Текст книги "Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

Филадельфийская дорога – она местами дорога, а местами призрак дороги. Любуясь холмистыми и лесистыми пейзажами Джерси, Мэтью и Грейтхауз ехали по изменяющемуся миру: вот зачаток деревни с десятком домов и церковью посередине, прямо в лесу, вот остатки прежней деревни, завоеванной снова лианами и подлеском. Много было ферм процветающих, поражающих порядком своих кукурузных и гороховых полей, но были и пришедшие в упадок. Вот голая каменная труба, обгоревшая, посреди пожарища. На краю другой деревни, побольше, с парой десятков домов, конюшней, кузницей и таверной с белеными стенами – указатель «Добро пожаловать в Нью-таун», и детишки гоняются друг за другом, играя в пятнашки, бросаются наперегонки с лошадьми, спрашивая всадников, откуда они и куда, и отстают, только когда дорога сворачивает в лес.

Воздух был все так же тяжел и влажен, щупальца тумана застряли в верхушках самых высоких деревьев. Время от времени выбегающий из чащи лось останавливался, глядя на двух всадников, либо скачком перебегал им дорогу. Мэтью поразила величина рогов у некоторых самцов – непонятно было, как эти звери вообще могут ходить с такой тяжестью.

На хороших участках Грейтхауз и Мэтью пускали лошадей галопом, стремясь выиграть как можно больше времени. Примерно через четыре часа дороги, под нарисованным указателем «До парома Иниана 8 миль» они встретили семью, путешествующую в фургоне и направляющуюся в Нью-Йорк. Поговорив с главой семьи, Грейтхауз выяснил, что до Уэстервика еще двенадцать миль и паромная переправа через реку Раритан.

Они отправились дальше. Ближе к реке лес отступал, освобождая место для ферм и промышленных предприятий вроде лесопилки, склада лесоматериалов, мастерской медника и – на краю яблоневого сада – пивоварни. Тесными кучками стояли дома, возводились бревенчатые каркасы новых. Этот город строила, не переставая, река – точнее, грузы, которые везли по ней в глубь страны. Мэтью с Грейтхаузом спустились к парому через Раритан, и им пришлось ждать его минут двадцать, зато их заинтриговали четверо молчаливых индейцев в цветных перьях и других регалиях своего племени, которые сошли с баржи и пустились на северо-восток таким темпом, от которого бледнолицый сдох бы через сто ярдов.

В конце концов свет туманного дня стал слабеть – знак, возвестивший о приближении города Уэстервика. Дорога перешла в главную улицу города, обставленную с двух сторон деревянными и кирпичными домами. За жилищами виднелись ухоженные поля и сады. На огороженных пастбищах паслись коровы и лошади, далеко на склонах холмов щипали траву овцы. В Уэстервике имелись две церкви, две таверны, небольшой деловой квартал, где спешащие по делам прохожие останавливались и прерывали разговоры, глядя на приезжих. Перед одной из таверн с изображенной на вывеске протянутой для пожатия рукой и надписью «Верный друг» Грейтхауз натянул повод и окликнул выходящего оттуда молодого человека. Судя по полученным им указаниям, путь в городскую больницу должен был закончиться через полмили на боковой дороге, отходящей влево.

И когда последние полмили ушли в историю, для копчика Мэтью это было несказанное облегчение. Боковая дорожка провела их через лес к трем зданиям. Первое, деревянное и выкрашенное в белый цвет, располагалось у колодца и было обычного размера. Перед домом находились поильная колода и коновязь, зажженный фонарь висел на гвозде возле входной двери. Второе строение, соединенное с первым хорошо вытоптанной тропой, было намного больше, сложено из грубого камня, с крутой угловатой крышей, откуда торчали две трубы. Многие окна были закрыты ставнями – Мэтью подумал, что там держат пациентов, но все же у дома был такой вид, будто он изначально был задуман как зерновой амбар или даже зал заседаний. Может быть, подумал Мэтью, до Уэстервика здесь была деревня, которая исчезла в результате эпидемии или другого несчастья, и вот все, что от нее осталось, разве что в лесу еще какие-нибудь развалины.

В пятнадцати-двадцати ярдах от каменного здания стоял третий дом, чуть побольше первого и тоже выкрашенный белым. Мэтью отметил, что его два окна также закрыты ставнями. Рядом раскинулся цветущий сад со статуями и скамейками, видневшимися среди листвы. Еще одна дорожка уводила назад – к конюшне, очевидно, – и еще нескольким служебным постройкам. В общем и целом, это заведение совсем не было тем местом страданий и смятений, которое Мэтью ожидал увидеть. Пели в ветвях предвечернюю песню птицы, свет постепенно синел, и атмосфера в больнице и на ее территории совершенно не походила на жуткие сцены безумия в лондонских сумасшедших домах, о которых Мэтью приходилось читать в «Газетт». Но все же на некоторых не закрытых ставнями окнах каменного дома видны были решетки, несколько бледных лиц прильнуло к ним изнутри, руки хватались за прутья. Однако осмотр прибывших происходил в молчании.

Грейтхауз спешился и привязал лошадь к коновязи. Когда Мэтью сделал то же самое, дверь каменного здания открылась и вышел человек в сером костюме. Он остановился, что-то проделал с дверью – наверное, запер ее за собой, подумал Мэтью, – и встрепенулся, увидев посетителей. Подняв руку в приветственном жесте, человек быстрым шагом направился к ним.

– Здравствуйте! – сказал Грейтхауз. – Вы доктор Рэмсенделл?

Человек продолжал идти, будто не слышал. Не доходя до Мэтью на расстояние вытянутой руки, он вдруг криво улыбнулся и произнес срывающимся голосом:

– Я Джейкоб. Вы приехали отвезти меня домой?

Мэтью увидел, что это человек всего на пять или шесть лет его старше, хотя сказать было трудно – испытания оставили у него на лице глубокие морщины. Правый висок был вдавлен внутрь. Старый рваный шрам начинался на правой щеке и уходил вверх на темя, где уже не росли волосы. Остекленевшие глаза блестели, а застывшая улыбка вызывала одновременно отвращение и жалость.

– Я Джейкоб, – повторил он точно так же. – Вы приехали отвезти меня домой?

– Нет, – ответил Грейтхауз осторожно, но твердо. – Мы приехали к доктору Рэмсенделлу.

Джейкоб по-прежнему улыбался. Он протянул руку и потрогал шрам на лбу у Мэтью – тот замешкался и не успел вступить.

– Вы сумасшедший? Как я? – спросил Джейкоб.

– Джейкоб! Не приставай к людям.

Открылась дверь первого дома, и вышел человек, за ним еще один – оба в темных панталонах и белых рубашках. Джейкоб тут же отступил на два шага, но не сводил глаз с Мэтью. Человек, сделавший Джейкобу замечание, был высок, худощав, с рыжей шевелюрой и аккуратно подстриженной бородой. Еще на нем был бежевый жилет.

– Тут называли мое имя, – сказал он. – Чем я могу быть вам полезен, джентльмены?

– Вот этот – сумасшедший. – Джейкоб показал на Мэтью. – У него голова пробита.

Грейтхауз бросил только один взгляд на Джейкоба, явно местного жителя – убедиться, что тот не приближается.

– Я – Хадсон Грейтхауз, а это Мэтью Корбетт. Мы представляем агентство «Герральд». Приехали из Нью-Йорка, чтобы…

– Прекрасно! – немедленно обрадовался бородатый и посмотрел на своего спутника. Тот был пониже и покрепче, с седыми волосами, на крючковатом носу сидели очки. – Я же вам говорил, что они приедут? О маловерные!

– Признаю свои ошибки и каюсь, – обратился к Грейтхаузу и Мэтью человек, только что обвиненный в маловерии. – Кроме того, поражен вашей быстротой, джентльмены.

– А я сегодня был в Нью-Йорке, – вставил Джейкоб. – Я летал на птице.

– Простите мою невоспитанность. – Бородатый протянул руку Грейтхаузу, потом Мэтью. – Я доктор Рэмсенделл, а это доктор Кертис Хальцен. Благодарю вас, джентльмены, за ваш приезд – нет, никакая благодарность не была бы достаточной. Я знаю, что вам пришлось проделать долгий путь. Позволите пригласить вас в мой кабинет на чашку чаю?

Грейтхауз показал ему конверт:

– Я бы хотел прояснить вот этот вопрос.

– Ах да. Письмо. Я его оставил вчера в «Док-хаус-инн». Пойдемте поговорим у меня в кабинете.

Рэмсенделл жестом пригласил их к двери. Мэтью очень остро ощущал присутствие Джейкоба, идущего за ним почти вплотную.

– Я летел на птице, – сказал Джейкоб, ни к кому конкретно не обращаясь. – Она была толстая и блестящая, а люди заходили ей в живот.

– Джейкоб? – Рэмсенделл остановился у двери. С больным он разговаривал ласково, как обращаются к чрезмерно разыгравшемуся ребенку. – У нас с доктором Хальценом и этими джентльменами – серьезный деловой разговор. Я бы хотел, чтобы ты закончил свою работу.

– У меня плохие сны, – сказал Джейкоб.

– Да, я знаю. Иди теперь работай. Чем скорее закончишь, тем скорее получишь ужин.

– Вы будете говорить про королеву.

– Да, ты прав. Теперь иди, белье само по себе не сложится.

Джейкоб будто задумался над этим на пару секунд, потом кивнул, хмыкнул, отвернулся и зашагал мимо каменного здания в направлении дороги, ведущей к службам.

– Три года назад он был десятником на лесопилке у реки, – тихо пояснил Рэмсенделл, вместе с Мэтью и Грейтхаузом глядя ему вслед. – Была у него жена и двое детей. Одна авария – не по его вине, кстати, – и ранение подарило ему второе детство. Он все же поправляется, и уже может делать простую работу, но никогда не сможет жить там, снаружи.

Там, снаружи. Как будто мир снаружи – это место страшное в отличие от здешнего дурдома.

– Заходите, прошу вас. – Рэмсенделл придержал перед ними дверь кабинета.

Первая комната могла принадлежать любой адвокатской конторе Нью-Йорка, в ней стояли два письменных стола, ящики картотеки, книжные шкафы и на дощатом полу – простая темно-зеленая плетеная дорожка. Дверь в следующую комнату была открыта, и там виднелось что-то вроде осмотрового стола, а у стены шкаф – как подумал Мэтью, с лекарствами и медицинскими приборами. Он заметил там движение и увидел женщину в серой одежде, с длинными черными волосами – она обтирала флаконы синей тряпкой. Будто почувствовав, что на нее смотрят, женщина повернула голову и несколько секунд смотрела на Мэтью тусклыми запавшими глазами. Потом снова вернулась к своей работе, будто никого больше не было в мире и будто не было дела важнее.

– Садитесь, прошу вас. – Рэмсенделл подождал, пока Мэтью, Грейтхауз и Хальцен займут места за столом. – Не хотите ли чаю?

– Если вы не возражаете, – ответил Грейтхауз, – я предпочел бы что-нибудь покрепче.

– Мне очень жаль, но в наших помещениях нет алкоголя. Осталось, правда, немного яблочного сидра. Вас устроит?

– Да, вполне, – ответил Грейтхауз, хотя Мэтью знал, что он предпочел бы кружку крепкого черного эля.

– И мне тоже сидр, – попросил Мэтью.

– Мария! – позвал Рэмсенделл, и черноволосая женщина, прекратив вытирать пыль, заглянула на его зов. Углы губ у нее висели, как неживые, левый глаз дергался. – Вы не могли бы пойти на кухню и принести нашим гостям по кружке яблочного сидра? Если да, то кружки, пожалуйста, возьмите оловянные. Вам принести что-нибудь, Кертис? – Хальцен покачал головой, тщательно набивая глиняную трубку с мозаичным узором табаком из кисета оленьей кожи. – Тогда еще и мне чашку чая, – добавил Рэмсенделл.

– Слушаюсь, сэр, – ответила женщина и направилась в глубь дома.

– Им нужны задания, – сказал Рэмсенделл, занимая место за столом. – Чтобы поддерживать у них координацию движений, чтобы давать им какую-то цель. Некоторые из них слабо владеют руками. Есть, конечно, и такие, кто не может или не хочет встать с кровати. Все случаи разные, как вы понимаете.

Грейтхауз прокашлялся. Мэтью видел, что при всей бывалости этого человека он готов выскочить из собственной кожи.

– Боюсь, что не понимаю. Откуда все эти люди? И сколько их здесь?

– В настоящий момент у нас имеется двадцать четыре пациента мужского пола и восемь женского. Естественно, их содержат в разных отделениях больницы. И есть отдельные места содержания для тех, кто проявляет склонность к насилию или же… как бы это сказать… решительно игнорирует ночные вазы. Чему мы стараемся научить наших пациентов – это тому, что даже в состоянии расстройства у них все равно есть силы делать выбор. Они способны обучаться.

– К сожалению, не все до сих пор сохранили такую способность. – Хальцен зажег спичку и стал раскуривать трубку. Вместе со словами у него изо рта выходил сизый дымок. – Есть такие, которым помочь уже нельзя. Этих нам приходится ограничивать – так что они не только не могут причинить вреда себе и другим, но хотя бы имеют стол и кров.

– Основная наша идея – мы не рассматриваем своих пациентов как животных. – Рэмсенделл пристально посмотрел на Грейтхауза, на Мэтью, подчеркивая взглядом свои слова. – У нас с Кертисом у обоих есть опыт работы в системе контроля за умалишенными в том виде, в котором он практикуется в Лондоне, и нам обоим ненавистна мысль о путах и цепях как общепринятом методе обращения с пациентами.

– Так откуда ваши пациенты? – повторил Мэтью вопрос Грейтхауза.

– Есть из Нью-Джерси, есть из Нью-Йорка, есть из Пенсильвании, – ответил Рэмсенделл. – Как из деревень, так и из крупных городов. Есть направленные сюда судом, есть помещенные родственниками. Некоторые, как Джейкоб, стали жертвами несчастных случаев, воздействующих на ментальные флюиды. Другие родились, видимо, под несчастливыми звездами. В последние годы в результате финансовых крахов в Филадельфии приют душевнобольных, который содержат там квакеры, испытал трудные времена, и потому мы приняли к себе некоторых из их пациентов. Еще есть люди, которых просто нашли в лесу или в поле, и никто не знает даже, как их зовут, не то что кто они и откуда. Иногда в подобных случаях ужасное потрясение какого-либо рода – скажем, присутствие при катастрофе, или насилии, даже убийстве – стерло пациенту память, и тогда он может еще при успешном лечении вернуться к нормальной жизни.

– Это же огромные расходы – содержать здесь всех этих людей, – нахмурился Грейтхауз.

– Земля предоставлена нам колонией, а покрыть расходы нам помогают щедрые христианские благотворители, – ответил Хальцен из синего облака. – Также нас существенно поддерживает город Уэстервик. Тамошний врач, доктор Воорманн, лечит недуги наших пациентов за малую плату. Так что некоторые расходы, конечно же, есть, но мы знаем: крах нашей больницы означает, что наших пациентов выгонят на дорогу.

– Уверен, – отозвался Грейтхауз, и только Мэтью, наверное, мог подметить, что он напрягся, – что этого ни один человек не хочет.

– Мы придерживаемся современного подхода, – сказал Рэмсенделл. Вошла Мария и поставила на стол поднос, где стояли две оловянные кружки с сидром и деревянная – с чаем. Рэмсенделл поблагодарил ее и снова вернулся к разговору с Грейтхаузом, а Мария – к своей работе. – Вы увидите, что ни Кертис, ни я не носим клетчатых рубах.

Грейтхауз уже приложился к своей чашке с сидром.

– Прошу прощения? – переспросил он.

– Клетчатых рубах, – повторил Рэмсенделл. – Средневековые врачи, приближаясь к человеку, потерявшему рассудок, надевали клетчатые рубахи. Они считали, что демонический дух безумия не может проникнуть в душу через клетчатую ткань.

– Приятно знать, – ответил Грейтхауз с гримасой, которая должна была изображать вежливую улыбку.

– Ваша работа в этом учреждении делает вам честь, – вступил в разговор Мэтью, – но я не вижу, чем мы можем вам быть полезны.

– Все по порядку. – Рэмсенделл сделал глоток, повернул чашку в ладонях. – Еще раз скажу, что мы благодарны вам за быстроту вашего ответа, но думаю, что Кертис, как и я, хотел бы что-нибудь услышать о вашем агентстве прежде, чем мы двинемся далее.

Мэтью кивнул и следующие пять минут молчал, пока Грейтхауз излагал историю агентства «Герральд», подчеркивая высокие стандарты и непременный успех в области «решения проблем». Он вспомнил случаи с найденными и возвращенными драгоценностями, произведениями искусства, украденными документами, пропавшими людьми, подделанными дипломатическими бумагами. Упомянул также о попытке заказного убийства, предотвращенного им лично в декабре прошлого года в Лондоне.

– Но считаю своим долгом сообщить вам, джентльмены, – заключил он, – что наши услуги недешевы. Мы, как и вы, ценим свое время. Мы выставляем счет за расследования и требуем оплаты наших издержек. Цена расследования, конечно же, зависит от рода работы.

– Вы выставляете счет за выслушивание подробностей проблемы? – спросил Хальцен, пыхая уже второй трубкой.

– Нет, сэр, – ответил Грейтхауз. – Мы начинаем лишь с момента подписания контракта.

Врачи молчали. Мэтью допил сидр, ожидая, пока они заговорят. Хальцен смотрел в потолок, пуская дым, Рэмсенделл сидел, переплетя пальцы на столе перед собой.

– Мы не уверены, что вы сможете нам помочь, – произнес он наконец. – Совершенно не уверены.

– Но вы наверняка раньше думали, что мы сможем. – Грейтхауз распрямился, потянулся, суставы щелкнули. – Мы проделали долгий путь. И хотели хотя бы услышать, в чем проблема.

Рэмсенделл открыл было рот, потом оглянулся на Хальцена, который еще раз затянулся, выдохнул струю дыма и сказал:

– У нас тут есть один молодой человек – житель Уэстервика, – который ездит для нас в Нью-Йорк закупать медицинские товары в аптеке на Смит-стрит. Последний раз он ездил в четверг. Он остался ночевать в городе, в пансионе, и вернулся в пятницу. С собой он привез одну вещь…

Хальцен глянул на Рэмсенделла, приглашая продолжать.

– Он там завтракал в таверне и привез экземпляр вашей газеты.

– «Уховертки»? – спросил Мэтью.

– Именно ее. – Рэмсенделл натянуто улыбнулся, и улыбка тут же исчезла. – У нас есть пациентка, которая любит, чтобы ей читали вслух. Эта пациентка… мы обращаемся с ней особым образом.

– В каком смысле особым? – оживился Грейтхауз.

– Нет-нет, она не склонна к насилию. Даже я бы сказал, она абсолютно спокойна. Другие пациенты называют ее Королевой.

– Королевой?

Мэтью вспомнил, что на улице Джейкоб уже произносил это слово.

– Да, именно так. – Рэмсенделл посмотрел в глаза Мэтью, наблюдая за реакцией. – Вы думали когда-нибудь, что здесь можно встретить королеву? Пусть даже королеву Бедлама?

– Наша проблема состоит вот в чем, – сказал Хальцен. – Мы хотим выяснить, кто она. Ее настоящее имя, откуда она родом. Ее историю и… и почему она оказалась в таком состоянии.

– И что это за состояние? – Грейтхауз чуть ли не сжался, ожидая ответа.

– Замкнутое, – ответил Рэмсенделл.

Наступило молчание. Под потолком плавал дым, в соседней комнате черноволосая женщина продолжала тщательную полировку блестящих флаконов.

– Я думаю, нам нужно ее увидеть, – сказал Мэтью.

– Да. – Рэмсенделл отодвинул стул и встал. – Я вас представлю.

К удивлению Мэтью и Грейтхауза, доктора не повели их в каменное здание – вместо этого они зашагали по дорожке, ведущей к другому дому на краю сада.

Дневной свет мерк. Вдоль дорожки стояли фонарные столбы, как на углах нью-йоркских улиц, и какой-то человек в сером, с блестящей лысиной, поджигал спичкой фитили.

– Добрый вечер, сэры, – поздоровался он приветливо, и доктор Рэмсенделл бросил на ходу:

– И вам, Чарльз.

– Это тоже пациент? – спросил Грейтхауз, когда они немного отошли. Рэмсенделл кивнул, и Грейтхауз сказал: – Считайте меня тупицей, но я не совсем понимаю, зачем вы позволяете психам разгуливать на свободе, а не держите их под замком.

– Как я уже отметил, у нас здесь применяется просвещенный подход. В отличие от лондонских клиник, в которых, скажем честно, врачи так перегружены, что у них нет иного выбора, как сгонять всех пациентов в одну кучу. Я готов признать, что мы идем на риск, предоставляя некоторым нашим подопечным отдельные права и обязанности, но только лишь после тщательной их оценки.

– И никто из них не пытается воспользоваться случаем сбежать?

– Мы очень осторожны в предоставлении свободы, – ответил Хальцен. За ним тянулся след дыма от его трубки. – Это правда, что у нас было два побега семь лет назад, в первый год, как мы открылись, но в целом пациенты, которым доверяют работы, гордятся таким доверием. И, конечно, мы выясняем, достаточно ли они тверды в уме, чтобы понимать последствия неосмотрительных действий.

– И что это за последствия? – спросил Грейтхауз колко. – Выпороть кнутом до крови?

– Ни в коем случае! – Ответ этот вместе с клубом дыма и некоторым жаром был направлен почти в лицо Грейтхаузу. – Мы презираем столь примитивные меры. Самое страшное у нас здесь наказание – одиночное заключение.

– Вам, быть может, интересно было бы знать, – добавил Рэмсенделл, проходя через сад, – что Чарльз и еще двое пациентов служат у нас ночными сторожами. Разумеется, у нас есть и дневная охрана – ее обеспечивает пара жителей Уэстервика.

– Доктор Рэмсенделл! – окликнул его кто-то. Хрипловатый голос, но с какой-то шелковой приятностью. – Доктор Рэмсенделл, одно слово?

Голос коммивояжера, подумал Мэтью.

Рэмсенделл немедленно подобрался, даже сбился с шага и Мэтью на него чуть не налетел.

– Доктор Рэмсенделл, окажите каплю христианского милосердия больному и скорбному!

За решеткой одного из не заставленных окон Мэтью увидел лицо. Этот человек встретился с ним глазами и удерживал взгляд с почти неодолимой силой – с такой, что Мэтью ощутил, как против воли замедляет шаг.

– А! – сказал этот человек и осклабился. – Привет вам, молодой денди!

– Идемте, мистер Корбетт, не будем задерживаться, – поторопил его Рэмсенделл.

– Мистер Корбетт, значит? – Усмешка стала шире, показались очень крупные зубы. – Доктор Рэмсенделл – прекрасный человек и очень сильный психиатр, мистер Корбетт. Если он говорит, что вам необходимо здесь остаться, вы обязаны искренне верить, что это – для вашей пользы и для блага общества. Но опасайтесь гнева его, ибо единая ошибка в суждении означает, что ужинать вам придется в полном одиночестве!

Остальные остановились, пройдя чуть дальше, и сейчас Хальцен вернулся к Мэтью и тихо сказал:

– Лучше не вступать в разговор.

– А доктор Хальцен считает меня не только сумасшедшим, но еще и глухим! – Человек за решеткой захихикал, качая головой. Большими руками с выпирающими костяшками пальцев он ухватился за решетку, прижался к ней лицом – широким, с квадратной челюстью, со светлыми голубыми глазами, где светилось такое чистое веселье, что было невозможно поверить, будто это блеск безумия. Соломенно-желтые волосы, расчесанные на прямой пробор, на висках начинали седеть, а в густых усах седины уже было больше, чем желтизны. Наверное, он был крупный мужчина – голова его доходила почти до верха окна, грудь под серой форменной одеждой приюта напоминала бочку. Шевелились мокрые от слюны мясистые губы. – Я повторяю мое предложение вас побрить, доктор Рэмсенделл. Я эту бороду сошлифую напрочь, ваш подбородок и горло станут гладкими, как у младенца. Как, согласны? – Он рассмеялся – лягушечье кваканье из глубины этой бочки-груди, и вдруг в глазах его мелькнуло что-то красное. У Мэтью на миг возникло чувство, будто он смотрит в глаза самого сатаны. Блеск тут же исчез, как огонь за закрытой дверцей печи, и снова зазвучал тот же шелково-вкрадчивый голос коммивояжера: – Денди, подойди поближе. Давай на твое горло посмотрим.

– Мистер Корбетт, – Рэмсенделл встал перед Мэтью, заглянул ему в глаза, будто защищая от злых чар, – нам действительно пора идти.

– Да, – согласился Мэтью. У него на висках выступил пот. – Конечно.

– Я запомню! – крикнул им вслед человек из-за решетки, видя, что его публика уходит. – Я всех вас запомню!

– Это еще что такое было? – спросил Грейтхауз, обернувшись раз и будто не решаясь повторить это, потому что большие руки бегали вверх-вниз по прутьям решетки, будто выискивая слабину.

– Это, – ответил Рэмсенделл, и впервые Мэтью и Грейтхауз услышали в его голосе неприязнь и, быть может, даже дрожь страха, – была проблема, от которой нам придется в ближайшее время избавляться. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Я вам скажу, что он более хитрец, нежели безумец. Он притворством добился от меня права на работу и при первом же случае попытался убить бедную Марию в том красном сарае. – Он показал рукой на дорогу, ведущую к службам. – Квакеры сами выясняли, что он, кажется, был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. За ним, конечно же, приедет констебль и увезет его в кандалах.

– Будь моя воля, я бы вывел его на дорогу и вышиб ему мозги, – сказал Грейтхауз. – Пистолет мог бы сэкономить кучу денег, которая будет потрачена зря.

– К сожалению, мы подписали с квакерами уговор, что он будет доставлен в Нью-Йорк в добром здравии. Ручаясь своей честью христиан. – Рэмсенделл помолчал и добавил: – Знаете, если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки в Нью-Йорк мистера Слотера.

– Мистера Слотера![66]66
  Slaughter – резня, массовое убийство (англ.).


[Закрыть]

– Да, Тирануса Слотера. Такая вот неудачная фамилия, хотя, быть может, вполне заслуженная. Но работа эта, как мне кажется, выполнимая. Всего тридцать с чем-то миль, что тут может случиться? А вот мы и пришли.

Они подошли к дому возле сада. Мэтью ощутил запах жимолости и мяты. Светляки искрились в ветвях растущего рядом с домом вяза. Рэмсенделл вынул из жилетного кармана кожаный шнурок со связкой ключей, вставил один из них в дверной замок.

– Осторожнее, джентльмены, – сказал он, хотя в этом не было необходимости: за дверью открылся освещенный лампами коридор с темно-синей дорожкой на полу. Один фонарь стоял на небольшом столике, и примерно посередине коридора – кованый железный канделябр на четыре лампы, заранее зажженные, как предположил Мэтью, Чарльзом или же другими доверенными пациентами. Идя за двумя врачами по коридору – Грейтхауз отстал на несколько шагов, будто не доверяя этому незнакомому, хотя с виду совершенно нормальному дому, – Мэтью увидел четыре запертые двери, две на каждой стороне коридора.

– Сюда, прошу вас. – Рэмсенделл подошел к последней двери справа и очень осторожно постучал. Выждав несколько секунд, он сказал: – Мадам? Это доктор Рэмсенделл и доктор Хальцен. С нами двое посетителей, которых мы хотим вам представить.

Ответа не последовало. Рэмсенделл посмотрел на Мэтью:

– Она никогда не отвечает, но мы думаем, что она ценит эти формальности. – Он вложил в замок другой ключ и повернул. – Кроме того, мы уважаем ее право на уединение. – И несколько громче, для ушей обитательницы: – Мадам, я открываю дверь.

Это действие также не вызвало в ответ ни слова, ни шороха. Первыми вошли врачи, потом Мэтью, за ними – решительно оробевший Грейтхауз. В комнате приятно пахло – уже не садом, а какими-то цветочными духами или ароматическим маслом. Было сумеречно, синий вечерний свет лился в открытые ставни двух окон. Мэтью обратил внимание, что окна этой комнаты не зарешечены, но широко открыты вечеру и внешнему миру. Одно выходило в сад, второе смотрело на лес, где мерцали, переливаясь, светляки.

Хальцен зажег спичку, коснулся строенного фитиля в фонаре, стоящем на столе у окна в сад. Загорелось ровное пламя, озарив золотым светом обстановку, вполне отвечающую гостиной ухоженного дома в Нью-Йорке. И не просто ухоженного, решил Мэтью, оглядевшись, а поставленного на широкую ногу – так точнее. На полу лежал ковер из маленьких цветных квадратов – лиловых, серых и синих, на выкрашенных голубым стенах висели картины в сверкающих позолоченных рамах. Хальцен подошел зажечь второй трехсвечевый канделябр на возвышении в другом конце комнаты, и стали видны скрытая белым балдахином кровать с орнаментом из завитков, пара кресел с высокой спинкой и серой обивкой и круглый дубовый стол, посередине которого стояла деревянная ваза со спелыми яблоками и грушами. Возле кровати расположился большой гардероб какого-то темного и дорогого дерева, столь прихотливо собранный, что Мэтью счел его творением мастера, а цену определил в небольшое состояние. По краям дверец гардероба тянулся тщательно выписанный узор из листьев и красных цветочков, а заперты они были защелкой если не из чистого золота, то очень на то похожей.

Хальцен зажег третью лампу, и ее сияние открыло тот конец комнаты, где стояли Мэтью и Грейтхауз. Осветился маленький камин – холодный, конечно, в середине лета. Примечателен был каминный экран – тонкая работа по металлу, плетенные золотом ветки дерева, на которых сидели нарисованные птицы – кардинал, малиновка, сойка и белый голубь – в своих естественных цветах, только более сочных. Над полкой висела картина в раме, и Мэтью шагнул рассмотреть ее поближе: это был пейзаж Венеции, где над каналами в синеющем закате садилось солнце – почти как сейчас за окном.

Он оглядел прочие предметы, вбирая в себя сокровищницы подробностей: бутылочки с дутыми стеклянными пробками в форме цветов на подзеркальнике, серебряный гребень и ручное зеркало рядом, шесть маленьких лошадиных фигурок из слоновой кости, наперстки, в идеальном порядке выставленные возле пары очков, на другом столике библия, пачка тонких брошюр и… да, последний выпуск «Уховертки».

– Позволите вас представить? – спросил доктор Рэмсенделл.

Мэтью оторвался от своих открытий. Рэмсенделл стоял возле окна, откуда открывался вид на лес, рядом с ним – высокая спинка темного лилового кресла, но теперь и Мэтью, и Грейтхаузу было видно, что там сидит некто с совершенно седыми волосами. Рэмсенделл обратился к сидящей в кресле даме:

– Мадам, – начал он, понизив голос, – я хотел бы представить вам мистера Хадсона Грейтхауза и мистера Мэтью Корбетта. Они приехали из Нью-Йорка, чтобы увидеться с вами. Не могли бы вы подойти сюда, джентльмены?

– Пропускаю вперед, – едва слышно выдохнул Грейтхауз.

Мэтью приблизился к Рэмсенделлу, Хальцен вышел вперед и стал смотреть.

– Это наша Королева, господа. Мы обращаемся к ней «Мадам» – из почтения к королевскому достоинству.

Мэтью остановился. Он смотрел на узкокостную, хрупкую женщину, которая не обратила на него ни малейшего внимания – лишь продолжала глядеть в окно на игру огоньков в деревьях. Ей, должно быть, за шестьдесят. Шестьдесят пять, быть может… или ближе к семидесяти? Трудно сказать. Шелковое домашнее платье скрывало ее почти полностью в светлом оттенке самой бледной из роз. На ногах у нее были домашние туфли того же материала и того же цвета, но украшенные небольшими пуговицами. У этой женщины было облако густых и тщательно расчесанных седых волос, а лицо ее, которое Мэтью видел в профиль, несмотря на глубокие морщины, казалось невинным и каким-то детским в своем покое. Она смотрела прямо перед собой, и мягкие карие глаза блестели под огнями ламп. Смотрела она только на танец светлячков, не отрываясь. Под чуть вздернутым изящным носом иногда шевелились губы, будто она о чем-то себя спрашивала или замечала для себя что-то, о чем не сообщала окружающим. На руках, стиснутых на подлокотниках, не было колец, да и вообще у нее не было ни ожерелий, ни каких-либо других примет моды. Или примет личности, подумал Мэтью.