Текст книги "Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

– У нее есть обручальное кольцо? – спросил он, размышляя вслух.

– Она прибыла к нам без украшений, – ответил Рэмсенделл, – но вся эта меблировка прибыла вместе с ней. Мы взяли на себя смелость поискать письма или какие-либо другие бумаги, по которым можно определить личность. Ничего нам не дало ни малейшего ключика к тому, кем она может быть, хотя очевидно, что она – женщина со средствами.

– На библии тоже ни фамилии, ни инициалов?

– Книга новая. На ней даже ногтевой отметки ни одной.

– Клеймо мастера на мебели?

– Кто-то это предусмотрел, – ответил Хальцен. – Все клейма либо стерты, либо – там, где они были выжжены на дереве, – соструганы.

Грейтхауз подошел ближе и встал рядом с Мэтью.

– Она нас слышит? – спросил он почти шепотом.

– У нее отличный слух. Но она редко реагирует на что бы то ни было, и тогда это короткое «да» или «нет», или в лучшем случае – таинственное замечание, которое ни я, ни Кертис разобрать не можем.

Мэтью увидел, что женщина склонила голову чуть влево, будто прислушиваясь внимательней, но безмятежный взгляд ее не дрогнул, и она не шевельнулась. Поскольку Хадсон Грейтхауз, очевидно, впадал в ступор рядом с душевнобольными, Мэтью решил, что прокладывать курс ему.

– Я думаю, что нам следует знать все целиком.

Рэмсенделл кивнул. Глядя на женщину с нежностью, он заговорил:

– Она приехала к нам в апреле тысяча шестьсот девяносто восьмого года…

– Приехала? – перебил его Мэтью. Он теперь был в своей стихии и просто сам чувствовал, как течет кровь, питающая его мозг. – Как именно?

– Ее к нам привезли, – поправился Рэмсенделл и ответил на следующий вопрос раньше, чем Мэтью успел его задать: – Привез один адвокат из Филадельфии, с Маркет-стрит. Сперва он с нами списался и приехал посмотреть, будет ли удовлетворен его клиент.

– Постойте! – Грейтхауз совершенно ошалел. – Его клиент? Вы же сказали, будто не знаете, кто она!

– Мы и не знаем. – Судя по выражению лица Хальцена, он начал считать Грейтхауза несколько туповатым. – Это мы и пытаемся вам рассказать.

– Тогда, пожалуйста, более прямо, – сухо попросил Мэтью. – Как случилось, что эта женщина прибыла сюда анонимно, но представленная адвокатом из Филадельфии?

– Мистер Примм, – ответил Рэмсенделл, – никогда не называл ее иначе, нежели «Мадам» или «Леди». Если вообще говорил о ней, что случалось нечасто, и она всегда была в том состоянии, в котором вы видите ее сейчас. В его письмах речь шла о «клиентке», имя не упоминалось никакое. Нам выдается годовая оплата – кстати, весьма солидная, – чтобы мы содержали Мадам в таких вот условиях, отдельно от прочих пациентов и среди привычных предметов из ее, позволю себе сказать, прошлой жизни. У нее ни разу не было ни одного посетителя, но каждый год шестнадцатого апреля посыльный от мистера Примма привозит нам деньги. В тот самый первый апрель четыре года назад он предупредил нас, что любая попытка с нашей стороны выяснить личность Мадам или же ее историю приведет к немедленному ее изъятию из нашей больницы. Он утверждал, что его клиент выдал ему полную доверенность, и потому мы подписали письмо о ее приеме к нам на этих условиях.

– Его клиент, – проговорил Грейтхауз с некоторой брезгливостью в голосе. – Какой-нибудь молодой кобель, женившийся на богатой старухе и засунувший ее сюда, когда она спятила? И он забрал все ее состояние и даже обручальное кольцо с нее содрал?

– Мы рассмотрели такую возможность и отвергли ее. – Хальцен снова разжег трубку и стоял сейчас у окна, выходящего на сад. – Вам прежде всего следует понять, мистер Грейтхауз, что все мы здесь участвуем в экспериментальном лечении. Мы верим, что личностям с ментальными расстройствам и можно помочь и иногда даже вернуть их в общество. Вот почему мы построили этот дом и сделали в нем четыре палаты – лечение, проводимое в привычной нашим пациентам обстановке, а не в хаосе сумасшедшего дома, идет им на пользу. По крайней мере мы на это надеемся.

– Палаты в этой части нашей больницы обходятся, как я уже сказал, весьма дорого, – продолжал Рэмсенделл. – Мы сомневаемся, чтобы кто-либо «засунул», по вашей формулировке, сюда своего родственника или позаботился обеспечить ему привычную обстановку и мебель. Нет, мы уверены, что клиент мистера Примма глубоко озабочен благополучием Мадам. Очевидно, что Примм искал такие условия в учреждении квакеров, и там ему сообщили о нашей больнице.

– Эта леди сейчас здесь единственный жилец? – спросил Мэтью.

– Нет, в первой палате есть другая пожилая женщина. К сожалению, она прикована к постели. Но там нам известно ее имя, ее обстоятельства, и ее часто навещает сын и две дочери. Мы могли бы с гордостью сказать, что помогли ей отчасти восстановить дар речи.

– Но это же бессмысленно, – сказал Грейтхауз на тон выше, чем нужно. – Зачем вам вообще что-то выяснять об этой женщине, если… – Он замолчал, потому что дама в кресле издала еле слышный вздох. Снова шевельнулись ее губы, но без звука. Мэтью заметил, что она взглядом проследила мелькнувшую за окном сойку. И когда Грейтхауз снова заговорил, он будто ступал по яичной скорлупе: – Если, – повторил он, – мистер Примм вам это запретил?

– Если коротко, – ответил Рэмсенделл, – то потому что мы не проститутки.

– Ну, – несколько нервно засмеялся Грейтхауз, – я такого и не предполагал.

– Я хочу сказать, что мы – врачи. Профессиональные целители. Мадам здесь находится четыре года без малейших пока изменений. Мы с Кертисом уверены, что если бы мы знали ее историю, то могли бы ей помочь… – он запнулся, ища формулировку, – выбраться из той скорлупы, что она воздвигла, чтобы не допускать к себе мир. Мы думаем, что она пережила сильный шок, и такой метод выбрал ее разум, чтобы уцелеть. – Он подождал, чтобы Грейтхауз и Мэтью поняли его диагноз. – Да, мы с радостью принимаем деньги мистера Примма и пускаем их в нашей больнице на благие цели. Да, мы подписали условия, полностью осознавая, в чем они нас ограничивают. Но это было четыре года назад. Сегодня вы приехали сюда, чтобы установить личность Мадам и узнать ее историю, не вовлекая в это мистера Примма.

Мэтью и Грейтхауз переглянулись, обменялись непроизнесенным вопросом: «Это возможно?»

– Есть еще одна вещь, которая может вам показаться интересной. – Рэмсенделл подошел к столу, где лежала «Уховертка», поднял ее и показал своим гостям. – Как я уже сказал, Мадам любит, чтобы ей читали. Иногда она кивает или издает тихие звуки, которые я считаю одобрением – когда я читаю ей библию или какую-нибудь другую книгу. В пятницу вечером после ужина я читал ей из этого листка. И впервые она повторила слово, которое от меня услышала.

– Слово? И какое это было слово? – спросил Грейтхауз.

– Если точнее, это было имя. – Рэмсенделл показал пальцем на место в статье. – Деверик.

Мэтью промолчал.

– Я снова перечитал статью, но реакции не было, – продолжал Рэмсенделл. – То есть речевой реакции. При свете ламп я увидел, что Мадам плачет. Вы видели когда-нибудь, господа, чтобы человек плакал беззвучно? Не меняя выражения лица, которое держится час за часом и день за днем? Но я видел, как текут слезы у нее по щекам. Она проявила эмоциональную реакцию на это имя, и это крайне примечательно, поскольку за четыре года ее пребывания здесь это проявление эмоций – первое.

Мэтью разглядывал профиль женщины. Она была совершенно неподвижна, и даже губы не шевелились, не выдавали ее тайных мыслей.

– Я прочел ей эту статью несколько раз без каких бы то ни было реакций. Я называл вслух это имя и получал только тихий вздох или изменение положения. Но я увидел ваше объявление и стал думать, не можете ли вы помочь, поскольку это – проблема, которую следует решить. Мы с Кертисом это обсудили, я поехал в субботу в Нью-Йорк, оставил вам запрос и вчера вернулся.

– Упоминание одного имени ничего не значит, – презрительно отмахнулся Грейтхауз. – Я никак не специалист, но если у нее не все дома, с чего бы это имя могло для нее что-то значить?

– Непреложный факт, что она попыталась сделать усилие. – Лицо Хальцена осветилось оранжевым пламенем от спички, поднесенной к трубке. – Кроме того, слезы. Мы серьезно уверены, что она знает это имя и по-своему пытается нам что-то сказать.

Грейтхауз, похоже, уже не так был скован в присутствии психов.

– Извините, джентльмены, но если такими доказательствами набивать матрас, вы бы спали на голых досках.

Мэтью решил сделать одну очень простую вещь – пока размолвка не перешла в ссору. Он присел возле женщины, глядя на ее профиль, неподвижный как портрет, и тихо сказал:

– Пеннфорд Деверик.

Двое врачей и Хадсон Грейтхауз смотрели на него и ничего не говорили.

– Пеннфорд Деверик, – повторил он.

Какой-либо реакции Мадам Мэтью не заметил, но… ему кажется, или ее левая рука вцепилась в подлокотник сильнее? Он подался ближе к этой женщине и сказал:

– Пеннфорд Деверик мертв.

Внезапно и плавно повернулась ее голова, и Мэтью смотрел уже ей прямо в лицо. От неожиданности он ахнул и чуть не опрокинулся назад, но удержался.

– Молодой человек! – произнесла она ясным и сильным голосом, и хотя на лице ее было то же выражение, с которым она следила за светлячками, в тоне слышалась едва заметная нотка раздражения. – Прибыл ли уже ответ короля?

– От… ответ короля?

– Таков был мой вопрос. Не будете ли вы так добры ответить?

Мэтью оглянулся на врачей, ища подсказки, но те ничего не сказали и не предложили помощи. Хальцен продолжал курить. Мэтью понял, что они не впервые слышат этот вопрос.

– Нет, мадам, – ответил он неуверенно.

– Пошлите за мной, когда он придет, – сказала женщина, ее лицо снова отвернулось к окну, и Мэтью ощутил, как она отодвигается, хотя физически расстояние не изменилось. Еще несколько секунд – и она была где-то очень далеко.

– Вот почему ее называют Королевой, – объяснил Рэмсенделл. – Этот вопрос она задает несколько раз в неделю. Однажды она спросила Чарльза, прибыл ли ответ короля, и он рассказал остальным.

Мэтью попытался снова – просто ради попытки:

– Мадам, каков был ваш вопрос к королю?

Никакой реакции.

Мэтью встал. Он по-прежнему был поглощен разглядыванием ее лица, которое стало сейчас лицом статуи.

– Вы когда-нибудь говорили ей, что ответ прибыл?

– Я говорил, – ответил Хальцен. – В порядке эксперимента. Кажется, она ожидала какого-то действия с моей стороны, и когда я не сделал ожидаемого, она вернулась в свое мечтательное состояние.

– Мечтательное состояние, – буркнул Грейтхауз себе под нос.

Мэтью вдруг почувствовал, что пока он глядит на Королеву Бедлама, его пристально разглядывают четыре других пары глаз.

Он поднял голову, посмотрел на то, что высветил желтый свет ламп на противоположной стене рядом с окном. И почувствовал, как пересохло во рту.

– Что это? – спросил он с некоторым усилием.

– А! – Рэмсенделл показал в ту сторону. – Ее маски.

Мэтью уже шагал мимо кресла Королевы, мимо Грейтхауза и двух врачей к четырем маскам, висящим на стене. Раньше он их не увидел, потому что смотрел только на пожилую даму. Две маски были чисто белые, одна красная с ромбообразным узором на щеках, и у четвертой – красные ромбы, обрамляющие глазницы.

– Маски прибыли вместе с ней, – пояснил Рэмсенделл. – Я думаю, они итальянские.

– Несомненно, – пробормотал Мэтью, вспоминая слова Эштона Мак-Кеггерса: «В итальянской традиции карнавальные маски украшают ромбическим или треугольным орнаментом вокруг глаз. В частности, маски арлекина в…»

– Венеции, – сказал Мэтью и посмотрел на другую стенку, где висел пейзаж города каналов. – Она вполне могла там бывать когда-то. – Обращался он в основном сам к себе.

Он снова глянул на квартет масок. И снова на лицо женщины. И снова на экземпляр «Уховертки», все еще зажатый в руке Рэмсенделла.

В каком-то смысле он измерял сейчас дистанцию между всеми этими предметами так же верно, как циркуль землемера, только не физическое расстояние, а близость их смысла. Лицо Королевы в безмятежном спокойствии, маски на стене, листок, снова и снова. От Деверика – к маскам, подумал он. Или же это от Деверика к Маскеру?

– Что там? – спросил Грейтхауз, ощутив какое-то возмущение вокруг Мэтью.

Мэтью пальцем обвел ромбы вокруг глаз черной маски. Да, они подобны – идентичны? – ранам на лицах жертв Маскера. Он отвернулся – еще раз взглянуть на Королеву и прояснить мысль, которая начинала складываться в мозгу.

Она сидела в кресле – скорбная, но царственная сущность в центре этой неизвестной геометрии, связывающей Пеннфорда Деверика и его убийцу.

Два факта жгли Мэтью мозг.

Тот, кто ее сюда поместил, очень о ней заботится – быть может, любит? – и хочет, чтобы ее окружало подобие прежней богатой жизни, которой она, очевидно, наслаждалась. И в то же время тот же самый человек дал себе труд тщательно состругать клеймо изготовителя с мебели, чтобы никто не мог узнать, кто эта женщина.

Зачем?

Она действительно узнала имя Деверика, оно дошло в тот дальний чулан, где сейчас закрылся ее разум? Если так, то почему это имя вызвало у нее безмолвные слезы?

От Деверика – к Маскеру, от Маскера – к Деверику. А истинная геометрия, быть может, от Королевы Бедлама к Маскеру – к доктору Годвину – к Пеннфорду Деверику – к Эбену Осли?

– Можно спросить, о чем вы задумались? – спросил Рэмсенделл.

– Я думаю, не пятиугольник ли я вижу перед собой, – ответил Мэтью.

– Как? – удивился Хальцен, выпустив на подбородок струйку дыма.

Мэтью не ответил, потому что продолжал считать – на этот раз уже не расстояния между смыслами, но соображал, есть ли вообще вероятность успеха в решении этой проблемы. С чего начать? И как начать?

– Итак. – Это слово прозвучало в устах Грейтхауза неким предзнаменованием. – Она считает себя королевой Марией? И ждет послания от короля Вильгельма? – Он поскреб подбородок, уже соскучившийся по бритве. – Никому не хватило сердца ей сказать, что король Вильгельм покойник?

Мэтью уже сделал вывод:

– Я думаю, мы возьмемся за эту проблему, господа.

– А ну-ка, минутку! – вспыхнул Грейтхауз раньше, чем врачи успели ответить. – Я еще не дал согласия!

– Да? – обратил к нему взгляд Мэтью. – А что бы могло вам помешать?

– То… то, что сначала мы должны это обсудить, вот что!

– Джентльмены, если вы хотите вернуться с ответом утром, мы будем вам очень благодарны, – сказал Рэмсенделл. – Комнаты можно найти в «Постоянном друге», но должен сказать, что кормят лучше в столовой миссис де Пол.

– Вот я бы не отказался от очень большой кружки чего-нибудь очень крепкого, – буркнул Грейтхауз. Потом громче, Рэмсенделлу: – Наш гонорар – три кроны плюс издержки. Одна крона выплачивается при подписании соглашения.

Рэмсенделл поглядел на Хальцена, тот пожал плечами.

– Дорого, – ответил Рэмсенделл, – но я думаю, мы осилим – если ваши издержки будут разумными.

– Могут быть, могут и не быть – зависит от обстоятельств.

Грейтхауз, как понимал Мэтью, пытался разорвать сделку еще до того, как она будет заключена. Рыцарь клинков определенно побаивался тени безумия: это же такая штука, от которой не отбиться кулаками, пистолетом или рапирой.

Рэмсенделл кивнул:

– Мы доверяем вашему суждению. В конце концов, вы – профессионалы.

– Да. – Грейтхауз еще малость надувался, но Мэтью было ясно, что проблема гонорара урегулирована. – Это так.

Перед тем как выйти из комнаты, Мэтью остановился, снова оглядел богатую обстановку, элегантную мебель и картины. «Где муж этой женщины? – подумал он. – Вся эта комната говорит о больших деньгах. Чем они заработаны?»

Он еще раз глянул на группу итальянских масок, потом на неподвижный профиль женщины и подумал, что она тоже в маске – бездумной пустоты или истерзанной памяти.

«Молодой человек! Прибыл ли уже ответ короля?»

– Доброй вам ночи, – сказал Мэтью безмолвной Королеве Бедлама и вышел в двери вслед за прочими.

– Мое мнение, – сказал Хадсон Грейтхауз, нарушив наконец получасовое молчание, – что сделать этого нельзя, что бы ты там ни думал. У меня, знаешь, в этой профессии опыта чуть-чуть побольше.

Мэтью оставил замечание без ответа. Они с Грейтхаузом ехали по Филадельфийской дороге в Нью-Йорк – по часам Мэтью было начало одиннадцатого. Проглядывающее из серых туч солнце поблескивало на листве деревьев и в лужицах на дороге. Из Уэстервика Мэтью и Грейтхауз уехали утром, после встречи с докторами за завтраком в столовой миссис де Пол. Ночью, под грохот грозы и шум дождя, лупящего в ставни окон «Надежного друга», Мэтью с Грейтхаузом спорили о шансах на успешное установление личности Королевы. Грейтхауз говорил, что миссис Герральд сочтет это проигранным делом, а Мэтью твердил, что ни одно дело не проиграно, пока от него не отступились. Поняв наконец, что Мэтью не сойдет с этой позиции, Грейтхауз пожал плечами, сказал: «Ну, сам будешь отдуваться», и взял к себе в комнату бутылку рома. Мэтью какое-то время послушал завывания бури, выпил еще чашку имбирного чая и пошел к себе, покручивая в голове связи этого причудливого пятиугольника, пока наконец за полночь сон не сжалился над ним и не прервал бесплодные размышления.

– И с чего ты решил это дело начать? – спросил Грейтхауз, ехавший рядом с Мэтью. – Идея хотя бы у тебя есть?

– Есть.

– Я внимательно слушаю.

– Филадельфия. – Мэтью пустил Данте в обход лужи, похожей на болото, готовое поглотить лошадь и всадника. – Конкретнее, с конторы Икабода Примма.

– Нет, правда? – Грейтхауз сухо и резко рассмеялся. – Вот наши клиенты рады-то будут! Ты не слышал, как они предупредили, что Примм ничего не должен об этом знать?

– Я тоже слушаю внимательно, но не думаю, что мистер Примм… – Он замолчал, подыскивая слова.

– Имеет должные полномочия? – подсказал Грейтхауз.

– Именно. Если клиент Примма так небезразличен к благоденствию этой леди, он не станет ее оттуда забирать, чем бы ни грозился сам Примм. Куда еще ее отправить, где с ней будут обращаться столь по-королевски? Клиенту Примма нужно две вещи: чтобы эта леди была скрыта и чтобы была защищена.

– Не думаю, что доктора такое бы одобрили.

– А разве им обязательно об этом знать?

Грейтхауз на время затих. Солнце пробивалось уже под полог леса, влажный воздух теплел.

– Все это дело с душком, как по мне, – начал снова Грейтхауз. – Эти сумасшедшие, разгуливающие без кандалов. Вся эта дурацкая чушь насчет ментальных расстройств и сумеречных состояний. Знаешь, что бы со мной сделал мой отец, впади я в такое вот дурацкое «сумеречное состояние»? Разбудил бы хорошим кнутом, вот что. Вот так и надо со всеми там, а не носиться с ними, как с незабудками.

– Я так понял, – сухо ответил Мэтью, – что Джейкобу вы бы выписали лечение кнутом?

– Не надо, ты меня понял. Назовем попросту психа психом, и хватит!

– Не сомневаюсь, что в сумасшедших домах Англии полно так называемых врачей, которые с вами согласились бы. С другой стороны, у них нет необходимости в наших услугах. – Мэтью бросил взгляд, чтобы оценить выражение лица Грейтхауза, которое было весьма суровым, и снова стал смотреть на дорогу. – А Рэмсенделл и Хальцен хотят своим пациентам помочь – вам не кажется, что это достойно восхищения?

– Мне кажется, что это идиотизм, и не надо было нам сюда ехать. Людям с умственным расстройством помочь нельзя.

– Ага, значит, с умственным расстройством?

– Именно так, и не надо острить. У меня был дядя со стороны матери, у которого было умственное расстройство. В пятьдесят лет от роду любил сидеть где придется и строгать деревянных лошадок. Однажды посадил меня перед собой и стал рассказывать, что видел у себя в саду гномов. И ведь отставной военный, кавалерийский капитан! Знаешь, ты мне напоминаешь его в одном смысле.

– В каком?

– Он все время играл в шахматы. Сам с собой. Расставлял фигуры и играл за обе стороны, и все время сам с собой разговаривал.

– Подумать только, – сказал Мэтью и бросил на Грейтхауза косой взгляд.

– Ладно. Допустим, поедешь ты в Филадельфию, найдешь там этого типа Примма. А нет такого закона, чтобы он должен был тебе сказать, кто эта женщина. И выкинет он тебя к твоим ментальным расстройствам – что тогда делать будешь? – Мэтью не ответил, и Грейтхауз продолжил: – Пойдешь по улице, хватая прохожих за ворот? Дескать, не знаете ли вы такую седовласую даму, которая думает, что она – королева Мария, и сидит в дурдоме, ожидая послания от короля Вильгельма? Представляю себе, как квакеры поведут к себе в сумасшедший дом нового жильца. Причем я даже не говорю, что Филадельфия больше Нью-Йорка. Если ты захочешь поговорить там с каждым, мы с тобой увидимся, только когда у тебя борода отрастет до пят.

– Как, разве вы мне не поможете расспрашивать всех жителей Филадельфии?

– Я серьезно. Я вчера говорил, что сам будешь отдуваться. Когда миссис Герральд об этом услышит – что я позволил тебе согласиться на это задание, – она меня на полгода засадит точить карандаши тупым ножом. Так что я на эту дурацкую работу в Филадельфию не полезу.

– Мне показалось, – заметил Мэтью, одарив Грейтхауза ледяным взглядом, – что вы взяли их деньги без всякой неохоты. И вы мне теперь говорите, сэр, что после всех ваших хвастливых речей о крепости тела, ума и духа вы сдрейфили перед лицом трудностей?

– Одно дело трудности, другое – невозможность. И поосторожнее насчет «сдрейфил». Помни, с кем разговариваешь, мальчишка, я тебя мизинцем могу с лошади сшибить.

Мэтью не успел даже подумать, как развернул Данте поперек дороги перед конем Грейтхауза. Щеки у него горели огнем, сердце колотилось – он по горло был сыт тем блюдом, что Грейтхауз то и дело пихал ему в рот. Конь Грейтхауза захрапел и попятился, Данте не сдвинулся с места. Мэтью в седле кипел гневом.

– Ты что, сдурел крикнул Грейтхауз. – Из-за тебя моя лошадь чуть не…

– Придержите язык.

– Что?

– Я сказал, придержите язык.

– Ну-ну. – Грейтхауз натянуто усмехнулся. – Достали-таки мальчика.

– Не достали. Просто скажу вам, что я о вас думаю.

– Правда? Это выйдет забавно. Мне сойти с коня и приготовиться заплести тебя вокруг вон того дерева?

Мэтью почувствовал, что кураж уходит, и надо было говорить, пока здравый смысл не взял свое и не велел молчать.

– Вам сидеть и слушать. Если, когда я закончу, вы захотите меня заплести вокруг того дерева, так тому и быть. Не сомневаюсь, что вы это можете, как и сшибить меня с лошади мизинцем, как вы столь красноречиво выразились, но черт меня побери, если я позволю вам говорить со мной сверху вниз.

Грейтхауз прищурился:

– Что за моча тебе в голову ударила?

– У миссис Герральд была причина меня выбрать, и причина отличная. Я достаточно сообразителен, и за мной есть история, которая ее заинтриговала. И не просто достаточно сообразителен – я чертовски умен, мистер Грейтхауз. Может, умнее вас, и вы это знаете. Сейчас я не умею драться так хорошо, как вы, и с рапирой вообще ни черта не стою, и никаких попыток заказного убийства не предотвращал в последние полгода, но я спас женщину, которую хотели сжечь как ведьму, и я обличил убийцу и раскрыл заговор, который должен был уничтожить целый город. Мне кажется, это чего-то стоит. А вам как?

– Я полагаю…

– Я не закончил, – перебил его Мэтью, и Грейтхауз замолчал. – У меня нет ни вашего опыта, ни вашей физической силы, и никогда, быть может, не будет, но одного я от вас добьюсь, хотите вы того или нет: вашего уважения. И не за то, что стану таким, как вы хотите, а вот такой, какой я есть. Раз миссис Герральд доверяет моему суждению, то почему не должны и вы, когда я говорю вам, что могу выяснить, кто эта женщина из больницы? И не только могу, но думаю, и должен, потому что она что-то знает о смерти мистера Деверика, а может быть, и о Маскере.

– Тебе не кажется, что это натяжка?

– Я не узнаю, пока не исследую.

– Так давай исследуй! – Грейтхауз взмахнул рукой, и от этого взмаха Мэтью мог бы улететь за край света, если бы это был удар. – Какого черта мне переживать, что ты гоняешься за миражами и швыряешь деньги миссис Герральд?

– Это не ее деньги, – напомнил Мэтью. – Издержки оплачивают врачи.

Грейтхауз прищурился, обратив взор к солнцу – будто хотел выжечь у себя из глаз образ этого дурака. Потом сфокусировал внимание на Мэтью и сказал недружелюбно:

– Ладно. Теперь моя очередь говорить. Да, миссис Герральд в тебя верит. Больше, чем я, кстати, но это должно быть очевидно. В нашем деле ворочать мозгами – еще не все. Я знал несколько очень умных джентльменов, вошедших в глухой переулок в уверенности, что на том конце их ждет распахнутая дверь. Сейчас они лежат в могилах, и только червям польза от величины их мозгов. Опыт – да, опыт тут много дает, но есть еще одна штука, которой у тебя нет, и называется она инстинкт. Мне инстинкт подсказывает, что ты провалишься при попытке выяснить, кто эта женщина, и вреда при этом принесешь намного больше, чем пользы. Что до уважения, дорогой сэр Корбетт, то от меня его можно получить одним, и только одним образом: заслужить. Пусть ты сегодня на коне и в заоблачной выси, но должен тебе сказать, что земля – довольно жесткая штука, когда на нее упадешь.

– Но чтобы это понять, разве не должен я упасть?

– Да, но упасть хотя бы при какой-то возможности успеха.

Мэтью кивнул. Он решил не отводить взгляда под зловещим взором Грейтхауза.

– Я думаю, сэр, здесь нам придется согласиться о несогласии, потому что мне, вопреки вашему мнению, инстинкт подсказывает, что Королева связана и с Пеннфордом Девериком, и с Маскером, и я намереваюсь выяснить, что это за связь.

– А я думаю, что ее величество – выжившая из ума старуха, которую родственники убрали с глаз долой, чтобы слюни на стол не пускала.

– Это не все, – возразил Мэтью. – Далеко не все. Клейма мастера соструганы с мебели – значит, ее сюда поместили так, чтобы никто не знал. Мне это говорит о том, что клиент мистера Примма боится, как бы не открылось ее имя. С чего бы?

– Не знаю. Ты у нас тут старший следователь, ты меня и просвети.

– У людей, которые набрасывают занавес на свои действия, обычно бывает тайна, которую они скрывают. Вот мне и хотелось бы выяснить, что тут за тайна.

– Теперь ты от выяснения личностей перешел к выяснению гипотетических тайн.

– Можете назвать это инстинктом, – ответил Мэтью.

Грейтхауз фыркнул:

– Ну, знаешь! Ты своими подходами способен довести человека до безумия.

– У вас свои клинки, – сказал Мэтью, – у меня свои.

– Это да. – Грейтхауз оглядел Мэтью, на миг показалось, будто оценивая его заново, но тут же это выражение исчезло. – Тебе интересно будет узнать, что пока мы тут собачимся, дорога до Нью-Йорка не стала ни на милю короче.

Они поехали дальше. Данте теперь держался на нос впереди.

Облака разошлись и уплыли прочь, как туман, солнце набрало сил и било золотыми стрелами между деревьев, воздух гудел насекомыми, а птицы воспевали свою радость жизни в текущем веке. Путь прервался только один раз – в ожидании парома в Уихокене, поскольку на нью-йоркском берегу сломалось весло о топляк. Но рейс был выполнен, и Мэтью с Грейтхаузом свели наконец своих коней на грунт Манхэттена.

Грейтхауз сказал, что доложится миссис Герральд и через пару дней вернется в город – взять список землевладельцев на острове, который ему составляет магистрат Пауэрс, – пожелал Мэтью всего хорошего и двинулся в путь. В конюшне Мэтью отдал Данте – «Отличный конь, надеюсь брать его и дальше», – сказал он мистеру Вайнкупу и пошел домой вверх по Бродвею в свете угасающего дня. К долгим верховым поездкам он привык, поскольку с Пауэрсом приходилось много путешествовать, доставляя юридические документы или протоколируя дела, которые слушал магистрат в малых городах, но сегодня задница у него саднила. И трехдневная экскурсия в Филадельфию – не то, что сейчас его больше всего привлекало.

Он все обдумывал эти четыре маски на стене у Королевы и гадал: когда он уверенно заявил в глаза Грейтхаузу, что решит эту проблему, не обеспечил ли он себе падение с высокого коня раньше, чем все это будет сказано и сделано, но тут его отвлек оклик справа:

– Мэтью! Эй, Мэтью!

Он обернулся и увидел, что от угла Мейден-лейн к нему идут двое. Прогрохотала мимо телега с бочками – Мэтью отступил, пропуская ее. Эти двое уже переходили Бродвей, направляясь к Мэтью, и он увидел щербатую улыбку Мармадьюка Григсби и его ссутуленные плечи. Спутница Григсби была одета в круглую соломенную шляпку и яркое фиолетовое платье, декорированное довольно-таки резкими – если не кричащими – образцами зеленых кружев на рукавах и на горле. Мэтью понял, что сейчас ему предстоит официальное знакомство с Берил Григсби, и у него тут же от ее цветового вкуса началась легкая морская болезнь.

В последний раз, когда он видел внучку Григсби, это был ком цвета грязи, падающий от изнеможения на стул в доме печатника. Мэтью поставил узлы на пол, пожелал всем всего доброго и вышел прочь, пока сам не заплесневел до ушей.

– Мэтью, хочу тебя познакомить с Берил. Сейчас ее уже можно людям показывать.

Григсби пер, как запряженная четверней карета, девушка шла сзади, как на буксире. Мэтью показалось, что ей так же хочется быть у него под надзором, как ему – надзирать за ней.

– Давай, давай, – подгонял ее Григсби. Она подошла, опустив глаза, пряча лицо в тени шляпы, неохотно встала рядом с шумным стариком. Мэтью чуть не отступил инстинктивно на шаг, но воспитанность заставила остаться на месте.

Его удивило, насколько она высока – он ожидал увидеть женщину-гнома, отлитую по образцу деда, а она оказалась всего на два дюйма ниже Мэтью, что для женщины большая редкость. Да, чресла Григсби породили великаншу, подумал Мэтью, причем нервную: она сцепила руки перед собой и переминалась с ноги на ногу, будто опаздывая на срочное свидание с ночным горшком.

– Мэтью Корбетт, позвольте вам представить отдохнувшую и поздоровевшую Берил Григсби… ой! – Старик состроил гримасу и подмигнул. – Она меня поставила в известность, что зовут ее теперь не Берил, а Берри. Молодежь…

– Здравствуйте, мисс Григсби, очень приятно, – сказал Мэтью мрачному лицу, и в ответ получил быстрое и неохотное: «Очень приятно, мистер Корбетт», – и – о ужас! – намек на улыбку очень даже ничего себе губ, но с такой щелью между передними зубами, что его аж передернуло.

– Что ж, был очень рад, – зачастил Мэтью, – надеюсь, вам в нашем прекрасном городе понравится. Всего вам хорошего, и вам тоже, мистер Григсби.

Вежливо, но решительно улыбнувшись на прощание, Мэтью зашагал – очень-очень быстро – в сторону гончарной мастерской.

– Э… Мэтью, Мэтью! Одну минутку, подожди пожалуйста!

Мэтью, конечно же, ждать не стал. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Григсби ухватил девицу за руку и идет за ним. Самая тут засада была в том, что Мэтью отлично знал, как умеет убеждать печатник. Если только он позволит Григсби запустить в себя крюк, девица эта будет принайтовлена к его боку быстрее, чем он успеет пикнуть. И он устремился вперед будто на соревнованиях по спортивной ходьбе, с чувством, что лишь когда захлопнется за ним люк его любимой мансарды, он будет в безопасности.