Текст книги ""Фантастика 2023-159". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ирина Шевченко

Соавторы: Юлия Федотова,Владимир Сазанов,Сергей Малицкий,Лена Обухова,Игорь Николаев,Владимир Лошаченко,Василий Головачёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 237 (всего у книги 357 страниц)

– Как же высадят, если уговор будет до горы? – заинтересовался Тит Ардалионович.

– От так и высадят обманом! Скажут, коняка дальше идти не хочет – зло чует. С неё, коняки, какой спрос? Вы ж её к ответу не потянете? То-то! А Сенька Хромый хоть и погулял по Руси-матушке с кистенём, когда в ваших летах был, и в «беде» сиживал, и золотишко на Каре мыл для господина Разгильдяева, зато уговор держать умеет: до горы, так до горы. И вихрем чёрным да нечистью всякой его не испугать – пуганый. Так-то, господа сыскные.

– Откуда же ты знаешь, что мы состоим по сыскному ведомству? – удивился Удальцев – все трое были в цивильном.

Бывший каторжник от такого удивительного вопроса даже вожжи выронил, руками всплеснул.

– Барин! Да я по тюрьмам, по каторгам столько лет, сколько ты на свете не прожил! Ужо всяко вашего брата насмотрелся! Опытный человек сыскного завсегда отличит, это уж не сумлевайся! У вас и взгляд-то особый, и слова особые, и дух от вас казённый идёт.

– И у меня тоже? И от меня дух? – искренне поразился Тит Ардалионович.

Возница обернулся, уставился изучающе. Потом признал вроде как нехотя.

– Нет. Ты, барин, больно молод ишшо, не успел сыскным духом пропитаться. Чай, первый год служишь? С осени?

– Верно! – по детски образовался такой проницательности Удальцев, только что в ладоши не захлопал.

– А я? – Роману Григорьевичу тоже стало интересно.

Сенька Хромый свёл брови к переносице, задумался.

– А ты, ваше высокоблагородие, чудной. Вроде, сыскной, а вроде как и нет. Другой от тебя дух, и облик другой. Убивать тебе доводилось немало, да… Кабы не глаза – я бы тебя за офицера принял. Но не из нынешних, которые тебе по летам ровня, а из тех, что войну прошли. Однако, взгляд тебя выдаёт, цепкий больно. Поди, нарочно сани мои выбрал?

– Нет, не выбирал, – ответил Роман Григорьевич честно, – Просто стояли ближе других.

– Ну-ну, – не поверил мужик, и перевёл разговор на Листунова, хоть тот его ни о чём не спрашивал.

– Вот ты, барин, сыскной так уж сыскной! От тебя полицейским управлением за версту шибает – не спутаешь. Сазу видать – на своём месте человек! – похоже, бывший каторжник иронизировал. Роману Григорьевичу вдруг показалось, что на самом деле Сенька Хромый не совсем тот, кем хочет казаться – не простой разбойник с большой дороги, мужик-лапотник: «ишшо», «окромя», «не сумлевайся»… И прозорливость его необыкновенная, пожалуй, не богатым жизненным опытом обусловлена, а тайными способностями, скрытыми или даже явными. Говорят, в прежние годы при больших разбойничьих шайках состояли свои колдуны…

– Как же ты согласился нас везти, если понял, что сыскные? Неужели зла не держишь? – наконец подал голос Листунов, на всякий случай, сжав пальцы на рукояти нового револьвера. Ему казалось, каторжник нарочно пустил их в свои сани, и везёт теперь на погибель, как Сусанин ляхов.

– И-и-и, барин! – открыто рассмеялся мужик. – На вас-то за что зло держать, когда вы мне во внуки годитесь? Тех, на кого я зло держал давно уж… гм… И потом, ведь кажный своё дело делает. Мы промышляем, чем умеем, вы нас ловите – так уж богами заведено, против богов не пойдёшь. А на деньгах, что от вас получу, и вовсе не написано, кто их дал: сыскной – не сыскной… – последние слова Ивана Агафоновича немного успокоили, но руки с револьвера он всё же не убрал.

Дорога вышла долгой.

Тянулись белые поля, перемежаемые кружевными берёзовыми перелесками. Встретилась пара деревенек, бедных, но идиллически-живописных: избёнки в снежных шапках, по окна вросшие в землю, утонувшие в сугробах; над крышами дымки столбом; жёлтые стога соломы, прикрытые сверху рогожками; покосившиеся заборы; опрятные домики-колодцы; неопрятные голые вётлы и веселые, краснеющие ягодами рябины, – хорошо! «И отчего мы так редко бываем в имениях? – принялся размышлять Роман Григорьевич, любуясь родными каждому русскому сердцу картинами. – Вот женится папенька, выселит меня из дому – брошу службу и перееду в Ивенское, буду заниматься хозяйством, как настоящий помещик. Стану по утрам пить чай с вареньем без косточек, а потом самодурствовать весь день напролёт. Псарню заведу, пожалуй. И девок в сарафанах, чтобы пели хором протяжные народные песни…» – иногда ему нравилось придумывать разные забавные глупости; это не значит, что он собирался однажды воплотить их в жизнь, просто таким образом развлекался.

Но с вёрстами, постепенно, незаметно, что-то начинало меняться в природе – безмятежность уходила, появлялась тревога. Сначала поднялся ветер и разрушил хрупкую инистую красоту, она осыпалась крупными хлопьями – рощи и перелески поскучнели. Потом на снегу кроме обычных лисьих стёжек и заячьих петель стали встречаться следы новые, удивительные – то отпечатки босых пяток, то огромных длиннопалых лап с когтями – будто африканская птица-страус гуляла, то валялся кто-то, и клочки чёрной шерсти ронял. Кое-где и кровь виднелась, хорошо, если не человечья. Валежника стало много, рядами лежал – ветви переломаны, стволы странно покорёжены. В полях зачернели бесснежные проплешины, будто кто-то огромный долго сидел тёплым задом. Небо приобрело неприятный желтоватый оттенок, и стаи ворон с паническими криками носились в нём.

– Подъезжаем! – объявил возница. – Сейчас кордоны начнутся. Ежели у вас нужной бумаги нет – могут не пустить, свободный проезд только местным жителям разрешён, кто, значит, в Красавке проживает, и дальше, в Телятинах и Омёте.

Нужные бумаги у Романа Григорьевича в запасе имелись – пропустили.

Дорога вильнула за холм, миновала овражек. Уже видны стали вдали крыши Красавки и справа от них, чуть в стороне, очертания военных шатров…

Тут оно и началось внезапно, как гром средь ясного неба. Сначала ветер взвизгнул каким-то особенным, разбойничьим посвистом, позёмка промчалась по дороге, убежала в поле. И вдруг в одно мгновенье не стало ни дороги, ни поля, ни мира вокруг – только белёсая колючая мгла, смешавшая воедино небо и землю. Снег валил с неба, снег вздымался в воздух с земли, вьюга выла, наметая поперёк пути косые сугробы.

Сколько-то они ещё пытались ехать по ухабам. Два раза переворачивались, подымали сани, двигались дальше. Но настал момент, когда возница, в очередной раз спрыгнув с саней, чтобы проверить дорогу, обнаружил, что никакой дороги под полозьями нет и в помине – одни рытвины да бугры, занесенные снегом, да ещё в нескольких шагах впереди хищно разверзся овраг. Чудо, что вовремя остановились, не то лошади, пожалуй, переломали бы ноги.

– Прие-е-хали, так-растак вашу мать! – перекрикивая ветер, выругался каторжник. – Сбились мы с пути-то, ваши благородия! Дальше ехать некуда, придётся непогоду пережидать – а переждём ли? Вона как крутит, заметает! – и затосковал. – Эх, не то обидно, что помирать надо, а то, что от жилья в двух шагах. Всего ничего до Красавки не доехали!

Стало страшно. И ещё холодно – пронизывающий ветер выдувал из-под одежд остатки тепла.

– Главное, нельзя спать! – прокричал Листунов спутникам. – Люди замерзают во сне! – скажите, каков знаток выискался, можно подумать, без него о том никто не догадывался.

…Они сидели, тесно сбившись в кучку, не зная, что предпринять для своего спасения. Сани уже обрастали сугробом, кони тревожно всхрапывали, руки-ноги путников коченели, и робкая надежда на то, что непогода разгулялась ненадолго, оправдываться не собиралась. Время шло, буран не стихал, наоборот, даже усиливался. Снег летел уже не мелкими колючками, а густыми хлопьями, казалось, его хватит, чтобы завалить весь мир без остатка. Что-то злорадно-ликующее слышалось в завываниях ветра, задувавшего с четырёх сторон сразу: куда ни повернись – всё в лицо.

– И откуда только налетела напасть? – жаловался возница. – Ведь не предвещало ништо! В печи вечор не выло, погода с утра стояла ясная, и ногу не ломило, хоть завсегда перед большой непогодой ломит. Сенька Хромый буран загодя не почуял – вот оказия так оказия! Кому сказать – не поверят!

– Так уж и не поверят! – от скуки, а главное, из страха задремать, вступил в полемику Иван Агафонович. – Ты разве большой мастер погоду предсказывать?

– А как же не мастер? Конечно, мастер! – обиделся каторжный. – Сенька Хромый любую погоду загодя чует – кого хошь спроси, если живы будем. Как первый раз в бега подался, мне стражник ногу прострелил, с тех пор у меня и открылся дар: на три дни вперёд вижу! На Каре меня руднишное начальство за предсказателя держало, чтобы, значит, вольному не платить. И тут мужички всегда совета просят: выезжать в поле, не выезжать… За пятнадцать годов ни единого промаха не допустил, вёдро с дождём ни разу не перепутал! А уж чтобы этакий буран проморгать – и вовсе дело невозможное! Не должно ему было случиться, хоть ты тресни. Ан нет, случился – откуда такая напасть? Будто наворожил кто-то…

– КАК?!! – подскочил с места агент Ивенский, осенённый внезапной догадкой. – Не должно, а случилось?! Кто-то наворожил, да? Ох, знаю, знаю, кто это был!

На него воззрились – один с удивлением, двое – с радостным пониманием. А Роман Григорьевич уже добывал негнущимися пальцами из ворота рубашки заветную иглу. Ох, только бы не выронить в снег – ищи тогда…

Ничего, кое-как добыл, уцепив за нитку, намотал для верности на палец. Но пламя на этот раз разжечь не смогли: как ни заслонялись – коварный, всепроникающий ветер мгновенно сбивал жалкий огонёк, едва успевавший вспыхнуть на кончике шведской спички. Бессмертный быстро учился на собственном горьком опыте. Что же делать, что делать?

– Бить! – взвизгнул Иван Агафонович. – Нужна наковальня и молоток! Надо что-то приспособить! Есть здесь хоть что-нибудь железное?!

Под ногами нашёлся точильный брусок – завалялся с лета. Положили иглу, били лезвием ножа, то по игле, то по замёрзшим пальцам. Возница смотрел дико, как на буйнопомешанных…

Буран прекратился так же внезапно, как начался. Ветер взвизгнул в последний раз и стих. В глухом безмолвии, в неподвижном воздухе медленно кружились, опускаясь на землю, последние снежинки. Лошади принялись с фырканьем отряхиваться, они оживились и повеселели.

– Ба-а! – потрясённо пробормотал возница. – Шесть десятков прожил – не слыхал о таком хитром колдовстве! Что же, любую непогоду можно вот этак ножом изрубить?

– Нет, – пробормотал Роман Григорьевич, чувствуя знакомую уже нездоровую усталость. – Только нынешнюю. Сам же сказал – наворожили её… Что же ты ждёшь, дорогу не ищешь? – он понял, что сейчас неминуемо заснёт и замёрзнет.

– И верно! – спохватился Хромый, вылез из саней, увязая в снегу взгромоздился на пригорок. – Ох ты батюшки, куды нас занесло! Экий фортель! Эко закружились! Ведь в другую сторону ехали-то, на Омёт своротили! Вон он, Омёт, за тем лесочком. Вертаться, стало быть, надо. Успеть бы по свету…

– Не надо вертаться! – в один голос взвыли господа. – Едем немедленно в Омёт, греться!

Вот так и вышло, что занесло их на ночь глядя в это дурное сельцо. Трудно сказать, случайностью это было, или новой каверзой Бессмертного?

Два десятка плохоньких избёнок в одну улицу – навозные кучи чуть не под окнами, перед каждой дверью наледи помоев, у сараев провалены крыши, плетни дырявые. Осенняя грязь на дороге замёрзла глубокими колеями – даже снегом не выровняло; в колеях солома – везли, трусили. Маленькая византийская церковка на холме – купол прочернел от сырости и старости. Под холмом кладбище – кресты покосились, повалились, холмы будто разворошены. И тишина глухая – хоть бы собака где взлаяла на чужих. Но нет, будто вымерло всё, только огоньки свечей стали появляться в крошечных оконцах по вечернему времени… Таков он оказался – Омёт.

Эх, им бы сразу насторожиться, как приметили те кресты да удивились молчанию собак! Но очень уж хотелось в тепло…

Постучались в дом, показавшийся чуть почище и побогаче остальных – с шатровой крышей и завалинкой из кирпича.

– А кого лешие на ночь глядя несут? – прорычало из-за двери.

Открыл мужик лет сорока, тощий, всклокоченный, бородёнка заплёвана подсолнечной шелухой – зато хорошо одетый и новых валенках. Увидел господ – принялся кланяться. Оказалось, староста.

В тёмных захламлённых сенцах под ноги метнулась кикиморка, хозяин пнул валенком: «Пшла, окаянная! Развелось – житья нет!». В избе было жарко натоплено, пахло кислым. По земляном полу голым задом елозило дитя, ещё сколько-то притаились на полатях – забоялись чужих. Три худые злые бабы толклись у печи, мешая друг другу и тихо переругиваясь. За печью шуршали тараканы. На широкой лавке, укрытый до самого носа облезлой овчиной, лежал и хрипел старый дед – может, помирал уже, может, просто спал. Рядом в плетёной корзине копошилась курица. Всюду валялось нечистое тряпьё и солома, из бревенчатых стен торчала пакля, в щели дуло. Из-под веника выглядывал мохнатый, перепачканный в муке клетник, строил гадкие рожи.

Иван Агафонович, прежде в деревенских избах не бывавший (постоялые дворы не в счёт), сперва вообразил, что наблюдает типичную картину народной жизни, но изменил мнение, когда каторжник за спиной шепнул с осуждением: «Ну, чисто берлога! Присесть и то негде!»

А Титу Ардалионовичу это безотрадное зрелище вдруг навеяло приятные воспоминания из детства. Тогда они проводили лето в маленьком дедушкином именьице, и мать как-то взяла его навестить после родов бывшую свою горничную, удачно выданную замуж за красавца-кузнеца.

Там тоже была изба, и не сказать, что богатая, и народу в ней обитало, как показалось маленькому Титушке, великое множество. Но стены сложены были из янтарных брёвен, пол выскоблен до белизны и устлан полосатыми домоткаными дорожками, на оконце белели занавески и алели гераниумы, стол украшала скатерть, вышитая крестом, под потолком на длинных полках-воронцах розовела круглыми боками чистая глиняная посуда. В берестяной люльке качался младенец, тоже розовый. Старшие дети (не горничной, а ятровки[96]96
  Ятровка – жена брата мужа.


[Закрыть] её) бегали хоть и бесштанные да босые, зато в стираных рубашках и причёсанные гребнем. И пахло в той избе тёплым хлебом, свежими яблоками и борщом… «Ведь один народ, одна страна – отчего же живут так по-разному?» – задался философским вопросом Удальцев.

Романа Григорьевича же беспокоили вопросы более практического свойства: где тут можно расположиться, да как бы так исхитриться, чтобы не нахватать вшей или блох?

– Тесно у нас, господа хорошие, ох, тесно, – сокрушённо закивал хозяин, будто прочитав его мысли. – Семеро по лавкам – точно про нас сказано… Но таким важным гостям мы завсегда рады, уж сумеем угодить. Проходите, господа, вот туточки вас разместим, в лучшем виде ночуете!

Оказалось, в избе имеется ещё одно помещение, теснее первого, но выгодно отличающееся если не чистотой, то вполовину меньшей захламлённостью. Пожалуй, это была хозяйская спальня – из обстановки имелась лишь широченная городская кровать под лоскутным покрывалом, да длинный сундук, покрытый большим круглым половиком – никакая другая мебель здесь просто не могла поместиться. Пол тоже был земляной, но застелен старым одеялом. Другое одеяло – маленькое, детское висело на окне, чтоб не дуло. От одеял пахло несвежим. В углу имелось поганое ведро.

– Туточки, господа, отдыхайте на мягоньком, – ворковал хозяин. – А я девке велю – ужин вам соберёт… Дочка! А ну, обслужи гостей… – крикнул он уже с порога, и затворил за собой скрипучую перекошенную дверь.

– Я так мыслю, ужинать нам тут ничего окромя хлеба не надо, – зашептал каторжный, едва они остались одни. – Оно, конечно, жрать охота, да больно уж нечисто живут. А по весне у них тут, в Омёте, трое от холеры померло – далеко ли до беды?

Близко была беда, ох, близко! Да только совсем другая, непредвиденная…

Она вошла, держа в руках горшок с кашей и большой краюхой хлеба, пристроенной сверху – невысокая, худая, закутанная в рваный плат. Лица не показывала – смотрела в пол. Поставила ношу на сундук, прошелестела чуть слышно:

– Откушайте, господа, чем боги послали, – и тенью выскользнула вон, никто на неё внимания не обратил.

Вняв совету бывалого человека, съели хлеб, а кашу не тронули, составили горшок на пол. Хоть и стемнело на улице, время было не позднее. Но от нечего делать устроились спать: господа втроём поперёк хозяйской кровати, мужик на сундуке. Заснули быстро, все, кроме Романа Григорьевича. Вот ведь странность – в санях глаза слипались, боялся задремать – а в тепле да на постели сон как рукой сняло. И на душе возникла не то тревога, не то просто тоска.

Сколько-то он лежал тихо, вслушиваясь в чужие звуки за стеной – там ещё не ложились. Потом совсем измучился, сел, нашарил в темноте сапоги – выйти из духоты на воздух, может, тогда сон придёт.

Вдруг снова отворилась дверь – тихо, без малейшего скрипа – вот чудо! Кто-то крупный куда больше кикиморы или клетника, быстро прошмыгнул в комнату, стал у стены. Роману Григорьевичу сделалось совсем жутко, он чиркнул спичкой…

Это была она. Та девка, что приносила ужин. Свет её испугал, она вздрогнула, подняла глаза…

Всё. Как пишут в любовных романах, «он понял, что погиб». Какая Лизанька? Какая Екатерина Рюриковна? Разве они существуют на этом свете? А если существуют, то зачем? Для кого? Уж во всяком случае, не для Ивенского Романа Григорьевича, потому что ему теперь никого другого не надобно. Он даже не подозревал, что бывает в природе такая красота. Он смотрел на эту красоту молча, как самый блаженный из идиотиков, и она смотрела на него, на бледном тонком лице лихорадочно горели огромные чёрные глаза.

Сколько это могло продолжаться? Надо было что-то сделать, хотя бы заговорить, и он заговорил. Спросил совершенно неромантическую глупость:

– Для чего ты здесь?

– Пришла посуду забрать, – еле слышно откликнулась она. И вдруг, будто поддавшись внезапному внутреннему порыву, бросилась к нему, схватила тонкими пальцами за плечи, зашептала отчаянно.

– Бегите! Барин, скорее отсюда, вам нельзя здесь оставаться! Вы погибнете, погибнете! Бегите в окно!

Он поверил ей сразу. Он не стал тратить время на расспросы, только бросил через плечо, уже тормоша спящих.

– Ты с нами?

– Нет! – она отшатнулась, будто испугавшись вопроса. – Я не должна! Бегите! Только тише, тише… И скорее же! Поспешайте!

Спросонья люди удивительно плохо соображают и мучительно медленно сбираются. Каторжник был ещё ничего, а Удальцев с Листуновым в спешке никак не находили своих вещей и не попадали в рукава.

– Готовы? Уходим!

Роман Григорьевич подскочил к окну, рывком сдёрнул одеяло. Квадрат лунного света упал на пол. И в этот миг издали, с улицы, донёсся протяжный, леденящий душу вой.

– Поздно! – выдохнула она.

Роман Григорьевич, занятый выламыванием рамы, обернулся на голос, и УВИДЕЛ. Увидел, как вспыхивают жёлтым огнём чёрные глаза, как нежное, благородное словно у настоящей барышни лицо вытягивается в острую мохнатую морду.

– Бежим!!!

Окно было узко – еле протиснулись, застревая плечами. Первым бежал каторжник – отвязывать лошадей. Ивенский – последний. Ему пришлось увидеть такое, что лучше бы не видеть никогда. Одно дело – оборачиваться волком самому, и совсем другое – наблюдать за превращением со стороны. В тот миг, когда Роман Григорьевич вывалился из окна в снег, она уже была зверем.

– Я вернусь за тобой – крикнул он ей.

Сани летели во весь опор, лошадей не надо было погонять. Стая неслась по следу, стая нагоняла.

– Не уйдём! – взвыл каторжник.

Агенты палили из трёх стволов – но что оборотням стальные пули?

Стая окружала.

Что может один волк против стаи волков? Об этом Роман Григорьевич думать не стал. С необыкновенной силой – еле выдернули потом – вогнал нож в днище саней, сбросил одежду, какую успел (ничего, на волках тоже болтались какие-то тряпки). Кувыркнулся в прыжке, зверем свалился в сугроб. И стал один против стаи.

Стая остановилась. Волки замерли, низко опустив головы – чуяли сильного. Только одна волчица, совсем молоденькая, припала на передние лапы и счастливо взвизгнула: свой!

А ещё был вожак. Он тоже привык считать себя сильным. Никогда прежде Роману Григорьевичу не доводилось драться зубами и когтями. Он нахватался ртом чужой шерсти и крови – это было ужасно. Зато зубы и когти помогали против оборотней не хуже серебряных пуль. И бежал, бежал по полю бывший вожак, оставляя кровавый след. Сперва на четырёх ногах, потом на двух. И стая бежала за ним. Последней была молоденькая волчица со светлой шерстью. Она не хотела уходить и часто оборачивалась.

Поскуливая и пошатываясь, Роман Григорьевич добрёл до саней. Через нож не кувыркнулся – перевалился кое-как, упал на спину. Без шерсти сразу стало холодно. Принялся одеваться – прокушенные руки почти не слушались и распухали на глазах, болело порванное плечо.

– Это что же такое, барин? Ты, выходит, оборотень? – спросил каторжный тихо.

– Я ведьмак, – с большим достоинством возразил агент Ивенский, стараясь не очень лязгать зубами. – Оборотничество – это своего рода зараза, она пришла к нам из Европы. Оборотень становится зверем против воли своей, когда на небе полная луна, и, обернувшись, перестаёт соображать как человек. Я же превращаюсь в волка по собственному желанию, при этом сохраняю ясность мысли и членораздельную речь… – он нарочно говорил длинно, ему казалось, стоит только замолчать – и сразу умрёшь. – Это надо же – в наше время, в каких-то сорока верстах от губернского города – и целое гнездо оборотней! Куда только смотрят местные власти? Ну, ничего, я на них управу найду! (На оборотней, или на власть?)

– Егерей надо прислать, – сердито вторил Листунов. – Пусть постреляют всех!

Тут Роман Григорьевич вдруг совсем побледнел, изменился в лице. Пальмирец даже испугался.

– Батюшки! Что это с вами? Вам дурно?

Но Ивенский уже взял себя в руки, нашёл отговорку.

– Укусы больно, не могу больше терпеть! – в этом он против истины не грешил, раны действительно отчаянно болели. – Иван Агафонович, где ваша фляжка? Придётся позаимствовать немного водички, тем более что Её Высочество пока ещё не прибило.

– Пожалуйста, – Листунов завозился. – Сейчас, одну минуточку… – он засуетился сильнее. – Сейчас, сейчас… Да где же она?!

– Потерял! – ахнул Удальцев. – Опять!

– Что значит «опять»?! Когда я что терял? – возмутился пальмирец.

– А револьвер на Буяне?

Вольно же им было переругиваться, когда начальство помирает!

Фляжка не нашлась. Скорее всего, выпала из кармана, когда они переворачивались в санях, может в первый раз, может во второй. Цел был малый алатырь, значит, Её Высочеству, пока ещё не прибитому, беда не грозила. С агентом Ивенским сложнее – он не был уверен, что доживёт до утра. Целая ночь, долгая ночь нужна была, чтобы простая колодезная водица стала живой водою.

Это была одна из худших ночей в жизни Романа Григорьевича. Было ему совсем плохо: жар начался, и укусы дёргало так, что даже спать не мог. Лежал на широкой лавке в какой-то красавской избёнке, смотрел в низкий потолок, думал разное. Где-то поодаль посапывали подчинённые, и он даже рад был, что не увидят, как он помрёт. Зато рядом сидел каторжный, гладил по голове и давал попить. Ему можно было жаловаться.

– Дядька Семён, я, когда дрался, нахватался чужой шерсти ртом.

– И что ж, – умиротворяюще журчал тот в ответ. – Всяко бывает в жизни. Я как второй раз в бега подался, так и ухнул в гнилое болото, насилу выполз. Помню, полон рот тины, аж носом полезло, и червяк какой-то на зуб попал, а может, и пиявка то была – сидит во рту и шавелится. Потом неделю с неё поносом маялся. А шерсть что, шерсть ерунда, плюнул – и нету…

Потрескивает свечка, подвывает ветерок в трубе, кто-то вздыхает за стеной… Томно, тоскливо.

– Дядька Семён, я скоро умру?

– Ну-у, придумал! Зачем же тебе помирать? Конечно, будет болеть, раз зверь подрал. Кошка, бывает, царапнет – и то разнесёт вдвое, а тут целый волк! Да только кто ж с этого помирает? Никто! Вот кабы горло перегрыз – тогда другое дело, тогда бы я первый тебе сказал: пора, барин, на тот свет собираться! А теперь – нет, не время… На-ко лучше ещё водички хлебни. Давай лицо оботру холодненьким… Полегше стало? Ну, то-то. А то выдумал он помирать!

Светит луна в окошко – круглая, полная – хорошо на такую выть.

– Дядька Семён, ведь меня оборотень кусил. Я тоже оборотнем стану, вдобавок к ведьмаку?

– Да как же ты им станешь, ежели ведьмак оборотня сильнее? Слабое-то колдовство на сильное не ложится, нешто не учили тебя в гимназиях твоих?

– Учили, забыл… Ай!

– Да ты не вертись, смирно лежи. Вот, опять кровь пошла. Погоди-ка, промокну…

Ходит сон по лавочке, а дрёма-то по полу. Все спят в избе – не спят сыскной с каторжным.

– Дядька Семён, хочу забрать её оттуда! Не надо ей там быть.

– Кого забрать, мил человек?

– Девчонку, что нас предупредила. В жёны её возьму.

– Вот те на! Как же ты возьмёшь её, когда сам дворянского звания человек, а она девка деревенская? И думать забудь, мой тебе совет. Это уж давно замечено: как благородный с простой сойдётся, или наоборот – так ни тому, ни другому счастья нет, горе одно!

– Почему?

– Да потому что один другому не ровня. Боги разными создали, разную судьбу назначили – негоже против их воли идти.

– Мы ровня с ней. Она волк, я волк – мы два зверя.

– Эх, милый! Звери – они тоже разные бывают. Разве кто борзую, или там, гончую какую с дворнягой простой сводит? То-то. Забудь ту девку, забудь! Не то и её, и себя погубишь, уж я знаю.

– Ведь я даже имени её не спросил…

– Вот и ладно. Забудется скорей.

Догорает свеча, оплывет на стол. Слабый-слабый, брезжит за окнами рассвет.

– Дядька Семён! Я тебе заплачу хорошо, ты завтра поезжай опять в Омёт. Днём-то волки не тронут.

– Да зачем же мне ехать туда, скажи на милость? Дрянное сельцо, бог с ним совсем.

– Нет, ты поезжай. Предупреди их. Скажи, пусть уходят с места, не мешкая. Пусть бегут за Волгу, в степь. Ведь я доложить обязан про оборотнево гнездо. А не я, так Листунов… Придут егеря, постреляют всех. И её убьют.

– Не убьют, что ты! Поеду, предупрежу. А ты поспи, поспи хоть часок, горюшко моё. Ведь извёлся совсем за ночь!

Рассвело. Поспела живая вода – закрылись, затянулись на глазах рваные раны, и жар спал.

А дядьке Семёну сколько ни лили на ногу – почти полведра – так и не помогло, так и остался хромым. Видно, много в жизни грешил. Правда, другая хворь, что заводится, когда долго человек сидит или наоборот, тяжёлое поднимает – та напрочь сошла, как и не было. Но о ней старый каторжник господам рассказывать не стал, постыдился.

Армейское начальство обрадовалось сыскным, как дорогим родственникам. Оно ни малейшего представления не имело о том, как следует воевать с бессмертными, и счастливо было, что кто-то другой готов взять эту ответственность на себя. Так что к чёрной горе их доставили в генеральских санях. А розвальни Сеньки Хромого выкатились на большую дорогу, да за лесочком незаметно свернули на Омёт.

…Она вырастала в чистом поле – гладкая как стекло, чёрная и зловещая. Очертаниями своими больше всего напоминала огромную морковь, воткнутую в землю обратным концом. В природе никогда не бывает таких узких и острых гор – они не могут существовать по физическим законам.

– Ох, высоченная! – Удальцев, запрокинув голову, разглядывал чёрную башню на вершине и невольно любовался – была в ней особая, мрачная красота, пугающая и притягивающая одновременно, жаль будет, когда рухнет. – Не представляю, как мы туда заберёмся? – и ответил сам себе. – Верёвка нужна! Если спустить сверху длинную предлинную верёвку…

«Сущее мальчишество! – усмехнулся про себя Листунов. – Верёвки, скалы, приключения…» А вслух сказал.

– Чтобы спустить сверху длинную-предлинную верёвку, надо сначала поднять таковую наверх.

Некоторое время Тит Ардалионович молчал, обдумывая его слова. Потом заговорил, осторожно, но многозначительно косясь на Романа Григорьевича:

– Моя нянька Агафья рассказывала, что ведьмаки умеют оборачиваться не только зверьми, но и птицами…

– А я не умею! – отрезал Ивенский твёрдо. – Хватит с меня и волка. В конце концов, мы в семьдесят четвёртом веке живём, или в княжеской Руси? У военных наверняка найдётся разведывательный аэростат, а ещё лучше дирижабль. А если нет – велим, чтобы обеспечили. Должна же от них быть хоть какая-то польза?

– Замечательно! – совсем по-детски просиял Тит Ардалионович. Конечно, ему было бы очень интересно узнать, сумеет ли его начальник стать птицей, или нет. Однако, полёт на аэростате или, того лучше, дирижабле, обещал стать куда более захватывающим событием.

Листунов же скептически заметил, что нет в этом ровным счётом ничего замечательного, потому что если Бессмертный чуть не угробил их на земле, то сделать это воздухе ему не составит ни малейшего труда. Тогда Роман Григорьевич потребовал от пальмирца альтернативных предложений; тот сник и умолк.

Аэростата дожидались три дня (для доставки дирижабля потребовалось бы полторы недели – слишком долгий срок). Жили в отличном, генеральском военном шатре с печкой и раскладными походными койками – это вам не грязная деревенская изба. Офицеры, просидевшие под горой полмесяца и наблюдавшие сокрушительный разгром своего войска, разительно отличались от самоуверенных наглецов из вагона; к сыскным они проявляли исключительное уважение и доброжелательность. Однако, Тита Ардалионовича не покидало неприятное ощущение, что на них смотрят, как на смертников, и за любезным обращением скрывается жалость. Вроде как порадовать хотят напоследок.

Заняться было нечем, время тянулось долго.

Листунов ходил играть в штосс, ему везло, и за спиной шептались, что это не к добру.

Тит Ардалионович часами самоотверженно торчал на морозе, наблюдая за башней. Всё пытался установить, нет ли каких признаков, указывающих, дома её хозяин, или в отлучке. Но случайно разговорился с молодым саратовским магом, и тот объяснил: чародею такой силы, что успел накопить Бессмертный, ничего не стоит практически одновременно находиться сразу в нескольких местах, поэтому об отлучке как таковой речи вести не приходится. Удальцев расстроился и тоже пошёл играть. Но тут же спустил тридцать рублей, расстроился ещё больше, забился в шатёр и там читал бесконечный скучный роман под названием «Пальмирские трущобы» – кто-то из офицеров одолжил.

Роман Григорьевич обретался тут же, в настроении самом мрачном. Подчинённые приписывали его дурное расположение духа нездоровью. На самом же деле, живая вода исцелила его полностью, оставив лишь лёгкую слабость, должно быть, в наказание за какие-то грехи. Причина меланхолии крылась в другом – он думал о Бессмертном. В голову вдруг запала совсем неподходящая мысль: каково это – знать, что жизнь твоя, в буквальном смысле слова, находится в руках врага? Такая тонкая, такая хрупкая, так легко её сломать – и тогда опять смерть, опять небытие… До тех пор, пока кто-то вновь не нарушит твоё посмертие ради собственных корыстных интересов. Быть сильнейшим колдуном этого мира, и одновременно безвольной марионеткой в чужой игре – это ли не подлинная трагедия? Право, есть за что возненавидеть род людской!