Текст книги "Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

– Очень рад, что ты так хорошо умеешь себя веселить, – заметил Грейтхауз, когда стих гулкий смех Слотера.

– У меня колоссальный опыт себя веселить. И в квакерском учреждении, и в этой достойной гавани у меня было немало времени для самых забавных мыслей. Я благодарен за ваше внимание, мистер…

Слотер шагнул к столу с явным намерением посмотреть на подпись Грейтхауза, но тот быстро убрал оба листа.

– «Сэра» будет достаточно, – сказал он.

Слотер улыбнулся и снова коротко поклонился.

Но прежде чем высокий, худой и бородатый доктор Рэмсенделл взял перо у Грейтхауза, чтобы поставить подпись, Слотер резко повернулся к Мэтью и произнес непринужденно и дружелюбно:

– А вот вас я помню прекрасно. Доктор Рэмсенделл назвал ваше имя у меня под окном. – Секундное размышление. – Корбетт, верно?

Мэтью кивнул вопреки собственному желанию. Что-то было в голосе Слотера такое, что вынуждаю его ответить.

– Вспоминаю тогдашнего молодого денди. Еще больший денди сейчас.

И это было правдой. Следуя привычке быть джентльменом из Нью-Йорка всюду, даже в дороге, Мэтью надел один из новых сюртуков от Бенджамена Оуэлса – темно-бордовый, того же цвета, что и жилет. На лацканах и манжетах – темный бархат. Безупречные белая рубашка и галстук, новые черные ботинки, черная треуголка.

– Несколько разбогатели, я вижу, – сказал Слотер. Его лицо было у Мэтью прямо перед глазами. Подмигнул и добавил почти шепотом: – Рад за вас.

«Как описать неописуемое?» – подумал Мэтью. Физический облик – достаточно просто: широкое лицо Слотера сочетало в себе черты джентльмена и грубияна. Лоб слегка выдавался над густой соломенной массой бровей, нечесаные спутанные волосы – того же цвета, разве что чуть с примесью рыжего, на висках начинающие седеть. Густые усы – тот же соломенный цвет, но с сероватым оттенком. С июля, когда Мэтью его видел, Слотер успел отпустить бороду, будто составленную из бород разных людей: клок темно-каштановый, клок рыжий, каштановый посветлее, под полной нижней губой чуть-чуть серебра, а над подбородком – угольно-черный мазок.

Он был не таким крупным, как Мэтью помнилось. Большая бочкообразная грудь, плечи, раздувающие серо-пепельную больничную одежду, но руки и ноги казались почти тощими. Ростом примерно с Мэтью, но стоял согнувшись, что свидетельствовало об искривлении позвоночника. Но руки – руки Слотера были предметом, достойным особого внимания. Неестественно крупные, с длинными узловатыми пальцами, ногти черные от въевшейся грязи, неровные и острые как кинжалы. Очевидно было, что Слотер либо отказывался от воды и мыла, либо ему уже давно не предлагали такого удовольствия: чешуйчатая кожа стала такой же серой, как одежда, идущий от него запах вызывал мысли о разлагающейся падали в болотной грязи.

При всем при том у Слотера был длинный аристократический нос с узкой переносицей и ноздрями, изящно раздувавшимися, будто ему невыносима вонь собственного тела. Большие глаза, светло-синие, холодные, но не без юмора, поблескивали иногда, как далекий красный сигнальный фонарь, и нельзя было не заметить светящийся в них ум, когда они бросали быстрые взгляды, вбирая и оценивая впечатления.

А вот то, что описать трудно, подумал Мэтью, это исходящее от него полнейшее спокойствие, абсолютное безразличие ко всему, что делается в этом помещении. С одной стороны, полное ощущение, что ему на все это наплевать, с другой стороны – он излучал уверенность. Пусть ложную, учитывая все обстоятельства, но столь же сильную, как исходящий от него смрад. Выражение одновременно и силы, и презрения, и уже от одного этого у Мэтью нервы напряглись. В первый раз, когда Мэтью увидел этого человека, ему показалось, что он смотрит в лицо Сатаны. Сейчас, хотя Слотер явно был более – как в тот июльский день сказал Рэмсенделл, «хитер, нежели безумен», – он выглядел всего лишь человеком из плоти и крови, костей и волос. И грязи. В основном из волос и грязи, если судить по виду. В цепях ржавых звеньев не было. День предстоит трудный, но вряд ли невыносимый. Впрочем, последнее зависит от направления ветра.

– Отойдите, пожалуйста, – сказал Рэмсенделл и подождал, пока Слотер выполнит указание. Потом шагнул вперед подписать документы.

Хальцен попыхивал трубкой, будто стараясь наполнить комнату едкими облаками каролинского табака, а Джейкоб стоял у порога, глядя настолько внимательно, насколько может быть внимательным человек, лишенный части собственного черепа.

Рэмсенделл подписал документы.

– Джентльмены! – обратился он к Грейтхаузу и Мэтью. – Я благодарен за вашу помощь в этом деле. Уверен, вы знаете, что мы с Кертисом ручались перед квакерами своей честью и словом христиан, что наш пациент… – он замолчал, отложил перо и исправился: – что ваш узник доедет до Нью-Йорка живым и здоровым.

– Какой-то он и так не очень здоровый, – заметил Грейтхауз.

– И все же вы понимаете, джентльмены, и я уверен, что понимаете, будучи честными гражданами, что мы не одобряем насильственных решений, и если мистер Слотер… доставит вам неудобства в пути, я надеюсь…

– Не беспокойтесь, мы его не убьем.

– Очень утешительно это слышать, – сказал Слотер.

Грейтхауз не отреагировал. Он взял третий лист пергамента:

– Я должен прочесть вслух ордер о передаче. Насколько я понимаю, это необходимая формальность.

– Ой, прочтите! – сверкнул зубами Слотер.

– Дня сего июля третьего, лета Господня одна тысяча семьсот второго, – начал читать Грейтхауз, – подданный Ее Величества Тиранус Слотер имеет быть извлечен из своего нынешнего места пребывания и доставлен в Комиссию Мирового Суда Ее Величества по городу Лондону и графству Мидлсекс, в Зал Правосудия Олд-Бейли, дабы предстать перед Судьями ее Величества в связи с убийствами, возможно, совершенными неким Тодом Картером, цирюльником на Хаммер-аллее, в период с апреля 1686 года по декабрь 1688 года, где последним жильцом обнаружены под полом погреба кости одиннадцати взрослых и одного ребенка… – Грейтхауз посмотрел на Слотера холодным взглядом: – Ребенка?

– Мне же нужен был мальчишка-подручный?

– Вышеназванный подозреваемый, – продолжил читать Грейтхауз, – также обвиняется в причастности к исчезновению Энни Янси, Мэри Кларк и Сары Гольдсмит и грабеже домов их семейств в период с августа 1689 года по март 1692 года, под именами графа Эдварда Баудивайна, лорда Джона Флинча и… – он запнулся: – графа Энтони Лавджоя?

– Я был тогда настолько моложе, – сказал Слотер, слегка пожав плечами. – Живое воображение юности.

– То есть ты ничего этого не отрицаешь?

– Я отрицаю, – прозвучал спокойный ответ, – что я обыкновенный преступник.

– Подписано Достопочтенным Сэром Уильямом Гором, Рыцарем-Лорд-Мэром города Лондона, засвидетельствовано Достопочтенным Сэром Салтиеэлем Ловелом, Рыцарем-Рекордером вышеназванного города, и Достопочтенным Джоном Дрейком, Констеблем Короны.

Грейтхауз передал пергамент Рэмсенделлу – тот принял его, как дохлую змею, и сказал Слотеру:

– Похоже, твое прошлое тебя догнало.

– Увы, я в ваших руках. Но смею полагать, вы накормите меня хорошим завтраком перед отъездом?

– Минуточку, – вдруг произнес Мэтью, и оба врача немедленно повернулись к нему. – Вы говорили, квакеры выяснили… что мистера Слотера ищут в Лондоне. Как это стало известно?

– Он был доставлен к нам в августе прошлого года примерно в таком вот виде. Где-то через неделю один из врачей квакеров уехал по делам в Лондон и прибыл туда в ноябре. Там тогда все говорили о найденных в доме на Хаммер-аллее месяц назад скелетах. – Рэмсенделл вернул ордер на передачу Грейтхаузу и вытер ладони о штаны. – Нашлись свидетели, описавшие внешность Тода Картера, и это описание опубликовали в газетах. Кто-то связал описание с именем лорда Джона Флинча, у которого была так называемая лоскутная борода. Это была очень популярная в те времена история в «Газетт».

– Помню, я об этом читал, – кивнул Мэтью. Он раздобывал экземпляры «Газетт» у приезжающих пассажиров, то есть читал их как минимум через три месяца после выхода.

– Врач узнал описание Картера и обратился к констеблю Короны. Но, как я уже сказал, Слотер к тому времени находился у нас. Он был слишком… слишком буен, чтобы держать его у квакеров.

– Можно подумать, вы лучше, – фыркнул Грейтхауз. – Я бы его каждый день кнутом порол.

– Говорят о тебе в твоем присутствии так, будто ты пятно на обоях, – заметил Слотер, ни к кому не обращаясь.

– А почему он вообще оказался в учреждении у квакеров? – спросил Мэтью.

– Он, – заговорил Слотер, – был там, потому что его арестовали на Филадельфийском большаке за разбой. Он решил, что ему не подходит заключение в мрачной квакерской тюрьме, и потому он – бедный заблудший дурачок – должен натянуть на себя личину сумасшедшего и лаять собакой, что и проделал перед судом дураков. Таким образом, он, к своему удовлетворению, был помешен в академию безумцев на… сколько же это вышло? Два года, четыре месяца и двенадцать дней, если его математические способности не подвели его.

– Это еще не все, – добавил Хальцен, выпуская табачный дым. – Он четыре раза пытался удрать из квакерского учреждения, избил двух других пациентов и чуть не откусил палец доктору.

– Он мне зажал рот рукой. Невероятная грубость.

– Здесь Слотер ничего такого не пытался делать? – спросил Грейтхауз.

– Нет, – ответил Рэмсенделл. – На самом деле, пока мы не узнали о Тоде Картере, он так себя хорошо вел, что ему даже позволили работать, за что он отплатил черной неблагодарностью, попытавшись задушить бедную Марию там, в красном сарае. – Доктор показал в сторону дороги, ведущей к хозяйственным постройкам за больницей, которую Мэтью помнил по прошлым посещениям. – Но его вовремя поймали и наказали должным образом.

Грейтхауз презрительно скривился:

– Это как? Отобрали у него душистое мыло?

– Нет, подвергли одиночному заключению до тех пор, пока не решим, что его можно выпустить к остальным. Там он пробыл всего несколько дней, когда вы видели в окне его лицо. Но тут к нам приехали от квакеров, которые получили письмо от своего врача из Лондона на мое имя, объясняющее ситуацию. После чего его держали отдельно.

– Похоронить его надо было отдельно, – подытожил Грейтхауз.

Мэтью смотрел на Слотера, хмуря лоб, будто его беспокоили другие вопросы.

– У вас есть жена? Или какие-нибудь родственники?

– Оба ответа отрицательны.

– Где вы жили до ареста?

– То здесь, то там. Больше там.

– А работали где?

– На дороге, мистер Корбетт. Мы с моим партнером отлично действовали и неплохо жили собственным проворством и богатством путешественников. Да упокоит Господь душу Уильяма Рэттисона.

– Его сообщник, – пояснил Хальцен, – был убит при последней их попытке ограбления. Видно, даже у квакеров кончается терпение, и они в один из дилижансов от Филадельфии до Нью-Йорка посадили вооруженных констеблей.

– Скажите, – обратился Мэтью к Слотеру, – вам с Рэттисоном случалось убивать, когда вы… жили собственным проворством?

– Никогда. Ну, случалось мне или Рэтси дать кому-нибудь по голове, кто начинал невежливо разговаривать. Убийства не входили в наши намерения – в отличие от денег.

Мэтью потер подбородок. Что-то все же его в этом во всем беспокоило.

– И вы решили лучше поселиться до конца дней в сумасшедшем доме, чем предстать перед судьей и выслушать приговор… скажем, клейма на руку и три года тюрьмы? Это потому что вы считали, будто из сумасшедшего дома сбежать легче? И почему сейчас вы так охотно покидаете его, не пытаясь даже отрицать обвинения? В конце концов, тот квакерский врач мог ошибиться?

На губах у Слотера снова мелькнула улыбка – и медленно погасла. Отстраненное выражение глаз так и не изменилось.

– Дело в том, – произнес он, – что я никогда не лгу людям, которые не дураки.

– То есть людям, которых нельзя одурачить, – буркнул Грейтхауз.

– Я сказал, что хотел сказать. И в любом случае меня отсюда вывезут, доставят на корабль и отправят в Англию. Я предстану перед судом, меня опознают свидетели, заставят показать могилы трех очень красивых, но очень глупых барышень и вывесят под гогот толпы на виселице – в любом случае. Так зачем же мне не быть правдивым и марать свою честь перед такими профессионалами, как вы?

– А не в том ли дело, – предположил Мэтью, – что вы полностью уверены в том, что сбежите от нас по дороге? Даже от таких профессионалов, как мы?

– Это… это мысль. Но, дорогой мой сэр, не осуждайте ветер за желание дуть.

Грейтхауз вложил ордер на передачу и копии обратно в конверт.

– Мы его забираем, – произнес он довольно мрачно. – Остался вопрос денег.

– Вечный вопрос, – быстро вставил Слотер.

Рэмсенделл подошел к столу, выдвинул ящик и достал матерчатый мешочек.

– Два фунта, насколько я помню. Пересчитайте, если угодно.

Мэтью видел, что у Грейтхауза было большое искушение именно так и поступить, когда мешочек лег ему на ладонь, но желание как можно быстрее покинуть сумасшедший дом оказалось сильнее.

– Нет необходимости. На выход! – скомандовал он заключенному и показал на дверь.

Когда они шли к фургону – первым Слотер, за ним Грейтхауз, дальше Мэтью и два доктора, – из окон центрального здания послышались вой и улюлюканье. К решеткам прижались бледные лица. Грейтхауз не сводил глаз со спины Слотера. И вдруг невесть откуда взявшийся Джейкоб зашагал рядом с Грейтхаузом, с надеждой спрашивая:

– Вы приехали отвезти меня домой?

Грейтхауз на секунду заледенел. Мэтью у него за спиной тоже сам почувствовал, как замер.

– Милый мой Джейкоб, – ответил Слотер ласковым сочувственным голосом, и красная искорка мелькнула у него в глазах. – Никто не приедет отвезти тебя домой. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты до конца дней своих останешься здесь и умрешь в этих стенах. Потому что, милый мой Джейкоб, все тебя забыли и никто никогда за тобой не приедет.

Джейкоб со своей обычной полу-улыбкой ответил:

– Я слышу у себя в голове…

И тут что-то дошло до него, кроме музыки, потому что улыбка его треснула, словно череп в тот роковой день несчастья. В расширенных глазах отразился ужас, будто Джейкоб снова увидел летящее на него лезвие двуручной пилы и знал уже, что увидел слишком поздно. Рот у него раскрылся, застывшее лицо побледнело, как у тех, кто вопил за решетками. В тот же миг доктор Хальцен оказался рядом, положил руку ему на плечо, обнял и сказал почти на ухо:

– Джейкоб, пойдем, пойдем со мною, чаю выпьем. Пойдем?

Джейкоб позволил себя увести, но лицо у него было отрешенным.

Слотер смотрел им вслед. Мэтью заметил, что убийца поднял голову выше, будто гордясь хорошо сделанной работой.

– Ботинки снять, – велел Грейтхауз.

– Простите, сэр?

– Снимай ботинки. Быстро.

С некоторыми затруднениями из-за связанных рук Слотер разулся. Грязные ноги с кривыми ногтями выглядели не слишком приятно, да и воздух тоже не насытили ароматом.

– Брось в колоду.

Слотер посмотрел на Рэмсенделла, но тот не сделал попытки вмешаться. Бумаги подписаны, деньги переданы. Этот негодяй к нему больше отношения не имеет.

Слотер подошел к поильной колоде, бросил туда ботинки один за другим.

– Мне-то, в общем, безразлично, – сказал он. – Но лошадок жалко.

И улыбнулся Грейтхаузу улыбкой святого великомученика.

Грейтхауз подтолкнул Слотера к фургону. Потом вытащил из-под сиденья пистолет, взвел курок и, стоя за спиной арестанта, приставил дуло к его левому плечу.

– Доктор Рэмсенделл, я полагаю, он был тщательно обыскан в поисках возможного оружия?

– Вы сами можете видеть, что на одежде нет карманов, и тело тоже осмотрели.

– Это было восхитительно, – вздохнул Слотер. – Но радость заглянуть мне в задницу они оставили вам.

– Снимите наручники, – сказал Грейтхауз.

Доктор вставил ключ в замок, запиравший кожаные браслеты. Когда их сняли, Грейтхауз приказал:

– Туда, назад, – и подвел Слотера к заднему борту фургона. – Наверх, – скомандовал он. – Медленно.

Арестованный подчинился, не говоря ни слова, опустив голову.

– Подержи его под прицелом, – обратился Грейтхауз к Мэтью.

– Ради Бога! – вздохнул Слотер устало. – Вы же не считаете, будто я хочу, чтобы меня застрелили? И кстати, не думаю, чтобы это понравилось квакерам.

– Целься в колено, – посоветовал Грейтхауз, отдавая Мэтью пистолет и забираясь в фургон. – Мы обещали, что не убьем его. Сесть!

Слотер сел, глядя на Мэтью несколько озадаченно.

Грейтхауз достал из холщевого мешка кандалы. Они состояли из наручников, соединенных цепью с парой ножных кандалов. Цепь была настолько коротка, что даже если бы Слотер мог встать, то стоять ему пришлось в очень неудобном положении, изогнувшись назад. Другая цепь, отходящая от правого кольца ножных кандалов, заканчивалась двадцатифунтовым чугунным ядром, иногда называемым «громом» – из-за звука, с которым оно волочится по каменному полу тюрьмы. Пристегнув второе ножное ядро, Грейтхауз вложил ключ в карман рубашки.

– Ой! – забеспокоился Слотер, – мне нужно по-серьезному.

– Для того штаны есть, – ответил Грейтхауз, взял у Мэтью пистолет и осторожно снял курок с боевого взвода. – Ты правь, я буду охранять.

Мэтью отвязал коней, сел на сиденье, вытащил тормоз и взял вожжи. Грейтхауз забрался рядом с ним, повернувшись лицом к арестанту. Пистолет он положил на колени.

– Осторожнее езжайте, джентльмены, – сказал Рэмсенделл с некоторой радостью в голосе – очевидно, от облегчения. – Быстрой вам дороги, и да хранит вас Бог.

Мэтью повернул лошадей и направил их в сторону большака. Хотелось ему хлестнуть вожжами да пустить коней рысью, но прежние попытки «быстрой дороги» приводили только к медленному топоту старых копыт. А теперь еще лошадям приходилось тащить лишних двести фунтов.

Сзади слышались вопли и завывания безумцев за решетками окон.

– Прощайте, друзья! – мощным голосом крикнул им Слотер. – Прощайте, добрые души! Мы еще встретимся с вами на дороге в рай! – И потише добавил: – Ах, моя публика! Как же они меня любят!

– Дождем пахнет.

Это были первые слова, которые произнес Слотер после выезда из общественной лечебницы для душевнобольных. Лошади к тому времени протащили фургон уже четыре мили по большаку, и Мэтью сам видел, как на западе клубятся тучи, наваливаясь черным брюхом на землю, и тоже слышал едва заметный характерный металлический запах, предвещающий бурю. Но как это Слотер…

– Вы, наверное, спрашиваете себя, – продолжал арестант, – как я могу ощущать какой бы то ни было запах в условиях, когда от меня самого так… гм… пахнет. Увы, я не всегда был таким. Я каждый раз радовался дню купания и бритья, хотя мне, конечно, не разрешали держать бритву. Но и этих радостей меня лишили, когда врачи так испугались одной моей тени.

Он замолчал, ожидая ответа от Грейтхауза или от Мэтью, но не дождался.

– Хорошее бритье, – продолжал он, будто ведя разговор в палате лордов, – это неоценимое сокровище. Гладкая кожа кресла, облекающая спину просто… просто вот так. Горячее полотенце, от которого пар идет, чтобы подготовить лицо. Теплая пена, пахнущая сандаловым деревом, нанесенная пушистой барсучьей кисточкой. Нет-нет, не слишком много, нельзя же зря тратить такую ценность! А потом… потом сама бритва. Джентльмены, создавал ли разум человека инструмент более совершенный? Ручка – костяная, или из благородного слонового бивня, или твердой древесины ореха, или же сверкающего перламутра. И само лезвие, тонкое, изящное, и такое женственное. Красота, симфония, блестящее произведение искусства!

Он слегка звякнул цепями, но Мэтью все так же смотрел за дорогой, а Грейтхауз не сводил глаз со Слотера.

– Бороды рыжие, каштановые, черные, – говорил Слотер. – Я все их выбривал. Как хотел бы и вас… выбрить. Вас просто необходимо выбрить, сэры.

У Мэтью был с собой мешок под сиденьем рядом с флягой для воды, где лежала его собственная бритва и мыло для бритья. Он соскреб свои бакенбарды сегодня утром, а Грейтхауз обычно несколько дней обходился без этой любимой Слотером процедуры.

Слотер несколько минут помолчал. Мимо проехал всадник в штанах из оленьей кожи и кивнул в знак приветствия. Мэтью снова посмотрел на медленно приближающиеся тучи. Хотя у него и у Грейтхауза были легкие плащи, подложенные вместо подушек на жесткие сиденья, он пожалел, что не взял с собой настоящий касторовый плащ, зная по опыту, что холодный дождь может очень сильно испортить поездку. Но октябрь – месяц непредсказуемый.

Слотер прокашлялся.

– Я надеюсь, вы, джентльмены, не затаили против меня недобрых чувств за то, что я сказал Джейкобу правду. Видите ли, я симпатизировал этому молодому человеку. Мне его было жалко – ему эти врачи правду не говорят. И я от всей души надеюсь, что та правда, которую он от меня услышал, придаст ему сил пойти в сарай, взять веревку и повеситься.

Мэтью знал, что Грейтхауз не сможет воздержаться от замечания, и не ошибся. Хриплый голос переспросил:

– От всей души?

– Абсолютно. Да вы сами подумайте! Только что это был здоровый молодой человек, обладатель – насколько мне известно – жены и двух детишек. А потом случился этот ужас на лесопилке, в чем явно не было его вины. И вот он сейчас вполне процветает и счастлив, если ложь может сделать человека счастливым, но что ждет его в будущем? Он не выздоровеет. Состояние его не улучшится ни на йоту. И что же с ним станется? Что, если Рэмсенделл и Хальцен уедут, а на их место придет более… скажем, суровый распорядитель? Можете себе представить, какие жестокости ждут беднягу? Сейчас он – просто дыра, в которую эти врачи спускают время и деньги, потому что есть же у них пациенты, которым можно помочь. Таким образом, Джейкоб является препятствием в их работе, а улучшить его положение невозможно. И еще сэр: привели бы вы к нему его жену и детей, чтобы они увидели, во что превратился их отец? Вернете ли вы его в семью, где он будет обузой и препятствием к процветанию для тех, кого любил? – Слотер прищелкнул языком. – О нет, сэр! Если Джейкоб не убьет себя, то рано или поздно один из этих двух врачей сообразит, что для больницы будет очень, очень кстати, если произойдет небольшой инцидент там с топором или заступом, и бедного больного избавит от страданий. И ведь вы, конечно, верите, что Небеса – куда лучшее место, нежели здесь? Не так ли, сэр?

– Продолжай молоть языком – и проверишь. Хотя вряд ли твоим последним пристанищем станут Небеса.

– Я верю, сэр, что мое последнее странствие будет именно на Небо, поскольку слишком много я видел Ада на путях земных. Скажите, как ваше имя? Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Мы не встречались.

– Вот как? Почему вы так уверены?

– Потому что ты еще жив, – ответил Грейтхауз.

Слотер снова рассмеялся – медленный похоронный колокол, но на этот раз с примесью лягушачьего кваканья.

– Есть у меня к вам вопрос. – Это заговорил Мэтью затем, чтобы прервать этот загробный смех, если не зачем-нибудь еще. – Почему вы не пытались убежать из больницы, а зря потратили шанс?

– Прошу прощения, какой шанс?

– Доктор Рэмсенделл сказал, что когда вам дали право на работу, вы попытались задушить женщину в сарае. Я понимаю, что какой-то надзор за вами был, но вы же были вне больницы. Почему просто не воспользовались возможностью?

Слотер какое-то время раздумывал над вопросом под поскрипывание фургона, потом ответил:

– На пути моего желания свободы встала моя природная доброта. Как я сожалею о страданиях Джейкоба, так же ранила меня судьба бедной Марии. Эта молодая женщина и ее дочь стали жертвой грубых злодеев, насколько я понимаю. Ум ее помутился, дух был сломлен. Дочь убили у нее на глазах. Бывают дни, когда она может только забиться в угол и плакать. Ну вот. В один из таких дней, когда я собирался – по вашему изящному выражению – «воспользоваться возможностью», христианское милосердие остановило меня и потребовало освободить Марию из мира, полного страданий. Но я не успел ее освободить полностью, как другие сумасшедшие в этом же сарае ударили меня по затылку обухом.

– Вот в этом и беда с психами, – сокрушенно заметил Грейтхауз, внимательнее оглядывая курок пистолета. – Не знают, какой стороной топора бить.

– Я не стану отрицать, что оборвал жизнь многих особ, – послышался следующий ответ Слотера, прозвучавший так, будто говорящий проглотил много лепешек с кленовым сиропом. – Но я всегда действовал избирательно, сэр. Одних я избавлял от несчастья быть глупцами. Других – освобождал из клетки надменности. – Он пожал плечами, цепи его лязгнули. – Я мог перерезать горло человеку, страдающему от избытка жадности, или проломить голову женщине, в своем безумии возомнившей, будто мир вертится вокруг ее уродливой персоны. Ну и что? Разве вешают крысолова за убийство крыс? Разве вешают лошадиную пиявку, высосавшую мозги несчастной клячи?

– А ребенок? – Грейтхауз взвел курок, чуть подал боек вперед и снова взвел, с трудом удерживая палец на спуске. – Его по какой причине?

– Этот бедный мальчик, благослови его Господь, был слабоумным и мочился по ночам в кровать. У него была деформация шеи и очень сильные боли. Ни родителей, ни родственников – уличный мальчишка. С собой я его взять не мог, а оставить на милость Лондона? Нет, я для этого слишком джентльмен.

Грейтхауз не ответил. Мэтью видел, как он смотрит на пистолет, не отрывая глаз, палец на спуске, курок полностью взведен. Так он просидел несколько секунд, потом снял курок с боевого взвода и сказал:

– Быть может, в Лондоне тебе дадут медаль за милосердие – надеть на веревку.

– Я буду ее носить с гордостью, сэр.

Грейтхауз посмотрел на Мэтью ввалившимися темными глазами.

– Давай-ка мы поменяемся местами. Прямо сейчас.

Из рук в руки передали пистолет и вожжи, Мэтью обернулся на сиденье. Слотер сидел, прислонясь спиной к борту фургона, подставив серое лицо с лоскутной бородой солнечным лучам, пробивавшимся сквозь густеющие тучи. Глаза он закрыл, будто погрузился в размышления.

На левую щеку арестанта села муха и поползла по лицу. Он не реагировал. Муха сползла по аристократическому носу – Слотер по-прежнему не открывал глаз. Когда же она проследовала между раздутыми ноздрями к лесу усов, Слотер, так и не открыв глаза, заметил:

– Вы меня заинтересовали, мистер Корбетт.

Вспугнутая муха взлетела, прожужжала круг возле треуголки Мэтью и улетела прочь.

Мэтью промолчал. Пистолет у него на коленях, в цепях ржавых звеньев нет, Слотеру деваться некуда. С места, где сидел Мэтью, он больше всего походил на закованный тюк вонючего тряпья. Ну, еще с бородой и грязными ногами.

– Боитесь со мной разговаривать?

– Отчего ты не заткнешься? – рявкнул на него Грейтхауз.

– Оттого, – светлые глаза вдруг открылись и глянули на Мэтью насмешливо, – что время уходит.

– Правда? В каком смысле?

– В том… в том, что оно уходит.

– Это угроза?

– Ни в коей мере. Сэр, я предлагаю успокоиться. Наслаждайтесь прекрасной погодой. Слушайте пение птиц, считайте выгоды своего положения. Позвольте мне поговорить с молодым человеком, который, как мне кажется, наиболее умен в вашей компании. Я бы даже сказал, что он в ней мозг, а вы – мускулы. Я прав, мистер Корбетт?

Грейтхауз издал такой звук, будто кто-то пукнул стофунтовыми ягодицами.

– Безусловно, – решил ответить Мэтью, пусть даже это значило злить своего партнера. У него в животе свернулся ком величиной с кулак от разговора с арестантом в подобном тоне, но он не осмеливался проявить какое бы то ни было беспокойство. Кроме всего прочего, это было бы непрофессионально.

– Я пытаюсь определить, в какой области вы подвизаетесь. – Слотер смерил Мэтью взглядом от ботинок до треуголки. – Что-то, связанное с законом, естественно. Я знаю, что вы приезжали в больницу несколько раз повидать ту старуху. И он пришел первый раз с вами. Я думаю, вы… наверное, вы юрист. А он – сильный мужчина, который получает деньги и делает… то, что не хочет делать молодой юрист. Тем не менее он вами слегка командует, и потому меня это смущает. – Слотер переключил направление осмотра, на этот раз с треуголки до ботинок. – Дорогой и отлично сшитый костюм. Очень хорошие ботинки. А, понял! – Он широко улыбнулся. – Вы – успешный молодой юрист, несколько эгоцентричный, но весьма честолюбивый. Он – состоит в ополчении. Возможно, отставной военный? Привык отдавать приказы? Я на верном пути?

– Возможно, – ответил Мэтью.

– Я тогда уточню: вы – молодой юрист, а он – офицер ополчения. Возможно, капитан – я знаю, как они выглядят, потому что сам был солдатом. Вас послали для гарантии, чтобы все было сделано как надо, а его – потому что у него есть опыт работы с кандалами, наручниками и пистолетами. Вы сами не были в тюрьме или в сумасшедшем доме, сэр?

Надо отдать должное самообладанию Грейтхауза – он не ответил.

– Вы торгуете огнестрельным оружием? А, нет! Ну, конечно же! Вы начальник тюрьмы, правда? Итак, вам приказали за мной поехать, связать меня за два фунта, как подбитую птицу, и отволочь в Нью-Йорк. Я правильно описываю, мистер Корбетт?

– Нам заплатили пять фунтов, – сказал Мэтью, только чтобы прекратить эту болтовню.

– А, понимаю, – кивнул Слотер. Глаза у него горели. – Вон сколько. Значит, власти Нью-Йорка заплатили еще три? Пять фунтов, разделенные между вами, вот как? – Он демонстративно стал загибать пальцы, будто считал с их помощью. – Два с половиной фунта у вас в кармане! Какая щедрая награда за такой мешок потрохов, как я.

– Слотер, – заявил Грейтхауз сдавленным голосом, не оглядываясь. – Если ты не заткнешься, я остановлю фургон на то время, которое понадобится, чтобы выбить тебе как минимум три зуба. Ты понял?

– Прошу прощения, сэр. Я не желаю конфликтов и равным образом не желаю терять зубов больше, нежели уже забрали у меня природа и режим питания в сумасшедшем доме. – Он улыбнулся Мэтью очень приветливо. – Но перед тем как я окажусь в знакомом, увы, состоянии одиночного заключения, мистер Корбетт, могу ли я поинтересоваться, совпадают ли наши мнения о том, сколько нам еще ехать до реки? Скажем… чуть меньше двух часов?

Мэтью знал, что Слотер говорит о реке Раритан. На ту сторону фургон поедет на пароме.

– Верно.

– Медлительные лошади, – сказал Слотер и снова закрыл глаза.

Мэтью не ослабил бдительности, считая, что молчание этого человека – вещь недолгая. Интересно, что надо было бы делать, если бы Слотер на него бросился. Впрочем, с этими железными оковами и чугунным ядром Слотер сегодня ни на кого бросаться не будет. Лицо арестованного обмякло, глаза задрожали под веками, и Мэтью предположил, что он впал в объятия Сомнуса.

Тем временем прилетела другая муха, или та же самая, и села на угол рта Слотера. Он не шевельнулся, не открыл глаз. Муха неспешно двинулась по нижней губе, трепеща крыльями, готовая взлететь при малейшем признаке опасности. И ползла, ползла, как по обрыву над лесистой долиной.