Текст книги ""Фантастика 2023-159". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ирина Шевченко

Но оказалось, нет никакого стыда – не он один проспал. Не он один попытался узнать конец сказки о молодом ведьмаке и его румяном помощнике.

Дольше всех продержался Ивенский: узнал о том, как нежить заморская, долгоногая, хотела ведьмака Романа Григорьевича пожрать, ан не вышло, токмо зубами лязгнула да убралась восвояси. Листунова сон одолел в тот момент, когда добрый молодец Иван (не царевич, и не шибко дурак) вошёл в расписной терем, глядь – а на полу мертвец. Удальцев захватил немногим больше: неласковую встречу Ивана-служилого человека с «гостями столичными».

– В общем, мы всё проворонили, – подвёл итог Роман Григорьевич. – Повезло ещё, что нас никто не пожрал сонными. Давайте караулить дорогу, а то и её упустим.

Караулили до полудня, голодные и злые – дорога не проявилась, радужные надежды Тита Ардалионовича не оправдались. Вдобавок, стала нестерпимо мучить жажда – оно и неудивительно, со вчерашнего утра во рту капли не было.

– Интересно, живую воду можно пить? – просипел Удальцев. Пересохшее горло щипало, язык еле ворочался. «Эх, такая роса утром лежала на траве – как не догадался слизнуть?»

Ивенский пожал плечами.

– Кто её знает? Надо попробовать. Бог даст, не отравимся, живая всё-таки. Не от жажды же помирать?

Взял у Листунова фляжку, храбро сделал глоток… и тут же принялся фыркать и отплёвываться. Сама вода на вкус оказалась солёной, как кровь, а из каждого Роман Григоричева плевка зародилось по лягушке.

– Ну-ка, я попробую, – Листунов забрал фляжку назад. – Может, она только ведьмакам не подходит, а для простых людей сгодится?

Но результат был тот же самый, правда, обошлось без лягушек. Да ещё пришлось бежать к камню, пополнять так бездарно израсходованный запас.

– Мы умрём, – понял Удальцев. – Умрём от жажды и голода, на необитаемом острове посреди моря-окияна. Нам отсюда никогда не выбраться, уж я чувствую!

– Выберемся как-нибудь, – Роман Григорьевич решил его утешить, хотя сам не очень-то верил своим словам. – Этот волхв – вдруг он не такой уж душегуб, как кажется? Спохватится, что нас давно нет, и выведет. Или какой-нибудь маг явится за живой водой – где-то же они её добывают на продажу? Голод нам, кстати, не грозит – во-он, видите, внизу чернеет? Это мидии. А в лесу наверняка есть ягоды или грибы. И вода тоже должна быть, раз деревья растут. Если не найдём родника или ручья – будем рыть колодец. Утром выпадет роса. А то ещё дождик может пойти… – он тоскливо взглянул в небо: голубое, ни облачка.

– Угу, – сардонически усмехнулся Иван Агафонович. – Прямо таки «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо»! Господин коллежский советник будет нашим Робинзоном, а мы – его Пятницами. Как в той пословице, про семь пятниц на неделе… – он с раздражением пнул ногой камень, тот сорвался с обрыва, вызвав маленький, но шумный обвал. – Эх, жаль, поздно заметили, что дорога пропала! Иначе можно было бы спросить про обратный путь у змеи.

– И ничего не поздно! – Тит Ардалионович взвился с места, окрылённый. – Кто мешает нам теперь же пойти к змее? Отгадаем загадки и тоже получим право на вопрос!

– А если не отгадаем? – герой Иван его энтузиазма не разделял и помирать от огня либо металла не хотел, уж лучше от голода и жажды. Во-первых, если ты успел достаточно помучиться, не так жалко будет расставаться с жизнью, рассуждал он. Во-вторых, обстоятельства всегда могут измениться в лучшую сторону, нужно только дождаться этого момента. Поэтому не стоит торопить события и напрасно рисковать.

Но Удальцев гнул своё: нечего ждать, надо рискнуть, по очереди. Кинуть жребий, и…

– Не надо ничего кидать. И рисковать не надо, – вдруг перебил Ивенский голосом тихим и странным. – Давайте-ка лучше вспомним народные предания. Когда Иван-царевич отправлялся на поиски кощеевой филактерии – как он попадал на остров? Буян, Рюген – неважно. На лодке приплывал, или, может быть на корабле? Что об этом сказано?

Тит Ардалионович покрутил головой.

– Ничего не сказано. В преданиях нет ни про лодку, ни про корабль. Иван просто шёл себе, шёл лесом, куда клубочек катится, и вышел к дубу заветному. Всё.

– Вот! – чему-то ужасно обрадовался Роман Григорьевич. – Понимаете теперь?

– Нет! – откликнулись «Пятницы» хором, они ещё были слишком увлечены собственным спором, чтобы думать о чём-то другом.

– Неужели? Вы только задумайтесь: шёл человек лесом, а оказался на острове посередь моря-окияна – как такое возможно? А змея Гарафена мне что сказала? «Отчего три стороны Буяна-острова голые, а одна сплошь лесом покрыта» – вот о чем я должен был её спросить! Лес, господа! Дорога с острова лежит через лес!

– Да ведь мы же его вчера обошли вдоль берега! Нет там никакой дороги, одно море кругом, – воображение Ивана Агафоновича нарисовало этакий узенький перешеек, соединяющий Буян с материком. Перешейка действительно не было.

– Есть! – отрезал Ивенский с великолепной уверенностью. – Достаточно на сегодня полемики, господа, решение принято. Собирайтесь, мы идём в лес. – Роман Григорьевич умел быть либеральным с подчинёнными, но и приказывать тоже умел.

Чем дальше в лес, тем очевиднее становилось, что их высокоблагородие были правы.

Если смотреть снаружи, то ельником на Буяне была покрыта совсем небольшая площадь: примерно четыре версты вдоль, пара поперёк. Её и лесом-то трудно было назвать, скорее уж, рощей. По убеждению, впавшего в нездоровый скепсис Листунова, они должны были пересечь её с запада на восток и выйти к побережью моря-окияна за полчаса, если не раньше.

Но прошли полчаса, и час, и другой, и третий. Уж и солнце начинало клониться к закату, а лес – именно лес, какая там роща! – и не думал заканчиваться, наоборот, становился всё гуще, всё непрогляднее.

Здесь было душно, тенисто и влажно. Множество ручейков с ржаво-бурыми бережками встречалось на пути – наконец-то удалось утолить жажду. Высоко над головой шумели плотно сомкнутые кроны янтарных сосен и седых замшелых елей, под ногами пружинил мох. Участками шли полосы сплошного валежника – будто некая злая сила нарочно возводила поперёк леса преграды. Особенное же беспокойство путникам доставляли заросли дикой малины. Ягод на ней не росло, а длинные колючие плети цеплялись за бельё, царапали руки.

Ягод в этом лесу не было вообще никаких. Попадались грибы, но поди, догадайся, съедобные или поганые? Будучи жителями сугубо городскими, наши герои плоховато разбирались в грибах. Листунов, к примеру, знал лисичку, маслёнок, рыжик и боровик. Удальцев мог продолжить этот перечень подберёзовиком, подосиновиком и груздём – в детстве ему доводилось ходить по грибы, когда гостил у дядюшки, в его маленьком Симбирском имении. Роман Григорьевич такого опыта не имел, зато он знал точно: если обратная сторона грибной шляпки похожа на губку – таким грибом отравиться нельзя. Но им, как на грех, попадались исключительно пластинчатые грибы. Из них одна половина была опознана как мухоморы, вторая тоже доверия не внушала, хотя Удальцеву казалось, что это сыроежки, и он тянулся попробовать. Но Роман Григорьевич ему запретил.

– Мы ещё не настолько оголодали, чтобы рисковать жизнью, – сказал он. – Главное, воды вокруг достаточно, а без пищи человек может прожить целый месяц.

Тит Ардалионович ему не поверил и предложил поохотиться на зайцев или глухарей из револьвера, благо, и те, и другие в здешнем лесу водились в изобилии. И снова у господина Ивенского нашлись возражения.

– Мы ещё не настолько оголодали, чтобы поедать сырую дичь. Огня-то у нас нет, и патронов мало. Не стоит тратить их понапрасну, неизвестно, что ждёт нас впереди.

Да, не было у них собой ни огня, ни запасных патронов – вообще ничего, кроме верхней одежды и кошелей с деньгами и бумагами, в сложившемся положении совершенно бесполезных. Саквояжи с дорожными принадлежностями остались там, на Рюгене, в маленькой гостинничке мыса Арконы – кто мог предположить, что путешествие на Буян так затянется? Особенно по этому поводу переживал Тит Ардалионович – он жалел не об утрате личных вещей, а о тех чудесных маленьких подарочках, что вёз с кленовской ярмарки. Он их с такой любовью выбирал, представлял, как будут рады родные – а теперь всё пропало!

К счастью, стоило ему высказать сожаления вслух, как мудрый начальник его утешил.

– Зря вы расстраиваетесь, Удальцев. Из германской гостиницы ничто просто так пропасть не может. Выберемся из заколдованных мест, вернёмся в Россию – дадим телеграмму на Рюген, чтобы наш багаж выслали по почте. Не исключено даже, что это будет сделано и без нас – у меня в вещах записная книжка с москов-градским адресом… Какое счастье, что я не оставил там письмо для папеньки от герцога! – вспомнил он. – Нехорошо, если бы оно угодило в чужие руки!

Такие слова совершенно успокоили агента Удальцева, и снова пришли мысли о еде.

– Дикие туземцы Южной Америки умеют добывать огонь трением, – вспомнил он.

– О-о, даже не пытайтесь! – вмешался Листунов, видя, куда тот клонит. – В гимназические годы я посвятил подобному эксперименту не час и не два. Пролил семь потов, но не добился даже самого лёгкого дымка. Должно быть, у туземцев есть какой-то секрет, не ведомый белым людям.

– Тогда двояковыпуклая линза! Если вынуть стёкла из наших часов, скрепить края смолой, внутрь налить воды…

– Это можно сделать не раньше завтрашнего утра. Взгляните на небо – уже темнеет.

Удальцев взглянул – и понял, что ночевать в тёмном лесу ему совсем не хочется, особенно если вспомнить, как выло в нём прошлой ночью. Нет, они непременно должны развести костёр – он отгонит и злого зверя, и поганую нечисть.

– Остаётся магия! – заключил он. – Нас в гимназии учили. Эх, сейчас попробую!

… Да, это было слишком самонадеянно, только зря опозорился перед Листуновым. Целый сноп красивых ярких, но холодных как бенгальский огонь искр высыпался с ладони горе-мага, а сам он, не выдержав непривычного напряжения, повалился без чувств в мох. Когда очнулся, Роман Григорьевич его отругал:

– Вы меня больше так не пугайте! Я решил, вы умерли! Зажечь от магического огня живое пламя почти невозможно, такой фокус даже покойному Понурову с Контоккайненом вряд ли удался бы, не то что нам с вами! Неужели вам в гимназии не объясняли?

Объясняли – запоздало раскаялся Тит Ардалионович, и новых экспериментов не предпринимал.

Ужасной, ужасной вышла ночь.

Круглый белый диск выкатился в чёрное небо, и волки завыли вокруг.

Тогда Роман Григорьевич, не долго думая, загнал подчинённых на сосну, велел привязаться покрепче к ветвям, а сам остался внизу – сторожить. И до самого рассвета терзался противоречием. С одной стороны, луна светила так славно, такими волнующими, за душу берущими звуками был наполнен ночной лес… С другой стороны, разве годится, чтобы чиновник шестого класса, агент Особой канцелярии выл на луну, да ещё при подчинённых? Вот она – тяжкая доля ведьмака!

Двоим на дереве пришлось не легче. Дивное и дикое творилось вокруг.

Леший бродил-скрипел, чертыхался по-византийски. Зеленющий, сам пень-пнём, а слова дурные знает.

Бабы порченые, голые, скакали во мху – срам смотреть. Затесался один, снизу мужик, а голова медвежья, бабы ф-р-ру – врассыпную, змеями расползлись, под корягами схоронились: не замай! Как ломился через чащу индрик-зверь, землю колыхал, сучьями трещал, дерева с корнем выламывал – чуть не передавил болезных.

Потом полезли валом: лесавки, листотясы, дупляные, моховые, корневые, поганые, кущаники, травяники, манило с водилой, щекотун с полуверицей. Пущевик, лешему брат, тоже явился не запылился, кустом колючим прикинулся: «Что тут без меня?» Духи лесные ему рады, такой подняли крик – чуть луна с небес не свалилась. Ай, ай, куда станет чиновник шестого класса выть? Ничего, удержалась, облачком утёрлась, правым глазом мигнула – войте, кому люба!

Воют, воют.

Там, вдали, зарёй полыхнуло. Да разве нынче купальская ночь? А нам в лесу закон не писан, когда заветной ночи быть, когда папороту цвесть! Свет розовый разливается, к себе манит – а не ходи, сгинешь безымянный. Как ухнет филин, так и сгинешь, он птица ночная, ему тайны ведомы. Боязно? То-то!

А дальше – того злее. Вздыбились мхи, взбурлили болотища – встало навьё из забытых могил, косточками погромыхивает. Куш, братцы, куш, сестрицы! Сыскные на сосне сидят, нынче сыскными обедаем – то-то радости! Ходит навьё кругом, ведьмака сторожится. У ведьмака глаз жёлтый, огнём светит – навьё так не умеет. Ну, заплакали, убрались, обратно полегли голодные, лешему на потеху. Не любит зелёный, когда его мхи ворошат, сердится.

Полегло навьё – бояться некого. Спускалась с седьмого неба птица Гамаюн, садилась на ель про грядущее петь, и всё-то убивалась: мор будет, и глад будет, и брат на брата пойдёт. Ах, Русь, Русь, ждёт тебя доля го-о-рькая! Леший на неё посохом: не вещай в моём лесу, я здесь хозяин. Ну, и она убралась. А как летела – перо уронила, из пера родился рыжий петух, кукарекнул. Тут край солнца показался – всё и пропало.

И никак невозможно стало понять, где был сон, где явь, где морок лесной. «Вот так и сходят люди с ума, – понял Роман Григорьевич. – Больше не стану жёлтым глазом светить, мне не к лицу!»

Мешком свалились с сосны Удальцев с Листуновым – уж и не чаяли в живых остаться. Полегли досыпать в мох, в росу – хоть пару часов ещё отдохнуть после ночного безобразия Роман Григорьевич свернулся рядом, под боком – он мохнатый, ему хорошо. Проспали до самого света, уж и роса подсохнуть успела. А как проснулись, проморгались – тут и открылась им тропа.

Может, такая награда полагалась тому, кто в первую ночь выжил и рассудка не лишился. Может, так было заведено богами или иными силами, управляющими зачарованным лесом.

Тропа была узкая, заросшая, годами нехоженая – но всё-таки была. И значит, куда-то вела. В том, что не звериная она, а человеком протоптанная, сомнений не осталось после того, как стали попадаться на ней каменные столбы-бабы, каких немало разбросано по степям, а в простом лесу обычно и не встретишь. Было они невысокими – в аршин, и очень грубыми: лицо едва намечено, кое-какие следы обработки видны выше пояса, а ниже – дикий камень. Некоторые и вовсе повалились от времени, замшели, запестрели пятнами лишайника – будто жёлтыми язвами покрылись. Но расположены были регулярно: час отшагал – баба, второй час – вторая… Это если по тропе шагал, не сбиваясь с пути. А сделать это было не так-то просто. Местами она совсем исчезала в зарослях молодого кустарника, пряталось под буреломом, тонула в болотцах – поди, отыщи.

Отыскивал Ивенский, по запаху. Пахла тропа едва уловимо, но по особенному – чем-то человеческим. Из-за этого перевёртываться туда-обратно приходилось по семь раз на дню. Процедура эта Роману Григорьевичу на пользу не шла: голова кружилась, тошнить начинало, в движениях появлялась слабость. Впрочем, может не от перевёртывания вовсе, а от голода. Второй день, третий, четвёртый – а раздобыть еды не удавалось. Так, травки какие-то жевали, чтобы уж не совсем скучно было во рту, а какой с них прок? Был ещё момент – погнался Роман Григорьевич за зайцем. Как раз обернувшись был – тропу искал, а тут русак чуть не под ноги (то бишь, лапы) сунулся, ну и не выдержали волчьи нервы… Ох. Спасибо, подчинённых рядом не было, без свидетелей опозорился. Зайцу что, заяц – житель лесной, стреканул – не догонишь. А чиновник шестого класса по лесу бегать не привык, на охоту даже в человеческом облике не выходил, не то что в волчьем. Запнулся за корягу, полетел кубарем, головой в сосновый ствол – не столько больно, сколько обидно. Да ещё заяц над ним с дальнего пня насмеялся: «Экий в нашем лесу охотничек завёлся! Ну, теперь держись, братцы!» Роман Григорьевич сначала решил, что это ему от сотрясения организма мерещится. Потом подумалось: «Сам волком бегаю – это меня не удивляет. А что заяц человеческим голосом заговорил, поверить не могу. Где логика?» Ну, поверил. И зайцу крикнул: «Да тьфу! Знал бы, что ты говорящий, вовсе за тобой не погнался бы. Я такую пакость не ем!» Тогда заяц развернулся и ушёл – должно быть, обиделся. А Роман Григорьевич больше охотиться не пытался, мучился голодом наравне со всеми.

Облегчение вышло на пятый день.

…Изба стояла шагах в десяти от тропы, и ноги у неё были самые то ни на есть куриные. Но никакого частокола с черепами вокруг не наблюдалось. Удальцева это разочаровало, Листунова обнадёжило, а Роман Григорьевич сказал:

– Есть забор, нет забора – какая нам разница, господа? Лишь бы внутри была еда.

– Верно! – хлопнул себя по лбу герой Иван. – Это ж бабы-яги изба! Она всегда путника накормит-напоит, в баньке выпарит и спать уложит!

– Или посадит в печь, а потом на косточках покатается-поваляется! – ехидно возразил Тит Ардалионович, ему нравилось противоречить пальмирцу.

Но не случилось ни того, ни другого – изба оказалась пустой, похоже, хозяйка пребывала в длительной отлучке. Выяснить это удалось не сразу – изба смотрела дверью вбок.

– Избушка-избушка, стань по старому, как мать поставила! – торжественно воззвал Листунов. Постройка повернулась к нему задом – должно быть, именно так поставила её загадочная «мать». Тогда он испытал второй вариант: к лесу задом, ко мне передом. Но лес был кругом, и глуповатая изба принялась крутиться из стоны в сторону, она явно не могла определиться с направлением.

Не проще ли нам самим её обогнуть? – заметил Роман Григорьевич скептически и велел избе остановиться.

Дверь отворилась без особых усилий – воров хозяйка явно не стереглась. Внутри было давно не метено, печь не топлена, пахло сыростью, и гераниум на оконце завял. Свежей еды не нашлось, зато в ларе у печки удалось раздобыть несколько кругов сухого финнмаркского хлеба, мешочек гречневой крупы, берестяной коробок с солью и кусок пересохшей ягодной пастилы. И снова не обошлось без полемики, на этот раз её вызвала связка сушёных грибов, свисавшая с балки. Листунов хотел и её прихватить: наверняка, съедобные – не станет же яга собирать поганки? Ого, ещё как станет, заверил Тит Ардалионович, и Роман Григорьевич, уже порядком уставший от роли третейского судьи, заключил, что он прав, потому что рядом с грибной связкой висела вторая, из сушёных жаб, а от них и до поганок недалеко. И вообще, не исключено, что грибы были заготовлены не для еды, а для колдовства.

Кроме небольшого запаса провизии, из жилища лесной ведьмы пришлось умыкнуть маленький чугунный котелок, и – самое главное – огниво, обнаруженное на приступке у печи. Забегая вперёд, отметим, что именно эта находка позднее спасла им жизнь. А чтобы не угрызаться совестью и не прослыть ворами на весь Буян, в благодарность хозяйке оставили на столе девять старых мекленбургских талеров, две новые германские марки и пять серебряных рублей. По-хорошему, за такие деньги можно было бы выкупить избёнку целиком, со всем скарбом, если бы та стояла в какой-нибудь из российских деревень и не имела куриных ног. Чрезмерная щедрость наших героев объяснялась тем, что у них вообще не были уверенности в том, нуждается ли обитательница зачарованного леса в деньгах, имеют ли они для неё хоть какой-то смысл. Просто больше нечего было оставить взамен. Сами-то они уже успели познать истинную ценность самых обычных вещей, и особенно еды.

На шестой день стало ясно: они на верном пути. Лес вокруг начал стремительно меняться, на глазах погружаясь в осень, всё более и более глубокую. Уже и костюмы не приходилось тащить связанными в узел, и шинели становились нелишними. Если бы не огниво – плохо бы им пришлось холодными ночами. Когда лужи по краям схватываются тонким иглистым ледком, а с серых небес сыплет ледяная морось, от заката до рассвета на ветвях не высидишь – недолго насмерть закоченеть.

Правда, с огнивом они, привычные к шведским спичкам, поначалу намучились. Кресало обдирало пальцы, трут отсыревал и разгораться не хотел. Ну, ничего, приспособились, а трут стали носить под одеждой, к душе поближе. Зато костёр спасал и от стужи, и от нежити лесной. Последней, к слову, становилось всё меньше и меньше: не то расползалась по норам в преддверие зимы, не то ослабевали лесные чары. Такого безобразия, как в первую ночь, больше не повторялось. Духи лесные шуметь шумели, но на глаза не показывались. Только волки выли по-прежнему, и Роман Григорьевич продолжал оборачиваться. «А если явится голодная стая, и не испугается ни огня, ни выстрелов? – объяснял он спутникам. – Мне стольких волков, понятно, тоже не победить, но вдруг сумею с ними столковаться?» Ему не хотелось признаваться, что в волчьей шкуре, да на подстилке из шинели, спать гораздо теплее, чем в человеческом обличье. Правда, шинель потом безобразно воняет мокрой псиной, но в колдовском деле издержки неизбежны…

На девятый день кончился скудный запас еды, одновременно попряталась вся дичь. Единственного на всю округу тетерева не смог подстрелить Удальцев, промахнулся из-за дрожи в руках.

А на одиннадцатый (если не на двенадцатый, они уже начинали сбиваться со счёта) наступила зима. Они вошли в неё, будто переступив невидимую черту. Только что падал лёгкий снежок, таял на влажном мху. И вдруг разом, куда ни глянь, сугробы по пояс, лютая январская стужа, и вьюга кружит меж дерев, заметает стёжки-дорожки. Всё. Кончились чары Буяна, пожалуйте в родное отечество. Разве спасут от русской зимы дорожные европейские костюмы да отсыревшие, вставшие ледяным колом шинели? Разве выберется городской человек из незнакомого, нехоженого зимнего леса к спасительному жилью, до которого, может быть, не одна сотня вёрст пути? Ах, как же не хочется помирать, когда тебе нет и двадцати пяти!

Наверно, только поэтому они и не померли. И ещё благодаря краденому огниву – костры жгли, кое-как отогревались, а потом снова в путь, плелись час за часом, барахтаясь в снегу, и снова костёр, и снова снег, а к вечеру метель всё злее… А ночи им не пережить…

Должно быть, от долгого пребывания в звериной шкуре у Романа Григорьевича нечеловечески обострился слух. Сквозь вой пурги почудился ему далёкий звон колокольчика, тревожное ржание лошадей. Звуки шли спереди и немного слева.

– Бежим! Только бы успеть!

Бежали, падали, опять бежали… и вывалились кубарем с придорожного откоса на переметённый тракт, чуть не под копыта тройке вороных!

Ямщик что-то заорал, в панике хлестанул кнутом, лошади рванули вперёд.

– Стоять, зараза! – Роман Григорьевич выхватил револьвер, пальнул в воздух. Позже он с ужасом осознал, что, в отчаянном желании выжить, следующим выстрелом уложил бы насмерть несчастного ямщика, вообразившего, будто на него нападают разбойники. А что ещё он мог подумать о трех заиндевелых, облепленных снегом фигурах, выскочивших из лесу наперерез его саням?

К счастью, до крайностей не дошло, одного выстрела вышло достаточно. Сани остановились. Ямщик – худосочный, неказистый мужичонка средних лет, мешком свалился в снег, пал на колени, запричитал-заплакал.

– Ай, ай, господа-разбойнички, не погубите! Всё берите – и коней, и упряжь, и поклажу! И деньги, деньги – триста целковых барину везу! Всё отдам, токмо жизни не лишайте! Пожалейте бедных моих детушек, не оставьте сиротинушками! А я за вас богов стану молить, каких пожелаете, токмо по-ми-лосе-е-рдствуйте! – слезу пустил.

А у самого в санях под рогожей ружьё, ствол выглядывает – для красоты, что ли, положено? Носит же земля этаких трусов!

– Тьфу! – рассердился Роман Григорьевич. – Прекрати выть! Где ты видишь разбойников, когда мы из полиции? – потом ещё подумал: «Хоть и трус мужик, а видно, честный, не вор, если ему барские деньги доверены». Спросил уже мягче. – Говори, что это за место?

Тут мужичонка успокоился, приободрился – и сразу засуетился, захлопотал.

– Ай, ай, барин, ай, ваши благородия! Да вы ж прозябли совсем, закоченели, болезные! Скорее в сани полезайте, там полость медвежья есть! Что ж вы по зиме так худо одемши? А место – оно известно, какое место, Муромский тракт он и есть. До самого Мурома сорок вёрст, а тут неподалёку постоялый двор, вмиг вас туда домчу!.. Ах, да что ж такое делается, как же вас угораздило? Разве можно по нашим муромским лесам зимой, да без ладной одёжи? Ложитеся, ложитеся тесней, ваши благородия, а я вас укрою…

Он был человеком дорожным, знал, как выглядят замерзающие. Он их уложил, упаковал, и всю дорогу без умолку трещал, мешая уснуть. За полчаса пути успел доложить всё про свою тяжкую жизнь, про шумную супружницу Акулину, про трёх сыновей, четырёх дочерей и непутёвого зятя, про опасности здешних дорог, и про то, что с начала месяца творятся на Руси дотоле невиданные безобразия – разгулялась нечисть да нежить, и управы на неё никак не найдут.

«Началось царствие Кощеево, – думал Роман Григорьевич вяло, слушая про кикиморок, что вечерами, людей не хоронясь, шастают по избам и всячески пакостят, про злобных обдерих, из-за которых и в баньке-то стало не попариться – так и норовят угару напустить, про леших-шатунов, озорующих средь зимы, и про огненного змея, что в Тамбовской губернии через трубу украл из избы молодуху (про то даже столичные газеты писали!). И ещё думал: «Хороший мужик Емельян Бабкин, хоть и трус. Надо дать ему сорок семь рублей, пусть порадует семейство дорогими гостинцами…» Почему именно сорок семь, откуда такое число? Этого Роман Григорьевич объяснить уже не смог бы – его неудержимо клонило в сон.

Но он всё-таки сумел удержаться где-то на грани сна и бодрствования. А Тит Ардалионович не удержался, заснул. И тотчас же рядом с ним объявилась Екатерина Рюриковна. Она лежала рядом в санях, гладила его пальцем по лицу и тихо нашёптывала что-то невнятное, но очень, очень ласковое. Он как раз собрался признаться ей в вечной любви, но тут его встряхнули за плечо, совсем не ласково, а наоборот, больно.

– Тит Ардалионович, что же это вы удумали спать? Разве можно на таком морозе? – будто издали донёсся сердитый голос Романа Григорьевича. – Вставайте скорее, приехали!

Постоялый двор был хорош – считался самым богатым в здешней округе. Для лошадей здесь были устроены длинные тесовые навесы на толстых столбах, и кормили их не только сеном, но и дорогого овса, по желанию хозяина, могли задать – всегда имелся в запасе. Для людей имелась просторная изба с лавками вдоль стен и русской печью, пышущей благодатным жаром. Здесь же стоял и обеденный стол – в хозяйстве имелась своя стряпуха. Из общего помещении несколько дверей вели в отдельные комнатки: одну занимал бобыль-хозяин, другие сдавались внаём проезжающим.

Надо сказать, хозяин этот был большой плут. Чуть не доезжая до его постоялого двора, размещалась почтовая станция, где он же числился смотрителем. Станция была захудалой. Конюшни при ней имелись неплохие, и почтовые лошади содержались добросовестно, (чтобы начальство не гневалось) но внутреннее помещение вечно пребывало в беспорядке. В чистой половине, той, что для отдыха господ, было вовсе даже не чисто, потому как годами не прекращался какой-то странный ремонт, и отчаянно воняло то олифой, то скипидаром. В чёрной половине, предназначенной для слуг, ямщиков и почтальонов, текла крыша и скрипел пол. Вдобавок, печка, призванная отапливать обе половины, отчего-то плохо грела, да в ветреную погоду ещё и выла страшным голосом – должно быть, печники подсадили в неё какую-то нежить. Неудивительно, что всяк, кто мог себе позволить потратить лишнюю копейку, предпочитал останавливаться для отдыха не на станции, а на дворе. Оно, конечно, вдвое дороже, зато и удобства куда как больше.

Вот почему бывалый муромский ямщик, минуя станцию, сразу повёз замерзающих господ на постоялый двор. И получил за свою заботу немыслимую награду – пятьдесят целковых! Это Роман Григорьевич, окончательно пробудившись, решил сумму округлить. Емельян Бабкин действительно был очень честным человеком. При виде этаких деньжищ он решил, что бедный барин ещё не в себе, и попытался вернуть ту часть, что представлялась ему излишком, то есть почти всё. Но Ивенский настоял: «Неужто ты считаешь, что наши жизни столько не стоят?» Мужичок от радости даже прослезился, проводил «благодетелей» в самую избу, потому как те что-то пошатывались, и принялся объясняться с хозяином, дескать, чудом не помёрзли господа, особо внимательного обслуживания требуют.

Хорошо, что он взял это на себя, потому что господам было не до разговоров. Оказавшись внутри, все трое, не сговариваясь, бросились к печи, будто она была им родная. Скинули шинели и пальто, стали вокруг, прижавшись спинами, не опасаясь испачкаться мелом. От одежды пошёл пар.

«Ах, какое чудо, какое блаженство!» – думал Роман Григорьевич чувствуя, как по телу разливается долгожданное тепло. И вдруг краем глаза заметил, что стоявший рядом помощник больше не стоит, а съезжает куда-то вниз и вправо.

– Тит Ардалионович, вы куда?! – от удивления спросил невпопад, попытался удержать за рукав. Но рядом уже валился с ног Листунов, и с двоими Роману Григорьевичу было никак не справиться. Поэтому он ограничился тем, что отобрал из рук Удальцева кашне с яйцом, и хотел звать людей, но те сами заметили неладное.

– Ах, батюшки, господа-то сомлели! – поднялся переполох.

– В комнату несите, в постелю! Вторая свободная, во вторую их!

– Погоди в комнату, давай сперва на лавку. Тут лекарю виднее будет, свету больше.

– Ах, лекаря надо, лекаря!

– Да где ж его взять?

– Фомка, Фомка! Где тебя леший носит? Беги на станцию, там доктор лошадей ждёт, бог даст – ещё не отбыл!

Очень скоро появился доктор, видно, из земских. Средних лет, сухощавый, бородка клинышком, пенсне. Принялся распоряжаться, резко и толково, напрасную суету прекратил.

– Господин доктор! – в избу вбежал человек со станции. – Лошади ваши поданы, можно ехать.

– Ах, да куда мне теперь ехать? – отмахнулся тот раздражённо. – Вон что у нас творится!

– Так я лошадей ваших штабс-капитану отдам, а то они уже дерутся, – радостно уточнил человек.

– Отдавайте кому хотите, мне что за дело?… Да, можно нести в комнату. Осторожно, головой о косяк не заденьте, ему только этого не хватало!

А Роман Григорьевич в происходящем участия не принимал вовсе, лиц вокруг себя почти не различал и ни о чём не думал. Просто стоял у печки, и было ему хорошо.

– Что же вы стоите? – доктор из земских взял его под локоть. – Ну-ка, идёмте, идёмте, ваша милость!

– Куда? – удивился Ивенский, вовсе не планировавший расставаться с печью.

В комнату, терпеливо пояснили ему. Там есть постель, отдохнёте, согреетесь, вам принесут поесть.

– Верно, – обрадовался он такой замечательной идее. – Есть я хочу. Мы не ели три дня.