Текст книги "Идя сквозь огонь (СИ)"

Автор книги: Владимир Зарвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 69 страниц)

Глава 4

По улицам портового города Данцига шел, прихрамывая, долговязый, худой человек. Внешность его, если не считать высокого роста, была вполне заурядна.

Горбоносое лицо путника, с запавшими щеками и обрамленное рыжей бородой, без усов, вряд ли кто-нибудь решился бы назвать красивым.

Не украшали его также плешь на макушке и настороженный взгляд глубоко посаженных, серых глаз.

Добротная, неброская одежда, теплый бурый плащ, и высокие башмаки выдавали в путнике скандинава, однако едва ли могли поведать о его роде занятий. Так мог одеваться датский ремесленник, мореход или купец, каких тогда немало приезжало по делам в Данциг, и встречные прохожие равнодушно проходили мимо, не задерживая на нем взгляда.

Похоже, это устраивало датчанина, во всяком случае, он вел себя, как человек, не желающий привлекать к себе внимание других.

Но за ним шли люди, коих не могли обмануть ни скромное платье, ни хромота. Они точно знали, по чьим следам идут, и не оставляли путнику шанса ускользнуть от преследования.

Миновав городскую площадь, датчанин повернул на тихую, малолюдную улочку. Подойдя к дверям одного из домов, он достал из кошелька ключ и отпер им дверь.

– Бог в помощь, Харальд! – раздался у него за спиной незнакомый голос. – Привет тебе от Руперта фон Велля!

Обернувшись, скандинав увидел три рослые фигуры в дорожных плащах, появившиеся словно из-под земли. Две другие фигуры в плащах маячили с обеих сторон улицы, отрезая ему дорогу к бегству.

– Командор Руперт мертв… – процедил Долговязый сквозь зубы.

– Но дело его живо! – сообщил ему, улыбаясь, старший из незнакомцев, красивый молодой человек с рыжей бородкой. – И тебе предстоит продолжать его вместе с нами!

Долговязый потянулся рукой к поясу, на котором висел длинный нож, но рыжебородый и его спутники опередили его, схватившись за собственные мечи.

– Я хотел лишь спрятать ключ, – хрипло произнес датчанин. – Что вам нужно от меня, во имя Пресвятой Девы?

– Об этом мы поговорим у тебя дома, – кивнул ему незваный гость. – Примешь на постой. нашу скромную компанию?

– Что ж, проходите, – тяжко вздохнул Долговязый, – не каждый день ко мне приходят гости с того света!..

* * *

Датчанин Харальд Магнуссен когда-то был морским разбойником, с ордой таких же, как он, головорезов совершавшим набеги на богатые приморские города северной Германии.

Не брезговали пираты и торговыми судами, курсировавшими по Балтике между берегами Скандинавии и восточным Ливонским побережьем.

Вольным добытчикам было все равно, кого грабить – немецкую торговую Ганзу, Ливонский Орден или своих вчерашних соотечественников-датчан.

Так же безразличны были они к сословной и племенной принадлежности тех, кого принимали, в свои ряды. Разорившиеся рыцари, промышлявшие и на суше, разбоем, клейменые каторжники, воры и беглые холопы находили приют в рядах воинства, бороздившего в поисках добычи воды Северного и Балтийского морей.

Прежние громкие титулы здесь ничего не значили, как, впрочем, и рабские цепи. Ценились лишь отвага, смекалка и умение владеть оружием. При наличии этих трех качеств, любой бедняк мог стать не только бойцом, но даже командиром абордажного отряда. Вскоре, кроме датчан, в Братстве появилось немало шведов, немцев и поморских славян, бежавших от ливонского гнета.

База пиратов, как называли они свое главное место стоянки, располагалась на острове Готланд, вблизи основных морских путей, проходивших по Северному Морю. Со временем пиратское поселение на бесплодном Готланде разрослось до размеров небольшого городка, обнесенного земляными валами и частоколом.

Как во всяком городе, здесь появились ремесленники и торговцы, под защитой его стен выстроили свои лачуги рыбаки и корабельщики, чинившие потрепанные в битвах суда.

Многие из тех, кто бежал на Готланд от феодальных притеснений, привозили с собой жен и детей. Очень скоро над безлюдным некогда островом, где слышны были лишь крики чаек, зазвучали детский смех и песни женщин, провожающих мужей в походы.

Обзавелся на Готланде семьей и Харальд. У рослого славянина-помора из Ливонии была пригожая дочь, полюбившаяся Магнуссену с первого взгляда. Обычно прижимистый и бережливый, Харальд не стал на сей раз скупиться и бросил к ногам своей избранницы лучшее из того, что ему удалось добыть за годы грабежей и набегов.

Сундучок с серебряными украшениями и меховая накидка из черно-бурых лис, отнятые Харальдом у какой-то знатной госпожи, путешествовавшей морем, растрогали отца девушки, и он без колебаний вложил руку дочери в грубую ладонь пирата.

Впрочем, он бы и не смог поступить по-иному. Харальд, чей настырный и неуступчивый нрав, был на Готланде притчей во языцех, не оставил бы его в покое, пока не добился бы своего.

Что до самой девушки, то она пошла под венец без особой радости, но и без сожаления. Ее первый, искренне любимый жених, погиб во время волнений в Ливонии от рук немецких солдат. Магнуссен же был для нее просто одним из пиратов, слонявшихся по Готланду, не лучше, но и не хуже других.

Повенчал их в длинной бревенчатой избе, именуемой Домом Божьим, бродячий проповедник, попавший на остров вместе с корабельными мастерами и клятвенно заверивший пиратскую общину, что у него есть право отправлять церковную службу.

Разница в возрасте и отсутствие любви к Харальду не помешали юной красавице стать хорошей женой, а затем и матерью. Через год у них родился мальчик, коего Магнуссен в честь своего деда назвал Олафом, еще через три года – второй сын, малыш Строри.

Славянское имя супруги Гражина Харальд не любил, считая его неблагозвучным, и по-домашнему звал ее Хельгой. Она была достаточно умна, чтобы не обижаться, на подобные вещи, и последующие десять лет ничто не омрачало их семейной жизни.

За это время изменения произошли не только в их семье, но и в самой пиратской колонии. Во время набега был тяжело ранен и вскоре скончался один из ее отцов-основателей, бессменный последние четверть века вожак – седой Борк Ютланд.

Скорбь, охватившая островное поселение, была воистину всенародной. Ни одному князю, ни одному королю почести не оказывались столь искренне, как некоронованному правителю Готланда. Но островитяне не привыкли падать духом. Место Борка вскоре занял новый вождь – молодой и рьяный Клаус Штертебеккер.

Об этом парне на Готланде бродили противоречивые слухи, сходившиеся лишь на том, что его родиной был Кельн. Одни утверждали, что он – младший сын бедного рыцаря, лишенный права на наследство, другие – что выходец из купеческой семьи, разоренный предприимчивыми родственниками.

Поговаривали, что он монашествовал, но за какие-то проступки был изгнан из обители, служил солдатом, разбойничал на суше, пока земля не стала гореть у него под ногами.

Сплетничали даже, что прежде чем податься на Готланд, Штертебеккер со своим отрядом какое-то время служил Датской Короне, охраняя побережье Дании от чужих пиратов, и делясь добытым в походах золотом с Владыками Королевства.

Но слухи так и остались слухами. Храбрецов, смеющих открыто утверждать, что Клаус когда-то сам боролся с пиратами, на Готланде было, немного. Если таковые и находились, то Штертебеккер всегда мог укоротить им язык мечом в поединке чести. А по искусству владения им Клаусу на острове не было равного.

Поначалу Готланд не слишком радушно встретил Клауса и его дружину, но после первого набега с его участием понял, что сделал весьма ценное приобретение.

Безудержно храбрый в бою, он, при необходимости, умел быть осторожным, чуя опасность, умудрялся сам ускользать от нее и уводить из-под удара идущих с ним людей.

Благодаря осмотрительности и умению думать на несколько ходов вперед, двадцатипятилетний красавец быстро выдвинулся из числа командиров абордажных команд, войдя в совет старейшин Готланда наравне с пиратами, по возрасту годившимися ему в отцы.

Вскоре он стал правой рукой Борка Ютланда, советовавшегося с ним по многим вопросам, а затем и его зятем. Лишь однажды старый Борк, ослепленный близостью обильной добычи, не внял его предостережению и вышел в море, чтобы перехватить ганзейский ког с грузом вина и пряностей.

Как и предполагал Клаус, это была ловушка. Следом за когом шел военный корабль с бомбардами на борту. Первое же выпущенное им ядро снесло пиратскому паруснику грот-мачту, обломок которой вонзился Борку в глаз, дойдя почти до мозга.

О том, чтобы идти на абордаж, не могло быть и речи. Используя уцелевшие паруса, Штертебеккер чудом увел корабль тестя из-под обстрела и скрылся в спасительном тумане. Через два дня Борк, не приходя в себя, умер, а зять стал его преемником, унаследовав право старшинства в совете поселения.

Вот тут-то Клаус и показал, на что способен. Он достойно отплатил Ганзе за гибель тестя, обрушившись на порты и суда Торгового Союза серией дерзких, стремительных, как степной пожар, набегов.

В одно мгновение во всех портах Ганзы запылали склады с товаром, словно скирды сена, вспыхнули стоящие на рейде корабли. Пушечный парусник, погубивший старого Борка, – краса и гордость Ганзы, – взлетел на воздух тучей горящих досок, взорванный людьми Штертебеккера.

Вербуя своих сторонников, Клаус не скупился на средства, и в каждом портовом городе у него были осведомители, вовремя предупреждавшие пиратского вождя о засаде, а если было нужно, сами устраивавшие взрывы и поджоги.

Это позволяло Штертебеккеру действовать у Ганзы под носом, появляться словно из пустоты и так же стремительно исчезать, оставляя за собой лишь трупы да пепелища. Со стороны его лихость могла казаться проявлением безумия, но на самом деле за всеми деяниями Клауса стоял точный расчет.

Пораженная дерзостью пиратских рейдов, Ганза на какое-то время растерялась, с безмолвным ужасом ожидая нового удара. Но ее оцепенение было недолгим. Окрыленный успехами, Клаус утратил осторожность, и это стало началом его конца.

Придя в себя от потрясения, Ганза начала охоту за сторонниками Штертебеккера во всех портовых городах. Осведомители пиратского вождя были выловлены и перебиты, а единственный уцелевший, чтобы спасти свою жизнь, вынужденно отправил Клаусу ложные сведения о том, где и когда можно будет захватить ганзейское судно с ценным грузом.

Стоит ли говорить, что в месте, о котором говорилось в послании, корабль Клауса угодил в западню и был обстрелян сразу с двух парусников Торгового Союза? Харальд навсегда запомнил день, когда его посудина оказалась под перекрестным огнем вражеских орудий.

Тогда ливень стрел и град каменных ядер перебил добрую треть корабельной команды. Но бог все еще любил молодого пиратского вожака и помог ему ретироваться с поля боя. Клаус вернулся на Готланд залечивать раны, впервые без победы и добычи. Недобрым молчанием встретила его островная община.

Жители Готланда умели проигрывать, но на сей раз горечь поражения пала им на плечи слишком тяжким грузом и отняла способность трезво мыслить.

На общем собрании глав пиратских кланов Штертебеккера не ругал лишь ленивый. Прежние заслуги молодого пиратского вождя были мигом забыты, теперь ему припоминали лишь просчеты да старые обиды.

Потерять треть экипажа, сплошь набранного из лучших бойцов и мореходов, позволить ганзейским пушкарям изувечить флагманский парусник Общины – такая честь выпадала далеко не каждому капитану.

Клаус и сам успел понять, что перегнул палку со своей дерзостью, но отступать было поздно: никто бы не принял его покаяния, да и каяться было не перед кем. Те, кого он некогда отодвинул в тень, теперь жаждали лишить его власти, а если представится случай, то пустить по доске.

Над Штертебеккером нависла угроза разжалования, однако низложить его пираты не успели. В самый разгар судилища со сторожевой вышки острова тревожно завыл Большой Рог – вестник идущей с моря беды.

Высыпав из длинной избы, где они только что обвиняли Клауса во всех смертных грехах, предводители кланов увидели то, что никак не прибавило им веселья. От горизонта к острову шли цепью огромные серые корабли, над многими из которых хищными драконьими языками развевались ганзейские флаги.

Случилось то, что должно было, рано или поздно, произойти. Пока Штертебеккер громил суда и порты Торгового Союза, его вожди тоже не сидели сложа руки. Они собирали силы, дабы покарать дерзких островитян за набеги, и вот теперь для Готланда наступил час расплаты.

Ганза и раньше снаряжала карательные походы против острова, но всякий раз Клаус узнавал от своих осведомителей о планах врага, и жители Готланда успевали подготовиться к битве. Как правило, они сами выходили в море и, не давая противнику подойти к острову, первыми наносили удар.

Но теперь люди, оповещавшие Штертебеккера об опасности, были мертвы, и сообщить Клаусу о готовящемся нападении было некому. Впрочем, если бы даже ему были известны намерения врага, это бы мало что изменило.

Выступить против подошедшей к острову армады на трех парусниках, из коих один получил повреждения в недавней битве, было сущим безумием. Никто на Готланде не мог понять, откуда у союза приморских городов вдруг оказалось столько военных кораблей.

Когда вражеские суда подошли ближе, все разъяснилось само собой. Лишь над частью кораблей реяли стяги Ганзы. Мачты другой половины украшали белые вымпелы Ливонии со скрещенными кроваво-красными мечами. Не полагаясь лишь на собственные силы, Ганза вступила в союз с Ливонским орденом, давно уже точившим зубы на Готландскую вольницу.

Первым от потрясения опомнился Штертебеккер. Еще не затих рев Большого Рога, а он уже командовал подходящими пиратскими отрядами, строил их в боевые порядки, готовясь к битве. Сражаться с противником в море, пусть даже неравными силами, было поздно. Все, что могли сделать защитники Готланда, – это не дать врагу выйти на берег.

На расстоянии пушечного выстрела от берега суда встали на якорь. В считанные мгновения море почернело от спущенных на воду шлюпок. Только сейчас Клаус Штертебеккер понял, насколько недооценил врага.

Ливонские солдаты и наемники Ганзы хлынули на берег, словно саранча, сметая все на своем пути. На каждого вольного добытчика приходилось по четыре ливонца и не менее трех ганзейских солдат.

Началась жуткая бойня, которую ни один из хронистов не осмелился после назвать битвой. Готландцы стояли насмерть и бились с яростью одержимых, но уже ничто не могло их спасти.

Харальд, сражавшийся неподалеку от Штертебеккера, какое-то время видел, как над толпой дерущихся взмывает длинный меч пиратского вожака, обрушиваясь на чьи-то щиты и шлемы, вновь выныривает из месива злобно ревущих тел, увлекая за собой кровавый шлейф.

Но длилось это недолго. Словно море, прорвавшее дамбу, Ганзейская орда смяла строй защитников Готланда и по трупам устремилась вглубь острова. В одно мгновение Магнуссен был сбит с ног и погребен под грудой изрубленной, бьющейся в конвульсиях плоти.

Штертебеккер куда-то исчез, то ли его убили, то ли захватили в плен. Харальда охватил ужас. Готландцы проигрывали битву, и теперь мирная часть островного населения – женщины и дети, – должны были оказаться во власти пьяных от крови победителей. Нрав последних Харальду был доподлинно известен.

Жены и чада Готланда не были им нужны ни в качестве пленных, ни в качестве рабов. А это значило, что, надругавшись над ними и натешив похоть, наемники вырежут их всех.

Такой исход никоим образом не устраивал Харальда. Он был готов к проигрышу в битве, к потере имущества, но семью утратить не мог. Выбравшись из-под мертвецов, он устремился к своему дому в надежде спасти Хельгу и детей.

Бой догорал, распадаясь на множество мелких стычек и поединков. Немногие уцелевшие защитники Готланда под натиском врага отступали вглубь острова. Они знали, что обречены, и потому пытались захватить на тот свет как можно больше недругов и хоть немного продлить жизнь своей родне.

Смерть витала повсюду над еще недавно цветущим островом. Кто-то хрипел, пронзенный рогатиной, кто-то полз по песку, волоча вывалившиеся из разрубленного чрева внутренности.

Силача-островитянина, отбивавшегося от врагов огромной дубиной, захватчикам удалось опрокинуть навзничь, и теперь они его кромсали секирами и мечами.

Быстро сообразив, что под видом пирата ему не дойти до дома, Харальд пошел на хитрость. Нахлобучив оброненный кем-то из наемников шлем и подобрав с земли ливонский щит, он поспешил на выручку родным. Судьба Готландского Братства была решена, и теперь он сражался сам за себя.

В душе Магнуссена теплилась надежда, что Хельга и дети еще живы. В свое время он вырыл под домом глубокий погреб, словно чуя близкую беду, наполнил его съестными припасами и опустил в подвал бочонок с питьевой водой.

Крышка, закрывавшая вход в подземелье, была настолько плотно пригнана к доскам пола, что обнаружить ее могли лишь сам Харальд да его домочадцы. Поднять ее без особого крюка было невозможно, к тому же, в закрытом положении ляду удерживал крепкий засов, задвигающийся снизу.

Датчанин надеялся, что Хельга и дети успели скрыться в подземном убежище, взяв с собой все ценное, что было в доме.

Улучив момент, когда наемники, не найдя в доме хозяев, покинут его, он незаметно проберется в хижину и постучит о доски пола условным стуком. Жена его впустит в убежище, где они всем семейством переждут время набега. Если же Харальд застанет врагов, выламывающих дверь в подпол, он погибнет, защищая свою семью…

Но чаяниям пирата не суждено было сбыться. На подходе к дому Харальд понял, что опоздал. Над крышей его хижины вился черный дым, трещало жаркое пламя. Не найдя потайного люка, захватчики подожгли жилище датчанина в надежде выкурить затаившихся хозяев из схрона.

Когда в подпол повалил удушливый дым, Хельга сама отворила вход в подземелье, пытаясь спасти из горящего дома детей. Убийцы ждали ее во дворе. Харальду не хватило считанных мгновений, чтобы спасти любимую.

Внутри у него что-то словно оборвалось, когда он увидел мертвую Хельгу в луже крови. Долговязый ливонец, зарубивший ее, ухмылялся, вытирая окровавленный меч пучком травы. Другой немец заносил клинок над головами двух замерших от ужаса ребятишек.

Взревев от боли и ярости, Харальд с пяти шагов всадил топор ему в затылок. Услышав хруст входящего в кость железа, долговязый обернулся к датчанину, но это не спасло ему жизнь.

Пират уже держал в руках поднятую с земли рогатину. Не давая врагу опомниться, он сходу вонзил ее в брюхо ливонца. Наемник захрипел, словно издыхающий боров, и выронил из рук меч.

Впоследствии Харальда не раз преследовали во снах его выпученные глаза и полный крови рот, но в тот миг он жаждал лишь смерти твари, погубившей Хельгу.

Толкая перед собой насаженного на копье врага, датчанин загнал его в дверной проем хижины, оставив наедине с дымом и пламенем. В тот же миг сгоревшие стропила распались в прах, обрушив на врага пылающую кровлю.

Вместе с ней рухнуло все, служившее предметом гордости и смыслом бытия старого пирата. С Хельгой в нем умерла любовь, с домом сгорела мечта о мирной жизни, которую он едва успел обрести.

Но предаваться скорби Харальду не пришлось. Плач жмущихся к ногам детей вернул датчанина к действительности. Нужно было спасаться самому и спасать потомство, но на острове, превращенном в гигантскую бойню, спасения не было.

Опьяненные запахом крови, победители врывались в дома готландцев, убивая и калеча всех, кто попадался им на пути. Женщин и девушек насиловали прямо на земле, младенцам разбивали головы о стены или подбрасывали в воздух, чтобы налету разрубить мечом.

Предсмертные крики и стоны заглушал лишь бешеный рев пламени, пожирающего дома островитян. Все, что нельзя было унести с собой при грабеже, захватчики предавали огню.

Спастись можно было лишь в море, двигаясь в сторону, противоположную той, откуда пришли ганзейские корабли. На южном побережье Готланда селилось немало рыбацких семей, промышлявших сельдь на парусных челнах.

Сейчас рыбаки, скорее всего, были мертвы, но их суденышки, вытащенные на берег, могли оставаться у прибрежной полосы. Если хотя бы одно из них уцелело, Харальд сумеет выйти в море и оторваться от преследователей…

Но добраться до спасительных челнов было непросто. Для этого датчанину с сыновьями пришлось пересечь охваченный войной остров, пройти сквозь ад пылающих улиц и переулков.

Времени придумывать новую спасительную хитрость у Магнуссена не оставалось, и он воспользовался, старой. Дополнив свой наряд накидкой, снятой с убитого ливонца, пират подхватил левой рукой малыша Строри, правой взял за воротник, чтобы не потерять в сутолоке, Олафа, и поспешил к южной оконечности острова.

Каждый миг его могли разоблачить и прикончить вместе с детьми, посему он стремился скорее вырваться из разоренного врагом поселения.

К изумлению и радости датчанина, ему это удалось. Ни один из солдат, обманутых его маскировкой, не остановил Харальда на пути к морю. Хитрость с ливонской накидкой раскусил лишь Ганзейский стрелок, встретившийся беглецам у самого берега.

Треск пламени и стоны раненых остались далеко позади, когда Харальд приметил крепыша в цветастом кафтане, подносящего к плечу арбалет. Датчанин едва успел уклониться от летящей ему в лицо стрелы.

Граненый наконечник виретона рассек Харальду скулу и оторвал пол-уха, но это не могло остановить старого пирата. Прежде чем стрелок успел перезарядить оружие, Харальд подбежал к нему и широким махом меча срубил ганзейцу голову в широкополой железной капелине.

Утерев рукавом с лица кровь убитого солдата, датчанин огляделся по сторонам. У кромки берега на волне покачивались две лодки. Одна уже занималась огнем от брошенного в нее факела.

Другой факел догорал на песке, подле мертвого солдата, и Харальд с ужасом подумал о том, что, промедли он хоть немного, ему с сыновьями не было бы на чем выйти в море. К счастью беглецов, наемник не успел поджечь челн.

Датчанин мысленно воздал хвалу пресвятой Деве, узрев над уцелевшей лодкой поднятый парус. Одна из рыбачьих семей, подобно ему, попыталась спастись от врага в море, но не успела.

Прибой лениво перекатывал у берега тела крупного мужчины с засевшей в спине арбалетной стрелой и молодой женщины с перерезанным горлом.

Магнуссену повезло, что большинство ливонских и ганзейских солдат находилось сейчас на другой стороне острова. Захватчики не стали задерживаться на бедном добычей южном берегу Готланда, и это помогло пирату вырваться на свободу.

Не теряя даром времени, Харальд подбежал к уцелевшей лодке, перебросил через высокий борт малыша Строри и вместе с Олафом оттолкнул ее от берега. Он уже хотел вслед за старшим сыном взобраться на корму челна, но чувство близкой опасности заставило его обернуться.

В трех шагах от датчанина стоял тевтонский рыцарь. Именно тевтонский, поскольку вместо скрещенных алых мечей его плащ украшал жирный крест Братства Девы Марии.

Харальд мог поклясться, что за мгновение до того берег был безлюден, и нежданное появление крестоносца пробудило в его душе суеверный трепет. Рыцарь, видимо, учуял это, и по его холеному лицу пробежала насмешливая улыбка.

Но страшнее улыбки были его глаза. Холодные и злые, они, казалось, прожигали насквозь душу датчанина, добираясь до самых темных ее уголков, потайных страхов и желаний.

Поймав их взгляд, Магнуссен испытал чувство, будто за пазухой у него шевелится брошенная кем-то ядовитая змея. В мозгу промелькнула мысль о враге рода людского. Харальд слышал, что, отправляясь в мир за добычей, дьявол принимает порой сказочно прекрасный облик, но глаза выдают его.

Что-то подсказало Харальду, что перед ним – посланник ада, пришедший по его душу. Могущественный демон, не убоявшийся знака креста на собственном плаще. Рука пирата потянулась к рукояти заткнутого за пояс меча, но демон опередил его, обнажив собственный.

– Не успеешь, – холодно произнес он на чистейшей датской речи.

Харальд в ярости рванул из-за пояса клинок, но тевтонец ловким выпадом выбил оружие из его руки. В тот же миг в грудь датчанина уткнулось острие рыцарского меча.

Магнуссен замер, не в силах отвести глаз от гибельного лезвия, нацеленного ему в сердце. Время будто замедлило бег, потекло медленно, словно остывающая после разогрева смола.

– Что же ты остановился? – насмешливо вопросил демон. – Не хочешь дальше испытывать судьбу?

Тоскливый вой отчаяния вырвался из груди старого пирата. Он проиграл самую важную схватку своей жизни, и теперь ему оставалось лишь умереть.

Так чего он ждет? Не лучше ли погибнуть в бою, чем униженно ждать смерти под холодно-насмешливым взором сей адской твари?

Он рванулся навстречу вражескому клинку, но тевтонец неожиданно отступил назад, отняв от его груди меч.

– Тебе сегодня везет! – произнес посланник ада с пугающей ледяной улыбкой. – Уходи в море, пират, и увози своих зверенышей, пока я к тебе, добр! Но знай, вскоре я найду тебя и заставлю вернуть должок!..

При этих словах немца Харальд вздрогнул, как вздрагивал еще не раз, слыша их в кошмарном сне или припоминая наяву.

Именно так, по разумению датчанина, должен был вести себя вездесущий дьявол. Не дать погибнуть людской плоти, чтобы забрать у ее обладателя нечто более дорогое раз и навсегда.

Он мог пойти наперекор врагу, поднять меч и умереть в поединке. Но жизнь детей для Харальда была дороже спасения собственной души, и он принял решение продать душу бесу.

Никто не заставлял его подписывать договор кровью и осквернять христианские святыни, но сердце подсказывало старому пирату, что обратной дороги нет. Сделка состоялась.

ГЛАВА№ 5

– Знаешь, брат, а ведь мне мое чутье подсказывало, что мы встретимся вновь! – радостно сообщил Бутурлину Газда. – Пару дней назад ты мне являлся во сне, и мы с тобой пировали. Такие сны мне всегда предвещают грядущие события…

Старый Тур не раз говаривал, что я обладаю способностью наперед зреть. До самого Тура мне, правда, далече, но опасность я чую, да и встречу с другом тоже могу предвидеть…

А признайся, боярин, лихо я тебя встретил?!

– Да уж, воистину лихо! – усмехнулся Дмитрий. – Только к чему было рисковать жизнью? А если бы я обнажил клинок раньше, чем узнал тебя?

Газда и впрямь перегнул палку с лихостью. Когда Дмитрий, в сопровождении степняков, въехал в казачий стан, кто-то, подкравшись сзади, схватил его за плечи и повалил с коня наземь. Привычный к неожиданностям, боярин схватился за рукоять ножа, но тут же увидел над собой смеющиеся глаза друга…

– Ну, прости, не подумал! – виновато пожал плечами казак. – От радости голову потерял! Хотел, чтобы тебе наша встреча надолго запомнилась!

– Попробуй забыть такое! – тряхнул головой Бутурлин. – Любите же вы, казаки, рисковать без причин!

– Что правда, то правда! – согласился с другом Петр. – Только куда чаще нам приходится рисковать по делу…

Побратимы сидели у костра, над которым на самодельном вертеле подрумянивалась туша дикого козла. Казачий стан, в сердце коего они пребывали, состоял всего из десятка шатров, выгоревших на солнце и уже изрядно обветшалых.

Похоже, казаки, как и сам Бутурлин, давно кружили по степи в поисках добычи и, судя по их виду, без особого успеха. Одежда и доспехи Вольных Людей хранили следы недавних битв, а на лицах большинства из них проступала печать недовольства.

Вид у степняков был весьма разнообразным. Одни из них походили смуглостью на турок или татар-ногайцев, в других светлый цвет глаз и волос выдавал явных славян.

Еще более пестрым был казачий наряд. Польские жупаны сочетались в нем с турецкими кушаками и шароварами, а доспехи и оружие являли невероятную смесь восточных и западных образчиков кузнечного искусства.

Но кое-что в облике Вольных Людей выдавало носителей единой традиции. У каждого из них бритую голову украшала длинная прядь волос, именовавшаяся словом «чупер», а лицо – вислые усы, у самых старых из степняков достигавшие груди. В левом ухе у многих поблескивала медная или серебряная серьга.

Все они были заняты своими делами: кто чинил конскую сбрую, кто точил саблю или подлаживал круто изогнутый тюркский лук.

На Дмитрия казаки особого внимания не обращали. Лишь поначалу они разглядывали оружие и наряд московита, но едва Газда признал в нем друга, их любопытство улеглось.

Похоже, казачья вольница часто пополнялась пришлыми людьми, и гости у нее были нередким явлением. Но принимали, как братьев, здесь далеко не всех, и Дмитрию вскоре предстояло в этом, убедиться.

Через лагерь навстречу ему шел коренастый казак с выгоревшим на солнце чубом и серебряной серьгой в ухе. Его сопровождали несколько молодых соплеменников, смотревших на коренастого воина с немым уважением во взорах.

Подойдя к костру, процессия остановилась. Казак с выгоревшим чубом вышел вперед и важно подбоченился, вперив в Бутурлина насмешливый взгляд, прищуренных серых глаз.

– Ты, что ли, московский боярин? – обратился он к Дмитрию, явно не скрывая своего пренебрежения. – Ведомо ли тебе, что так просто за нашим столом не попируешь?

Сопровождающие его казаки закивали головами, одобряя слова своего вожака.

– Я должен покинуть ваш стан? – ответил вопросом на вопрос Бутурлин.

– Если хочешь остаться в нем, тебе придется пройти испытание, – расплылся в улыбке новый собеседник, – мы, казаки, не принимаем в гости бог весть кого. Если ты храбростью и удалью не обижен – милости просим в наш круг, ну, а если робок да немощен, – степь широка, ступай на все четыре стороны!

– Погоди, Щерба! – вступился за Дмитрия Газда. – Сей человек – мой побратим, а ты знаешь, что я не стану брататься с кем попало. Я ручаюсь за него, как за себя самого! Или тебе мало моего слова?!

– Не мало, брат, – помотал белесым чубом Щерба, – но мне хотелось бы самому поглядеть, на что способен твой побратим. Как смотришь, московит, на то, чтобы сразиться со мной?

– Можно и сразиться! – пожал плечами, поднявшись с земли, боярин. – На чем будем биться, на саблях или булавах?

– К чему нам, православным, христианскую кровь проливать? – хитро осклабился казак. – На кулачки выйдем да поглядим, что ты за боец!

– На кулачки, так на кулачки! – Дмитрий отвязал от пояса саблю и отдал ее Газде.

– Не пожалеешь ли потом, московит? – глаза Щербы вдруг стали холодными и злыми.

– Поглядим, – ответил сквозь сцепленные зубы Бутурлин.

Раздевшись по пояс, бойцы вышли в круг утоптанной земли, служивший казачьей вольнице местом общих собраний. Забросив свои дела, прочие степняки обступили их в ожидании зрелища.

Похоже, Щерба слыл здесь лучшим воином, и Дмитрий со всех сторон ловил взгляды, полные насмешки и презрения. Единственным взором друга был взор Газды, вставшего рядом с ним у края утоптанной земли.