

– Нашли при нём что-нибудь? – спросил Вильгельм.

– Нет.

– Как ты здесь оказался? – я подошёл ближе.

Мальчик насторожено вскинулся, но, услышав родную речь, немного успокоился.

– Меня послали передать, что наши готовы прекратить стрельбу, чтобы забрать раненых и погибших. Вы согласны?

– Это ловушка, – сказал Шнайдер. – Они хотят нас выманить и окончательно добить.

Вильгельм подошёл к наблюдательному пункту.

– Не думаю, там достаточно много их людей. Фридхельм, Вальтер, пойдёте со мной.

– Я вас прикрою, – Катарина шагнула к окну, подбирая более удобную позицию.

– Без моей команды никому не стрелять! – напомнил Вильгельм.

Мальчишка быстро пробежал в сторону каких-то руин. Под такими же настороженными взглядами противников, мы стали быстро перетаскивать раненых. Услышав стрельбу, я едва успел упасть в снег и отползти в импровизированное укрытие из пустых баков из-под горючего. Дело осложнялось тем, что я не мог бросить раненого.