Текст книги "Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

Это была золотая пора. Наступила осень, ей на смену пришла зима, и все это время продолжались уединенные встречи Михаила и Алекши, покуда наконец не стало заметно, что у нее снова начинает расти живот. По мере того как дни становились короче, а морозы крепчали, Виктор уделял все больше внимания и времени занятиям с Михаилом; дела с учебой заметно продвинулись, и теперь в число изучаемых предметов входила и высшая математика, теория цивилизации, философия и религия. Именно тогда, сам того не ожидая, Михаил с изумлением заметил, что его разум стремится к новым знаниям так же страстно, как страстно его тело желает Алекшу. Теперь перед ним оказались открыты две двери: одна вела к познанию тайн секса, а другая – к познанию законов жизни. Виктор учил его думать; и не только думать, а создавать свое собственное представление об очень многих вещах. Во время дискуссий на тему религии Виктор поднял вопрос, ответа на который не было: «Кто есть ликантроп в глазах Господа? Исчадие ада или же дитя промысла Божьего?»

Такие зимы, как в тот год, выдавались в тех краях не часто: без жестоких морозов, когда за несколько месяцев случилось всего три снежные бури и особых трудностей с охотой не возникало. Минула зима, и в лес снова пришла весна. Однажды ранним майским утром Рената принесла новость: по дороге через лес едет повозка с двумя путниками – мужчиной и женщиной. Лошадь можно съесть, а людей принять в стаю. Виктор согласился: их осталось только пятеро, и добавить свежей крови не помешало бы.

Все было спланировано не хуже военной операции. Поравнявшись с повозкой, Михаил и Никита крадучись побежали вдоль дороги по разные стороны от нее, Рената была позади, а Виктор зашел вперед, чтобы выбрать место для засады. Когда повозка загрохотала по дороге, ведущей сквозь густой ельник, послышался громкий голос Виктора. Никита и Михаил разом выскочили из засады среди кустов, разросшихся по обеим сторонам от дороги, а Рената напала с тыла, Виктор появился из своего укрытия и бросился наперерез лошади, которая заржала и забилась, путаясь в сбруе. Михаил видел искаженные ужасом лица двоих седоков; в повозке ехал худой бородатый крестьянин и деревенская баба в платье из домотканого холста. Никита бросился к бородатому мужику и вцепился зубами ему в руку, стаскивая того с повозки. Михаил хотел было вонзить зубы женщине в плечо, как ему наказывал сделать Виктор, но замешкался, стоя над ней, обнажив крепкие клыки, с которых капала слюна. Он вспомнил, какой страшной была его агония, и теперь не мог заставить себя обречь на подобные мучения другого человека. Баба пронзительно завизжала, в ужасе закрыв лицо руками. И тут на повозку запрыгнула Рената, она погрузила острые клыки в плечо крестьянке и сбросила ее на землю. Виктор вцепился в шею лошади и висел, не разжимая зубов, пока не вышел победителем из этого поединка; правда, все тело оказалось сплошь покрытым глубокими царапинами и синяками.

Не выдержав мук превращения, мужчина вскоре умер. Женщина выжила, но потеряла разум. Целыми днями она просиживала в дальнем темном углу, прижавшись спиной к стене, рыдая и читая молитвы. Никому так и не удалось добиться от нее разумного слова, в ответ на все расспросы слышалось лишь невнятное бормотание. Они не узнали ни ее имени, ни откуда она была родом. День и ночь она молила Бога о смерти, и в конце концов Виктор сжалился над ней, дав ей то, чего она так страстно выпрашивала у Бога, разом положив конец ее страданиям. В тот день притихшие члены стаи почти не разговаривали и избегали друг друга; Михаил убежал далеко в лес и вернулся не сразу. А в ушах еще долго звенело, словно эхо, одно-единственное слово: «Чудовище».

Алекша родила, когда лето было в самом разгаре. Михаил смотрел на то, как появляется на свет ребенок, и, когда Алекша нетерпеливо спросила: «Кто? Мальчик? Мальчик, да?» – Рената, утирая пот со лба, ответила: «Да. Хорошенький, здоровенький сынок».

Вот неделя прошла, как в стае появился младенец. Алекша назвала его Петром, в честь своего дяди, которого помнила с детства. У маленького Петра были сильные легкие, и Михаил любил иногда попеть вместе с ним. Даже Франко – чье сердце подобрело, после того как он научился передвигаться на трех лапах, – восхищался малышом. И все же дольше всех рядом с новорожденным оставался Виктор, и его глаза цвета янтаря пристально наблюдали за тем, как Петр мирно сосет грудь. Держа малыша, Алекша хихикала, словно девочка-гимназистка, но все знали, что пытается увидеть Виктор: первые признаки непримиримой войны между волком и человеком. Одно из двух: или детское тело вынесет муки этой войны, вынудив обе натуры к перемирию, или же нет. Прошла еще неделя, потом месяц; Петр все еще жил, все так же громко орал и сосал материнскую грудь.

На лес налетали сильные порывы ветра, в воздухе пахло приближающейся грозой в ту ночь, когда через их лес проходил последний летний поезд на восток, чтобы затем остаться запертым в своем стойле до следующего сезона. И Михаил, и Никита ходили ночами встречать поезд, глядя на него как на живое существо. Каждую ночь на протяжении всего лета они бегали вдоль рельсов, начиная этот путь в облике человека и пытаясь волками перепрыгнуть через рельсы перед паровозом, прежде чем тот с грохотом домчится до восточного туннеля. Оба они стали бегать намного быстрее, но паровоз, похоже, тоже увеличил скорость. Никита предположил, что на нем просто сменился машинист, а новый, наверное, не знал, для чего паровозу нужны тормоза. Михаил согласился; поезд на всех парах вылетал из западного туннеля, словно демон, спешащий вернуться домой, прежде чем лучи утренней зари превратят его сердце в железо. Уже дважды получалось так, что Никита успевал закончить превращение и был готов прыгнуть перед желтым глазом, горевшим у паровоза во лбу, но поезд летел на такой огромной скорости, влача за собой шлейф черного дыма и пепла, что оба раза у Никиты в самую последнюю секунду не выдерживали нервы. Красный фонарь на площадке последнего вагона словно в насмешку над ним раскачивался из стороны в сторону на своем крюке, и огонек его мерцал в глазах Никиты, пока не скрывался из виду в черной глубине туннеля.

Дубы и сосны, росшие по обоим склонам оврага, качали ветвями на ветру, и казалось, что весь мир вокруг пришел в беспокойное движение. Михаил и Никита стояли в темноте, дожидаясь появления поезда, последнего в этом году. Превратившись в волков, они бежали сюда от самого белокаменного дворца и теперь сидели на насыпи у черного провала западного туннеля. Никита время от времени дотрагивался рукой до рельса, чтобы узнать, гудит ли он.

– Опаздывает, – сказал Никита. – Сегодня он пойдет быстрее, чем всегда, постарается наверстать время.

Михаил глубокомысленно кивнул, задумчиво жуя травинку, потом взглянул вверх. По небу ползли грозовые тучи. Он тоже тронул рельс: железо молчало.

– А может быть, он сломался.

– Может быть, – согласился Никита. А потом, помрачнев, заговорил: – Нет-нет! Это же последний поезд! Им во что бы то ни стало нужно отогнать его домой, даже если для этого придется толкать его вручную! – Сорвав пук травы и сгорая от нетерпения, он глядел на то, как травинки разлетаются по ветру. – Поезд придет.

Несколько минут они молчали, прислушиваясь к шуму деревьев.

– Как ты думаешь, он будет жить? – вдруг вслух спросил Михаил.

Этот вопрос беспокоил не только его одного, о нем помнили всегда.

В ответ Никита лишь пожал плечами.

– Не знаю. Вообще-то выглядит он вполне здоровым, но… трудно сказать. – Он опять дотронулся до рельса; снова ничего. – Ты, наверное, очень сильный. Ты не такой, как мы все. Ты особенный.

– Как это? – Михаил был озадачен, у него никогда и в мыслях не было противопоставлять себя остальным членам их стаи.

– Ты только вспомни, сколько раз я пробовал зачать ребенка. И Франко. И даже Виктор. Бог ты мой, неужели ты думаешь, что Виктор не занимался тем, что строгал детей направо и налево? Но все младенцы умирали через несколько дней после рождения, а те, кому удавалось прожить чуть подольше, мучились так, что страшно вспомнить. И вот ты, пятнадцатилетний мальчишка, становишься отцом ребенка, который живет на этом свете уже целый месяц и, судя по всему, замечательно себя чувствует. А как ты справился со своим собственным превращением! Ты цеплялся за жизнь, когда все остальные не верили, что ты поправишься. Конечно, сейчас-то Рената говорит, что она всегда знала, что ты выживешь, но тогда каждый раз, глядя на тебя, она вспоминала о Саде. Франко спорил на куски жратвы, что ты отдашь концы не позже чем через неделю. А теперь он благодарит Бога, что этого не случилось! – Никита слегка наклонил голову, напряженно прислушиваясь, не слышен ли вдалеке грохот колес. – Виктор знает, – сказал он.

– Знает что?

– Он знает, чем я тут занимаюсь. Он знает все обо всех. Ты не такой, как мы. Сильнее. Умнее. Отчего бы это вдруг Виктор стал тратить уйму времени на то, чтобы читать с тобой все те книжки?

– Ему нравится учить.

– Это он тебе сам сказал? – фыркнул Никита. – Ну хорошо, а почему он тогда не хочет учить, к примеру, меня? Или Франко с Алекшей? Или еще кого-нибудь? Думаешь, он считает, что у нас опилки вместо мозгов? – И он тут же сам ответил на свой вопрос: – Нет. Он проводит с тобой столько времени, потому что уверен, что его труды не пропадут даром. А знаешь почему? Потому, что ты сам стремишься к знаниям. – И, видя, что Михаил недоверчиво усмехнулся, Никита утвердительно кивнул. – Это на самом деле так! Я слышал, как Виктор говорил об этом: он уверен, что у тебя есть будущее.

– Будущее? Но ведь будущее есть у каждого из нас, разве не правда?

– Я не это имел в виду. Я хотел сказать, будущее не здесь. – Он обвел широким жестом раскинувшийся по обеим сторонам от насыпи лес. – Не там, где мы сейчас живем.

– Ты хочешь сказать… – Михаил подался вперед. – Что я уйду отсюда?

– Точно. По крайней мере, так считает Виктор. Он думает, что когда-нибудь ты уйдешь из леса и даже сможешь сам позаботиться о себе там.

– Как? Один? Без стаи?

Никита утвердительно кивнул:

– Да. Один.

Вообразить себе подобное было выше его сил. Разве сможет член стаи выжить в одиночку? Нет. Это было уму непостижимо! Михаил собирался остаться здесь навсегда, вместе со стаей. Ведь это их лес, и стая всегда будет жить в этом лесу. А разве нет?

– Если я уйду из леса, то кто же тогда позаботится о Петре и Алекше?

– Этого я не знаю. Но, в конце концов, у Алекши есть теперь то, ради чего она жила всю жизнь: ее сын. И как она теперь улыбается… она будто стала другим человеком. Алекша не сможет жить там. – Никита махнул рукой в сторону запада. – И Виктор знает об этом. Да и сама Алекша это прекрасно понимает. Она доживет свои дни здесь. Так же как и я, и Виктор, и Франко, и Рената. Ну скажи мне на милость, кто мы такие? Просто замшелое и к тому же одичавшее старичье. – Он усмехнулся, но в его словах слышалась горечь. Затем лицо его снова стало серьезным. – А Петр… Трудно сказать. Кто его знает, задержится ли вообще он на этом свете еще хотя бы на недельку-другую и каким он станет, когда подрастет. Может быть, он будет как та баба, что целыми днями голосила в своем углу. Или… – Он перевёл взгляд на Михаила. – Или, может быть, он станет таким, как ты? Кто знает? – Никита снова слегка склонил голову и прислушался. Глаза его сузились. Он положил палец на рельсы, и на губах у него заиграла довольная улыбка. – Поезд идет. Быстро, слишком быстро. Он опаздывает!

Михаил тоже дотронулся до чугунного рельса, чувствуя, как дрожит в нем мощь пока еще далекого поезда. Первые капли дождя прибили пыль на насыпи. Встав с земли, Никита направился к небольшим зарослям у темнеющего в скале провала – выезда из западного туннеля. Михаил отправился вслед за ним, и там они оба встали, пригнувшись, словно два бегуна на старте, готовые в любую секунду сорваться с места. Дождь усиливался, на землю обрушился настоящий ливень. Чугунные рельсы вмиг стали скользкими, земля быстро раскисала, превращаясь в грязь. Михаилу стало не по себе: бежать будет трудно. Он откинул со лба мокрые волосы. Теперь уже был отчетливо слышен быстро приближающийся грохот несущегося по туннелю поезда.

– Может быть, не стоит сегодня? – сказал Михаил.

– Почему же? Из-за какого-то дождика? – покачал головой Никита, напрягаясь всем телом и готовясь к броску вперед. – Мне приходилось бегать и не под таким дождем!

– Слишком много грязи.

– Я не боюсь! – огрызнулся Никита. – А этот красный фонарь на последнем вагоне мне уже по ночам стал сниться! Как будто сам Сатана подмигивает мне своим огненным глазом! Сегодня же вечером я обставлю этот чертов поезд! Сегодня или никогда, я чувствую это! У меня все получится, нужно просто бежать чуть-чуть быстрее! Чуть-чуть…

Из туннеля вырвался столб яркого света, за ним последовал длинный черный паровоз, тянущий за собой вереницу товарных вагонов. Новому машинисту, по-видимому, не было никакого дела до того, что рельсы заливало водой. Задувал порывистый ветер, дождь хлестал в лицо.

– Нет! – пронзительно выкрикнул Михаил, протягивая руку, чтобы удержать Никиту, но опоздал.

Никита бросился бежать вдоль путей. Пытаясь остановить друга, Михаил устремился вслед за ним; лил дождь, ветер дул в лицо, поезд шел слишком быстро. Поскользнувшись в грязи, он сам чуть было не угодил под колеса набирающего скорость поезда. Он слышал, как шипят, словно клубок ядовитых змей, дождевые капли, попадая на раскаленные паровозные бока. Но Михаил все еще пытался догнать Никиту и видел, как следы босых ног Никиты на раскисшей от дождя земле сменяются следами волка.

Никита бежал, пригнувшись к земле, почти переходя с двух ног на четыре лапы. Его тело больше не было белым. Его поливали холодные струи дождя… И тут Михаил, снова поскользнувшись, потерял равновесие и растянулся на земле во весь рост. Дождь хлестал по спине и плечам, лицо залепила грязь. Он попытался встать и снова упал, а поезд, тяжело прогромыхав по рельсам, исчез в темноте восточного туннеля. Красный фонарь раскачивался из стороны в сторону, словно криво ухмылялся.

Михаил сидел на земле под проливным дождем, и вода ручьями стекала у него по лицу.

– Никита! – окликнул он. В ответ тишина. Ни человек, ни волк не отозвался. Поднявшись с земли, Михаил полез по грязи, пробираясь к восточному туннелю. – Никита! Где ты?

Он не видел никого впереди себя. Ливень не стихал. Огненные искры с шипением гасли в воздухе. Пахло раскаленным железом и горячим паром.

– Никита!

По эту сторону дороги его не было. «У него получилось! – промелькнуло у Михаила в голове, и он почувствовал в душе приступ бурной радости. – Он смог! У него полу…»

Что-то дрожащее и бесформенное лежало на земле по другую сторону насыпи.

От чугунных рельсов поднимался пар. На земле под сводом въезда в туннель мерцали не успевшие потухнуть искры. И примерно в двух с половиной метрах перед туннелем на земле, среди бурно разросшейся травы лежал Никита.

Волк прыгнул через пути перед самым носом у паровоза, но поезд сумел выиграть этот спор. Железной решеткой-скотосбрасывателем мчавшегося на полном ходу паровоза Никите отсекло всю нижнюю часть туловища. Задних лап у него больше не было, и при одном лишь взгляде на то, что осталось от Никиты, у Михаила перехватило дыхание и он обессиленно упал на колени. Он ничего не мог поделать с собой, его стошнило.

Никита застонал: это был жуткий, глухой стон.

Михаил задрал голову к небу, подставляя лицо под потоки ливня. Он слышал, как Никита снова тихонько заскулил. Сделав над собой усилие, он заставил себя взглянуть на друга и увидел, что глаза Никиты пристально глядят на него и приподнятая с земли благородная голова покачивается, словно хрупкий цветок на темном стебле. Пасть открылась, и снова раздался леденящий душу стон. Глаза подёрнула пелена, но они были по-прежнему устремлены на Михаила, не давали отвести взгляд, и в них читалась мольба: «Убей меня».

Тело Никиты билось в агонии. Упираясь передними лапами, он попытался отползти от рельсов, но силы оставили его. Голова запрокинулась в грязь. Выбиваясь из сил, Никита поднял голову и снова умоляюще посмотрел на мальчика, стоявшего перед ним на коленях под проливным дождем.

Никита умирал. Но медленно и мучительно. Слишком медленно.

Михаил опустил голову, уставившись в землю. Там в грязи вокруг него валялись куски окровавленной человеческой плоти, местами поросшей волчьей шерстью. Михаил снова услышал тихий стон Никиты и закрыл глаза; воображение рисовало ему сбитого поездом умирающего оленя и то, как Никита взял в руки голову животного. Он помнил и резкий рывок, которым Никита свернул шею оленю, и как трещали ломающиеся кости. Тогда это было проявлением милосердия. И теперь Никита просил его сделать то же самое.

Михаил встал с земли, пошатнулся и чуть было не упал снова. Ему начало казаться, что он плывет совсем один по бескрайнему морю дождя. Никита, дрожа, глядел на него. Он ждал. Наконец Михаил сдвинулся с места. Ноги его увязали в грязи, он выбрался из глины и опустился на колени рядом с другом.

Никита поднял голову, подставляя шею.

Михаил взял в руки волчью голову. Закрыв глаза, Никита продолжал глухо стонать.

«Его еще можно спасти, – лихорадочно думал Михаил. – Я не должен убивать его. Его еще можно спасти. Виктор знает как. Он все знает. Ведь Франко поправился…»

Но сердцем и душой он понимал, что здесь все гораздо хуже и страшнее, чем искалеченная нога Франко. Никита был при смерти и просил избавить его от мучений и боли. Все это произошло так быстро: ливень, дождь, дымящиеся рельсы… так быстро, так быстро.

Михаил взялся покрепче. Теперь он дрожал так же сильно, как Никита. Это в первый раз. В глазах у него потемнело, по лицу текли темные потоки дождя. Он должен сделать это из сострадания. Михаил взял себя в руки. Никита поднял одну из передних лап и положил ее ему на руку.

– Прости, – прошептал Михаил.

Собравшись с духом, он сделал самый резкий рывок, на какой только был способен. Было слышно, как ломаются кости. Никита судорожно дернулся и затих. Обезумев от горя, Михаил отполз прочь, подальше от этого места. Он остался лежать в грязи под проливным дождем, среди буйно разросшейся травы. Когда он все же осмелился оглянуться, то увидел неподвижно распростертое на земле, разорванное надвое туловище волка с человеческой рукой вместо одной из передних лап. Михаил сел на земле и, обхватив колени руками, положил на них подбородок. Он не отводил глаз от останков волка с белеющей в темноте человеческой рукой. Его нужно убрать с дороги, прежде чем утром сюда слетятся стервятники. Нужно похоронить его поглубже.

Никиты больше не было. Куда отправилась его душа? При мысли об этом в памяти Михаила всплыл вопрос, заданный Виктором: кто есть ликантроп в глазах Господа?

Он чувствовал, что в душе у него что-то надломилось. Наверное, это увядал, роняя лепестки, последний цветок юности. То, что оставалось, казалось незащищенным и открытым, словно свежая рана. Для того чтобы человек сумел выжить в этом мире, думал он, сердце его должно быть заковано в железную броню.

Он сидел на земле подле тела Никиты, пока не прекратился дождь. Ветер утих, и на лес спустилась тишина. А потом Михаил побежал домой сквозь темноту и капель, неся Виктору страшную весть.

Петр плакал. Зима была в самом разгаре, за стенами белокаменного дворца завывал ветер. Петр, которому уже исполнилось семь месяцев, лежал на подстилке из сухой травы. Виктор сидел рядом, склонившись над ребенком. Поодаль мерцал разложенный на полу небольшой костер; ребенок был завернут в оленью шкуру и укрыт сверху одеяльцем, которое Рената сшила из одежды двух путников. Петр пронзительно верещал, но причиной тому был не холод. Виктор, в бороде у которого уже проглядывала седина, дотронулся до лба ребенка. У Петра был сильный жар. Виктор перевёл взгляд на притихшую стаю.

– Началось, – мрачно сказал он.

Услышав это, Алекша заплакала.

– Заткнись! – рявкнул на нее Виктор.

И Алекша тихонько уползла, чтобы остаться одной.

– Что же делать? – спросил Михаил, хотя ответ на этот вопрос был уже давно известен: ничего.

Петр должен пройти сквозь муки агонии, и никто не сможет помочь ребенку в этом испытании. Михаил склонился над малышом, теребя пальцами край одеяльца, подтыкая его получше, не зная, чем еще занять руки. Лицо ребенка пылало, небесно-голубые глаза покраснели. Жиденькие черные волосики разметались по детской головке. «Глаза Алекши, – подумал Михаил. – А волосы как у меня». И вот теперь в этом хрупком тельце начинается первая битва долгой войны, что еще у него впереди.

– Он сильный, – сказал Франко. – Он еще поживет. – Но в голосе его не чувствовалось уверенности.

И в самом деле, мыслимое ли это дело, чтобы младенец смог перенести такие страдания и выжил? Франко поднялся с пола и, опираясь на сосновый посох, поскакал на одной ноге к лежанке из соломы.

Виктор, Рената и Михаил спали кружком на полу рядом с малышом. Алекша вернулась и легла рядом с Михаилом. Петр охрип, но не унимался и продолжал плакать. За стенами белокаменного дворца завывал ветер.

Шли дни, Петру становилось все хуже. Боль нарастала. Они видели это: его тельце дрожало и извивалось от боли, малыш сжимал крохотные кулачки и сучил ими в воздухе. Они собрались вокруг малыша; ребенок был горячим как огонь. Иногда он лишь тихонько всхлипывал, беззвучно раскрывая ротик и жмурясь от боли, но временами его истошный крик заполнял весь подвал, и тогда сердце у Михаила разрывалось от жалости, а Алекша начинала плакать. Когда боль немного отступала, Алекша пробовала кормить сына разжеванным сырым мясом; малыш ел, но становился все слабее, дрожал, словно дряхлый старик, и угасал на глазах. И все же Петр отчаянно цеплялся за жизнь. Когда плач ребенка становился просто невыносимым, Михаил думал, что Бог в конце концов должен сжалиться над младенцем и положить конец его страданиям. Но тут боль вдруг отступала часа на три, иногда на четыре. Потом она возвращалась, и малыш снова заходился в крике. Михаил знал, что приближающийся кризис будет решающим не только для ребенка, но и для Алекши; за последнее время она осунулась, глаза ее запали, а руки дрожали так сильно, что она едва могла есть. Она сильно сдала в эти дни.

Как-то ночью, после долгой изнурительной охоты, Михаил проснулся оттого, что его разбудил громкий хрип, словно от удушья. Он сел на полу, собираясь подойти к Петру, но его опередил Виктор. «Что такое? Что случилось?» – спрашивала Рената. Взявшись за посох, Франко тоже подобрался поближе к огню.

Алекша глядела на всех широко раскрытыми от ужаса глазами. Виктор опустился на колени возле ребенка, и лицо его заметно побледнело. Младенец не издавал ни звука.

– Он подавился собственным языком, – сказал Виктор. – Михаил, держи его!

Михаил схватил Петра; он был горячим, как уголек из костра.

– Крепче держи! – кричал на него Виктор, раскрывая ребенку рот и пытаясь пальцем вытащить его язык.

Ничего не получалось. Лицо малыша начало синеть, и он захрипел. Он перебирал ручонками, словно пытался ухватиться ими за воздух. Виктору наконец удалось нащупать язык и ухватиться за него двумя пальцами. Он пытался вытащить его, но безуспешно.

– Вытащи же его! – закричала Рената. – Вытащи его, Виктор!

Виктор потянул сильнее. Был слышен хлюпающий звук освобождаемого языка, но лицо Петра продолжало синеть на глазах. Запавшие легкие не могли втянуть воздух. Хотя в подвале было довольно холодно и при каждом выдохе из носа и изо рта поднималось маленькое облачко белого пара, лицо Виктора блестело от пота. Он взял Петра на руки и, перевернув ребенка вниз головой, держа его за ножки, сильно ударил ладонью по спинке. Михаил вздрогнул и поморщился, услышав глухой звук удара. Петр все еще не подавал признаков жизни. И тогда Виктор снова ударил его по спине, на этот раз сильнее. А потом и третий раз. Было слышно, как воздух с шумом врывается в легкие, и изо рта малыша вырвалось облачко пара. Вслед за этим последовал пронзительный рев, тут же заглушивший вой ветра наверху. Алекша протянула руки к ребенку. Виктор отдал ей Петра. Она начала укачивать его, и благодарные слезы медленно текли по ее щекам. Алекша взяла маленькую ладошку в свою и, наклонив голову, прижала ее к губам.

Но тут она резко подняла голову, глядя на происходящее широко распахнутыми глазами.

Из белой кожи младенца показались и начали стремительно расти жесткие волоски темной шерсти. Маленькое тельце в ее руках извивалось; Петр открыл рот и жалобно захныкал. Алекша растерянно взглянула на Михаила, затем перевела взгляд на Виктора; он сидел на корточках, положив подбородок на сцепленные руки, в его глазах цвета темного янтаря поблескивали огоньки горящего костра. Он молча следил за происходящим.

Лицо Петра начало вытягиваться, превращаясь в морду волчонка. Голова зарастала черной шерстью, глаза запали. Михаил слышал тихий возглас удивления стоявшей рядом с ним Ренаты. Теперь у Петра стали удлиняться уши, покрываясь по краям мягким белым пушком. На месте пальчиков на руках и ногах появлялись маленькие загнутые коготки. Кости и суставы с тихим хрустом изменяли свою привычную форму. Петр фыркал, но, кажется, больше не плакал. Превращение длилось примерно минуту.

– Опусти его, – тихо сказал Виктор.

Алекша послушно опустила его на пол. Голубоглазый черный волчонок попытался подняться на лапки. Наконец это ему удалось. Он встал и тут же упал, снова попытался подняться и опять упал. Михаил протянул руку, чтобы помочь ему, но Виктор остановил его.

– Нет. Пусть сам, – строго сказал он.

Наконец Петр разобрался с лапами и смог стоять. Его маленькое тельце зябко дрожало, а в голубых глазах застыло бесконечное удивление. Черный волчонок стоял, поводя маленькими ушками и виляя коротеньким хвостиком. Он сделал шаг, затем другой; задние лапки зацепились одна за другую, и он снова упал. Петр обиженно тявкнул; вокруг его ноздрей клубился пар. Виктор протянул руку и принялся водить указательным пальцем перед самым носом волчонка. Несколько секунд голубые глаза пристально следили за ним, и вдруг Петр рванулся вперед, и его маленькие челюсти сомкнулись на пальце Виктора.

Высвободив палец из маленькой пасти, Виктор поднес руку к глазам. На коже выступила капелька крови.

– Поздравляю, – сказал он, обращаясь к Михаилу и Алекше. – У вашего сына прорезался новый зуб.

Петр же, оставив на время тщетные попытки преодолеть земное притяжение, пополз по полу, принюхиваясь к камням. Из щели в полу, прямо у его носа, вылез таракан и проворно побежал по каменному полу. Петр удивленно тявкнул и продолжил свой обход.

– Ведь он станет таким, как прежде, да? – с надеждой спросила Алекша. – Ведь станет?

– Увидим, – ответил Виктор. Это было единственное, чем он мог ее успокоить.

Где-то на полпути к противоположной стене подвала Петр ударился носом о каменный выступ. Он заскулил от боли и тут же покатился по полу, снова превращаясь в ребенка. Темная шерсть исчезала под кожей, вытянутая волчья мордочка снова превратилась в лицо ребенка – из носа текла кровь, – а лапы стали ручками и ножками. Подвал огласился громким детским плачем. Алекша бросилась к сидевшему на полу малышу и подхватила его на руки. Она принялась укачивать его, что-то тихо заворковала; наконец Петр несколько раз икнул и перестал плакать. Он остался человеческим детенышем.

– Ну что ж, – заговорил Виктор после короткой паузы, – если наше пополнение переживет эту зиму, то наблюдать за ним будет весьма занятно.

– Он выживет, – пообещала Алекша. Глаза ее не казались пустыми. В них вернулась жизнь. – Я заставлю его выжить.

Виктор по-прежнему наслаждался зрелищем своего укушенного пальца.

– Да нет, милочка, сомневаюсь я что-то в том, что тебе когда-либо удастся заставить его что-либо сделать. – Он перевёл взгляд на Михаила и чуть заметно улыбнулся ему. – Молодец, сынок, – сказал Виктор и жестом велел Алекше с ребенком вернуться к костру.

«Сынок…» – запало в душу Михаилу. Сынок. Еще никогда ни один человек на свете не называл его так, и теперь это слово звучало для него прекрасной музыкой. Он заснул, слушая, как Алекша убаюкивает Петра, и во сне увидел высокого, стройного мужчину в военной форме и рядом с ним женщину. Он уже почти не помнил, какой она была, но у человека в форме было лицо Виктора.