Текст книги ""Фантастика 2023-159". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Ирина Шевченко

– Эх какой! – восхитился Тит Ардалионович, ему страстно захотелось иметь такую же штуку. – Уголовный, да?

Роман Григорьевич гордо кивнул. Нож это был особенный, в некотором роде, трофейный. Именно его пристав Ивенский унёс с собой, а точнее, в себе после памятной облавы на Белоглазого Чудина. Пострадал, конечно, зато вещь отличная, не у всякого такая есть!

Портить полы в каюте экспериментаторы всё-таки постеснялись – вогнали клинок между половицами.

– Теперь вы должны через него перекувыркнуться, – распорядился Удальцев, и Роману Григорьевичу подумалось, как хорошо, что он отказался снимать исподнее. Через голову да в голом виде – это совсем уж дурной тон!

– До чего же тут тесно, не покалечиться бы! – посетовал он, но кувырок сделал чрезвычайно ловко, будто всю жизнь только этим и занимался. Только приземлившись на четвереньки, немного запутался в штанинах – длинноваты вдруг стали, сползли что ли? И рубашка под мышками неудобно собралась, стала тянуть. – Ну, и что дальше? Кхе-кхе, – голос странно охрип, должно быть, от волнения. – Тит Ардалионович, ау-у! Что вы застыли столбом?

Удальцев замер, вжавшись спиной в дверь (которую он забыли-таки как следует запереть!) и, похоже, даже пытался что-то ответить, но получалось только тихое, дрожащее «а-а-а». Потому что на месте его безмерно уважаемого начальника стояло серое, мохнатое животное весьма внушительных размеров, хоть и худосочное – рубашка закаталась валиком, и на боках проглядывают рёбра. Или про начальство вежливее сказать «поджарое»?

– Ау-у! Что вы застыли столбом? – спросило животное голосом Романа Григорьевича, но чуть более хриплым, будто простуженным. Потом подняло к глазам правую лапу, с ужасом на неё воззрилось, задушено простонало: «Боги милосердные!» и завалилось на бок.

Бедный Тит Ардалионович совсем растерялся. Он и людей-то приводить в чувство не умел, не то, что волков. Что делать? Что делать? Воды? Соли? Нашатыря? Или пёрышко под носом сжечь, тоже, говорят, помогает при обмороках… Он заметался по каюте в поисках пера – совсем недавно попадалось на глаза одно рыжее, вылезшее из подушки. Где оно?

В общем, господина Листунова, надумавшего вернуться в каюту так некстати, ждала редкостная картина: валяется посреди пола крупный дохлый зверь, обернутый белыми тряпками, а вокруг с чрезвычайно озабоченным видом ползает на четвереньках агент Удальцев, заглядывает под койки и прочую мебель.

– Ох! Что тут у вас происходит?! – сурово осведомился Иван Агафонович. – Удальцев, что вы потеряли? И откуда здесь это ужасное животное? Зачем его сюда притащили?

Удальцев обернулся на голос, и, не вставая на ноги, огрызнулся:

– Какое ещё животное?! Сами вы животное! Это его высокоблагородие, Роман Григорьевич, не видите разве? Ему дурно, ступайте, принесите нашатыря, я боюсь оставлять его одного!

После такого абсурдного заявления Ивану Агафоновичу самому чуть не стало дурно: с разбойниками, убивцами, ворами, мошенниками, и прочими злодеями он привык иметь дело, но с буйнопомешанными прежде не сталкивался. Поэтому за нашатырём он не пошёл, а хотел бежать за подмогой. Но его остановил голос. Он был решительным, хриплым, и, несомненно, принадлежавшим господину Ивенскому.

– Листунов, вернитесь, я не терплю нашатыря. И вообще, мне вовсе не дурно, просто ноги… в смысле, лапы разъехались. Это с непривычки!

(Тут Роман Григорьевич, конечно, покривил душой, лапы у него не разъехались, а самым постыдным образом подкосились, но пальмирцу знать об этом было необязательно.)

С этими словами дохлая зверюга вдруг ожила, неловко поднялась на ноги, потопталась на месте в безуспешной попытке оглянуться – волчья шея не желала поворачиваться как надо, и обратилась к Удальцеву с деликатной просьбой:

– Тит Ардалионович, будьте добры, посмотрите, с меня подштанники не сползли? Что-то мне неловко…

– Ага! Ага! – вскричал юноша с азартом. – Никуда они не сползли! Я вас предупреждал, что одежда будет мешать!

– Вы были правы, – честно признал волк. – Мешает. Но теперь уже нет смысла снимать… Эй, эй, Иван Агафонович, что с вами? Удальцев, держите его скорее, он куда-то валится!

– Подумаешь, какая нежная натура! – фыркнул Тит Ардалионович, наотмашь хлопая по щекам позеленевшего Листунова – уж с ним-то он церемониться не собирался.

Процедура возымела действие: будущий народный герой перестал валиться навзничь, обрёл свой природный цвет и потребовал от Тита Ардалионовича объяснений – требовать что-то от Романа Григорьевича ему было не по чину, не важно, в волчьем тот пребывал обличии, или в человечьем.

Удальцев отвечал своему недругу свысока.

– Ваша нездоровая реакция, Иван Агафонович, меня удивляет. Вы же не грохаетесь в обморок, если встречаете на улице академического мага, или знахаря какого-нибудь? Их высокоблагородие – ведьмак по природе, неудивительно, что ему захотелось немного попрактиковаться в конверсии.[79]79
  От лат. conversio – превращение


[Закрыть] Заурядное колдовское действие, а вы сомлели, будто барышня!

На «барышню» Листунов вспыхнул, и Роман Григорьевич стал опасаться, не дошло бы у подчинённых до дуэли. Хотел уж, было, вмешаться, но, к счастью, обошлось без крайностей. Иван Агафонович лишь пробормотал что-то невнятное о странных и неуместных затеях, но поскольку речь шла о старшем по чину, развивать идею дальше не стал, уселся на свою койку с видом глубоко оскорблённого достоинства и на какое-то время умолк. Удальцев счёл, что пора продолжить эксперимент.

– Ваше высокоблагородие, теперь давайте перекинемся обратно, в человека.

– Нет, подождите, я хочу немного пообвыкнуться, – возразил Роман Григорьевич и принялся похаживать по каюте, время от времени по-собачьи передёргивая лопатками, стиснутыми рубашкой.

Ощущений было множество, и все новые.

Оказалось, что передвигаться на четырёх конечностях вместо двух очень удобно: обретаешь особую устойчивость. Какая-то лёгкость чувствовалась в теле – хотелось вырваться на простор, в чисто-поле, промчаться так, чтобы задние лапы сверкали, потом хорошенько вываляться в снегу и кого-нибудь укусить. Да хоть того же Листунова цапнуть клыками за мясистую ляжку, чтобы жизнь мёдом не казалась!.. Но нет! Такие недостойные помыслы следовало пресекать в корне. «Роман Григорьевич, – сказал себе Ивенский очень вежливо, – стыдитесь! Кусаться – это не комильфо. Вы серый волк, а не дамская левретка». Он облизнул языком зубы – эх, вот клыки! Такими цапнешь – полноги как не бывало! А язык стал как будто тоньше, и длиннее – это оттого, что морда узкая. Очень непривычно во рту, как ещё разговаривать удаётся, с такой-то пастью? Должно быть, по привычке.

Не менее странное ощущение вызывал спрятанный в штанах хвост – казалось, будто спина тоже выросла в длину. А с шеей вышла неприятность, она перестала ворочаться: надо оглянуться – поворачивайся всем корпусом. Неудобно. Зато небывалую подвижность обрели уши: хочешь – прижмёшь их к голове, хочешь – навостришь домиком, можно развести их в разные стороны, можно дёргать двумя сразу или порознь, поворачивать под нужным углом, прясть, как лошадь…

Такое поведение начальства встревожило Тита Ардалионовича.

– Роман Григорьевич, у вас всё благополучно?

– А что? – не понял тот.

– Уж очень вы энергично дёргаете ушами. Вас что-то беспокоит?

– Это я для развлечения, – пояснил агент Ивенский, – а то когда ещё придётся… Знаете, оказывается, человечество много теряет из-за неподвижности ушей. Звуки воспринимаются плоскими, невыразительными. Волчье ухо гораздо чувствительнее к их нюансам. Я бы посоветовал всем композиторам и музыкантам научиться оборачиваться в зверей, это открыло бы перед ними множество новых возможностей.

– Правда? – заинтересовавшись, вступил в беседу Листунов. – Значит, звуки вы в теперешнем своём состоянии воспринимаете иначе, чем люди. А запахи и зрительные образы?

Насчёт запахов Роман Григорьевич сёл нужным промолчать, хотя бы потому, что в помещении наличествовали три пары сапог, а поблизости от каюты располагалась уборная. Самым же невыносимым запахом обладала дешёвая кёльнская вода Ивана Агафоновича, от неё Романа Григорьевича и в человеческом виде слегка мутило, о волчьем и говорить не приходится, впору было нос лапой зажимать.

Со зрительными образами дело обстояло ненамного лучше – мир предстал перед Романом Григорьевичем черно-белым, почти как на фотографическом снимке, только зелёный коврик у двери отчасти сохранил свой цвет, поменяв оттенок на более глухой. Появилась дальнозоркость: предметы вблизи стали чуть расплываться, зато на дальней стене он теперь мог различить буквально каждое пятнышко, каждую трещинку. Оказалось, лампа под потолком вся засижена мухами – с лета не оттёрли. И особенно остро глаз стал реагировать на малейшее движение. Он замечал, как у спутников его при вдохе расширяется грудная клетка, и шевелятся ноздри, как глубоко под койкой дрожит от движения воздуха пёрышко из подушки (из-под двери, оказывается, здорово дует!), а к маленькому саквояжу Удальцева коварно подбирается рыжий прусский таракан… Эх, чем бы его пристукнуть? Не голой же рукой… в смысле лапой! И не вооружишься ничем – короткие, когтистые волчьи пальцы не приспособлены удерживать предметы. Тоже неудобство!

С тараканом Тит Ардалионович разделался сам, при помощи сапога. А потом предложил новый эксперимент – ну, никак не желал покоя его не в меру деятельный ум.

– Ваше высокоблагородие, – в присутствии Листунова он упорно придерживался официального обращения к начальству, – а давайте я сбегаю на камбуз, принесу сырого мяса, и посмотрим, понравится оно вам, или нет?

От такого предложения бедного Романа Григорьевича снова замутило похуже, чем от кёльнской воды.

– Нет, – очень решительно отказался он, – увольте. Я слишком недавно пребываю в волчьей шкуре, чтобы мои кулинарные пристрастия изменились столь радикально. И потом, мы совсем недавно завтракали. Вот если бы вы были столь любезны, и дали мне воды в глубокой миске, я был бы вам весьма признателен, – он почувствовал, что в горле совсем пересохло, должно быть, от пережитого волнения…

О! Знал бы Роман Григорьевич, какие волнения ждут его впереди!

Беда в том, что Иван Агафонович очень интересовался холодным оружием и был по этой части истинным знатоком, в народном же чародействе решительно не разбирался. Иначе он никогда не поступил бы столь опрометчиво, что бы там ни воображал господин Удальцев, в каком бы злонамерении его ни подозревал!

Просто в какую-то минуту взгляд пальмирца случайно упал на примечательную рукоять ножа, торчащую посреди пола, и он, повинуясь чистому любопытству, выдернул оружие из щели. Взял в руки, повертел так и эдак:

– О! Занимательная вещица. Разбойничья финка? Я видел такие у… – начал он, но был прерван самым неделикатным образом.

– А-а-а! – завопил Тит Ардалионович, и Ивенский своим волчьим зрением заметил, как от лица подчинённого отлила кровь. – Что вы наделали, несчастный?!!

– А что такое? – не понял тот.

Удальцев был само отчаяние, только что не плакал.

– Его нельзя, нельзя было трогать! Если вытащить нож, через который перекидывался ведьмак или колдун, он больше никогда не сможет вернуть человеческий облик! Так и останется зверем на веки вечные! Вы сгубили его высокоблагородие! Вы настоящий преступник и злодей, Иван Агафонович, вас под суд надо!

– Но я же не знал! – панически пролепетал Листунов и отшвырнул нож с таким ужасом, будто сей неодушевлённый предмет прямо в его руках вдруг обернулся ядовитой гадюкой.

Тут Роман Григорьевич очень ясно почувствовал, как сердце его скатывается со своего места и проваливается прямо в пятки, а хвост сам собой поджимается под живот. Он понял, что жизнь кончена.

Некоторое время в каюте царило гнетущее молчание, и Роман Григорьевич с великим трудом подавлял в себе желание горестно взвыть в лучших волчьих традициях, так, чтобы с руладами и переливами. К счастью, у него не имелось основного вдохновляющего стимула – луны, поэтому человеческое взяло верх над животным, и когда он нашёл в себе силы заговорить, голос его звучал куда более твёрдо, чем у спутников:

– А если аккуратно воткнуть нож на прежнее место? Я хорошо запомнил, в каком ракурсе он торчал.

– Не знаю! Про это нянюшка ничего не говорила! – губы Удальцева дрожали, он едва мог говорить. Ведь это он, он и никто другой был истинным виновником трагедии! Его была идея, его и ответ. И если Роману Григорьевичу суждено всю жизнь ходить в волчьей шкуре, то единственное, что остаётся его беспутному помощнику – это пуля в лоб или петля на шею!

– Надо попытаться, – решил Роман Григорьевич, поняв, что от исходящих раскаянием помощников проку уже не будет, и придётся ему брать инициативу в свои… руки? Нет, лапы. – В любом случае, что мы теряем? Удальцев, берите нож… Ищите щель, я вблизи плохо вижу. Втыкайте… нет, другой стороной, лезвием к двери. Глубже, по самую рукоятку. Вот так!

Тит Ардалионович механически, как сомнамбула исполнил приказанное. Листунов притих в своём углу.

– Ну, где наша не пропадала! – Роман Григорьевич взял разбег от двери, приготовился к кувырку…

Зрители затаили дыхание…

– Нет! Не могу! – волк замер перед ножом, опустил голову между лап. – Боюсь. Вдруг… – он не договорил, всё и так было ясно.

… Три раза брал старт Роман Григорьевич, и три раза останавливался на полпути, проклиная себя за малодушие. Не страшили коллежского советника Ивенского ни пуля британская, ни ятаган османский, ни нож разбойничий, ни нежить ночная, ни древнее зло. Но мысль о том, что последняя надежа может не оправдаться, и придётся ему тогда доживать свой век в звериной шкуре, подкашивала лапы и парализовала волю. Ему было стыдно до слёз, но справиться с собой никак не получалось.

– Всё! Дальше так продолжаться не может! – объявил он после четвёртого захода. – Принесите-ка мне водки! – он с детских лет запомнил, как солдаты его отца, хлебнув глоток-другой «для храбрости», очертя голову бросались в атаку на самого злого врага. – Только не забудьте в миску налить, иначе как я выпью? – Роман Григорьевич даже в самые трудные минуты своей жизни умел оставаться очень практичным молодым человеком (или волком?)

Ивенский с Листуновым бросились исполнять приказание, едва не сшибая друг друга на поворотах.

А когда всё было сделано – и красивая фарфоровая миска раздобыта в столовом зале первого класса, и водка в неё налита первосортная, ржаная – тогда то и выяснил Роман Григорьевич на собственном горьком опыте, что волчья глотка для этого напитка не подходит самым решительным образом. Лакнул смело, от души, сглотнул, ещё раз лакнул, и ещё…

Как же он, бедный, плевался! Язык жгло, слюна шла пеной, глаза лезли из орбит, дух перехватывало. Думая лишь о том, как бы поскорее прекратить эти мучения, несчастный зверь одним могучим прыжком взвился в воздух, в полёте перевернулся через голову, шлёпнулся навзничь, едва не разбив голову об угол койки… и сразу понял, что жить стало намного легче. Потому что глотка человеческая, в отличие от волчьей, к водке куда более терпима.

– Ах! Чудодейственный напиток, просто чудодейственный! – восхитился начинающий ведьмак. – Ума не приложу, как наш народ хлещет этакую гадость вёдрами?

– Помогло! Ура! – счастливо, по-мальчишески завопил Удальцев. Листунов вытер со лба холодный пот:

– Ох! Обошлось! Вернусь домой – схожу в византийскую церкву, свечку поставлю!

– Здравствуйте вам! – развёл руками Тит Ардалионович. – Кто же ставит свечки за ведьмаков?

– А что, разве не положено? – встревожился Иван Агафонович, чуждый всякой религии, в том числе византийской.

– Ни в коем случае! – отрезал Удальцев с видом большого знатока. – Византийская вера осуждает всякого рода чародейство, и римская тоже. Хотите поблагодарить богов – ступайте к Перуну, или, там Свентовиту, они в этом вопросе более терпимы.

– Вот спасибо, Тит Ардалионович, за науку, – серьёзно, без иронии, поблагодарил пальмирец, и Удальцеву впервые подумалось, что, пожалуй, Листунов не так уж и плох, как казалось вначале. В своей невольной оплошности он раскаивался очень искренне, а главное, что после памятного визита к пальмирскому обер-полицмейстеру научился знать своё место: оставил высокомерный тон, с глупыми поучениями больше не лез – наоборот, сделался по отношению к Роману Григорьевичу предупредителен и вежлив, да и на Удальцева перестал смотреть, как на несмышлёного гимназиста. Именно поэтому Тит Ардалионович счёл возможным посвятить недавнего недруга в свою теорию.

Листунов выслушал его очень внимательно, ни разу не перебив. Но вопросы стал задавать каверзные.

– Итак, со мною и Романом Григорьевичем понятно: я – Иван, он – Серый волк. Но какова же ваша историческая роль, господин Удальцев?

Всего на одно мгновение задумался Тит Ардалионович, а потом выдал уверенно:

– А я – помощник Серого волка.

– Да разве такой бывает? – усомнился Листунов. – Не припоминаю, чтобы в народных преданиях действовали какие-то помощники!

– Ах, Иван Агафонович, – вздохнул Удальцев с чувством глубокого превосходства, – а кто, по-вашему, эти предания слагал? Кто мог оставить нам, потомкам, подробные описания славных событий прошлого, как не свидетели их? Вы же не думаете, будто легендарные Иваны, и, тем паче, Серые волки, взялись повествовать о собственных подвигах от третьего лица? Нет, нет и нет! В том, что великие дела минувших дней не были преданы забвению – заслуга именно помощников! Однако мы, помощники, по натуре скромны, и персону свою на передний план повествования не выпячиваем, предпочитаем оставаться в тени. Поэтому никто и не помнит о нас! – вот как складно сочинилось – экспромт, можно сказать!

– Красиво сказано! Особенно насчёт скромности! – шепнул Роман Григорьевич, тихо посмеиваясь. К этому моменту он уже успел привести себя в порядок: умылся, причесался, надел костюм.

Непонятно, правда, чего ради старался, потому что почувствовал вдруг небывалое утомление, и как был в костюме, так и завалился на койку, да не на свою, а на Удальцева, и проспал весь день и всю ночь, к большому удовольствию последнего. Какое тут удовольствие, спросите? Да самое незамысловатое.

В каюте третьего класса коек было четыре: две обычные, а над ними ещё две навесные, как в матросском кубрике. Окажись наши путешественники господами средних лет – и расклад вышел бы совсем другой, привилегированными были бы сочтены нижние места. Но все трое были молоды, и уж конечно, Роман Григорьевич, на правах старшего по чину, в первую же ночь взгромоздился наверх – так ему показалось интереснее. Листунов последовал его примеру, а на долю бедного коллежского секретаря Удальцева осталось обывательски-скучное нижнее место – никакого колорита, никакой морской романтики!

Но вот его постылое ложе оказалось занято беспробудно спящим начальством – и он с чистой совестью устроился наверху, на начальственном месте. Ну, разве не удача?

…– Ну, ладно, обед пропустил, так что же вы меня хотя бы к ужину-то не разбудили? – огорчался поутру Роман Григорьевич. – Теперь все думают, будто и у меня приключилась морская болезнь! Какой стыд!

– Я будил, ваше высокоблагородие! Но вы никак не желали просыпаться, – отвечал Тит Ардалионович, глядя честными глазами. На самом деле, будил он так: склонился к спящему и тихо-тихо, на ушко, прошептал: «Роман Григорьевич, ау-у! К ужину звонили! Не желаете-с? Нет? Ну, спите, спите, бог с вами!». Ещё и одеяльцем прикрыл, чтобы лучше спалось. – Должно быть, это от чародейства вас так сморило, что ни жив ни мёртв лежали…

Ивенский тряхнул головой, и понял, что болит она так сильно, что, того гляди, треснет пополам. Во рту был гадкий вкус, горло пересохло и саднило, будто его всю ночь тёрли наждаком, мучительно хотелось пить.

– Не знаю, может, оно, конечно, и от чародейства тоже, – задумчиво протянул страдалец, – но я так думаю, что больше от водки.

Третий день плавания вышел ничем не примечательным. От новых экспериментов решено было воздержаться до возвращения в родное отечество.

– Хороши бы мы были, останься я зверем! – запоздало сетовал Роман Григорьевич. – Я даже на берег не смог бы сойти: бумаги-то на человека оформлены, не на волка, а у немцев с этим строго. Во Франции или ещё где можно было бы взяткой обойтись, но только не в Германском Союзе! Здесь документы уважают больше денег.

– Неужели и на волков бывает особый документ? – удивился Тит Ардалионович.

– Документ бывает на всё! – ответил Ивенский веско. – А на крупного зверя одного документа недостаточно, нужен ещё и намордник. Хорош бы я был в наморднике! Нет, Тит Ардалионович, вы как хотите, но пока не вернёмся домой, упражняться в ведьмачестве я больше не стану, даже не уговаривайте. Лучше будем гулять по палубе и заводить приятные знакомства с дамами. А то что это за морское путешествие – без приятных знакомств? – видно о сердце своём, вдребезги разбитом, Роман Григорьевич, в пылу последних событий, успел подзабыть.

Но и без этого скромного развлечения им пришлось обойтись, потому что жестокая качка не прекращалась всю дорогу, и у редких встречных дам лица были зеленоватыми и крайне неприятными. И на берег в Рюгенском порту Зассниц некоторых из них, особенно измученных морской болезнью, спускали на руках.

Здесь же, в Засснице покинул борт Невского и чиновник по особым поучениям Листунов Иван Агафонович, будущий народный герой. Ему вменялось в обязанность самостоятельно произвести разведку местности с целью обнаружения заветного дуба. А «Серый волк» Ивенский со «помощником» Удальцевым проследовали дальше, до самого Ростока. Да-да, не удивляйтесь! Не оканчивался их путь на Рюгене, и даже в Ростоке не окончился. Городок Кленов (в нашей реальности Кленов в 1754 году был переименован в Людвигслуст. Кленову повезло больше чем нашему Людвигслусту, он почти на сто лет раньше получил статус города. Кроме того, в описываемое время именно Кленов, а не Шверин был главной резиденцией герцогов Мекленбургских, тогда как Людвигслуст служил резиденцией летней.), служивший летней резиденцией герцогов Мекленбургских, был их конечной целью.

Вот так радикально меняются порой жизненные планы исторических личностей под влиянием их собственной родни! Незабвенная Аграфена Романовна удосужилась заглянуть в дом Ивенских в тот самый час, когда Роман Григорьевич собирался в дальнюю дорогу.

– О! – обрадовалась она с чисто женской непосредственностью. – Едешь на Рюген? Вот и прекрасно! По пути заглянешь в Кленов, передашь от меня Амалии Леопольдовне подарок к рождению сына! Ну-ну, не дуйся, мой милый, это же совсем рядом! Амалия Леопольдовна тебя так любит, так по тебе скучает! И его королевскому высочеству, Фридриху Францу Мекленбургскому,[80]80
  Фридрих Франц II, великий герцог Мекленбург-Шверинский в нашей реальности приходился правнуком русского императора Павла I, поддерживал связь с домом Романовых, имел звание генерала и был кавалером русского ордена св. Георгия.


[Закрыть] будет интересно посмотреть, как ты вырос.

И напрасно Роман Григорьевич пытался втолковать тётушке, что Рюген и Кленов – это совсем не «рядом», а ещё много часов пути, что почта в наше время работает прекрасно, что с Амалией Леопольдовной они виделись прошлой весной – вряд ли она, обременённая заботой о новорожденном, успела так уж о нём соскучиться; что его королевскому высочеству, герцогу Мекленбургскому наверняка нет до него ни малейшего дела – и не вспомнит даже, кто он такой; что едет он сугубо по служебной надобности и не вправе отвлекаться на личное, и вообще, судьба России поставлена на карту, любое промедление смерти подобно! Княгиня Блохинская его отговорки и слышать не желала.

– Ромочка, согласись пожалуйста, я не так уж часто тебя о чём-либо прошу. Поэтому если ты и дальше намерен артачиться, так и знай: ты мне больше не племянник!

На самом деле, угроза была не такой уж страшной – он слышал её с завидной регулярностью, но до дела никогда не доходило, потому что Аграфена Романовна в единственном племяннике души не чаяла. Можно было бы и вовсе ею, угрозой этой, пренебречь, но у тётушки неожиданно образовались союзники. Во-первых, у самого Григория Романовича оказалось секретнейшее послание к его королевскому высочеству, которое можно было бы доверить и фельдъегерю, но лучше передать лично, раз уж образовалась такая оказия. Во-вторых, Тит Ардалионович, ренегат этакий, будучи совершенно очарован княгиней Блохинской, принялся уговаривать: «Ваше высокоблагородие, право, что за беда, если мы немножко задержимся? От главного-то дела нас всё одно отстранили, а мещанка Крестова может денёк-другой обождать!». За это он был нежно поцелован в щёку, назван «милым мальчиком» и поставлен Роману Григорьевичу в пример.

В общем, к большому удивлению родных, затеявших этот спор без особой надежды на успех, он сдался. «И впрямь, не сын у меня, а ангел византийский! – восхитился его покладистостью папенька. – И трёх часов уговаривать не пришлось – подумать только!». «Старею!» – проворчал Роман Григорьевич сердито. На самом деле, надо было уже спешить к поезду, а то бы они тремя часами, конечно, не отделались!

…Вот так и вышло, что на твёрдую землю Ивенский с Удальцевым ступили только в окутанном густым туманом Ростоке, с тем лишь, чтобы незамедлительно продолжить свой путь – и пяти минут не было у бедного Тита Ардалионовича, никогда прежде за границу не выезжавшего, чтобы оглядеться на новом месте.

Прямо от кирпичного портового здания отходила в направлении Ханновера удивительнейшая самоходная повозка. По виду она больше всего походила на маленький железнодорожный вагончик, но в движение её приводила не конная тяга (оно и понятно, раз «самоходная»), не паровой двигатель, и даже не загадочное электричество или какая иная механическая премудрость, а исключительно сила чар! И ездило это чудо современной магии по германским дорогам втрое быстрее, чем самый лучший почтовый дилижанс – по крайней мере, так было написано прямо на его боку, крупными готическими буквами. А уж стоил проезд на нём против дилижанса вдесятеро – так было написано мелкими буквами на расписании остановок. Удальцев прикинул в уме – назад в Пальмиру можно было бы вернуться за такие деньги.

– О! – обрадовался Роман Григорьевич. – Скорость для нас сейчас важнее всего! Едем! Каких-то восемь-десять часов – и мы на месте!

Ха! «Каких-то восемь-десять часов»! Верно говорят: кого не укачивает на море, того, с большой долей вероятности, будет укачивать на суше. Всю дорогу Тит Ардалионович думал только об одном: как бы остаться в живых. Не занимала его ни чудо-повозка, ни очаровательные припорошенные снежком ландшафты, стремительно проносящиеся за окном, ни десяток попутчиков, оживлённо переговаривающихся меж собой. Сознание сузилось, сконцентрировалось вокруг одной маленькой детали – плотного бумажного пакета, выдаваемого пассажирам вместе с билетом: хоть бы удалось сдержаться, хоть бы не пришлось воспользоваться…

– Потерпите, Удальцев, не так долго осталось, – уговаривал Роман Григорьевич бодро, хоть и был бледен до синевы. – Подумайте о наших попутчиках с «Невского» – им три ночи пришлось страдать. А нам с вами – только до вечера.

– До вечера я умру! – малодушно всхлипывал Тит Ардалионович и приникал к заветному пакету.

Ничего, не умер, и даже пакет сохранил неиспользованным (благо, утром сошли на берег не позавтракав). Ещё не успел догореть закат, и в городке только-только зажигались газовые фонари, когда «вундерваген» – так называлась повозка – протарахтев колёсами по мостовой, остановился прямо напротив хорошенькой маленькой гостиницы, Пошатываясь на ватных ногах, наши путешественники кое-как добрели до дверей. А кошмарная колесница, мигнув на прощание колдовским огнём, скрылась в ночи – ушла на далёкий Ханновер.

– Ночуем здесь, а в замок пойдём утром, – решил Роман Григорьевич. – Тётушка Амалия Леопольдовна будет нас бранить, что пропустили ужин, но не можем же мы наносить визиты в таком жалком виде! Прежде надо прийти в себя и переодеться.

Тит Ардалионович молча кивнул – мысль об ужине повергла его в ужас, однако, ненадолго. Уже через полчаса он вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера не держал во рту маковой росинки, а еще полчаса спустя они с Романом Григорьевичем весело исправляли положение, намазывая на тёплый хлеб мягкую розовую колбасу, заедая её вкуснейшей красной капустой из бумажного стаканчика и запивая особенным грабовским[81]81
  Грабов – городок по соседству с Людвигслустом


[Закрыть] пивом.

– Ах, – умилялся Ивенский, – сто лет так-то не едал! Как в детство вернулся, честно слово…

Собственно, так оно и было: лучшие дни детства Романа Григорьевича прошли именно здесь, в Кленове – папенька пару лет состоял военным агентом[82]82
  Старое название должности, соответствующей военному атташе.


[Закрыть] при российском представительстве в Мекленбурге. Жили они тогда скромно, по-холостяцки, повара не держали, только приходящую прислугу, и подобные ужины «на скорую руку» были в их доме нередки.

После трёх лет гарнизонной жизни, после осаждённого Ахтиара[83]83
  В нашей реальности осаждённый город назывался Севастополем.


[Закрыть] тихий немецкий городок казался сказкой, каких и не бывает на свете. Здесь жили мирно и чисто. Здесь было влажно, пахло дубом и липой. Здесь из парка на площадь перед замком выбегали косули, в озерцах плавали лебеди и утки, в траве ползали жёлтые и розовые в полоску улитки и огромные бурые слизни, по деревьям скакали белки. Дома стояли небольшие, из красного кирпича, и весной в их окошках цвели гиацинты. А мимо домов в любое время года прогуливалась важная дама, водила на поводке трёх пуделей: чёрного, белого и рыжего. Ещё здесь делали мороженое, самое лучшее из всех, что бывает на свете – оно пахло ванилью…

– Тит Ардалионович, если я завтра вдруг отвлекусь и забуду, непременно напомните, что мы должны выбраться в город, съесть мороженого. Я себе не прощу, если вы его не попробуете.

«О! – обрадовался Тит Ардалионович. – Значит, мы задержимся тут хотя бы на день, будет время осмотреться!» Он-то боялся, что Роман Григорьевич, по свойственной ему привычке вечно куда-то спешить, с утра пораньше нанесёт все запланированные визиты и снова запихает его в пыточную камеру под романтическим названием «чудесный вагон»…

Просто он ещё не был знаком с Амалией Леопольдовной фон Крон, иначе сразу догадался бы, что опасения его напрасны. Не смотря на германские корни и германского же супруга, служившего, по странному совпадению, главой мекленбургской полиции, дама эта была скорее русской, чем немкой, и отличало её то широкое русское гостеприимство, что порой оказывается навязчивым. Впрочем, не станем строго судить эту милую даму, ведь Роман Григорьевич приходился ей двоюродным племянником, она не видела его уже почти год, со времени своей последней поездки на родину – разумеется, после столь долгой разлуки об «одном дне» и речи идти не могло! Неделя – самое меньшее, или он ей больше не родственник! (Тут надобно заметить, что обе сестрицы генерала Ивенского – родная и двоюродная – с раннего детства были меж собой чрезвычайно дружны, имели удивительное сходство в и лице, и в манерах – часто говорили и даже думали одинаково; случалось, их принимали за близнецов.)