Текст книги "Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди"

Автор книги: Федор Раззаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 147 страниц)

Утром 29 ноября состоялась встреча писателя Александра Чаковского и маршала Георгия Жукова. Как мы помним, еще летом между ними "пробежала черная кошка". Жуков начал читать в журнале "Знамя" роман Чаковского "Блокада" и был возмущен тем, как писатель изобразил в нем его самого. Мол, Жуков был несправедливо жесток с подчиненными, грозил им расстрелом за невыполнение своих приказов и т. д. и т. п. Встретиться и "утрясти" возникшие разногласия сразу не удалось, но встреча между писателем и маршалом рано или поздно все равно должна была состояться. И вот 28 ноября Чаковского вызвал к себе заведующий сектором журналов и издательств Агитпропа ЦК Чхикишвили (журналисты называли его между собой просто "Чхи") и сообщил, что завтра с утра они должны ехать на подмосковную дачу Жукова. При этом Чхи предупредил:

– Держись с ним сдержанно, у Жукова характер, сам знаешь, крутой, и если будешь ему возражать, то лишь добьешься окончательного разрыва отношений. Учти, что не считаться с Жуковым мы не можем. Поэтому старайся не выводить его из себя и закончить дело миром.

– Но я не хочу соглашаться с его нелепыми обвинениями! – попытался было возразить Чаковский.

– А продолжать печатать "Блокаду" хочешь? – с иронией спросил Чхикишвили.

Чаковский со Старой площади отправился прямиком домой, где разложил на столе свои выписки, журналы, книги, в которых речь шла о Жукове, и погрузился в чтение.

На другой день в одиннадцатом часу утра Чаковский и Чхикишвили вышли к автостоянке, расположенной на Старой площади, и отыскали по номеру уже ожидавшую их "Волгу". По дороге Чхи сообщил писателю, что дача Жукова расположена километрах в шестидесяти от города, где он ждет их в 11.30. Вскоре автомобиль выехал на Кутузовский проспект, затем промчался по Минскому шоссе и свернул направо.

К даче Жукова они приехали минут на двадцать раньше назначенного срока. Поэтому Чхикишвили предложил писателю скоротать время, гуляя по окрестностям. Прогуливаясь, они еще раз обговорили контуры предстоящего разговора с маршалом. Затем Чхи взглянул на часы и сообщил, что пора идти.

В просторной прихожей, из которой полуприкрытая дверь вела в глубину дома, они столкнулись с невысокой, средних лет женщиной в шерстяной кофточке, накинутой на плечи. Это была супруга маршала – Галина Александровна.

После короткого знакомства она предложила гостям раздеться, после чего пригласила их пройти в комнату. Однако прежде чем это сделать, Чаковский внезапно обратился к хозяйке с вопросом:

– Галина Александровна, я знаю, что маршал не так давно был болен, ну, словом, плохо себя чувствовал. Так как говорить с ним? Ну, на всю катушку или как с больным?

Через секунду он уже пожалел о том, что задал этот вопрос, поскольку Галина Александровна резко ответила:

– На всю катушку.

Затем она вошла в дверь, ведущую в следующую комнату, и сделала приглашающий жест рукой. Гости перешагнули порог и оказались в просторном помещении. Там за большим обеденным столом сидела девушка – очевидно, дочь Жукова. Сам маршал сидел чуть поодаль, в деревянном кресле у стены, за небольшим столом, на котором лежала раскрытая книга. К столу рядом с креслом была прислонена палка, напомнившая гостям, что маршал недавно перенес болезнь (что-то вроде микроинсульта). На Жукове была серая, наглухо застегнутая тужурка. Выглядел он похудевшим и отличался от тех изображений, которые печатались в газетах и журналах.

Обращаясь к мужу по имени-отчеству, Галина Александровна представила гостей. Жуков не встал, но протянул руку, которую гости поочередно пожали. Сидевшая за столом девушка, привстав, поклонилась. Галина Александровна указала Чаковскому на стоящий у столика стул, а Чхи предложила занять другой стул в удалении.

Первым начал разговор Чхикишвили, который, обращаясь к Жукову, сказал:

– Георгий Константинович, мы с писателем Чаковским, автором "Блокады", приехали к вам, чтобы поговорить относительно вашего письма в ЦК. Я работаю в Агитпропе, и мне поручено доложить в ЦК о разговоре, который у нас с Чаковским состоится.

Едва он закончил, как Жуков захлопнул лежавшую перед ним книгу и отодвинул ее к краю стола. Чаковский бросил мимолетный взгляд на обложку и прочел фамилию автора – А. Манфред и заглавие – "Наполеон". Далее послушаем его собственный рассказ:

"Я молчал. Сознание, что я сижу перед Жуковым – самим Г. К. Жуковым! – волновало, радовало и одновременно подавляло меня.

Первым вновь заговорил Чхи. Он сказал примерно следующее:

– Глубокоуважаемый Георгий Константинович! – Он явно, как и я, волновался, и от этого его грузинский акцент проступал более явственно. – Вы, наверное, помните: получив ваше письмо относительно "Блокады", мы немедленно позвонили вам по телефону и, зная, что вы в то время не очень хорошо себя чувствовали, предложили перенести разговор на более поздний срок. Хочу сказать, что, получив ваше письмо, мы отнеслись к нему с большим вниманием, немедленно перечитали опубликованные главы романа. Честно вам скажу: мы не смогли или не сумели обнаружить в них такие серьезные идейные ошибки, о которых вы пишете. Как вы помните, мы договорились, что вы примете автора и более подробно выскажете ему свое мнение.

Чхи умолк. Жуков молча смотрел на него, нахмурившись, слегка сощурив глаза и выдвинув свой массивный подбородок. Меня то, что сказал Чхи, ободрило.

Наконец Жуков, не глядя ни на кого из нас в отдельности, угрюмо сказал:

– Я в своем письме защищал не себя, а нашу идеологию. Из того, что написал автор, явно напрашивается вывод, что мы гнали нашу армию в бой кнутом и угрозами. Именно эта ложь и заставила меня написать письмо в ЦК.

Я не перебивал маршала, желая выслушать все его претензии. В своем письме он никаких подтверждений своим обвинениям, кроме телефонного разговора о якобы прорвавшихся танках, не приводил. И вот теперь, повторив свое обвинение, он замолчал, крепко сжав губы. Собравшись с духом, я сказал:

– Товарищ маршал! И в письме, и сейчас вы основываете свою критику только на слове "расстреляю". Но, во-первых, паникер, которым оказался командир истребительного батальона, может быть, и в самом деле заслуживает расстрела. А во-вторых, если вы считаете, что я не прав, то обещаю в отдельном издании книги заменить слово "расстреляю" другими: скажем, "отдам под трибунал".

– Дело не только в этом слове, – по-прежнему угрюмо проговорил маршал, не глядя на меня, – там у вас все напутано! – сказал он, повышая голос. – Откуда, например, вы взяли, что я с заседания военного совета пошел на переговорный пункт и разговаривал по ВЧ с Москвой? Да если бы вы, – продолжал Жуков, глядя теперь на меня в упор, – потрудились изучить то, о чем взялись писать, то знали бы, что в этот день связи с Москвой не было! Или вот еще: у меня, вы пишете, бычий подбородок – значит, по-вашему, я бык, что ли?! Или вы описываете, как я иду по коридору Смольного, поскрипывая сапогами. Да если бы я когда-нибудь пришел к товарищу Сталину в сапогах со скрипом, так он меня выгнал бы!

Свои последние слова Жуков произнес, уже срываясь на крик.

Я сидел ошарашенный. Я был подавлен не только тем, что сидящий за столом великий полководец разговаривал со мной неприязненно, даже грубо. Меня ошеломили характер, содержание обвинений Жукова, они казались мне ничтожными, не заслуживающими не только обращения в ЦК, но и сколько-нибудь серьезного внимания.

Наконец я собрался с силами и сказал:

– Товарищ маршал… уважаемый Георгий Константинович! Я хочу прежде всего сказать, что вы для меня, как и для миллионов советских людей, являетесь национальным героем, полководцем, сравнить которого можно только с Суворовым или Кутузовым. Но вы глубоко обидели меня как своим письмом, так и тем, что сейчас сказали. Разве оскорбительным для вас является то, что в обстановке, когда враг стоял в тридцати минутах хода танка до Дворцовой площади, вы пригрозили расстрелом трусу, безосновательно доложившему в Смольный о якобы прорвавшихся к Кировскому заводу немцах? "Бычий подбородок"? Ну, вглядываясь в ваши портреты, я так подумал. Простите, в отдельном издании, конечно, вычеркну. Сапоги…

– Что вы из меня дурака делаете, – прервал мою речь Жуков, – да в отдельности мои замечания, может быть, и не столь важны. Но взятые вместе!.. Разве нарисованный вами мой портрет похож на меня? Вот, посмотрите! Похож я на тирана?

Жуков, вытянув шею, приблизил свое лицо к моему. Внезапно меня охватила ярость.

– Георгий Константинович! – тоже повышая голос, воскликнул я. – За кого вы меня принимаете?! Я не наемный художник, а вы не купец, который заказал свой портрет, а потом заявляет, что не возьмет его, потому что не так нарисован нос, не такие губы, глаза, ну и так далее. Ваш облик запечатлен не только на сотнях фотографий, но и в сознании народа. Такому облику я и следовал…

– А Ворошилов?! – прервал меня Жуков. – Мы были близкими друзьями, а как вы нас представили? "Стул командующему!" – кричит он…

– Георгий Константинович, – раздался вдруг мягкий, но энергичный женский голос, – ну что ты! Ведь это лучшая сцена во всей главе!

Прошло мгновение, прежде чем я сообразил, что это сказала сидящая у обеденного стола Галина Александровна.

– "Лучшая"! – иронически повторил Жуков. – Тебя бы такой Бабой-ягой описали!

…Как бы забыв, перед кем сижу, я резко сказал:

– Георгий Константинович! Позволю себе сказать: ваша профессия – военное дело, а не идеология. Идеологией занимаюсь я. А вы упрекаете меня в идеологических ошибках, не имея к тому никаких оснований! Я представляю себе, как бы вы себя повели, если бы к вам пришел политработник и стал поучать вас стратегии и тактике. Да вы просто вышвырнули бы его вон!

– Зверя из меня делаешь? А где у тебя факты? – переходя на "ты", сурово спросил Жуков.

– Возможно, что у меня фактов мало, – ответил я, – но у Рокоссовского они, несомненно, есть.

– При чем тут Рокоссовский? – кладя на стол кисти рук, сжатые в кулак, спросил Жуков.

– А при том, – сказал я, – что именно он писал о том, что вы, хотя и внесли большой вклад в дело нашей победы, тем не менее в отношениях с товарищами и подчиненными нередко бывали неоправданно жестоким. Не просто жестким, товарищ маршал, а жестоким. Я не согласен с Рокоссовским. Ваша военная биография сложилась так, что партия, товарищ Сталин каждый раз посылали вас на тот участок фронта, где складывалась самая критическая ситуация. И вы выходили из нее победителем. Можно ли при этом рассуждать: были ли вы "оправданно" жестоким или неоправданно? Если горит штаб и людям надо выносить из него важные документы, а один из них еле двигается. Осмелюсь ли я назвать вас неоправданно жестоким, если бы вы в этой ситуации дали ему по шее? Так почему же вы, Георгий Константинович, – уже закусив удила, продолжал я, – не написали тогда жалобу на Рокоссовского? Остерегались, что он для доказательства своей правоты выложит на стол десятки фактов! А у Чаковского, мол, никаких доказательств нет. Значит, можно его "приложить" без всякого опасения. Прав я или не прав?! Вы ссылаетесь на свою дружбу с Ворошиловым. А мне это безразлично! Я знаю только одно: если бы Ворошилов оказался в Ленинграде на должном уровне, то вам нечего было бы там делать. Вот в чем историческая правда, и я ей следую!..

Я сидел, ожидая, что Жуков сейчас произнесет самые оскорбительные, самые уничижительные слова в мой адрес. И почти ошалел, услышав, что маршал после длинной паузы сказал:

– Ладно. Закончим. Устал я. Галя, дай нам по глотку чего-нибудь лекарственного. Что пьешь: водку или коньяк?

Переход оказался для меня столь неожиданным, что я произнес дрожащим голосом:

– Все, что прикажете, товарищ маршал.

– Закусить хочешь?

– Никак нет.

– Ладно. А потом напишешь, что я жестокий… Дай нам коньяку, Галя.

Но Галина Александровна уже стояла у стеклянной горки, вынимая из нее и ставя на небольшой поднос хрустальные рюмки и четырехугольный графинчик со светло-коричневой жидкостью. Затем поставила поднос на обеденный стол, наполнила рюмки и поднесла поочередно мне, Жукову и Чхи. Одну поставила на стол, видимо, для себя. Каждый из нас взял с подноса по рюмке.

– За успешное окончание романа! – негромко сказала Галина Александровна.

Жуков сощурился, но ничего не сказал, лишь протянул мне свою рюмку, и мы чокнулись…"

Когда Чаковский и Чхикишвили вместе с женой маршала вышли из комнаты, писатель осмелился задать женщине еще один вопрос: "Как Жуков мог написать такое письмо?" На что Галина Александровна честно ответила: мол, в те дни Жуков лежал в больнице на Грановского, и к нему пришел один приятель, некогда бывший руководителем Ленинградского фронта. Он принес с собой один из номеров журнала "Знамя" с романом "Блокада" и заявил: "Посмотри, Георгий Константинович, как тебя Чаковский разделывает! Всем ты расстрелом грозишь, орешь на всех…" Жуков прочел отчеркнутую сцену и, недолго думая, схватил с тумбочки лист бумаги, карандаш и написал пресловутое письмо.

Выслушав женщину, Чаковский поблагодарил ее за откровенность, и они распрощались.

Вечером того же дня в Театре на Таганке состоялась долгожданная премьера "Гамлета". Сказать, что в зале был аншлаг, значит, ничего не сказать – зал едва не трещал по швам! А те несколько сот страждущих, которые так и не сумели попасть на спектакль, практически все время показа продолжали стоять возле театра, надеясь неизвестно на что. Видимо, им просто хотелось дышать одним воздухом с актерами и теми счастливцами, кому все-таки удалось очутиться в зале. Как писал позднее сам Высоцкий:

"Когда у нас в театре была премьера "Гамлета", я не мог начать минут пятьдесят: сижу у стены, холодная стена, да еще отопление было отключено. А я перед началом спектакля должен быть у стены в глубине сцены. Оказывается, ребята-студенты прорвались в зал и не хотел уходить. Я бы на их месте сделал то же самое: ведь когда-то сам в молодости лазал через крышу на спектакли французского театра… Вот так я ощутил свою популярность спиной у холодной стены…"

Другой участник спектакля – В. Смехов, игравший Полония, так вспоминает о том дне: "На премьере "Гамлета" Смоктуновский в зале был всеми сразу замечен – живой кумир и прославленный принц датский из фильма Г. Козинцева. Пусть говорят что угодно об умении Иннокентия Михайловича ласково лицемерить похвалами, но никто, как он, не мог бы так вскочить с места в финале и, забыв о регалиях и возрасте, плача и крича "браво", воодушевлять зрительный зал. Никто другой не пошел бы, зная цену мировой славе своего Гамлета, по гримерным, по всем переодевающимся и вспотевшим жильцам кулис, не целовал бы всех подряд, приговаривая неистово "спасибо, милый друг, это было гениально", – всех, включая электриков и рабочих сцены, сгоряча спутав их с актерами.

Ночью, выпивая и закусывая у меня дома со своими друзьями-финнами, И. М. сумел убедить в серьезной подоплеке своих восторгов, удивил беспощадностью своего огорчения.

– …Я же умолял Козинцева не делать из меня красавца, не играть из чужой роскошной жизни! Вот вы и доказали, что я был прав! Вы играете так, что публика забывает о классике и старине! Ошибки ваши меня не интересуют! Это живые, настоящие чувства, как настоящий этот петух слева от меня… Как он бился, как он рвался улететь! Я у вас тоже играл – это я был петухом, рвался и орал: "Козинцев – м…!"

Нецензурность слова вполне соответствовала нетипичности волнения…"

Успех Владимира Высоцкого в роли Гамлета был грандиозным. Этот успех во многом объяснялся тем, что Высоцкий просто жил в этой роли, так как судьба Гамлета продолжалась в его собственной судьбе. Так же, как и Гамлет, Высоцкий был одинок. Его никто по-настоящему не понимал и не ценил. "Я один, все тонет в фарисействе". Даже символика спектакля подчеркивала духовное родство Гамлета и Высоцкого: тот тяжелый занавес, что висел на сцене, был символом рока, фатума, Дании-тюрьмы, довлеющих над Гамлетом-Высоцким. Вот как пишет об этом А. Смелянский:

"Владимир Высоцкий начинал спектакль строками Бориса Пастернака, исполненными под гитару. Это был, конечно, полемический и точно угаданный жест. Ответ на ожидания зрителей, вызов молве и сплетне: у них, мол, там Высоцкий Гамлета играет!.. Да, да, играет и даже с гитарой. "Гул затих, я вышел на подмостки…" Высоцкий через Пастернака и свою гитару определял интонацию спектакля: "Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути". Это был спектакль о человеке, который не открывает истину о том, что Дания – тюрьма, но знает все наперед. Сцена "Мышеловки" Любимову нужна была не для того, чтобы Гамлет прозрел, а исключительно для целей театральной пародии. Его Гамлет знал все изначально, давно получил подтверждения и должен был на наших глазах в эти несколько часов как-то поступить. Совершить или не совершить месть, пролить или не пролить кровь.

Михаил Чехов сыграл Гамлета в 1924 году в кожаном колете. Когда Станиславскому сообщили об этом, учитель Чехова огорчился: "Зачем Миша подлаживается к большевикам?" Кожа была тогда принадлежностью комиссаров, и Станиславский этого знака времени заведомо не принял.

Высоцкий был в свитере. Это был точный знак поколения "шестидесятников", которые считали свитер не только демократической униформой, подходящей настоящему мужчине, но и сигналом, по которому отличали "своего" от "чужого". Среди Гамлетов послесталинской сцены Высоцкий отличался, однако, не только свитером. Он вложил в Гамлета свою поэтическую судьбу и свою легенду, растиражированную в миллионах кассет. Напомню, что к началу 70-х песни Высоцкого слушала подпольно вся страна…

Высоцкий одарил Гамлета своей судьбой. Он играл Гамлета так же яростно, как пел. Принц не боялся уличных интонаций. Его грубость ухватывала существо вечных проблем, опрокидывала их на грешную землю. Распаленный гневом, он полоскал отравленным вином сорванную глотку и продолжал поединок. Гамлет и Лаэрт стояли в разных углах сцены, и лишь кинжал ударял о меч: "Удар принят". Это был не театральный бой, а метафора боя: не с Лаэртом, с судьбой…"

30 ноября благополучно завершилась история конфликта между писателем Маковским и маршалом Жуковым. В тот день с утра в кабинет Маковского зашла секретарша и сообщила, что в приемной дожидается какой-то полковник от Жукова. Маковский распорядился немедленно его впустить. Вошедший представился адъютантом маршала и протянул Маковскому пакет. После чего так же стремительно удалился. Писатель распечатал конверт и обнаружил в нем книгу Жукова "Воспоминания и размышления", которую в магазине днем с огнем нельзя было сыскать. Но ценность этого экземпляра заключалась в другом: на титульном листе синими чернилами было написано: "Александру Борисовичу Маковскому в знак моего уважения. Г. Жуков". Таким образом, в конфликте маршала с писателем была поставлена точка.

В этот же день произошло еще одно заметное событие – свадьба Андрея Миронова и Екатерины Градовой. Как мы помним, их роман развивался очень быстро: в мае они познакомились, в июне начали встречаться и тогда же определили точную дату свадьбы. Такая скорость удивляла многих, но только не тех, кто близко был знаком с Мироновым. По их мнению, Андрей подобным образом хотел забыть свою прежнюю любовь – Татьяну Егорову, которая "променяла" его на известного сценариста. Вот как она сама описывает день свадьбы:

"С утра в моей коммунальной квартире с амурами раздался телефонный звонок. Это был Андрей:

– Таня! – кричал он. – Танечка! Я не хочу! Я не пойду! Та-а-а-а-ня! Я не хочу! Я сейчас приеду! Та-а-а-а-а-ня!

– Иди, иди, проштемпелюйся! Помучайся, это ненадолго! – жестко ответила я. – И никаких приездов!

Бросила трубку, посмотрела на амуров и выругалась: "Подколесин хренов!"

Как утверждают очевидцы, совместная жизнь Миронова и Градовой сразу же не заладилась. Мол, первый скандал возник, как только они расписались, в поезде, в свадебном путешествии. Миронов был на грани развода, однако его отец – мудрый Александр Менакер – посоветовал сыну не торопиться, объяснил возникший скандал тем, что талантливые женщины всегда строптивы. Короче говоря, ситуацию удалось стабилизировать. И хотя брак Миронова с Градовой в итоге все равно распался, однако произошло это спустя почти три года после свадьбы. Но об этом рассказ впереди.

В эти же дни конца ноября страна широко отмечала 70-летие выдающегося советского клоуна Николая Румянцева, известного под сценическим псевдонимом Карандаш. И хотя юбилей приходился на 10 декабря, однако праздновать его начали почему-то в конце ноября. Говорят, когда в "верхах" придумывали, какой наградой одарить гениального клоуна, кто-то предложил дать ему звание Героя Социалистического Труда: 70 лет все-таки, из которых более сорока лет отданы цирку. Однако "наверху" почему-то посчитали, что "Гертруду" Румянцеву давать еще рано, мол, хватит с него пока и звания народного артиста СССР, присвоенного, кстати, всего лишь два года назад. В итоге министр культуры Екатерина Фурцева вручила юбиляру скромный орден Трудового Красного Знамени.

В заключении главы, как обычно, афиша столичного досуга. В кинотеатрах состоялось три кинопремьеры, причем все фильмы были посвящены событиям Великой Отечественной войны и выпали на один день – 29 ноября: речь идет о дилогии Виктора Турова "Война под крышами" и "Сыновья уходят в бой" и режиссерском дебюте Николая Губенко "Пришел солдат с фронта".

Было что посмотреть и по "ящику", где крутили картины на любой вкус. Судите сами: драма "Жестокость" (18-го), комедии "Деловые люди" и "Ключи от неба", мелодрама "Еще раз про любовь" (все – 19-го), приключенческий фильм "Похищенный" (ГДР, 21-го), мелодрама "Алешкина любовь" (22-го), социальная драма "У озера" (23-24-го), мелодрама "Журавушка" (23-го), современная киноповесть "Девять дней одного года" и комедия "Беспокойное хозяйство" (25-го), комедия "Зеленый огонек" (26-го), исторический эпос "Пан Володыевский" (Польша) (27-28-го), комедия "Свадьба с приданым" (28-го), политическая драма "Вся королевская рать" (с 30-го) и др.

И еще о ТВ. В конце ноября были завершены съемки следующих телефильмов: "Малыш и Карлсон" в постановке Валентина Плучека, "Эти разные, разные, разные лица" в постановке Игоря Ильинского и Юрия Саакова. Режиссер Всеволод Шиловский заканчивал съемки 9-й, заключительной, серии первой советской телевизионной "мыльной оперы" "День за днем" (рассказ об этом фильме впереди).

Из театральных премьер выделю следующие: 18-го в Малом театре – "Свадьба Кречинского" А. Сухово-Кобылина с участием Игоря Ильинского, Владимира Кенигсона, Виталия Соломина и др.; 23-го в Театре имени Ермоловой – "Золотой мальчик" К. Одетса.

Эстрада была представлена следующими исполнителями: 16–19 ноября в Театре эстрады выступали артисты из Франции: Жаклин Франсуа и Жан Вольтэ, которых 21-24-го сменили артисты из Польши: ВИА "Амазонки", "Трубадуры" и др., 19-20-го в ГЦКЗ "Россия" царила Гелена Великанова, 20-го в ЦДСА – ВИА "Девчата", 26-28-го в "Октябре" – Владимир Макаров. 28 ноября в Театре эстрады состоялся концерт эстрадной песни, в котором принимали участие следующие исполнители: Иван Суржиков, Лев Лещенко, Лариса Голубкина, вокальный квартет "Аккорд", ВИА "Девчата" и др.

Фирма "Мелодия" выпустила на прилавки музыкальных магазинов очередные новинки: пластинку Владимира Макарова с песнями "Четырнадцать человек" (Л. Гарин – Н. Олев), "Варвара Тимофеевна" (М. Минков – Б. Пургалин), "Помнишь, мама?" (Н. Богословский – Н. Доризо), "Северное сияние" (Р. Майоров – А. Поперечный), и пластинку Диды Ведищевой с песнями: "Стожары" (В. Навескин), "Не уйти" (Ю. Чичков – В. Сергеев), "Все в мире как вчера" (X. Шмичинский – Л. Дербенев), "Две минуты" (Э. Ханок – Д. Костюрин).