Текст книги "Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

Рассвет оказался таким же бледным, как вчерашний закат. В шесть утра громкая музыка разбудила майора Шеклтона и капитана Хьюм-Тэлбота. Их позвоночники скрипели и стонали после близкого знакомства с коварной кроватью покойного пастора. Они спали не раздеваясь, чтоб не закоченеть от ветра, проникающего сквозь щели витражей башенных окон. Когда они спустились вниз, вид у них был далеко не бравый.

В окна бился мокрый снег. Шеклтон подумал, что от всего этого хочется выть.

– Доброе утро! – приветствовал их Майкл Галлатин, сидя в черном кожаном кресле перед ярко пылающим огнем очага, с чашкой горячего чая в руках.

На нем был темно-синий фланелевый халат. Шлепанцы надеть он не удосужился.

– Кофе и чай в кухне. А также яичница с местными сосисками.

– Если местные сосиски сродни вашему виски, я, пожалуй, воздержусь, – заявил Шеклтон.

– Нет, они очень нежные. Попробуйте.

– Где Мэллори? – спросил Хьюм-Тэлбот, оглядываясь вокруг.

– Он позавтракал и пошел сменить масло в машине. Я отправил его в гараж.

– Что это за грохот? – Шеклтону показалось, что музыка звучала, как битва адских сил. Он подошел к витроле и посмотрел на вращающуюся пластинку.

– Это, кажется, Стравинский? – спросил Хьюм-Тэлбот.

– Да, «Весна священная». Это моя любимая мелодия. В этой части, майор Шеклтон, старцы деревни стоят кругом и смотрят, как молодая девушка танцует танец смерти, согласно жертвенному ритуалу язычников. – Майкл на несколько секунд закрыл глаза. Скачущая мелодия вызывала в его мозгу пурпурно-алые ассоциации. Он открыл глаза и пристально глянул на майора. – В нынешние времена принесение жертвы становится популярным явлением.

Взгляд Галлатина приводил Шеклтона в дрожь; твердый и пронзительный, он нес заряд такой силы, что майор сразу обмяк, как мешок с грязным бельем.

– Что до меня, то я поклонник Бенни Гудмана.[4]4
  Американский джазмен 40-х гг.


[Закрыть]

– Понятно. – Майкл продолжал слушать музыку, в которой слышались отзвуки мира и войны, мира, борющегося с собственным варварством, где варварство явно побеждало. Затем он встал, приподнял головку с иглой. – Я принимаю ваше предложение, господа. Я сделаю то, что вам необходимо.

– Вы беретесь?! Мне казалось… – Хьюм-Тэлбот запнулся. – Я думал, что вы уже приняли решение.

– Да, я принял решение. Но передумал.

– Понимаю вас. – Он ничего не понимал, но не собирался вникать в причины. – Рад услышать это от вас, сэр, очень рад. Мы дадим вам неделю на тренировки. Несколько парашютных прыжков и разговорная практика – хотя в этом вы вряд ли нуждаетесь. И мы соберем всю необходимую для вас информацию сразу же по прибытии в Лондон.

Мысль о полете через Ла-Манш во Францию вызывала у Майкла дрожь, но с этим придется справиться позже. Он глубоко вздохнул, довольный тем, что принял окончательное решение.

– Теперь извините меня, но по утрам я бегаю.

– Я так и знал, что вы бегун! – сказал Шеклтон. – Я тоже бегаю. А на какое расстояние? Я бегал на семь. В полном полевом снаряжении. Слушайте, если у вас есть лишний спортивный костюм и свитер, я побегу с вами. Неплохо разогнать кровь в жилах.

«Особенно, – подумал он, – после сна в этой кровати».

– Я не ношу спортивного костюма, – заявил Майкл, снимая халат. Под халатом на нем ничего не было. Он повесил халат на кресло. – Уже почти весна. Благодарю за предложение, майор, но я бегаю один.

Он обошел Шеклтона и Хьюм-Тэлбота, которые были так ошарашены, что онемели, и вышел через дверь в холодное снежное пространство.

Шеклтон схватился за дверь, прежде чем она закрылась. Он с удивлением смотрел, как голый человек крупными размеренными скачками побежал по дороге к лесу.

– Эй! – закричал он. – Вы забыли про волков.

Майкл Галлатин не обернулся и через несколько мгновений скрылся в лесу.

– Странный парень, не правда ли? – спросил Хьюм-Тэлбот.

– Может быть, и странный, – сказал Шеклтон, – однако теперь я верю, что майор Галлатин сможет выполнить задание.

В его лицо хлестал мокрый снег; даже в мундире он задрожал от холода и быстро захлопнул дверь.

– Мартин! Иди сюда и погляди!

Широкоплечий плотного телосложения человек по имени Мартин быстро встал из-за своего стола и вошел во внутреннее помещение, стуча каблуками по бетонному полу. На нем был дорогой коричневый костюм, ослепительно белая рубашка и черный галстук. Седеющие волосы зачесаны назад. Мясистым лицом он напоминал доброго дядюшку, который рассказывает детям сказки перед сном.

Стены внутренней конторы были увешаны картами с красными стрелками и кружками. Некоторые кружки были перечеркнуты нервным движением руки. В небольшой металлической коробке в идеальном порядке хранились акварельные краски и кисти. Человек за столом придвинул свой стул с жесткой спинкой к мольберту, стоявшему в углу комнаты без окон; незаконченная картина на мольберте изображала белый деревенский дом на фоне пурпурно-красных гор. На полу перед художником громоздилась кипа других картин с похожими изображениями деревенского пейзажа. Ни одна из них не была закончена.

– Здесь. Вот здесь. Ты видишь? – Художник показывал кистью на смазанную тень в углу дома.

– Я вижу… тень, – отвечал Мартин.

– Внутри тени. Вот здесь! – Он снова постучал по рисунку, чуть пожестче. – Приглядись! – Он поднял рисунок, измазав руки красками, и сунул его в лицо Мартину.

Мартин проглотил слюну. Он не видел ничего, кроме тени. Но видимо, здесь скрывалось нечто важное, и к этому следовало отнестись соответственно.

– Да, – ответил он. – Мне кажется… я это вижу.

– А! – сказал человек, улыбаясь. – А! Так там это есть! – Он говорил по-немецки с густым, как некоторые могли бы сказать, неуклюжим австрийским акцентом. – Волк! Прямо здесь, в тени! – Он указывал концом кисти на кляксу в тени, смысла которой Мартин все еще не постиг. – Волк в засаде. И смотри сюда! – Он поднял другую картину, дурно исполненную, изображающую горный ручей. – Видишь? За этой скалой?

– Да, мой фюрер, – сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и вязь непонятных линий.

– А вот еще, на этом рисунке! – Гитлер поднял третью картину, изображающую поле белых эдельвейсов. Он тыкал своим измазанным краской пальцем в две темные точки среди солнечных цветов. – Глаза волка! Ты видишь, он подбирается! Ты, конечно, понимаешь, что это значит?

Мартин помедлил, потом отрицательно покачал головой.

– Волк – это мой талисман! – возбужденно сказал Гитлер. – Все это знают. И волк появляется на моих картинах не по моей воле. Нужно ли более ясное знамение?

«Докатились, – подумал секретарь Гитлера. – Теперь пойдет поток символов, знаков и знамений».

– Я – волк, пойми это! – Гитлер снял очки (только его близкое окружение видело его в очках), сложил их и спрятал в кожаный очечник. – Это – предзнаменование, мое будущее. – Его воспаленные голубые глаза часто мигали. – Вернее сказать, будущее рейха. Но я и так это знал.

Мартин молча рассматривал картину с деревенским домом и непонятной кляксой в тени.

– Мы разгромим славян и загоним их обратно в их крысиные норы, – продолжал Гитлер. – Ленинград, Москва, Сталинград, Курск – все это названия на карте. – Он схватил карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и презрительно сбросил ее со стола. – Фридрих Великий не признавал поражений. Никогда! У него были преданные генералы. И штаб, который всегда выполнял его приказы. Никогда в жизни я не встречал такого злонамеренного непослушания. Если они хотят меня погубить, то почему просто не приставят мне пистолет к затылку?

Мартин продолжал молчать. Щеки Гитлера приобрели багровый оттенок, а глаза налились слезами и пожелтели. Дурной признак.

– Я сказал им, что нам нужны тяжелые танки, – продолжал фюрер. – И знаешь, что мне ответили? Тяжелым танкам требуется больше топлива. Это отговорка. Они придумывают любые предлоги, чтобы затуманить мне мозги. Да, тяжелые танки требуют больше топлива. Ну а разве Россия – не гигантский резервуар с топливом? А мои офицеры в панике отступают и отказываются сражаться за кровь Германии. Как мы можем остановить славян, не имея топлива? Или о воздушных налетах, разрушающих подшипниковые заводы! Ты знаешь, что они говорят об этом? «Мой фюрер – они всегда говорят «мой фюрер» притворными голосами, – наша противовоздушная оборона требует больше снарядов. Наши грузовики, которые возят зенитную артиллерию, требуют больше топлива». Ты видишь, как работают их мозги? – Он снова замигал, и его собеседник увидел, что фюрер постепенно приходит в себя. – Ты ведь был с нами на совещании сегодня, не так ли?

– Да, мой… Да, – ответил Мартин. – На вчерашнем совещании. – Он посмотрел на часы. – Сейчас почти половина второго.

Гитлер кивнул с отсутствующим видом. На нем был кашемировый халат и кожаные шлепанцы: они с Борманом пребывали в полном одиночестве в административном крыле здания штаба. Гитлер взглянул на свои творения, на дома, выписанные нетвердой рукой, на искаженную перспективу и окунул кисть в стакан с водой.

– Это предзнаменование, что я непроизвольно рисую волка. Волк – символ победы, Мартин. Полного и окончательного разгрома всех этих врагов рейха. И внешних и внутренних, – сказал он, внимательно глядя на своего секретаря.

– Вы должны знать, мой фюрер, что никто не может противостоять вашим желаниям.

Казалось, Гитлер не слушает. Он укладывал краски и кисти в металлическую коробку, которую обычно держал в сейфе.

– Что у меня сегодня, Мартин?

– В восемь утра, за завтраком, встреча с полковником Блоком и доктором Хильдебрандтом. Затем штабное совещание от девяти до десяти тридцати. В час дня прибудет фельдмаршал Роммель с докладом о положении с «Атлантическим валом».

– А! – Глаза Гитлера снова заблестели. – Роммель. Это умный человек. Я простил ему поражение в Северной Африке. Теперь все превосходно.

– Да, господин. В семь сорок вечера вместе с фельдмаршалом мы полетим в Нормандию. Затем – в Роттердам.

– Роттердам. – Гитлер кивнул, запирая коробку красок в сейфе. – Я надеюсь, что эта работа ведется по графику. Это очень важно.

– Да, господин. После однодневного визита в Роттердам мы вылетим на неделю в Бергхоф.

– Бергхоф. Да, я и забыл. – Гитлер улыбнулся; под его глазами четче проступили черные круги.

Бергхоф, особняк Гитлера в Баварских Альпах над деревней Бертехсгаден, был его единственным настоящим домом с 1928 года. Место, где гуляли свежие ветры, где случались миражи, которые удивили бы Одина, и где жили приятные воспоминания. Кроме, конечно, воспоминания о Гели. Там он встретил Гели Payбал, свою единственную настоящую любовь. Гели, дорогую Гели, со светлыми волосами и смеющимися глазами. Зачем дорогая Гели прострелила себе сердце? «Я любил тебя, Гели, – думал он. – Разве этого было недостаточно?» В Бергхофе его будет ждать Ева; иногда, когда свет был направлен как надо и Ева зачесывала волосы назад, Гитлер, сощурив глаза, видел перед собой Гели, свою потерянную любовь и племянницу, которой было двадцать три года, когда она застрелилась в 1931 году.

У него заболела голова. Он посмотрел на календарь на столе среди бумаг. Март на дворе. Пришла весна, ясно ощутил он.

Снаружи, проникая сквозь толстые стены, доносился рев. «Волк!» – подумал Гитлер со вздохом надежды и ожидания. Нет-нет… это сирена воздушной тревоги. Звук сирены нарастал и переходил в стон: он более ощущался, чем слышался за стенами канцелярии рейха. Издалека были слышны взрывы бомб, они звучали как удары обуха о могучее дерево.

– Позови кого-нибудь, – приказал Гитлер; по его лицу катился холодный пот.

Мартин взял телефонную трубку и набрал номер.

Бомбы продолжали падать, грохот разрушений то нарастал, то затихал. Пальцы Гитлера впились в край стола. Грохот взрывов доносился откуда-то с юга, со стороны аэропорта Темпельхоф. Не так близко, но все-таки…

Звуки дальней бомбардировки затихли. Теперь был слышен только рев сирен, звучавший, как вой волчьей стаи.

– Всего лишь беспокоящий рейд, – сказал Мартин после того, как переговорил с шефом Службы безопасности Берлина. – Несколько бомбовых воронок на стартовых дорожках, несколько горящих домов. Бомбардировщики скрылись.

– Проклятые свиньи! – Гитлер, дрожа, встал. – Чтоб они сдохли! Куда делись истребители люфтваффе? Все спят, что ли?

Он подошел к одной из карт, на которую были нанесены защитные сооружения, минные поля и бетонные укрытия на берегах Нормандии.

– Слава богу, у нас есть Роммель. Черчилль и этот жид Рузвельт рано или поздно появятся во Франции. Мы приготовили для них теплую встречу, не так ли?

Мартин кивнул в знак согласия.

– И когда они пошлют сюда свое пушечное мясо, а сами будут сидеть в Лондоне за полированными столами и спокойно попивать чай с… Как это они называют эти штучки из теста?

– Рогалики, – сказал Мартин.

– Пить чай с рогаликами, – заикаясь, проговорил Гитлер, – мы их угостим еще кое-чем, а, Мартин?

– Да, мой фюрер, – ответил Мартин.

Гитлер что-то пробурчал и перешел к другой карте, более важной. На ней был прочерчен путь «славянской волны», которая грозила выплеснуться за границы России и накатить на Польшу и Румынию, оккупированные немецкими войсками. Небольшие красные кружки отмечали котлы, в которые попали немецкие дивизии, по пятнадцать тысяч человек в каждой. Судя по перечеркиваниям, число кружков убывало.

– Вот сюда нужно подбросить две бронетанковые дивизии. – Он показал на одну из точек на карте, где в настоящее время, за сотни миль отсюда, немецкие войска отражали атаки русских армий. – Их необходимо отправить в ближайшие двадцать четыре часа.

– Да, мой фюрер.

Тридцать тысяч солдат и триста танков, подумал Мартин. Откуда их взять? Генералы, воюющие на западе, закидают их телеграммами, если у них будут брать войска, ну а тем, кто на востоке, не до переписки. Но все равно солдаты и танки найдутся. Так пожелал фюрер. Точка.

Мартин устал: это был длинный, тяжелый день. Впрочем, все дни были такими. Прежде чем выключить лампу, он снова подошел к картине, на которой был изображен деревенский дом с темным пятном в тени. Он долго и упорно вглядывался в это пятно. Может быть… да, может быть, это был действительно волк, подкрадывающийся из-за угла. Да, Мартин увидел его. Все было так, как сказал фюрер. Знамение. Мартин поставил картину на мольберт. Гитлер, скорее всего, больше не подойдет к этой картине, впрочем, такая же судьба ожидает и все остальные.

Волк там был. Чем больше смотрел Мартин, тем яснее видел его.

Фюрер в таких вещах всегда был прав. И это, конечно, было частью его магии.

Мартин Борман выключил лампу, запер дверь канцелярии и по длинному коридору прошел в свою квартиру. Жена Герда уже крепко спала. Портрет Гитлера украшал семейную спальню.

– Майор Галлатин! – окликнул Майкла второй пилот, преодолевая шум пропеллера. – До прыжка шесть минут!

Майкл кивнул и встал. Его губы были плотно сжаты. Он посмотрел на крепление парашютного троса на штанге, расположенной вдоль самолета над головой и кончающейся у закрытой двери. Над дверью мерцала лампа, освещающая кабину самолета алым светом.

Двадцать шестое марта 2.19. Майкл, забыв на минуту о толчках и качке самолета С-47, сосредоточил внимание на тросах парашютного ранца, убеждаясь в том, что они одинаково давят с обеих сторон. Это так важно при спуске.

Он проверил застежки ремней на груди, а затем и верхнюю часть парашютного ранца, убедившись, что ничто не помешает развернуться стропам при раскрытии парашюта. Парашют должен быть черным, так как в небе светила луна.

– Три минуты, майор, – прозвучал вежливый голос второго пилота, молодого парня из Нью-Джерси.

– Спасибо.

Майкл ощутил, что самолет слегка накренился: по-видимому, пилот изменил курс, для того чтобы уйти от прожекторов противовоздушной обороны. Наблюдая за красной лампой над дверью, Майкл дышал медленно и глубоко. Сердце билось учащенно; он почувствовал, что пот пропитал изнанку его зеленого комбинезона. На голове – черная вязаная шапочка, на лице – полосы черно-зеленого камуфляжа.

К телу прикручена лопатка со складной ручкой, нож-пила, автоматический пистолет 45-го калибра, запас патронов и небольшая коробка с двумя плитками шоколада и копченой говядиной. Наверное, шоколад уже растаял от тепла его тела.

– Одна минута!

Красная лампа погасла. Парень из Нью-Джерси потянул за рычаг, и дверь самолета медленно открылась, впустив порыв ветра. Майкл встал на пороге двери и руками уперся в борта кабины. Внизу простиралась черная равнина, может быть, лес, а может быть, бездонный океан.

– Тридцать секунд! – прокричал пилот, перекрывая шум ветра и пропеллера.

Что-то сверкнуло далеко внизу. У Майкла перехватило дыхание. Еще один всплеск света: тонкий луч, подымающийся с земли, прочесывал небо.

– О боже! – выдохнул второй пилот.

Луч прожектора качнулся вперед. «Услышали шум наших моторов», – подумал Майкл. Охота началась. Луч описал дугу, пронизав темноту в трехстах метрах от сапог Майкла. Он стоял твердо, но все в нем напряглось. Слева от прожектора сверкнуло что-то красное, последовал грохот и белый всплеск взрыва в двухстах ярдах над самолетом. Самолет задрожал от ударной волны. Второй взрыв зенитного снаряда раздался выше и правее первого, но луч прожектора продолжал поиск. Побледнев, парень из Нью-Джерси схватил Майкла за плечо.

– Майор, нас засекли! – закричал он. – Вы не отменяете прыжок?

Самолет набирал скорость, уходя от зоны сброса. Майкл понял, что время ожидания иссякло.

– Я пошел, – ответил он, шагнув в пустоту.

Он падал во тьму; сердце его колотилось. Вытяжной тросик с шуршанием выдернул парашют из ранца, и он мягко раскрылся.

Падение резко затормозилось. Майкл всматривался в темное пространство, ища обещанного сигнала. Сигнал должен быть подан с востока. Лунный полумесяц висел над его левым плечом. Он медленно повернулся под парашютом, рассматривая землю.

Вот он! Зеленый свет, мигающий через короткие промежутки.

Затем снова темнота.

Он направил парашют в сторону света и взглянул вверх. Парашют оказался белым.

«Проклятые снабженцы!» – подумал он. Если немцы засекут белый купол, все пропало. Прожекторная служба, наверное, уже вызвала разведывательную машину или мотоциклистов. Теперь смертельной опасности подвергался не он один, но и тот, кто встречал его.

Вновь раздался выстрел зенитного орудия, уже далеко отсюда. С-47 давно улетел, уходя через Ла-Манш в Англию. Майкл пожелал двум американцам удачи. И перестал думать о своих проблемах. Сейчас ему оставалось только падать. Опустившись на землю, он будет готов действовать, а сейчас он просто болтается под белым куполом.

Майкл посмотрел наверх, слушая свист ветра в складках купола. И что-то пробудилось в памяти. Так давно… прошла целая жизнь, и пришел другой мир… Так давно, в мире его невинного детства.

И вдруг небо стало ярко-голубым, и над ним был не белый парашют, а белый змей, а в руках – катушка бечевы, разматывающаяся на российском ветру.

Женский голос, доносящийся с поляны, покрытой желтыми цветами, звал:

– Михаил, Михаил!

И Михаил Галатинов, восьмилетний Миша, еще в человеческом облике, счастливо улыбался майскому солнцу.

– Михаил! – звала женщина через время и расстояние. – Михаил, где ты?

Через секунду Елена Галатинова увидела змея, а потом ее зеленые глаза нашли сына, стоявшего в дальнем конце поляны, почти у леса. В этот день, 21 мая 1918 года, ветер дул с востока, принося с собой слабый запах порохового угара.

– Иди домой! – крикнула она сыну и долго смотрела, как он радостно машет ей рукой и принимается сматывать бечеву. Змей нырнул вниз, как белая рыбка.

Позади виднелся двухэтажный дом Галатиновых, дом, сложенный из коричневых камней, с заостренной красной крышей и рядом труб. Дорога, покрытая гравием, вела через железные ворота от помещичьей усадьбы к ближайшей деревне Морок, в шести километрах к югу. Ближайший город, Минск, находился в пятидесяти километрах к северу.

Россия – громадная страна, и поместье Галатиновых выглядело в ней пылинкой на острие иглы. Но двенадцать гектаров земли этого поместья были миром Галатиновых, особенно же с того момента, когда 2 марта 1917 года царь Николай Второй отрекся от престола. Но когда царь написал памятные слова в своем акте отречения «Да поможет России Бог», Родина-Мать стала убийцей собственных детей. Только Миша ничего не знал о политике, о войне между красными и белыми, о бессердечных людях по имени Ленин и Троцкий. Он счастливо не ведал о сожженных в кровавой схватке деревнях в каких-то ста километрах от их имения, о голоде, о повешенных женщинах и детях, о дулах револьверов, на которых остаются следы мозгов. Он знал, что его отец – герой войны, а мать – красавица, что сестра иногда щипала его за щечки и называла сорванцом и что сегодня будет долгожданный пикник. Он смотал катушку, подхватил змея под мышку и побежал через поле к матушке.

Но Елена знала о том, чего сын и не подозревал. Ей было тридцать семь лет. Она носила длинное белое льняное платье, седина уже начинала пробиваться на ее висках и на лбу. У глаз и у рта появились ранние морщинки: не от возраста, а от жизненных испытаний. Федор воевал и был тяжело ранен в кровавой схватке у Ковеля. Ушли в прошлое опера и балы в Санкт-Петербурге, шумные рыночные походы в Москве; ушли банкеты и роскошные приемы при дворе царя Николая и царицы Александры, контуры будущего скрывались в густом тумане.

– Мама, он взлетел! – кричал Миша, подбегая к матери. – Ты видела, как высоко?

– О, это был твой змей? – спросила она, изображая удивление. – Я думала, что это облачко на веревочке.

Он понял, что она его поддразнивает.

– Это был мой змей! – настаивал он.

Мать взяла его за руку и сказала:

– Спустись на землю, мое маленькое облачко. Нужно подготовить пикник.

Она сжала его руку и повела к дому; от возбуждения он дрожал, как пламя свечи.

В воротах они встретили кучера Дмитрия на коляске, запряженной двумя лошадьми, и двенадцатилетнюю сестру Миши Лизу, которая несла корзинку с едой для пикника.

Горничная и компаньонка Елены Софья вынесла еще одну корзинку. Софья и Лиза разместили корзинки в коляске.

Из дома вышел Федор, неся под мышкой свернутый коврик; другой рукой он опирался на трость. Его правая нога, искалеченная пулеметной очередью, не сгибалась и была намного тоньше левой, но он приноровился ходить с уверенной военной осанкой. Подойдя к коляске и разместив в ней коврик, он взглянул на солнце. Несмотря на прожитые вместе годы, сердце Елены замирало, когда она глядела на мужа. Он был высок и худощав, с фигурой фехтовальщика, и, хотя ему было сорок шесть лет и тело его избороздили шрамы от сабель и пуль, в нем все еще ощущалась молодость, любознательность и сила жизни, которая иногда заставляла ее чувствовать себя старой. Его лицо, с длинным тонким носом, квадратной челюстью и глубоко посаженными карими глазами, с недавнего времени обрело твердое и горькое выражение: лицо человека, дошедшего до края человеческих испытаний. Сейчас, однако, оно несколько смягчилось: он вышел в отставку и хотел бы жить до конца дней своих здесь, на клочке земли, далеком от круговерти событий. Его вынужденная отставка после отречения царя была для него большим потрясением, но он пережил ее и стал успокаиваться, чувствуя себя как после перенесенной операции.

– Чудесный день, – сказал он, рассматривая верхушки деревьев, трепещущие под ветром. На нем был коричневый, хорошо отглаженный мундир с рядом медалей и планок; на голове – черная фуражка с козырьком, все еще украшенная царской кокардой.

– Я запустил змея! – горячо сказал Миша отцу. – Он долетел почти до неба.

– Очень хорошо, – сказал отец и потянулся к Лизе. – Ангелок мой золотой, помоги мне забраться в коляску, пожалуйста.

Елена смотрела, как Лиза помогала отцу подняться в коляску, пока Миша стоял со змеем в руках. Она тронула сына за плечо:

– Пойдем, Миша. Посмотрим, все ли уложено.

Они уложили змея вместе с другими вещами, и Дмитрий закрыл сундук. Затем Елена и Миша уселись напротив Федора с Лизой на сиденья коляски, обитые красным бархатом, и махали Софье рукой на прощание, пока Дмитрий натягивал вожжи и лошади ускоряли бег. Миша смотрел в овальное окно коляски. Лиза рисовала, отец и мать говорили о чем-то, кажется о пасхальных праздниках в Петербурге, о поместье, где он родился и жил, о людях, чьи имена были ему известны только потому, что их упоминали родители. Он смотрел, как равнины, проплывающие мимо, уступали место дубравам и хвойным лесам, слушал скрип колес и переливчатый звон колокольчиков. Сладкий запах цветущих трав проникал в коляску, когда они ехали лугом. Лиза подняла глаза от своего рисунка и смотрела куда-то вдаль; тут и Миша увидел стайку оленей на опушке леса. С середины октября до конца апреля он сидел дома, терпеливо выполняя школьные задания вместе с Лизой, которые им задавала Магда, их домашняя учительница. С наступлением весны чувства Михаила взбунтовались – свинцовые оттенки зимы, по крайней мере на время, изгнаны, воцарились зеленые – цвета лета.

Их майский пикник был своеобразным ритуалом, унаследованным от жизни в Санкт-Петербурге. В этом году Дмитрий нашел для них уютное место на берегу озера на расстоянии часа неспешной езды от дома.

По голубому озеру бежала рябь, и, когда Дмитрий остановил коляску на лугу у озера, Мишу приветствовали карканьем вороны, гнездившиеся на вершине могучего дуба. Вокруг был лес! Далеко на север, юг и запад от озера – никаких признаков человеческого жилья. Дмитрий проверил колеса, сойдя с облучка, затем отпустил лошадей на водопой, а Галатиновы принялись разгружать корзинки со снедью и расстилать покрывало на берегу.

Они ели ветчину с жареной картошкой, темный пшеничный хлеб и глазированные ячменные пряники. Одна из лошадей заржала и нервно запрыгала по поляне, но Дмитрий быстро ее утихомирил.

– Она чует какого-то зверя в лесу, – сказал Федор. Он налил себе и Елене красного вина и добавил: – Дети, не уходите далеко от нас.

– Хорошо, папа, – сказала Лиза, хотя в эту минуту она разувалась, чтобы побродить по берегу.

Миша пошел к озеру вместе с ней, подбирая по дороге мелкие камушки. Дмитрий сидел неподалеку на упавшем дереве, следя за бегущими облаками. Рядом с ним лежало ружье.

С карманами, полными камней, Миша бродил по лугу, поглядывая на отца с матерью, которые мирно беседовали, сидя на покрывале. Лиза прилегла вздремнуть рядом с отцом; рука отца то и дело опускалась на ее плечо. Миша вдруг подумал, что отец никогда не прикасался к нему. Он не мог понять почему. Порой, когда отец смотрел на него, его взгляд дышал январским холодом. Иногда ему казалось, что он – маленькое существо, живущее под нависшей скалой. Временами он забывал об этом, однако сердце его не покидало щемящее ощущение.

Через некоторое время мать положила голову на плечо мужа, и они оба заснули под лучами яркого весеннего солнца. Миша смотрел на ворона, кружащегося вверху: лучи солнца темно-синими бликами играли на его крыльях. Затем он пошел к коляске за своим змеем. Он бегал вдоль поляны, позволяя бечевке разматываться с катушки в его руке. Ветер подхватил змея, раздул его, и змей плавно взмыл в воздух.

Он чуть было не закричал об этом родителям, но они спали. Лиза тоже спала, прижавшись к отцу.

Змей взлетал все выше и выше. Бечевка разматывалась. Михаил покрепче ухватился за катушку. Над верхушками деревьев ветер был весьма крепким. Он подхватил змея, бросая его то вправо, то влево; бечева звенела как струна. Змей поднимался все выше. Слишком высоко, вдруг решил он и начал сматывать нить. В этот момент удар ветра накренил змея и резко натянул бечевку: она со звоном лопнула в двух метрах от деревянного каркаса.

Не надо! – чуть ли не закричал он. Змей был маминым подарком на его восьмой день рождения, седьмого марта. И вот теперь змей улетал по воле ветра в глубину леса. Нет, нет! Он посмотрел на Дмитрия и хотел позвать его на помощь. Но Дмитрий сидел, опустив лицо на руки, в каком-то оцепенении. Все спали. Миша вспомнил, что отец не любил, когда его будили. Через секунду змей скроется за лесом, решение нужно принимать мгновенно.

«Дети, – вспомнил он слова отца, – не уходите далеко от нас».

Но это был его змей, и, если он его потеряет, мать огорчится. Он снова посмотрел на Дмитрия: тот сидел не двигаясь. Драгоценные секунды ускользали.

Миша решился и побежал через луг к лесу.

Глядя вверх, он видел змея сквозь зеленую листву деревьев. На бегу он вытащил горсть мелких камушков из кармана и стал бросать их по дороге, оставляя след. Змей летел вперед, за ним бежал мальчик.

Через две минуты после того, как Миша убежал в лес, к берегу озера со стороны большака подъехали трое всадников. На них была темная заплатанная одежда местных крестьян. У одного на плече висела винтовка, у двух других на поясах висели револьверы в кобуре. Они подъехали туда, где под солнцем спала семья Галатиновых. Одна из лошадей тихо заржала. Дмитрий поднял голову и встал, его лицо покрылось крупными каплями пота.