Текст книги "Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

– Доброе утро, Персиковый Пирожок! – обратился он к моей улыбающейся маме.

Отцу он с силой пожал руку.

– Дождь для тебя достаточно силен, Буревестник?

А мне стиснул плечи и ухмыльнулся так, что от его переднего серебряного зуба отразился свет.

– Входи смелее, Необъезженный Конь!

– Слышал, как доктор Лезандер назвал меня? – спросил я у отца, когда мы очутились внутри церкви. – Необъезженный Конь! – Новое имя всякий раз становилось знаменательным событием.

В храме стоял туман, хотя на деревянном потолке крутились вентиляторы. Сестры Гласс дуэтом играли на пианино и на органе. Они вполне могли послужить иллюстрацией к слову «странный». Неидентичные близнецы, эти старые девы были похожи как отражения в слегка кривых зеркалах. Они обе были длинными и костлявыми: Соня с копной русых белесоватых волос, а Катарина с копной волос светлых с коричневатым оттенком. Обе носили очки в толстых черных оправах. Соня играла на пианино, но совершенно не умела играть на органе, а Катарина – наоборот. Сестрам Гласе, которые, казалось, постоянно ворчали друг на друга, но, как ни странно, жили при этом вместе в доме на Шентак-стрит, похожем на имбирный пряник, было, в зависимости от того, кого вы об этом спрашивали, пятьдесят восемь, шестьдесят два или шестьдесят пять лет. Странность их дополнялась еще и гардеробом: Соня носила только голубое во всех его оттенках, а Катарина была рабыней зеленого. Что порождало неизбежное: Соню мы, дети, звали мисс Гласс Голубая, ну а как называли Катарину… думаю, вы догадались. Однако, несмотря на все свои странности, играли они на удивление слаженно.

Церковные скамьи были почти заполнены. Помещение напоминало теплицу, в которой шляпки дам цвели экзотическими цветами. Только что вошедшие искали себе места, и еще один из распорядителей церемонии, седоусый мистер Хорас Кейлор, косивший на левый глаз, отчего, когда он смотрел на вас, мурашки бежали по коже, подошел к началу прохода, чтобы помочь нам.

– Том! Сюда! Боже мой, да ты что, слепой?

На всем белом свете только один человек мог вопить, как лось, в церкви.

Встав на цыпочки, он размахивал руками поверх круговорота шляп. Я почувствовал, как мама съежилась, а папа обнял ее, словно для того, чтобы она не упала от смущения. Дедушка Джейберд часто выкидывал какие-нибудь номера, о которых отец, думая, что я его не слышу, говорил «Показывает всем свою задницу». Сегодняшний день не был исключением.

– Мы тут заняли вам места! – заорал дедушка, и из-за его крика сестры Гласс сбились: одна взяла диез, а другая бемоль. – Идите сюда, пока тут не уселся какой-нибудь наглец!

В том же ряду сидели дедушка Остин и бабушка Элис. Дедушка Остин надел по поводу праздника костюм из тонкой полосатой ткани, который выглядел так, словно от дождя разбух и увеличился вдвое; его морщинистая шея была стянута накрахмаленным белым воротничком и голубым галстуком-бабочкой, редкие седые волосы зачесаны назад, в глазах – страдание, деревянная нога выставлена под скамью перед ним. Он сидел рядом с дедушкой Джейбердом, что заставляло его нервничать еще больше: они ладили друг с другом, как кошка с собакой. Бабушка Элис, как обычно, выглядела олицетворением счастья. На ней была шляпка, украшенная на полях маленькими белыми цветочками, перчатки тоже были белыми, а зеленое платье имело оттенок морской воды, освещенной солнечным светом. Ее милое овальное лицо сияло в улыбке. Она сидела рядом с бабушкой Сарой, и они гармонировали друг с другом, как маргаритки в одном букете. Как раз в эту минуту бабушка Сара тянула дедушку Джейберда за полу пиджака от того черного костюма, который он надевал в солнечные дни и в непогоду, на Пасху и на похороны. Она пыталась усадить его на место и тем самым помешать ему и дальше направлять людские потоки. Он попросил людей в одном с ним ряду сдвинуться поплотнее друг к другу, а потом вновь закричал на всю церковь:

– Здесь хватит места еще на двоих!

– Сядь, Джей! Сядь немедленно! – Бабушка Сара была вынуждена ущипнуть его за костлявую задницу, и тогда дедушка сердито взглянул на нее и уселся на свое место.

Родители и я кое-как протиснулись. Дедушка Остин сказал, обращаясь к папе:

– Рад видеть тебя, Том. – Последовало крепкое рукопожатие. – Да, правда, видеть-то я тебя и не могу.

Его очки запотели, он снял их и принялся протирать стекла носовым платком.

– Однако, скажу тебе, народу тут собралось, как не было еще ни на одну Пас…

– Да, народу как в борделе в день получки, а, Том? – прервал его дедушка Джейберд. Бабушка Сара так сильно пихнула деда локтем под ребра, что клацнули его вставные зубы.

– Я надеюсь, ты позволишь мне закончить хоть одну фразу, – обратился к нему медленно багровеющий дедушка Остин. – Пока я сижу здесь, ты не дал мне еще и слова вымол…

– Мальчишка, ты отлично выглядишь! – прервал его дедушка Джейберд и, перегнувшись через дедушку Остина, похлопал меня по колену. – Ребекка, надеюсь, ты даешь ему достаточно мяса? Знаешь, растущим парням нужно мясо для мускулов!

– Ты что, не слышишь? – спросил его дедушка Остин, покрасневший как рак.

– Не слышу что? – переспросил его дедушка Джейберд.

– Прибавь громкость на слуховом аппарате, Джей, – сказала бабушка Сара.

– Что? – переспросил он ее.

– Громкость прибавь на аппарате! – закричала она ему, окончательно теряя терпение. – Прибавь громкость!

Пасха обещала стать запоминающейся.

Дождь продолжал барабанить по крыше. Входившие с улицы мокрые люди здоровались с уже сидевшими внутри. Дедушка Джейберд, над чьим худым и вытянутым лицом серебристым ежиком торчали коротко стриженные седые волосы, изъявил желание поговорить с отцом об убийстве, но папа покачал головой, давая понять, что не желает касаться этой темы. Бабушка Сара спросила меня, играл ли я уже в этом году в бейсбол, и я ответил, что да, уже играл. У бабули Сары было круглое доброе лицо, с полными щечками и бледно-голубыми глазами в сетке морщин, но я отлично знал, что дедушка Джейберд нередко доводит ее до белого каления своими выходками.

Из-за дождя все окна были плотно закрыты, и скоро в церкви стало нечем дышать. Вокруг царила сырость, пол был влажным, по стенам текло, над головой гудели вентиляторы, со стоном разгоняя густой воздух. Отовсюду доносились сотни разнообразных запахов: духи, лосьоны после бритья, средства для укрепления волос, сладчайший аромат цветов на шляпках и в петлицах пиджаков.

Появились певчие, все как один в пурпурных мантиях. Хор еще не закончил первое песнопение, а я уже обливался потом. Мы встали, чтобы спеть гимн, потом снова сели. Две весьма упитанные дамы – миссис Харджисон и миссис Пратмор – вышли к кафедре и рассказали о пожертвованиях в пользу беднейших семей Адамс Вэлли, после чего все снова поднялись, спели новый гимн и опять дружно уселись. Голоса обоих моих дедушек напоминали лягушачий рев в болотной трясине.

Потом на кафедру поднялся пухлый, круглолицый преподобный Ричмонд Ловой и начал рассказывать нам о великом дне, ознаменованном воскрешением Христа из мертвых. Левая бровь преподобного Ловоя походила на запятую из пучка коричневых волосков, его виски были тронуты сединой, и каждое воскресенье его зачесанные назад и скрепленные лаком волосы рассыпались и соскальзывали на глаза каштановым потоком после проповедей, сопровождаемых энергичной жестикуляцией. Жену преподобного Ловоя звали Эстер, имена их троих детей были Мэтью, Люк и Джони.

Посреди проповеди, когда голос преподобного Ловоя обрел силу громов небесных, я внезапно понял, кто именно устроился на скамье прямо передо мной.

Демон.

Все знали, что эта девочка умела читать мысли. И в этот раз, как только до меня дошло, что она здесь, голова Демона начала поворачиваться ко мне. Она уставилась на меня своими черными глазами, взгляд которых вполне мог бы заворожить ведьму в самую темную полночь. Демона звали Бренда Сатли. Ей было десять лет от роду, у нее были огненно-рыжие прямые волосы и бледное лицо, усыпанное коричневыми веснушками. Ее густые брови были похожи на гусениц, а несимметричные черты наводили на мысль, что некто пытался сбить пламя с ее лица плоской стороной лопаты. Создавалось впечатление, что правый глаз Демона больше левого, нос напоминал клюв с двумя зияющими дырами, а ее тонкогубый рот, казалось, мог перемещаться с одной стороны лица на другую. С наследственностью не поспоришь: ее мать, имевшая огненно-рыжие волосы и коричневые усы, напоминала пожарный гидрант, а рыжебородый отец был худ, как жердь. Не удивительно, что, имея таких необычных рыжеволосых родителей, Бренда Сатли и сама была весьма странной особой.

Свое прозвище она получила, когда в один прекрасный день на уроке рисования изобразила родного отца с рогами и раздвоенным хвостом. После чего поведала учительнице рисования миссис Диксон и одноклассникам, что у ее папочки в дальнем углу чулана хранится целая пачка журналов с картинками, на которых парни-демоны засовывают свои хвосты в дырочки демонов-девушек. Впрочем, Демон не ограничилась разглашением тайн семейного чулана – она принесла в школу в коробке из-под ботинок дохлую кошку с приклеенными скотчем к глазам медными монетками. Выполняя творческое задание по лепке, она смастерила из нескольких брусков зеленого и белого пластилина кладбище, украсив могилки надгробными плитами с именами одноклассников и датами их смерти, результатом чего стала не одна истерика среди тех, кто вдруг понял, что не доживет и до шестнадцати. Она славилась пакостными розыгрышами: например, готовила сэндвичи, используя в качестве начинки собачьи какашки. Ходили слухи, что именно Демон вызвала аварию школьной канализации в ноябре прошлого года, когда кто-то тщательно закупорил тетрадными листами все сливные отверстия унитазов в уборной для девочек.

Спору нет, Бренда была зловещей личностью.

И вот теперь ее королевское страннейшество пристально рассматривало меня.

Ротик Бренды искривился в улыбке. Я смотрел в ее насквозь пронизывающие черные глаза, не в силах отвести взгляд, и в голове у меня крутилась только одна мысль: «Она добралась до меня». Со взрослыми всегда так: когда тебе позарез нужно, чтобы они обратили на тебя внимание и вмешались, их мысли витают далеко-далеко; когда же ты хочешь, чтобы предки вдруг оказались на другой стороне земли, они непременно рядом, буквально дышат тебе в затылок. Глядя на Демона, я мечтал о том, чтобы моя мама или отец, ну хоть кто-нибудь из взрослых, приказал ей повернуться и слушать преподобного Ловоя, но Бренда Сатли без всякого труда сделалась невидимкой. Казалось, никто не замечал Бренду, кроме меня, ставшего в тот момент ее жертвой.

Ее правая рука поднялась вверх, как голова маленькой белой змеи с грязными ядовитыми зубами. Медленно, со зловещей грацией Демон отставила указательный палец и нацелила его в одну из своих зияющих ноздрей. Когда палец погрузился в ноздрю, мне показалось, что он будет уходить все глубже и глубже, пока не исчезнет совсем. Но она извлекла палец из носа, и я увидел на его кончике зеленоватую блестящую массу размером с пшеничное зернышко.

Немигающий взгляд черных глаз. Ее рот начал открываться.

«Нет, – взмолился я, мысленно обращаясь к своей мучительнице, – пожалуйста, не делай этого!»

Демон устремила покрытый зеленым наростом палец к своему влажному розовому язычку.

Мне ничего не оставалось, кроме как следить за происходящим чувствуя, как желудок закручивается в тугой узелок.

Зеленое на розовом. Грязный ноготь. Клейкая масса, вот-вот готовая сорваться вниз.

Демон слизнула зеленое с кончика пальца. Должно быть, меня сильно передернуло, потому что отец сжал рукой мою коленку и прошептал: «Слушай внимательно». Конечно, он не заметил невидимого Демона, даже финала устроенной ею изощренной пытки. Бренда, по-видимому насытив свои черные глаза, улыбнулась мне и отвернулась – испытание закончилось. Рука ее матери с волосатыми костяшками пальцев погладила огненные пряди Демона, словно не было во всем подлунном мире более кроткого и милого существа, чем ее дочь.

Преподобный Ловой объявил общую молитву. Я опустил голову и крепко зажмурился.

Примерно через пять секунд после начала молитвы в мой затылок врезалось что-то твердое.

Я оглянулся.

И онемел от ужаса. Блестя серыми, как острое лезвие, глазами, прямо позади меня сидели братья Брэнлин, Гота и Гордо. Их родители, сидевшие по обеим сторонам от них, самозабвенно молились. По моему мнению, молиться им надо было прежде всего об избавлении от своего потомства. На братьях Брэнлин были темно-синие костюмчики, белые рубашки и одинаковые галстуки – разница была лишь в том, что белый галстук Готы пересекали черные полоски, а галстук Гордо – красные. Волосы Готы, который был старше Гордо на год, были светлее; лохмы Гордо имели желтоватый оттенок. Лица и того и другого словно были наспех высечены из бурого камня, даже структура их костей: выпирающие подбородки, скулы, казалось готовые прорвать кожу, лбы, подобные гранитным плитам, – все свидетельствовало о снедающей души братьев затаенной злобе. За считаные секунды, пока я разглядывал эти полные коварства физиономии, Гордо успел ткнуть мне в лицо средний палец, а Гота зарядил духовую трубку новой черной горошиной.

– Кори, не крутись по сторонам! – раздался у меня над ухом шепот мамы, дернувшей меня за рукав. – Закрой глаза и молись!

Так я и сделал. В следующий миг от моего затылка отскочила новая горошина. Подобные снаряды способны причинить острую боль, такую, что и крик порой невозможно сдержать. Все оставшееся до конца молитвы время я слышал, как позади меня Брэнлины перешептывались и хихикали, словно пара злобных троллей. Моя голова служила им отличной мишенью.

После молитвы мы исполнили еще один гимн. Были сделаны объявления, всех пригласили почаще посещать церковь. По кругу пустили поднос для пожертвований. Я положил на него доллар, специально врученный мне отцом для этой цели. Хор пел, сестры Гласс играли на пианино и органе. Позади меня хихикали Брэнлины. Потом преподобный Ловой еще раз взошел на свое место, чтобы прочитать пасхальную проповедь, – и именно в этот момент мне на руку села оса.

Моя рука лежала на колене. Заметив осу, я не стал отдергивать руку, несмотря на то что по спине, словно молния, пробежал страх. Добравшись до ложбинки между мизинцем и безымянным пальцем, оса устроилась там и замерла, подергивая своим черно-синим жалом.

Теперь позвольте рассказать вам кое-что об осах.

Осы – это не то, что пчелы. Пчелы, толстые и довольные своей судьбой, день-деньской перепархивают с цветка на цветок, безразличные к человеческой плоти. Шершни любопытны и могут подлететь к вам, чтобы изучить, но, как правило, их поведение легко предсказуемо и от них нетрудно улизнуть. Осы же, в особенности черные осы – проворные насекомые, похожие на кинжал с крохотной головкой, – словно рождены для того, чтобы вонзать свое жало в смертную плоть, вызывая вопли, сравнимые разве что с восторженными криками знатока, откупорившего марочное вино. Если вы заденете головой осиное гнездо, можете испытать ощущение, сопоставимое, по некоторым свидетельствам, с попаданием в тело заряда мелкой дроби, Я сам видел, во что превратилось лицо мальчика, исследовавшего в середине лета заброшенный дом и напоровшегося на осиное гнездо. От укусов в губы и веки лицо так распухло, что такой муки я не пожелал бы даже братьям Брэнлин. Осы безумны: к ним нельзя приноровиться, никогда не знаешь, когда они ужалят. Будь у них жало подлиннее, они бы прокусили вас насквозь. Ярость переполняет их, как братьев Брэнлин. Если у дьявола и есть родственники, то это не черные коты, не обезьяны и не ящерицы – ими всегда были и остаются осы.

В мой затылок впилась уже третья горошина, вызвав сильную боль. Однако все мое внимание было сосредоточено на осе, обнюхивающей ложбинку между мизинцем и безымянным пальцем. Мое сердце бешено билось, кожа покрылась мурашками. Что-то пронеслось мимо моего лица, и, приподняв голову, я заметил вторую осу, которая, совершив облет головы Демона, уселась ей на макушку. Должно быть, Демон почувствовала щекотание. Она подняла руку и смахнула осу, даже не зная, что село ей на голову. Оса с сердитым жужжанием вновь поднялась в воздух, мельтеша черными крыльями. Я решил, что она вот-вот ужалит Демона, но оса, очевидно учуяв родственное существо, внезапно взмыла к потолку.

Преподобный Ловой продолжал свою проповедь, рассказывая о распятом Христе, плачущей Марии и о камне, который откатывают прочь.

Я поднял глаза к потолку церкви.

Возле одного из вращавшихся вентиляторов я заметил маленькую дырочку размером не более четвертака. Из нее на моих глазах одна за другой вылезли три осы и спустились вниз, на прихожан. Через несколько секунд из дырки в потолке появились еще две осы и принялись описывать круги в спертом, удушливом воздухе.

За стенами церкви продолжал грохотать ливень. Стук дождя порой почти заглушал рулады преподобного Ловоя. О чем он говорил в те минуты, не знаю: я переводил взгляд с осы, примостившейся между моими пальцами, на дырку в потолке.

Все больше ос снижалось по спирали вниз, в душное закрытое пространство, в насыщенный дождевой влагой воздух церкви. Поначалу я пытался их считать. Восемь… девять… десять… одиннадцать. Некоторые из них садились на неспешно вращавшиеся лопасти вентилятора и кружились, словно на карусели. Четырнадцать… Пятнадцать-Шестнадцать-Семнадцать. Вот сквозь отверстие в потолке протиснулся сразу целый черный подергивающийся шар ос размером с кулак. Двадцать», двадцать одна, двадцать две. Я бросил считать, добравшись до двадцати пяти.

Я подумал, что, должно быть, где-то на чердаке, во влажной тьме шевелится осиное гнездо размером с футбольный мяч. Я завороженно наблюдал за осами, как, наверно, не могла отвести глаз Мария от ран незнакомца, встреченного ею на дороге. За это время из отверстия в потолке выпорхнуло еще не менее дюжины насекомых. По всей вероятности, никто, кроме меня, их не замечал. А что, если осы были для всех остальных такими же невидимыми, как Демон, когда она лазала пальцем в нос? Осы медленно кружились под потолком в потоках гонимого вентилятором воздуха. Их скопилось уже целое темное облако, словно бушевавшая за стенами церкви буря сумела каким-то образом найти лазейку внутрь.

Оса, сидевшая у меня между пальцев, задвигалась. Глядя на нее, я вздрогнул, когда очередная горошина ужалила меня сзади в шею там, где были острижены волосы. Добравшись до сустава моего указательного пальца, оса остановилась. Ее жало касалось моей кожи: я ощущал его крошечное зазубренное острие, словно то были крупицы разбитого стекла.

Преподобный Ловой был теперь в своей стихии: он бурно жестикулировал, волосы начали сползать на лоб. Снаружи бушевала буря, дождь стучал по крыше, словно настал конец света и пришла пора рубить деревья, чтобы строить ковчег и созывать зверей, каждой твари по паре. Всех, но только не ос, подумал я; на этот раз мы исправим ошибку Ноя. Я продолжал наблюдать за осиным лазом в потолке, и зрелище это меня одновременно ужасало и притягивало. Я подумал, что Сатана нашел-таки способ проникнуть на пасхальное богослужение и теперь кружит над нашими головами, высматривая грешную плоть себе в добычу.

Потом произошло следующее.

Воздев руки, преподобный Ловой проговорил своим хорошо поставленным голосом проповедника: «И в это знаменательное утро, после рода тьмы, ангелы спустились на землю и га… а… а… кх!..»

Устремив руки вверх навстречу ангелам, он внезапно увидел воочию, как они ползут, шевеля крохотными крылышками.

И тут мама накрыла ладонью мою руку с сидящей на ней осой и нежно ее сжала.

Оса укусила ее, и в тот же миг насекомые под потолком, видимо, решили, что проповедь преподобного Ловоя слишком затянулась.

Мама вскрикнула. Одновременно раздался и крик священника. Он и послужил сигналом, которого так долго дожидались осы.

Черно-синее облако насекомых, насчитывавшее более сотни жал, обрушилось вниз, как сеть на головы попавших в западню животных.

Я услышал, как ужаленный дедушка Джейберд заорал; «Проклятье!» Бабушка Элис испустила высокую оперную трель. Несколько ос одновременно укусили мать Демона в шею, и та громко завыла. Папочка Демона замолотил в воздухе своими худыми руками. Сама Демон разразилась хохотом. Позади меня крякали от боли Брэнлины, забыв о своей плевательной трубке. По всей церкви раздавались вопли и крики, люди, нарядившиеся по случаю Пасхи в костюмы и нарядные платья, вскакивали с мест и принимались размахивать в воздухе руками, словно сражаясь с невидимыми бесами. Преподобный Ловой танцевал вокруг кафедры в пароксизме мучительной боли, тряся своими многократно укушенными кистями рук с такой силой, словно вознамерился напрочь оторвать их от запястий. Хор по-прежнему слаженно пел, но с их уст срывались не слова очередного гимна, а крики боли от укусов ос, впивавшихся в щеки, подбородки и носы певчих. Воздух был полон темных вихрей, вращавшихся вокруг лиц и голов людей, подобно терновым венцам.

– Прочь! Прочь отсюда! – зашелся кто-то в крике.

– Бежим! – завизжали у меня за спиной.

Единство сестер Гласс разбилось, как стекло: они мчались к боковым церковным выходам, их волосы были полны ос. Все мгновенно вскочили со своих мест. То, что всего десять секунд назад было мирным собранием прихожан, теперь напоминало охваченное ужасом стадо коров.

И во всем этом были виноваты осы.

– Моя чертова нога застряла! – в отчаянии стонал дедушка Остин.

– Джей! Помоги ему! – крикнула бабушка Сара, но дедушка Джейберд уже пробивался к выходу между забитыми людьми рядами скамеек.

Отец поднял меня на руки. Я услышал злобное гудение над левым ухом, и в следующее мгновение оса ужалила меня в мочку, да так, что от боли у меня из глаз брызнули слезы.

– Ой! – услышал я свой собственный крик, мгновенно утонувший без следа в хоре воплей и пронзительных выкриков. Но две новые осы все же услышали меня. Одна куснула меня в правое плечо через пиджак и рубашку; вторая, как африканское копье, пронеслась к моему лицу и впилась в верхнюю губу, результатом чего стало уа-а-ау-а-а-а-в-ва-а-а, что выражало неимоверную боль, но не содержало ни единой толики смысла, и я тоже забил в воздухе руками. Кто-то визжал, заходясь от радостного смеха: сквозь залившие глаза слезы я увидел Демона, прыгавшую, как заводная, на скамье. Ее рот растянулся в ухмылке, а все лицо было усеяно красными пятнами от осиных укусов.

– Все выходите наружу! – что было силы выкрикнул доктор Лезандер.

Сразу три осы прилипли к лысому черепу доктора, вибрируя и жаля его. Осы ползали по широким плечам его седовласой суровой супруги, ее пасхальная шляпка с синими цветками была сдвинута набок. Скрежеща зубами в приступе праведного гнева и стиснув в одной руке Библию, а в другой – свою сумочку, миссис Лезандер наносила могучие удары полчищам наседавших на нее насекомых.

Отталкивая друг друга, люди, забыв о своих плащах и зонтах, рвались к выходу, стремясь поскорее избавиться от этой муки и оказаться под струями ливня. Входя в церковь, пасхальная публика являла собой образцовую модель цивилизованного христианского общества, а теперь наружу вываливались толпы настоящих варваров. Женщины и дети падали в липкую грязь церковного двора, мужчины спотыкались об их тела и тоже валились лицами вниз прямо в лужи. Пасхальные шляпки разлетались во все стороны и катились, гонимые ветром, подобно мокрым колесам, пока их не расплющивала бушевавшая стихия.

Я помог отцу высвободить деревянную ногу деда Остина, застрявшую под церковной скамьей. Осы нещадно кусали руки моего отца, и каждый раз, когда очередное жало впивалось в него, его дыхание становилось свистящим. Мама, бабушка Элис и бабуля Сара пытались пробиться в проход между рядами скамей, где люди, падая, не могли выбраться друг из-под друга. Преподобный Ловой, пальцы которого распухли как сосиски, тщетно пытался защитить лица своих детей, пряча их между собой и рыдающей Эстер. Хор распался, некоторые из певчих, убегая, побросали свои пурпурные мантии прямо на пол. Мы с отцом вывели деда Остина в проход между скамьями. Осы налипли на его шею, щеки были мокрыми от слез. Отец отмахивался от ос, круживших вокруг нас, словно кровожадные команчи вокруг вереницы фургонов. Дети плакали, женщины истошно визжали, а осы продолжали нападать и жалить.

– Скорее наружу! Наружу! – выкрикивал в дверях доктор Лезандер, выталкивая людей под дождь, как только в проходе образовывался затор.

Его жена Вероника, хриплоголосая голландская медведица, хватала вырывающихся людей за шиворот и едва ли не вышвыривала их за порог.

Мы уже почти добрались до выхода. Дед Остин шатался, отец поддерживал его. Мама осторожно выбирала ос из волос бабули Сары, словно ее голова была зарослями крапивы. Две раскаленные булавки впились мне в шею, одна за другой с секундным интервалом – боль была такая, что мне показалось: голова моя сейчас лопнет. Но тут меня схватил за руку отец, сильно дернул, и по моей голове застучали капли дождя. Когда все члены нашей семьи наконец выбрались из церкви, отец ступил в лужу, не удержался на ногах и упал на колени прямо в грязь. Схватившись рукой за шею, я бегал кругами, крича от боли. Кончилось это тем, что я поскользнулся, ноги мои разъехались, и прямо в своем пасхальном костюме я тоже очутился в густой грязи.

Последним церковь покинул преподобный Ловой. Захлопнув за собой церковную дверь, он со стуком задвинул засов и какое-то время стоял, прислонившись к ней спиной, словно для того, чтобы не выпустить зло наружу.

Буря продолжала бушевать. Тяжелые капли дождя били по нам, как молотки, вколачивающие гвозди, так что мы вообще перестали что-либо ощущать. Некоторые сидели прямо в грязи, другие бродили вокруг в полной прострации, третьи просто стояли, позволяя холодным струям дождя омывать их, смягчая боль.

Мне тоже было больно: от этого я впал в такое исступление, что вообразил, как веселятся осы за закрытой дверью церкви. Ведь, в конце концов, эта Пасха была и их праздником. Они так же воспряли из мертвых, вырвавшись из холодных объятий зимы, во время которой осиные гнезда высыхали и крохотные личинки-младенцы обращались в неподвижные мумии. Откатив свой камень, они возродились весной и прочитали нам свою жалящую проповедь о цепкости жизни, которая пребудет с нами гораздо дольше, чем мог бы предсказать преподобный Ловой. Благодаря им каждый из нас испытал на своей шкуре, что такое тернии и гвозди.

Кто-то нагнулся ко мне. Я почувствовал, как чья-то рука приложила комок холодной грязи к моей искусанной шее. Я поднял глаза и увидел залитое дождем лицо дедушки Джейберда. Его волосы стояли дыбом, словно деда только что ударило током.

– С тобой все в порядке, парень? – спросил он меня.

Дедушка Джейберд в самый тяжелый момент повернулся ко всем нам спиной и бежал, спасаясь от осиных укусов. Он стал иудой и трусом, и, предлагая мне целебную грязь, он не обрел искупления.

Я ничего не ответил, глядя как будто сквозь него.

– Все будет в порядке, – сказал он мне, потом выпрямился и отправился посмотреть, как там бабуля Сара, которая стояла рядом с мамой и бабушкой Элис. Уходя, он бросил на меня взгляд наполовину утопленной, тощей крысы.

Будь я ростом с моего отца, я, наверно, ударил бы его. Но тогда я был способен только испытывать стыд за дедушку Джейберда, жгучий непереносимый стыд. А кроме того, другая мысль изводила меня: а не перешла ли по наследству и мне частичка трусости дедушки Джейберда? В ту пору я не имел об этом ни малейшего представления, но в скором времени мне предстояло все это узнать.

Где-то на другой стороне Зефира зазвонил колокол другой церкви. Звук доносился до нас сквозь дождь, словно во сне. Я поднялся на ноги. Шея, нижняя губа и плечо ныли от боли. Самое ужасное в боли – то, что она тебя унижает. Даже Брэнлины и те растеряли свое бахвальство и ревели, как младенцы. Я, например, никогда не встречал человека, который сохранил бы самоуверенность, будучи весь нашпигован жалами, а вы?

Пасхальный колокольный звон разносился над залитым водой городом.

Служба закончилась.

Аллилуйя.