Текст книги "Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди"

Автор книги: Федор Раззаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 147 страниц)

Несколько раз доблестная милиция «вязала» Айзеншпйса за подобного рода деятельность, однако всегда ему удавалось выйти сухим из воды. Казалось, так будет продолжаться вечно, не вмешайся в это дело КГБ. А «контора глубокого бурения» (так в шутку называли КГБ) вмешалась потому, что Айзеншпис, кроме продюсерской деятельности, еще активно занимался валютными операциями. Вот его и взяли аккурат в православное Рождество – 7 января. Выглядело это так.

Юрий встретил своего приятеля Гиви (по иронии судьбы, он впоследствии устроится на работу в милицию), и тот предложил ему купить три тысячи сертификатов серии «Д» по шесть рублей за штуку. А у Айзеншписа с собой было 15 тысяч рублей, и до нужной суммы не хватало трех тысяч. Юрий предложил поехать к нему домой за недостающими деньгами. Поехали. Возле подъезда Юрий сразу обратил внимание на нескольких мужчин, одетых в одинаковые ондатровые шапки. Он сразу просек: ОБХСС или еще что-то такое. Ему бы после этого свернуть с приятелем куда-нибудь в сторону, ан нет – упрямо пошел в ловушку. Видимо, «серты» жгли ляжку.

На втором этаже, возле дверей в собственную квартиру, Юрий заметил еще двух незнакомых мужчин «в ондатре». Только после этого ситуация, в которой он оказался, стала ему понятна, и он попытался схитрить – стал подниматься по лестнице выше. Но тут сзади раздался недоуменный вопрос одного из незнакомцев: «Молодой человек, вы куда?» – «Как. куда, – попытался прикинуться простачком Юрий, – домой». И в это мгновение из-за двери его квартиры раздался голос 12-Летней сестры: «Юра, помоги мне, кто-то звонит в дверь, стучит. Я боюсь». После этого валять дурочку было бессмысленно, и Айзеншпис спустился rfa площадку. Сестра тут же открыла дверь, после чего товарищи в ондатре втолкнули их с Гиви в квартиру и закрыли за собой дверь. Далее послушаем самого Ю. Айзеншписа:

«Тут уже сразу грубость пошла. Нас обыскали и зачитали санкцию на проведение обыска и арест. Нужны были понятые. В нашем доме не оказалось лиц, желающих стать понятыми. Минут через двадцать привели каких-то людей, начался обыск. Как оказалось, у Гиви «сертов» с собой не было – они были у человека, который проживал в гостинице «Москва». Мы должны были привезти деньги. И Гиви должен был там получить свои комиссионные. А у меня в кармане было 15 тысяч 585 рублей, как сейчас помню: 15 тысяч сторублевыми купюрами, потом какие-то мелкие. Короче, вытащили эти 15 тысяч. Естественно, они думали, что будет гораздо больше, и все тщательно пересыпали: все эти продукты, крупы…

Когда они начали допрашивать, первым делом поставили на стол портфель. Это был мой портфель. И в нем была валюта – 6750 долларов. Сейчас это – большие деньги, тогда – нет, потому что цена 1 доллара была гораздо меньше.

Этот портфель я отдал накануне своему приятелю Алексею, который хранил весь криминальный товар: валюту, золото, слитки. Выполнял работу курьера и в то же время предоставлял свою квартиру для хранения, поскольку он жил один со своей сестрой. (Родители у него ученые, они друг с другом не жили. Отец жил все время с любовницей, а мать с любовником. И они бросили своих детей на произвол судьбы.)

Как потом выяснилось, на основе каких-то оперативных данных КГБ стало известно, что я занимаюсь валютными операциями, имею его квартиру. Алексея, моего подельника, проводили в милицию. А в это время его малолетняя сестра (ей было лет 12–13) осталась одна, и ее стали допрашивать, что вообще запрещено законом. Ну и сестра (то ли в ней пионерская честность, то ли еще что-то) заговорила. Или она хотела сделать плохо своему брату? Открыла ящик и говорит: «Вот здесь слитки лежат, а еще монеты лежали». (Там лежали 11 монет царской чеканки 1912 года достоинством десять рублей.) Лежали шубы норковые. И всякая всячина.

Показала им коробки с мохеровой шерстью. И портфель. «Там наверняка слитки золотые», – говорит. Но в портфеле золота не было. Потому что оно было продано накануне. Там была валюта. Естественно, они все это изъяли. Ну и, короче говоря, меня вечером арестовывают. Потом везут на Петровку.

Приходит следователь, представляется: майор КГБ. Его стиль допроса был другой, чем у работников милиции. Те отличаются грубостью, напористостью, а этот сразу: «Больше расскажешь – меньше получишь». Я – в отказе. Ничего не понимаю. Меня отправили в Бутырку, в 252-ю четырехместную камеру…»

Но оставим на время Айзеншписа в Бутырке и отправимся в дальнейшее путешествие по январю 70-го.

В те дни произошла знаменательная встреча двух актеров: уже популярной Валентины Малявиной и мало кому известного Александра Кайдановского. Волею судьбы оба они оказались в одном купе поезда, который мчался в Ярославль, где в тот момент проходили съемки фильма «Красная площадь». В этом фильме Малявина играла одну из главных ролей, а Кайдановский – крохотный эпизод (солдатика).

Стоит отметить, что еще до этой встречи судьба несколько раз сводила этих актеров вместе. Впервые это произошло около двух лет назад в Гнесинском училище, где состоялась премьера спектакля «Гамлет», в котором Кайдановский играл главную роль. В этой роли молодой актер произвел на Малявину сильное впечатление. А потом волею судьбы Кайдановский оказался приглашенным в труппу театра, в котором имела честь состоять и Малявина, – имени Вахтангова. И однажды, когда в театре был выходной, Кайдановский пригласил Малявину к себе домой. Он тогда жил в общежитии театра, причем не один – с женой Ириной, которая на тот момент ждала ребенка. Когда Малявина пришла к нему, первое, что она увидела, – на стене скромной комнаты Кайдановского висели несколько ее снимков из журнала «Советский экран» в фильме «Цена быстрых секунд», где она играла роль конькобежки. Увидев эти фотографии, Малявина, кажется, впервые начала догадываться, что она не безразлична хозяину дома. А когда чуть позже он и сам признался ей в этом, Малявина решила ограничить свои встречи с Кайдановским: во-первых, сама на тот момент была замужем за оператором Павлом Арсеновым, во-вторых – она не собиралась разбивать молодую семью, в которой вот-вот на свет должен был появиться ребенок. Но судьба распорядилась по-своему и вновь свела Малявину и Кайдановского вместе, на этот раз в одном купе ярославского поезда. По ее словам:

«Саша сел близко-близко. Руку положил мне за спину. Обнял. Молчали. Так и не отходил от меня до самого Ярославля. Только иногда сетовал, что курить нечего. И все приговаривал:

– Какая ты умница, что не куришь!

Вышли из теплого вагона, и обрушилась на нас пурга.

К счастью, машина, пришедшая за нами, была недалеко, и поехали мы в гостиницу, но оказалось, что я проживаю в отеле «Медведь», а Саша в другом месте. Лица наши опрокинулись, но мы не сказали ни одного слова о своем испорченном настроении…»

Как я уже упоминал, Малявина играла в картине главную роль и должна была пробыть в Ярославле почти всю экспедицию (до 21 января), а Кайдановского вызвали всего лишь на два дня. Накануне перед своим отъездом он пригласил Малявину погулять по Ярославлю. Та с удовольствием согласилась. Во время той прогулки Кайдановский с увлечением рассказывал своей спутнице о русском зодчестве, о храмах, мимо которых они проходили. Им было хорошо вдвоем, и этот вечер был предвестником больших перемен в личной жизни обоих.

8 января другой столичной актрисе – Татьяне Егоровой – исполнилось 26 лет. По случаю этого знаменательного события Андрей Миронов закатил веселую пирушку у себя дома в Волковом переулке (эту квартиру ему подарили родители). На торжестве было много именитых гостей, в том числе режиссер Марк Захаров, в спектакле которого «Доходное место» Егорова сыграла свою лучшую роль, коллеги именинницы по Сатире Александр Ширвиндт, Павел Пашков с женой Лилией Шараповой и другие. А на следующий день Егорова с Мироновым отправились в Большой театр на французский балет «Собор Парижской Богоматери».

10 января страну потрясла неожиданная смерть космонавта Павла Беляева. 18–19 марта 1965 года вместе с А. Леоновым он совершил в качестве командира полет на космическом корабле «Восход-2» и был удостоен за это звания Героя Советского Союза (как и Леонов, который в этом полете впервые в истории космонавтики вышел в открытый космос). Учитывая, что в космонавты отбирали не только самых достойных, но и самых здоровых людей, преждевременная смерть Беляева (а было ему всего 44 года) породила в народе много слухов. Одни говорили, что он умер от запоя, другие утверждали, что его смерть стала результатом несчастного случая, который власти решили тщательно скрыть. На самом деле, как это ни удивительно, но Беляева действительно подвело здоровье: он умер от перитонита после операции в связи с кровоточащей язвой желудка. Панихида по покойному прошла 12 января в Центральном доме Советской Армии, похороны состоялись на следующий день. Именем П. Беляева было названо научно-исследовательское судно АН СССР, а также один из кратеров на Луне.

12 января в далеком от Москвы Ташкенте состоялся суд над известными диссидентами Ильей Габаем и Мустафой Джемилевым, которые таким образом поплатились за то, что попытались бороться за право крымских татар вернуться на свою родину, в Крым. Стоит отметить, если Джемилева арестовали в Узбекистане, то Габая в Москве, в мае 69-го, в квартире на Лесной. До этого его в течение месяца «пасли» сотрудники КГБ, да еще в таком количестве, что люди, наблюдавшие это, удивлялись. Например, Г. Федотов опишет это так: «Когда Илья куда-нибудь направлялся, за ним повсюду следовала машина, набитая молодыми людьми. Если он заходил в дом, машина дежурила у подъезда, если шел пешком по улице, за ним следовали два или три человека. Время от времени они менялись, и я с удивлением подумал тогда о том, сколько же молодых людей избрали для себя такую «редкую» профессию. По опыту мы уже знали: обычно такая слежка предшествует аресту…»

После ареста Габай в течение нескольких месяцев находился под стражей в Москве, после чего его отправили в Ташкент, подальше от его сподвижников. Дали ему за его правозащитную деятельность три года лагерей.

Между тем в тот день, когда в Ташкенте судили Габая, вся страна прильнула к экранам своих телевизоров. 12 января в 18.30 по первой программе началась демонстрация многосерийного польского боевика со Станиславом Микульским в роли капитана Клосса «Ставка больше, чем жизнь». Видимо, чтобы растянуть удовольствие как можно подольше, фильм демонстрировали не часто – по две серии в неделю. Фильм был настолько популярен в Советском Союзе, что про него даже частушки сочиняли. В основном непристойные. Например: «Кто не знает Клосса – у того х… вместо носа».

13 января очередные неприятности обрушились на Татьяну Егорову. В то время как Миронов играл в спектакле «Безумный день, или Женитьба Фигаро», а она лежала дома в Волковом переулке (два дня назад она поскользнулась на улице и упала спиной на тротуар), у нее внезапно начались страшные боли. Соседка по квартире тут же вызвала «Скорую», которая увезла ее к черту на кулички – аж в Тушино. Тамошние врачи, осмотрев пациентку, вынесли страшный вердикт: ребенка спасти нельзя. При этом врач добавил от себя: «Не надо было травиться!» После этого больную кинули в коридор на стертый кожаный диван, да еще с серыми замызганными простынями. Почти сутки Егорова в страшных муках рожала ребенка, заранее зная, что жить ему уже не суждено. Сама она описывает пережитое так:

«Нянечка постоянно мыла пол вокруг меня и агрессивно опускала в ведро грязную тряпку – мне в лицо летели брызги черной воды с осуждениями: «Сначала с мужуками спят, потом детей травят, убивицы!» Я зажимала зубами губы, чтобы не кричать от боли, а в тот момент передо мной прогуливались пузатые пациентки «на сохранении», в байковых халатах, преимущественно расписанных красными маками, в войлочных тапочках. Они ходили вокруг кучками, показывали на меня пальцами, заглядывали в лицо и хором кричали: «Ее вообще надо выбросить отсюда! Таким здесь не место. Травилась! Травилась! Травилась!» В их глазах было столько ненависти, что если бы им разрешили – они с удовольствием убили бы меня. Сутки промучившись в коридоре на ненавистных глазах всей больницы, я осталась без ребенка…»

Так получилось, но в тот день, когда Егорова родила мертвого ребенка (как ей сказал врач, это был мальчик), случился инсульт у отца Миронова Александра Менакера. Его тоже увезли в больницу, правда, не в Тушино, а в клинику типа «люкс». Миронову пришлось разрываться между отцом и любимой. Когда числа 17-го он позвонил в больницу, где лежала Егорова, чтобы забрать ее домой, кто-то из нянечек по ошибке сообщил ему, что она уже уехала. Миронова прошиб холодный пот, поскольку ему почудилось, что Татьяна задумала что-то страшное. «Уж не убилась ли она, бросившись с моста рядом с роддомом?» – подумал он. К счастью, ему хватило терпения перезвонить в больницу и поинтересоваться, куда именно и с кем ушла его любимая. Подошедший на этот раз к трубке врач сообщил, что Егорова пока никуда не уходила и ждет, когда ее заберут.

Продолжает подводить здоровье и писателя Виктора Драгунского. Как мы помним, этот Новый год он вынужден был встречать в санатории для сердечников. А через несколько дней ему вдруг стало хуже. Из Москвы срочно вызвали консультанта-невропатолога, который принял решение немедленно отправить Драгунского в Москву в больницу. Однако против этого переезда, сопряженного с большим риском для больного, выступила супруга писателя Алла. Она сумела уговорить врачей оставить мужа в переделкинском санатории.

13 января далеко от Москвы – во французском городе Канны – открылся 4-й Международный фестиваль грамзаписи и музыкальных изданий (МИДЕМ). Нас это событие интересует, поскольку в нем участвовали и представители Советского Союза в лице генерального директора фирмы грамзаписи «Мелодия» В. Пахомова и двух артистов: Муслима Магомаева и Эдиты Пьехй. С последней там произошла трагикомическая история. Как известно, мужем Пьехи был руководитель ансамбля «Дружба» Александр Броневицкий. Человеком он был чрезвычайно ревнивым и ни за что не хотел отпускать свою супругу в Канны с Магомаевым, о котором в эстрадной тусовке сложилось прочное мнение как о неисправимом донжуане. Однако из-за какой-то волокиты документы на Броневицкого застряли в ОВИРе, в результате чего Пьеха поехала на фестиваль одна. Причем, отправляясь в поездку, она была уверена, что ее муж так и не сумеет оформить документы на выезд и на фестиваль не попадет, Однако, когда подспорьем в этом деле выступает ревность, человек может совершить невозможное. Далее послушаем рассказ самой певицы:

«Прошел первый день официальных мероприятий. Я пришла, уставшая, в номер. Легла спать. Заперла на замок дверь. Открыла окно. Сплю… Разбудил меня среди ночи Сан Саныч (так Пьеха называла своего супруга. – Ф. Р.), Склонился надо мной и кричит: «Где любовник?» Я говорю: «Да нет у меня никакого любовника! Ты что?!» А он под кровать заглянул, в ванную, в шкаф – в самом деле нет любовника. Успокоился. И вдруг я понимаю, что дверь моя заперта и единственный путь, каким он мог попасть ко мне в номер, – это только через окно! Короче говоря, он подтвердил, что выбрался из окна в коридоре и вдоль гладкой стены по узкому карнизу метра два медленно передвигался до окна моего номера… То есть он с пятого этажа мог спокойно рухнуть!..»

На следующий день как ни в чем не бывало Броневицкий с супругой в компании Магомаева и его брата Кемала, который жил во Франции, отправились в Монте-Карло, чтобы посетить одно из тамошних казино. Приобретя по десять фишек, они сели за стол, чтобы испытать судьбу. Однако за короткое время спустили почти все фишки. Только у Магомаева осталась одна фишка, которую он, не задумываясь, отдал Пьехе. Мол, ты женщина, тебе должно повезти. И точно – Пьеха выиграла. Магомаев после этого долго сокрушался, что не додумался отдать Пьехе все свои фишки с самого начала игры.

Между тем, продув в казино, свое поражение Магомаев компенсировал на сцене. На фестивале Пьеха исполнила песню «Огромное небо», а он – «Вдоль по Питерской». Так вот, его песню публика принимала куда более восторженно, поскольку в ней звучала такая удаль, на которую французы не могли не откликнуться.

В дни, когда в Каннах проходил фестиваль грамзаписи, в Киеве завершился очередной чемпионат Союза по фигурному катанию. Сегодня молодому читателю даже трудно себе представить ту популярность, какая сопутствовала этому виду спорта в 60—70-е годы. Когда состязания по фигурному катанию показывали по телевизору, у голубых экранов собиралась если не вся страна, то половина, это уж точно. Сильнейших фигуристов знали не только по именам, но и в лицо, их боготворили, им поклонялись. В те годы, о которых идет речь, в особом фаворе было несколько пар: среди «стариков» это были Людмила Белоусова и Олег Протопопов (их слава началась еще в начале 60-х), из молодых – Ирина Роднина – Алексей Уланов, Людмила Смирнова – Андрей Сурайкин, Людмила Пахомова – Александр Горшков. Между тем чемпионат-70 запомнился прежде всего беспрецедентным скандалом, который разразился 14 января.

Безусловными фаворитами турнира были Белоусова – Протопопов. Их главные соперники Роднина – Уланов, сорвав поддержку в обязательной программе, проигрывали им 12,8 балла, занимая всего лишь 8-е место. И вдруг после произвольной композиции все переменилось – вперед вышли вчерашние аутсайдеры. Причем этот рывок вперед многими болельщиками был расценен как явно несправедливый. Почему? Дело в том, что судьи, оценивая выступление Белоусовой – Протопопова, явно намеренно занизили им оценки за артистизм. В итоге они с первого места скатились на 4-е (2-е заняли Смирнова – Сурайкин). В тот день, когда это произошло, большая часть зрителей, собравшихся в Киевском Дворце спорта, встретили судейский вердикт продолжительным свистом. Это возмущение длилось несколько минут, при этом шум был таким, что другие фигуристы не могли начать свои выступления. Главный рефери Кононыхин в попытке успокоить зал объявлял: «Решение судейской коллегии окончательное и обжалованию не подлежит», что вызвало еще большее возмущение. Подобных инцидентов советское фигурное катание еще не знало. Публика стала дружно скандировать и требовать выхода на лед Болоусовой и Протопопова. А те в это время сидели абсолютно подавленные в раздевалке. Наконец дирекция Дворца спорта не выдержала и попросила их выйти к публике, успокоить ее. Фигуристы вышли на лед и, в благодарность за поддержку, низко, по-русски, поклонились зрителям. Людмила Белоусова при этом плакала. Как вспоминает О. Протопопов:

«Возвращаясь в раздевалку, встретили Петра Орлова, бывшего тренера Станислава и Нины Жук, который никогда не питал к нам симпатий. Он протянул мне руку и сказал, что сочувствует нам. Я руки ему не подал, вежливо сказав, что никаких сочувствий нам не надо. Потом один наш приятель вспоминал, что П. Орлов, возмущаясь судейством, сказал: «Я бы этого Протопопова своими руками задушил, но три десятки ему – отдай!» Он имел в виду занижение нам оценок за выступление в Киеве…»

Через 16 лет Уланов признался, что тогда уже планировалась их золотая медаль на Олимпиаде в Саппоро. Поэтому они не должны были никому проигрывать, тем более нам…»

Этот скандал имел настолько большой резонанс, что скрыть его было невозможно. Однако размусоливать его, конечно, не разрешили, отделавшись короткой репликой в «Комсомольской правде» от 16 января. Заметка называлась «Почему волновались трибуны?», и автором ее был некий инженер-конструктор из Лобни А. Кузин. В заметке вкратце описывалось, как зрители устроили обструкцию судейскому решению о занижении оценок паре Белоусова – Протопопов, и приводились слова Кононыхина, сказанные им в адрес этой пары: «Но это спорт, у него свои возрастные законы, к сожалению». Эта оговорка рефери ясно указывала на то, что все происшедшее отнюдь не случайность. Видимо, руководство Спорткомитета руками судей собиралось прекратить гегемонию «стариков» в фигурном катании.

Между тем страна жила не только спортом. В той же Москве в свободное от работы время люди, что называется, рядами и колоннами (не то что сегодня) посещали театры, эстрадные площадки, ходили в кино. Вот как выглядела афиша развлечений в столице в первой половине января. Со 2-го в кинотеатрах столицы начали демонстрироваться сразу несколько новых фильмов: комедия «Старый знакомый»(режиссерский дебют Игоря Ильинского, продолжение, но не самое удачное, фильма «Карнавальная ночь» с полюбившимся персонажем – бывшим начальником Дома культуры, а ныне директором парка отдыха Огурцовым); мелодрама узбекского режиссера Эльера Ишмухамедова «Влюбленные»с Родионом Нахапетовым и Анастасией Вертинской в главных ролях; детский детектив «Пассажир с «Экватора»,где звучал новый шлягер от Микаэла Таривердиева – песня «Маленький принц». С 13-го в прокат вышли: поэтическая киноповесть о выпускном классе тбилисской школы «Ну и молодежь»Резо Чхеидзе с участием Лейлы Кипиани, Кахи Коридзе и др. и комедия А. Манаряна «Каринэ».

Хронология театральных премьер выглядит следующим образом: 5-го в «Современнике» были показаны сразу два новых спектакля: «С вечера до полудня»(в ролях: Олег Ефремов, Георгий Бурков, Олег Табаков, Игорь Кваша, Алла Покровская и др.) и «Вкус черешни»;7-го в Центральном театре Советской Армии (ЦТСА) – «Хождение по мукам»(в роли Телегина – Владимир Сошальский); 8-го там же – «Под чужим именем»;в Театре им. Пушкина – «Пока он не выстрелил»;10-го в театре «Роман» – «За дружескойбеседою»; 14-го вТеатре им. Маяковского – «Разгром»,в Театре им. Ермоловой – «Месть»; 15-го в Театре им. Гоголя – «Коррида».

Из перечисленных спектаклей выделю один – «Разгром» (режиссер – Марк Захаров) в «Маяке», в котором главную роль – командира партизанского отряда Левинсона – сыграл Армен Джищрханян. Именно с этой роли он начал покорять театральную Москву. Как напишет позже критик А. Смелянский: «Напор жизненных сил, неотразимое мужское обаяние, воля к самоосуществлению, все то, что потом станет личным знаком этого актера, было использовано Захаровым для освежения революционного мифа…»

Била ключом жизнь и на эстрадных подмостках Москвы. С 5 января в конференц-зале ВДНХ своим искусством развлекал зрителей молодой вокально-инструментальный ансамбль под управлением Игоря Гранова «Голубые гитары», а 6 – 15 января в Государственном театре эстрады (ГТЭ) выступал патриарх жанра ВИА ансамбль из Грузии «Орэра». 9—10 января в кинотеатре «Октябрь» на эстраде царила Гелена Великанова с новой программой.

В субботу 17 января в Москве случился большой скандал, о котором в течение нескольких дней судачили москвичи. А произошло вот что. В Центральном универсальном магазине (ЦУМе) двое итальянских туристов, студентов из Рима, Тереза Маринуцци и Валентино Такки, с лестничной площадки третьего этажа разбросали несколько сот листовок в защиту видных диссидентов Ильи Габая и Петра Григоренко. Разбрасывали они их в течение нескольких минут, после чего были задержаны нарядом милиции, вызванным администрацией магазина, и препровождены в отделение. Однако сутки спустя скандал повторился: на этот раз местом действия стал Театр оперетты, расположенный неподалеку от ЦУМа. На этот раз в роли прокламатора выступил бельгиец Виктор ван Брантегем. Как это ни странно, но большинство москвичей, оказавшихся в эпицентре этих событий, реагировали на происходящее на удивление спокойно. Никто не бросался на прокламаторов с кулаками и взирал на них скорее с недоумением, чем с презрением. Хотя были, видимо, и такие, о ком журналист Ю. Михайлов писал в газете «Вечерняя Москва» следующее: «И надо было видеть, как в том же ЦУМе и Театре оперетты люди с возмущением рвали гнусные пасквили, топтали листовки ногами».

Как выяснилось позднее, заказчиком этой акции в Москве был президент фламандского католического союза студентов Роджер Де-Бие, которого два года назад выдворили из СССР за попытку нелегального провоза через советскую границу материалов НТС. Поскольку ему самому дорога в Союз была заказана, он подбил на «черное дело» своих сподвижников – студентов из Рима. Тем же за «провокацию» пришлось отвечать собственной свободой: самый гуманный суд на свете влепил им по году тюремного заключения.

В те же дни продолжал «париться» на нарах и Юрий Айзеншпис. В двадцатых числах января его перевели из Бутырки во внутреннюю тюрьму КГБ в Лефортово. По его словам, выглядело это следующим образом: «В Лефортове меня сперва обыскали, потом пригласили врача. Он меня осмотрел, у меня никаких жалоб. Потом отвели в баню, дали белье и привели в камеру. Я сидел, наверное, суток 13 или 15 один. Там раз в неделю или через день делает обход администрация. В один из таких обходов заходит ко мне в камеру начальник следственного изолятора, как сейчас помню, полковник Петренко. Седой высокий мужчина. Единственное, что сказал: «Расплодил вас Рокотов», – и захлопнул дверь. Я спросил: «Долго ли я буду сидеть один?» Он ответил: «Разберемся. Когда нужно будет – переведем в другую камеру». Но меня никуда не перевели. У меня была 88-я, «расстрельная» статья – слитки золота и валютные операции…»

Состоявшийся вскоре суд осудил Айзеншписа на 10 лет лагерей, и он отправился отсиживать свой срок в Красноярск. Но это будет чуть позже, а пока вернемся в январь.

В середине месяца из переделкинского санатория для сердечников выписали писателя Виктора Драгунского. Однако на другой день после приезда из санатория обнаружилась новая беда: у писателя на месте укола, который ему сделали перед отъездом из санатория, образовалась большая твердая опухоль. Тут же был вызван хирург из поликлиники, который назначил больному согревающие компрессы. Однако уже на следующий день у Драгунского поднялась температура, его стал бить сильный озноб. Доктор Голланд, который до этого наблюдал писателя, вынес вердикт: необходимо срочно вскрыть абсцесс, так как это очень опасно в послеинсультном состоянии. Голланд лично договорился с опытным хирургом из института Вишневского, что он прооперирует Драгунского. Однако, для того чтобы попасть в элитный институт, было необходимо заручиться письмом из Союза писателей СССР, в рядах которого состоял Драгунский. Эта миссия выпала на долю жены писателя. Она с этим делом справилась, хотя ей и пришлось пройти через массу бюрократических проволочек. Но на этом ее одиссея не закончилась.

С письмом-ходатайством она отправилась в институт Вишневского. Но там ей сказали, что ее мужа возможно положить туда только при личном согласии самого академика Александра Вишневского. Мол, идите к нему на прием, и если он разрешит… Далее послушаем рассказ самой Аллы Драгунской:

«В приемной тьма народа. Я понимаю, что мне откажут, так как таких «пустяков» у них не делают. Сажусь и жду. Волнуюсь ужасно. Через полтора часа меня зовут к Вишневскому.

Это был человек небольшого роста, широкоплечий, что-то татарское было в его лице. Одет он был в генеральский мундир, почему-то расстегнутый на груди. Всему миру было известно, что он блестящий хирург, но мало кто знал, что у него плохое зрение.

Я представилась, отдала письмо. Он приблизил свое лицо к моему и стал меня беззастенчиво рассматривать. Потом отошел на шаг и сказал:

– А ты ничего… Так что у тебя? Рассказывай!

В двух словах я выложила суть дела, умоляя его прооперировать Виктора в их клинике. И вдруг странный вопрос:

– А как ты считаешь, твой муж хороший писатель?

– Очень.

Он рассмеялся и сказал:

– Ну, ты прямо как Мэри Хемингуэй. Помню, были мы с женой у него в гостях на Кубе, так эта Мэри тоже сказала, что ее муж лучший писатель в мире…

И Вишневский начал свой монолог, который длился не менее часа. Рассказал, как однажды поехал в Латинскую Америку на симпозиум и увидел у нашего посла жену, бывшую певицу оперного театра. Какая она была красивая, и вообще замечательная, и спортсменка, и как в одно мгновение скончалась на теннисном – корте…

Он говорил, говорил, а я разглядывала его необычный кабинет, похожий на зал, уставленный какими-то экзотическими предметами. Тут были и скульптуры, и маски, и экзотические растения, и картины. Стоял белый рояль, а на нем клетка с попугаем. Оказалось, основная часть вещей – это подарки со всего света. Благодарность светилу за операции. К нему же едут со всего света.

Потом Вишневский сказал:

– Завтра привози своего! Все сделаем. Отдадим в лучшие руки. Ну, пока!

Я протянула руку, благодарила…»

Вишневский не обманул – действительно отдал Драгунского в лучшие руки, то бишь в руки своего сына Александра, которого за глаза в институте называли «Александром Третьим». Операция прошла успешно. Жене писателя потом сообщили, что дело было неважнецкое – если бы еще немного продержали больного дома, то ему грозило заражение крови. После этого Алла прошла в палату, где лежал ее муж. По ее же словам, он был бледный, какой-то жалкий. Таким она его никогда не видела. Когда увидел жену, внезапно заплакал, она тоже не смогла сдержать слез.

Продолжают сгущаться тучи над головой Александра Твардовского. После 23 января он дважды встречался с секретарем С.П. Вороковым, и разговор шел все о том же – о публикации за рубежом поэмы Твардовского «По праву памяти». Воронков требовал, чтобы Твардовский сделал резкое заявление по этому поводу: мол, осуждаю, не согласен и т. д. Твардовский спросил: «Заявление будет опубликовано у нас?» – «Да», – ответил Воронков. На что Твардовский резонно заметил: «Но если заявление без публикации поэмы будет у нас, то это смешно». – «Нет, это не смешно, – продолжал упорствовать Воронков. – Если это дело дойдет до Секретариата ЦК, скандал будет сильный. Будет докладывать не Шауро (В. Шауро – заведующий отделом культуры ЦК КПСС. – Ф. Р.), а сам Суслов (М. Суслов – член Политбюро, главный партийный идеолог. – Ф. Р.).Он встанет и скажет: «За границей опубликована поэма Твардовского. Твардовский же вместо того, чтобы дать оценку этому политическому факту, упрямится и настаивает на публикации этой поэмы в Советском Союзе. Я думаю, что надо указать товарищу Твардовскому», – и… все будет обсуждено за полторы минуты».

Твардовский понимал, что Воронков во многом прав, что жаловаться некуда. Однако уже через несколько дней – в конце января – он все же принял решение написать письмо самому Брежневу. 29 января А. Кондратович записал в своем дневнике:

«А. Т. пришел ко мне со словами: «Знаете, что я вам скажу. Помирать, так с музыкой, так, чтобы все зазвенело. Я решил, что буду писать на самый верх. И я уже набросал письмо, и мне удалось все самые спорные положения сформулировать. При этом я не играю в молчанку и говорю все, что думаю, – и о поэме, и о ее содержании, и о том, что с ней происходит. Я даже о Солженицыне говорю, о том, что его исключение было грубой ошибкой (Солженицына исключили из Союза писателей в 1969 году. – Ф. Р.).Я не поддерживаю его последнего отчаянного письма, но исключение его > было ошибкой и привело лишь к тому, что у нас прерваны все связи с передовой художественной интеллигенцией Запаса, нас там теперь бойкотируют. Я все написал, что думаю. Пусть будет грохот». (Потом, повторяя это у себя в кабинете, он сказал: «Это будет последнее письмо», сказал твердо, и, как у него бывает в моменты сильного напряжения, глаза его побелели и несколько выкатились, уставившись на собеседника, а рука с растопыренными пальцами замерла в воздухе.)…»