Текст книги ""Фантастика 2023-159". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ирина Шевченко

Да, занятная книга, хоть и написана мудрёно! «Окажусь ведьмаком – надо будет изучить подробнее» – сказал себе Ивенский, и, наступив на горло собственным моральным принципам («Я же не из праздного любопытства, мне по должности положено»), взялся-таки за чужой дневник.

Это чтение тоже оказалось не из лёгких. Почерк у покойного господина Понурова был совершенно невозможным – вроде бы, аккуратный, строчки ровные, все буковки тщательно выписаны, но такие уж они затейливые, украшенные завитушками и изящными росчерками, что разобрать трудно, где какая, кажется, будто не привычную латиницу читаешь, а арабскую вязь. Кроме того, очень уж он любил философствовать на отвлечённые темы: о государстве и обществе, о дурных нравах современной молодёжи, о пагубных тенденциях современной магии, и прочее, и прочее в таком духе. Роман Григорьевич ещё сильнее утомился, продираясь через дебри его резонёрских рассуждений и мрачных умозаключений, сводившихся к одному: жизнь в наше время уж не та, что прежде, и мир неуклонно катится к скорому своему концу. Однако, столь мрачные перспективы отчего-то не мешали ему трепетно заботиться приращении собственного благосостояния и строить далеко идущие планы (сбыться каковым было, увы, не суждено).

«12 мая, четверг. – Роман Григорьевич рассудил, что фундаменты под будущие строения обычно закладывают по теплу, поэтому начал читать с весны. – Погоды с утра стоят ясныя, однако же, к вечеру не миновать грозы, ибо душно не в меру, и хрустальный шар отпотевает каплями. Нынче уж не принято гадать на шарах, ни у нас, ни в Европах, а я мыслю так: прежде, чем отрекаться от старого, следует найти оному достойную замену. Хрустальная же пирамида, насаждаемая ныне с высоких трибун, отнюдь таковой не является. Возможно, сферическая поверхность даёт больше пространственно-временных искажений и усложняет трактовку образов, зато позволяет зрить вглубь грядущего события, тогда как прочитанное на гранях пирамиды плоско, поверхностно и примитивно. Гадание на пирамидах, несомненно, привлекательно для представителей недалёкой современной молодёжи, не желающих утруждать себя умственной работой. Но мы, маги старой школы, не должны опускаться до их уровня и идти на поводу модных тенденций. Лично я остаюсь неизменно верен проверенной веками хрустальной сфере, и всякий раз, когда я вижу пирамиду в руках своих молодых коллег, сердце моё переполняет печаль, и из груди так и рвётся горестный крик: «О, Мир, куда же ты катишься?!»

С утра вёл приём. Клиентов было достаточно, но всё больше по дамским вопросам. На выручку пожаловаться не могу, однако, пищи для ума никакой. Отчего это нынешние дамы разучились самостоятельно привлекать женихов? – невольно задаёшься вопросом. Не оттого ли, что…

Ивенский перевернул сразу несколько страниц. Читать про дам и их женихов он был решительно не в состоянии.

* * *

20 мая, пятница.

Нынче постный день по византийской вере, да и по римской, сдаётся, тоже – мясное есть нельзя, токмо рыбное. Определённо, староверам живётся вольготнее – кланяются своему Перуну с Ярилой и едят всё подряд. Ах, Русь, Русь, сколь же падка ты до всего чужеземного! Богов исконных, родных – и тех променяла на веру заморскую! Вот и ходи теперь по пятницам голодная – будет тебе урок!

А сам я отобедал знатно, в доме графа Замалинского, куда был приглашён с целью выдворения призрака его покойного деда. Жена графа, имя запамятовал, принесла по осени первенца, вот и опасается, не перепугал бы предок младенчика, как начнёт тот в разум входить. А я рассуждаю так: каким же вырастет новое поколение, если мы станем оберегать его даже от самых малых переживаний и тревог? Впрочем, смотри графиня на вещи моими глазами – не едать бы мне сегодня знатного волжского осетра, пирогов со щавелем и прочих разносолов, коими богаты семейные дома, в отличие от наших холостяцких пристанищ… Да, ловка наша аристократия – и бога чтит, и себя при том умеет не обидеть!

Между прочим, слышал за столом занятный разговор. Якобы, государя нашего Павла Ивановича сильно утомляет дорога из Москов-града в С.Пм. и обратно: не любит он поездов, а карет – тем паче. Кроме того, сетовал он, якобы, на то, как трудно править государством о двух столицах, сравнивал оные с геральдическими орлиными головами, зрящими в разные стороны, и выражал желание это положение исправить… – тут Роман Григорьевич насторожился, стал смотреть внимательнее. – А потому господам из Министерства путей сообщения поручено было отыскать способ мгновенного перемещения из города в город, чтобы связать обе столицы в одно целое. Такая вот задачка! И что же, спрашивается, измыслили светлые чиновничьи головы? Портал! Да не временный, каким пользуются обычно представители нашего магического сословия: открыл – переместился – закрыл, а постоянно действующий, «стационарный», как теперь модно говорить! Чтобы открывался в определённом месте, и станционные здания при нём были, и билетные кассы для господ-пассажиров, дабы предприятие окупалось за их счёт и не требовало казённых расходов! Портал с вокзалом – можете себе представить?!

Я же на это скажу так, как в новой церкви говорят: кесарю кесарево, а богу богово. Будь ты хоть трижды Государь Император, а нет в тебе нашей Силы – знай своё место, не замахивайся на то, к чему по природе не способен. Твой удел – удел простого смертного, и не ищи его изменить, иначе вовсе не станет порядка в этом мире!

Опасный и дерзкий прожект, очень, очень не одобряю!

Однако же, доход от него, по моим расчётам, сулит быть, ох, немалым! Да, сумеют погреть руки те из моих коллег, кто будут привлечен к его осуществлению! Озолотятся!

* * *

25 мая, среда.

Дождь с раннего утра, посетителей мало, весь день размышлял о жизни, каковая делается всё хуже год от года. Смотрел со скуки в хрустальный шар – видел великую смуту, что ждёт бедное наше Отечество через полсотни лет, или чуть раньше. Не я первый оную предрёк, но одно дело – прочесть в журнальной статейке, и совсем иное – собственными глазами узреть. Вот и подумалось мне, что неплохо бы на такой случай иметь домок в Гельвеции либо Баварии – люблю тамошний климат. Пожалуй, стоит озаботиться… Что-то давненько не навещал я Нарышкову Зинаиду Ивановну – как-то нынче дела у княгинюшки, единорог по ночам не снится ли?…

* * *

30 мая, понедельник.

… Ах, сколь же нерасторопно наше чиновничье сословие! Навёл справки: утверждение прожекта состоится по осени, к осуществлению приступят не ранее декабря. Но разве умные люди затевают строительство в зиму? Так ли строили наши предки? Достаточно взглянуть в «Земляной перечень», чтобы убедиться: в старину народ был умнее, фундамент…

Строка осталась недописанной. Видно именно тогда господина Понурова осенила идея, что позднее свела его в могилу. Воистину, понедельник– день тяжёлый, важные решения лучше не принимать!

* * *

6 июня, суббота.

… Выяснил, кто получит заказ с пальмирской стороны. Контоккайнен Илья Эмильевич, гроссмейстер. Встречались мы с ним, помню, на конференции, не то в Варшаве, не то в Дерпте, ещё до последней войны. Мастер неплохой, как-никак, в академики выбился, но тип пренеприятнейший – грубый, скандальный, страдает, похоже, разлитием желчи. Притом дамский угодник – и что они в нём находят, в этой помеси турка с чухонцем? Не удивлюсь, если место в прожекте он приспал с одной из своих обожательниц (хорошо, ежели только с одной!).

Однако же, придётся нам вместе работать – этого, боюсь, уже не изменишь, наши московские господа пальмирским не указ. Придётся встретиться и посвятить его в свой замысел, ведь предприятие будет иметь смысл лишь в том случае, если осуществят его обе стороны. И медлить со встречей нельзя: уточнил даты по «Земляному перечню» на этот год – времени нам осталось до ближайшего новолуния. Удивительнейшее совпадение: в двух столицах одновременно подходит срок сбора Столетней земли, и в этом же году затевается наш великий транспортный прожект! Это ли не перст судьбы?

Вот только справится ли Контоккайнен с задачей? Не уверен! Говорят, азиаты легко поддаются морокам, чухонцы – тем паче…

* * *

11 июня, четверг.

…Встреча наша состоялась. Ох, попил моей кровушки господин Контоккайнен, ох, попил! В толк не возьму, каким образом этот человек мог стать академиком, обладая столь неповоротливым и косным разумом? Битых три часа разъяснял треклятому басурману суть моего грандиозного, не побоюсь громких слов, замысла и доказывал преимущества оного, прежде чем тот соизволил согласиться! Всё-то его сомнения одолевали, всё-то отговорки искал, на дурные предчувствия ссылался. Пришлось почти прямо обвинить его в малодушии. «Если вы сами не готовы к испытанию, возможно, найдутся в Пальмире маги решительнее вас?» – спросил я, и тут уж ему некуда стало деться, принял мой план, хоть и покраснел, как варёный рак.

Порталом вернулся домой, теперь страдаю жестокой мигренью, и сил нет держать перо в руке…

* * *

2 июля, третий день Гекаты.[65]65
  Геката – древнегреческая богиня колдовства. Дни Гекаты – 2 дня до новолуния, 2 дня после новолуния, время чёрных безлунных ночей


[Закрыть]

Свершилось! Три дня прошло с той памятной ночи, но лишь теперь нашёл в себе силы взяться за перо!

Воистину, это было УЖАСНО! Доводилось мне, по молодости лет, и архилин добывать и папоротов цвет, и нежить докучную гонял, бывало… Детские забавы по сравнению с тем, что пришлось испытать в ночь с 29 на 30-е! Невинные детские забавы! Ах, род людской, сколько же чёрного зла плодишь ты вокруг себя век за веком! Каких только чудовищ ни порождает твой сонный разум, какие только твари ни слетаются на запах твоих грехов и пороков! Рядом с этими исчадиями мрака природная, лесная нежить, что беспокоит нас на Купалу, кажется безобидной, будто дамская левретка рядом с рыкающим тигром![66]66
  В данном контексте г-н Понуров, по традиции XIX века, подразумевает под «тигром» не полосатое животное семейства кошачьих, а собирательный образ хищника вообще.


[Закрыть] Руки мои дрожат, и сердце трепещет, как вспомню, что пришлось пережить в ту ночь! Нет слов, чтобы описать кошмары, терзавшие меня долгие часы напролёт. Безобразнейшие образы и отвратительнейшие сцены мелькали предо мной, пробуждая к жизни древние животные страхи, гнездящиеся в самых дремучих глубинах души человеческой. Казалось, легче умереть, чем выносить эту муку. Хоть я и не робкого десятка человек, но никакие блага мира не заставят меня решиться на подобное испытание повторно!

И только одно утешает меня, примиряет с жестокой действительностью: уж наверняка господину Контоккайнену пришлось не легче, чем вашему покорному слуге! Хотелось бы знать, справился ли он со своей частью задачи, не напрасно ли я так страдал? Телесная слабость пока не позволяет мне подняться с постели и добраться до телеграфа, либо навести акустический портал, чтобы связаться с пальмирским «коллегой» лично, одно я знаю наверняка: он, по крайней мере, жив, иначе в «Магическом вестнике» был бы напечатан некролог…

* * *

3 июля, четвёртый день Гекаты.

С утра почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы покинуть спальню и приступить к делам. Провёл небольшой приём, потом занимался обработкой своей добычи. И вот что я по этому поводу думаю. Сколь ни был велик кошмар, что мне пришлось пережить, дело того стоило! Без малого полугарнец чистого вещества остался после просева и удаления посторонних примесей. Подумать только – полугарнец столетней земли, добытый, заметьте, в самый первый день новолуния, и не в деревне на сто дворов, не в посаде захудалом – в самой столице, где жителей едва не миллион! Доводилось ли хоть кому-то со времён царя Соломона держать в руках подобную ценность?! Воистину, ощущаешь себя Владыкой Мира! Нет предела гордости и ликованию нашему! – видно, настолько переполнила господина Понурова эта самая гордость, что заговорил о себе любимом во множественном числе.

Одно лишь нас печалит: то же самое ощущает в эту минуту и пальмирский чухонец. Пришла шифрованная телеграмма – Илье Эмильевичу тоже удалось раздобыть столетней земли первого дня срока, всего на несколько унций меньше, чем нам. С одной стороны, даже хорошо, иначе, всё предприятие утратило бы смысл (впрочем, землица и тогда не была бы лишней, даром не пропала бы!). С другой – досадно, что сделал это именно Контоккайнен, а не другой менее неприятный субъект…

* * *

7 июля, среда.

Москов-град кипит и клокочет, СПм, подозреваю, тоже!

Спохватились наши господа-маги к пятому дню срока землицу делить, да поздно! Подчистую выбрано! Из Оккультного собрания явились нынче к нам на дом с целой петицией: выдели им долю! Ха! Долю им! Не дождётесь. Кто добывал, тот и хозяин! Струсили в первый день пойти, вот и поплатились. Ступайте теперь по городам и весям, собирайте силушку по крохам. Россия велика, авось, и на вашу долю где что накопилось. Ничего, сгодится, как от помёта просеете… А нам надобно, пожалуй, усилить защиту – как бы не вышло чего. Воров в Отечестве нашем во все времена хватало, и нынешние, увы, не исключение…»

Такая вот сложилась картина. Показания колдуна Ворона она подтвердила – и только. Вдоль и поперёк изучил Роман Григорьевич дневник, в надежде извлечь из него хоть что-то новое, но тщетно. Ни о столетней земле, ни о транспортном прожекте господин Понуров больше не упоминал, будто забыл думать. Лишь в день пропажи прислуги дрожащей его рукой сделана была короткая запись:

«Боюсь, события начинают приобретать нежелательный оборот, и как бы не сбылись худшие наши опасения. Минувшей ночью в столицу прибыл К, это доподлинно известно. Надо дать знать Контоккайнену, надеюсь, ещё не поздно. Подумываю отменить все приёмы. Жаль терять прибыль, но так будет безопаснее»…

Выходит, не отменил.

«Эх, и скареда же ты, господин Понуров! – подумал Роман Григорьевич с досадой, швырнув дневник на стол. – Заказ получил миллионный, а сам ради собственной же безопасности пожалел копеечку потерять! Возись теперь с твоим трупом! И что это за загадочный «К»? Трудно было имя назвать? Поливать грязью коллегу Контоккайнена – это ты не стеснялся, а тут вдруг поскромничал! А мне что теперь прикажешь делать, где твоего «К» искать? Впору к спиритам обращаться, дух твой вызывать для допроса! Интересно, милейший Аполлон Владимирович умеет вызывать духов? Чтобы далеко не ходить…»

Однако и к Аполлону Владимировичу Ивенский не пошёл, вместо этого сел в сани и поехал домой, потому что за окном стало совсем темно, и служебное время вышло. Погода на улице была отвратительная – сильно мело, колючие снежинки били в лицо, деревья гнулись к земле. Извозчичья кобыла не хотела идти против ветра, на каждом перекрёстке норовила свернуть не туда. Извозчик злился, но кнут в ход не пускал, обходился одними словами, такими выразительными, что Роману Григорьевичу снова вспомнился Сидор Охальник. После каждой его гневной тирады лошадь обиженно ржала, и казалось, будто она бранится в ответ. В общем, дорога до дому вышла беспокойной, зато Романа Григорьевича в пути посетила идея. Если захватить с собой побольше снеди и вновь наведаться к дому убиенного мага – не разговорится ли отощавший домовой, не укажет ли убийцу? Конечно, в суде показания нежити никто учитывать не станет, но поиск существенно облегчится, а там и за доказательствами дело не станет, добудем как-нибудь… А опасный, должно быть, тип этот «К», если одно его появление в городе напугало господина Понурова больше, чем ночная нежить «терзавшая» его «часы напролёт»!

…Могучий порыв ветра так и внёс Романа Григорьевича в дом, и дверь за ним захлопнул, опередив швейцара Трофима. «И где такое видано, чтобы входная дверь кнаружи отворялась? – привычно разворчался старик, это была его любимая песня. – В хороших домах входная дверь завсегда отворяется вовнутрь, чтоб снегом однажды не завалило, чтоб дождь не хлестал. А у нас что? Руки отбить той шельме, кто эдак её понавесил!».

Справедливости ради заметим, что благодаря выступающему порталу с колоннами, ни дождь, ни снег на пресловутую дверь не попадали вовсе, однако, ворчуна это не смущало. «Не положено, чтоб кнаружи, и всё тут»! Сколько жили Ивенские в доме на Великой, столько и слышали от своего швейцара эту песню. В детстве Роману Григорьевичу даже казалось порой, что если обустроить вход «как положено», Трофиму станет не о чем говорить, и он онемеет.

Зато денщику Захару такая участь явно не грозила – этот был большой любитель поболтать, и тему для этого всегда находил. Вот и теперь, встретив Романа Григорьевича в передней, сразу принялся ябедничать.

– Так что, ваше высокоблагородье, хворый помощник ваш Тит Ардальёныч, коего давеча Фрол доставил, ведут себя плохо, озоруют. Лекарь был, наказывал их благородию не утомляться, лежать покойно. А они слушаться не желают, заместо того, чтоб отдыхать, как было велено, всё книжки читают одну за одной, одну за одной, будто заведённые. Вы бы запретили им, Роман Григорич, а то, не ровен час, помрут – а кто виноват будет? Захар! Недоглядел, скажете!

– Заха-ар, – простонал Роман Григорьевич, – уймись! Никто ещё от чтения не помирал, сотню раз тебе о том говорили!

Говорили. Но Захар не верил. Однажды молодой барин, даже не понять, за какую провинность, заставил его целиком, от начала до конца, прочесть по складам сказ о золотой рыбке, старом рыбаке и его сварливой бабе. И он, Захар, сам едва не помер тогда от умственного напряжения – пыхтел, сопел, потом обливался, стонал, что легче поленницу дров наколоть али поле вспахать, чем принимать этакую муку… Притом, что в сказе было всего-то десяток страниц с картинками, а господа завсегда стараются ухватить книгу потолще – откуда же у них здоровью-то взяться? Оттого и барин, Роман Григорич, сколько ни корми, тощ как та былинка, оттого и помощник его расчихался. Вся немочь от книг идет! Разве можно такую опасную вещь давать в руки и без того хворому?

– Можно! – отрезал Ивенский свирепо и пошёл навестить «хворого».

– Роман Григорьевич! – обрадовался тот и вскочил с дивана, поприветствовать начальство.

– Ах, да лежите ради бога! – велели его высокоблагородие. – Как вы, помирать, я надеюсь, ещё не надумали, нет?

– Никак нет! – испугался Удальцев. – Напротив, мне стало много легче, завтра буду совсем здоров.

– Отрадно. А то мой денщик Захар уже собрался вас хоронить.

– Захар? Тот мужик, что приводил лекаря? Знаете, Роман Григорьевич, он такой странный! Караулит меня весь день, и стоит только выпустить из рук книгу – тут же её крадёт, прячет и уверяет, что не может найти, представляете?

– Очень хорошо представляю! Захар не с вами одним так обращается, я тоже натерпелся в своё время. Но не судите строго, это он из лучших побуждений. И пока он нас не видит, отложите-ка вашего Петрония…,[67]67
  Римский писатель I века н. э., автор известного сочинения «Сатирикон», включающего ряд сцен весьма откровенного содержания.


[Закрыть] – тут бедный юноша смущённо покраснел, – ознакомьтесь вот с этим, – Ивенский протянул Удальцеву «Руководство» (брать домой дневник он не стал – неприятно было). – Любопытное чтение, но честно предупреждаю, очень утомительное. Так что если вы…

– Нет-нет! – Тит Ардалионович живо ухватился за книгу. – Я вполне бодр, и хочу это видеть!

– Ну, читайте, а я вас пока оставлю, надо распорядиться насчёт ужина. Папенька что-то запаздывает на службе.

Вот в этом младший Ивенский глубоко ошибался: не на службе задерживался Григорий Романович, совсем в другом месте!

Домой он вернулся около восьми часов, вид имел рассеянный, и вроде бы даже виноватый. За столом всё больше молчал или отвечал невпопад, а после ужина пришёл в комнату к сыну, и уселся подле него на диване, сокрушённо вздыхая и разглядывая лепной плафон с таким интересом, будто видел его впервые.

Первым затянувшегося молчания не вынес Роман Григорьевич, уже порядком встревоженный необычным поведением родителя.

– Папенька, вы сегодня выглядите подавленным. Здоровы ли вы, всё ли у вас в порядке на службе?

– Да-да, – рассеяно кивнул Григорий Романович, похлопав сына по ноге. Хотел по плечу, но подвернулась нога, по ней и похлопал. – Всё хорошо, мальчик мой, я здоров и весел, и служба идёт благополучно… Но я должен сказать тебе одну вещь… Давно должен был сказать, но всё откладывал… А теперь откладывать уж нельзя… – он медлил, мялся, тревожа Романа Григорьевича всё сильнее.

– Так говорите, наконец! – вскричал тот не слишком-то почтительно. – Право, папенька, вы меня пугаете!

– А, была – не была! Скажу! – решился-таки генерал Ивенский, рубанул в воздухе рукой, будто в ней была сабля. – Сын мой, не знаю, как ты воспримешь это известие, но я решил жениться!

– О-ох! – невольно вырвалось у Романа Григорьевича, он в изнеможении повалился на подушку. – Слава тебе господи! А то я уж и не знал, что думать! Ваша затянувшаяся преамбула меня совершенно деморализовала!

– Так ты не возражаешь, нет? – от удивления Григорий Романович даже обрадоваться забыл.

Ивенский сел и как в детстве уткнулся носом в папенькин бархатный рукав. От этого ответ его прозвучал немного гнусаво.

– Зачем же мне возражать? Во-первых, я очень почтительный сын, и не привык вам перечить, – от умиления Григорий Романович даже не стал иронизировать по поводу этого весьма спорного утверждения, – а во-вторых, я напротив, очень рад приращению нашего семейства! – он освободил нос из складки отцовской венгерки, и в голос его звучало искреннее оживление. – Но кто же она, моя будущая матушка? Откройте скорее, не томите!

Генерал Ивенский покраснел смущённо, как юноша.

– Корф Анна Филипповна, вдова полковника Корфа. Помнишь её?

– Нет! – честно признался Роман Григорьевич. – А должен?

– Ну, как же! Вспомни, вы встречались на похоронах. Ты тогда ещё бессовестно говорил гадости об её покойном супруге, обзывал его удалым Хас-Булатом. Хорошо, никто кроме меня не слышал!

– А-а! – обрадовался Ивенский-младший. – Припоминаю! Та дама в чёрном… Но папенька, какие гадости? Я говорил сущую правду! Этот полковник Корф, земля ему пухом, не то, что бедной супруге своей, он и вам-то в отцы сгодился бы! Ему было лет сто!

– Не преувеличивай, пожалуйста! И восьмидесяти пяти не минуло, когда он скончался.

– Велика разница! А дети у них были?

– Не было отчего-то.

– Что ж, меня это не удивляет, – фыркнул Роман Григорьевич, и отец посмотрел на него с укоризной. Его беспокоил ещё один вопрос.

– Но если дети случатся у нас – как ты к этому отнесёшься?

– Я буду счастлив чрезвычайно! Это лучшее, что может случиться в нашей жизни. Надеюсь…

«Надеюсь, это будут девочки!» – чуть не брякнул он неосторожно.

…Впервые Роман Григорьевич задумался о том после облавы на Чудина Белоглазого, когда, очнувшись после долгого забытья, увидел над собой белое, насмерть перепуганное лицо папеньки. «Вот умру я, – медленно ворочались в голове дурные мысли, – и останется он, бедный, один… Страшно, должно быть, отцам хоронить своих сыновей… Как плохо, что нет у меня братьев, а лучше бы сестёр, ведь женщины не воюют и разбойников не ловят…» С тех пор он часто об этом жалел. И пожалел снова, когда на жизненном его горизонте замаячила ещё очень далекая, но грозная фигура неизвестного господина «К».

– Надеюсь, их не придётся долго ждать! – ловко вывернулся Ивенский-младший. Ведь упомяни он сестёр – и папенька, боевой офицер, много страшного повидавший на своём веку, непременно догадался бы о мрачных умонастроениях единственного и любимого сына. Радостный момент был бы безнадёжно испорчен. – Папенька, а вы уже сделали вашей избраннице официальное предложение? Или, быть может, мы по старинке зашлём к ней в дом сватов?

– Не надо сватов! – мужественно отказался генерал Ивенский. – Я сам. Завтра же. Вот, – он извлёк откуда-то изящную маленькую шкатулочку, открыл. Внутри лежало кольцо с изумрудом. – Хочу подарить невесте, так нынче принято в Европе… – и вздохнул с некоторым раскаянием. – Уж неделю с собой ношу.

– Неделю! – поразился Роман Григорьевич. – Да зачем же было столько медлить, папенька?! Эдак и невесту из-под носа уведут!

Отец спрятал подарок.

– Всё бы тебе, Ромочка, насмешничать. А я прежде должен был решиться, потом переговорить с тобой. А зная твой характер…

– Папенька! – с шутливым возмущением вскричал Ивенский-младший. – О чём вы? У меня характер как у ангела византийского! Разве я стал бы препятствовать счастью единственного отца?… В смысле, любимого, – поправился он, сообразив, что уточнение «единственный» в данном контексте совершенно лишнее, вряд ли то-то в этом мире может похвастаться большим количеством родных отцов.

– Ну, хорошо, хорошо! Виноват, исправлюсь! – рассмеялся Григорий Романович и удалился в кабинет.

Роман же Григорьевич, чувствуя себя порядком взволнованным, некоторое время бесцельно слонялся по дому, вполголоса напевая об удалом Хас-Булате. Выходило довольно мелодично, правда, текст в его интерпретации заметно расходился с классическим[68]68
  И в нашем мире, и в описываемом, в основу этой известной песни легло стихотворение А.Н. Аммосова «Элегия», написанное в 1858 г. от Рождества Христова и в 7366 (7?)г. от сотворения мира соответственно.


[Закрыть] – Ивенский любил быть оригинальным.

 
– Хас-Булат удалой, —
 

пел он. —

 
Бедна сакля твоя,
Золотою казной
Я осыплю тебя,
Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку одну,
А за это за всё
Усмири ты жену!
Она рано встаёт,
Она песни поёт,
И аулу всему
Утром спать не даёт!
– Князь ты мой дорогой, —
Отвечал Хас-Булат,
– От жены от такой
Сам избавиться б рад!
Но боюсь я её
Хуже злого волка,
Знать, придётся нам с ней
Примириться пока…
 

По пути заглянул к Удальцеву, но тот был углублён в магическое чтение, и к диалогу не расположен, мычал невпопад. Тогда Роман Григорьевич отправился спать.

Однако, сон почему-то не шёл, и радостное возбуждение сменилось вдруг злой тоской – она больно вгрызлось зубами в самую душу. Что это?! Неужели сыновняя ревность? Вот уж не ожидал Роман Григорьевич от себя, «ангела византийского», таких дурных, пошлых чувств!

Ворочаясь сбоку на бок, он принялся вызывать в памяти образ будущей мачехи. Какая она была? Вспомнилась молодая ещё женщина, в летах, пожалуй, тётушки Аграфены Романовны, но совсем не такая красавица. Хотя и не дурнушка. Лицо округлое, мягкое, с ямочками на подбородке и щеках – про такие говорят «приятное». Ростом невысока, глаза смирные… Он представил её рядом с отцом, представил, как она входит в их дом, как вместе садятся за стол, встречаются каждый день… Ни малейшего протеста не возникло в душе. Нет, не в папенькиной избраннице было дело. Может, в детях? Слишком привык быть единственным сыном?

Нарисовал в воображении двух младенцев поочерёдно – мужеска и женска рода. Первого звали Акакий, вторую – Яздундокта,[69]69
  Это имя – не вымысел автора, оно существовало и в нашей реальности.


[Закрыть] чтобы противнее было. Младенцы пищали, плакали и пачкались… Нет, ничего, даже интересно стало. В конце концов, не ему же придётся за ними ходить, няни для того существуют.

Тогда он увеличил их число до десяти, заставил с гиком и свистом носиться по дому и, для усугубления и без того невозможной картины,[70]70
  В XIX веке дети из хороших семей так себя никогда не вели.


[Закрыть] выпустил следом визгливую гувернантку… И снова было не то, никакого раздражения сцена не вызывала.

Тогда в чём же дело? Отчего так тошно, что волком хочется выть? Ох, только бы прошло к утру, только бы бедный папенька не заметил, в каком настроении пребывает его сын в преддверие счастливого семейного события! Ведь это же радость на самом деле: сватовство, свадьба, кольца…

Кольцо! Вот оно! У них с отцом всегда были схожие вкусы. Почти такое колечко с зелёным камнем, только чуть потоньше, полегче – для девичьей руки, он сам с месяц тому назад в отчаянии зашвырнул в Яузу, и оно, пробив тонкую пластинку льда, ушло ко дну. Тогда он силой заставил себя не думать о Лизаньке и об украденной их любви, не жалеть о неудавшемся счастье. Просто вычеркнул из памяти эту горькую страницу жизни своей, будто и не было… Но было, было! И не ушли никуда обида и горечь потери, лишь затаились они, дожидаясь своего часа! «Милостивый государь, да как высмеете?! Уберите ваши подарки, ведь мы с вами даже не знакомы! Вы что, преследуете меня? Нет, я не стану с вами разговаривать, я видеть вас не желаю, вы мне отвратительны! Ступайте прочь!»

В общем, Роман Григорьевич страдал, страдал долго и самозабвенно, ночь напролёт без сна – так ему казалось. На самом деле, он, вероятно, всё же засыпал время от времени, иначе откуда бы взяться в комнате покойному магу Понурову, воздевшему руки к потолку и причитающему трагически: «Ах, Русь, Русь, куда же ты катишься?! Уж и чиновники сыскные позволяют себе волочиться за барышнями из благородных семейств! Какое падение нравов!»

Понуров! Вот кто виновник всех его бед! Вот, кого надо было изничтожить, не дожидаясь, пока это сделает любезный господин «К»! Ярость горячей волной взметнулась в душе, и сметая всё на своём пути, вырвалась наружу…

Особняк генерала Ивенского содрогнулся от грохота, жалобно звякнуло разбитое стекло, раздались крики…

Роман Григорьевич, ещё не опомнившись от сна, в ужасе вскочил с постели… и тут же рухнул обратно, не узнав собственной комнаты. Что-то невообразимое творилось вокруг.

В темный провал окна – стёкла вышибло вместе с рамой – хлестал ледяной ветер. Потолок казался закопченным, с него свисало что-то похожее на мокрые дамские чулки или бурые водоросли. Целая сеть трещин покрывала стены, сквозь них, уродуя орнамент дорогих штофных обоев, пробивалась не то густая трава грязно-синего оттенка, не то кустистый мох. Все кадочные цветы, как то: финиковая пальма, два апельсиновых дерева и плющ, находились в таком состоянии, будто побывали в зачарованной шифоньерке господина Контокайнена. Растения погибли, их оставалось только выбросить. Дубовый письменный стол, наоборот, выпустил мощные узловатые корни, взломав ими заплесневевший паркет. Не лучше вела себя и остальная мебель: стулья радовали глаз зеленью молодых побегов, от книг на полках остались лишь кучки трухи – казалось, над ними потрудилась целая армия мышей, сами же полки перекосило и скрючило. С печи осыпались изразцы и разбрелись по комнате на коротеньких ножках. Всё, что имелось в помещении фарфорового или стеклянного, было расколото в мелкие дребезги, ковка погнулась, материя пошла дырами и кое-где заколосилась. Роман Григорьевич с ужасом бросил взгляд на клетку с канарейкой, ожидая увидеть маленький трупик, но внутри копошилось, попискивая, что-то жёлтое, большое – размером, этак, с курицу.

С душераздирающим скрипом распахнулась искорёженная дверь, заставив Романа Григорьевича придушенно взвизгнуть. Он, решил, грядёт что-то ужасное, но это был всего лишь генерал Ивенский в малиновом шлафроке, за спиной его маячили перепуганные слуги.

Сам же Григорий Романович не выглядел ни испуганным, ни даже удивлённым. Он лишь задумчиво окинул взглядом изуродованное помещение, будто прикидывая, во сколько станет ремонт.

– Папенька! – в ужасе простонал Роман Григорьевич. – Что же это такое творится?!

Отец устремился к сыну, принялся утешать.

– Ах, мальчик мой, право, не стоит так пугаться, на тебе лица нет… Эй, воды сюда, живо!

Кто-то метнулся в соседнюю комнату за графином и посудой, кто-то подал стакан. Роман Григорьевич попробовал отхлебнуть, но зубы выбили барабанную дробь по стеклу, и большая часть воды расплескалась.