Текст книги "Сказки для маленьких. Часть 2 - от "О" до "Я""

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 187 страниц)

Проницательность бедуина

Один араб потерял в пустыне своего товарища с верблюдом. Целый день искал он его и не мог найти, а вечером повстречал бедуина. Араб обрадовался и начал расспрашивать о своем пропавшем товарище и его верблюде.

– Товарищ твой толстый и хромой? – спросил бедуин.

– Да. Где он? – воскликнул араб,

– Я не знаю, где он. Но, скажи мне, в руках у него была палка? А верблюд его был одноглазый и вез финики, да?

Человек обрадовался еще больше и закричал поспешно:

– Да, да! Это мой товарищ и его верблюд. Но меня одолела усталость. Как я буду искать их в такую жару?! Когда ты видел их? Куда они пошли?

Бедуин ответил:

– Я не видел их и вообще со вчерашнего дня никого, кроме тебя, не встречал.

– Ты что, смеешься надо мной?! -гневно прервал его араб.– Как ты хочешь обмануть меня, если только что подробно описал моего товарища и его верблюда?

– Да, я не видел его,– спокойно повторил бедуин.– И все же я знаю, что он долго отдыхал под этой пальмой, а потом отправился по направлению к Сирии. И все это было три часа тому назад.

– Откуда же ты знаешь все это, если ты не видел его?! – воскликнул араб.

– Я не видел его,– ответил бедуин.– Но я узнал о нем по его следам.

Он взял араба за руку, подвел его к отпечаткам следов на песке и сказал:

– Посмотри на эти следы. Это – следы ступни человека, это – след верблюжьего копыта, а это – отпечаток палки. Посмотри на следы человека. Видишь, отпечаток левой ноги глубже и больше, чем правой? Не говорит ли это о том, что человек, проходивший здесь,– хромой? Теперь сравни его следы и мои – он оставил более глубокие отпечатки, чем оставляю я. Разве это не значит, что он более тучный, чем я?

Араб удивился и сказал:

– Все это очень хорошо. Но скажи, как ты узнал, что у верблюда один глаз? Ведь глазом-то он не касался песка.

– Это верно,– засмеялся бедуин.– Глаз его не касался земли. И все-таки он оставил на ней свой след. Разве ты не видишь, что верблюд щипал траву только с правой стороны? И разве это не говорит о том, что у верблюда один глаз и поэтому он видит только одну сторону дороги?

Еще больше изумился араб и спросил:

– А какой след оставили финики?

Бедуин прошел вперед шагов двадцать и сказал:

– Посмотри на этих муравьев, которые собрались здесь. Разве ты не видишь, что их привлек сок фиников?

Араб долго молчал, потом спросил наконец:

– А время? Как ты мог определить время?

Бедуин указал на пальму и сказал:

– Посмотри сюда. Неужели ты не видишь, что твой товарищ отдыхал здесь со своим верблюдом?

– Но как же ты догадался, что это было три часа тому назад?

Бедуин снова рассмеялся и объяснил:

– Посмотри на тень от пальмы. Ведь не думаешь же ты, что человек откажется от прохлады и сядет отдыхать на солнце? Конечно, твой товарищ отдыхал в тени. Я кочевник и знаю, что нужно около трех часов, чтобы тень от места его привала переместилась на то место, где она сейчас.

Арабская сказка

Пропавший мальчик

Жил-был когда-то давно один пан, очень богатый. Но что проку с богатства?

Не было у него детей, а значит, и счастья не было. Был пан уже немолод, и надежд у него почти не осталось. Вот пошел он однажды к ведунье – узнать свою судьбу, а та сказала ему: «Будет у тебя сын, только если не хочешь потерять его, не позволяй мальчику до двенадцати лет касаться ногой земли. Иначе случится большое горе». Вскоре жена сказала пану, что у них будет ребенок. Понял он, что не лгала ведунья.

И вот родился мальчик, пригожий, как день ясный. Отец нанял сразу девять нянек, чтобы те по очереди приглядывали за младенцем. Строгий наказ дал нянькам пан: «Сын мой не должен касаться земли!»

Няньки приказ пана честно выполняли. Уж несколько дней оставалось ему до двенадцати лет, а его все время то в серебряной колыбели качали, то на руках носили.

Пан, радуясь, что страшное предсказание не сбылось, а срок почти прошел, начал уже к праздничному пиру готовиться. И вдруг услышал он крики и плач. Вбежал в комнату сына – и обомлел: мальчика в комнате не было!

Оказалось, что молодая нянька, чья очередь была мальчика на руках носить, загляделась из окна на пригожего купца, а чтоб удобнее было в окно выглядывать, опустила ребенка на пол. Повернулась она обратно – и мальчика нет как нет! Хотел было пан наказать девушку – да что толку...

Горевал пан ужасно. Во все стороны слуг посылал – сына искать. Награды сулил, золото раздавал как сор. А мальчик будто в воду канул.

Несколько лет прошло... И вот однажды доложили пану, что в одной из комнат его дома каждую полночь какой-то странный шум раздается. Пошел и сам пан послушать. И слышит, будто плачет кто-то, горько жалуется, только слов не разобрать. Не решился старый пан зайти в комнату, а сердце у него дрогнуло: вдруг это сын его пропавший?

И тогда пан посулил триста монет в награду тому, кто решится провести ночь в той комнате. Поначалу немало смельчаков приходило к пану. Говорили они, что готовы с любым чудовищем сразиться. Но как только приближалась полночь, от храбрости их ничего не оставалось. Так и не смог старый пан разгадать эту тайну.

Неподалеку от панского двора жила с тремя дочерьми бедная мельничиха. И вот слухи о задаче, какую задает пан, дошли и до их маленького домика. Старшая дочь мельничихи сказала матери:

– Матушка, отпусти меня к пану! Покараулю одну ночь, может быть, что-нибудь и узнаю. Ведь триста монет для нас – целое богатство!

Не очень понравилась матери эта затея, но все же разрешила она дочке пойти к пану.

Пришла девушка к старому пану. Сказала, что согласна пробыть ночь в комнате. Только попросила, чтобы дали ей на ночь немного снеди, да дров, да свечку восковую. Пан тотчас приказал, чтобы слуги принесли ей все.

Взяла тогда девушка все необходимое, свечку зажгла и пошла в комнату, где должна была провести ночь. Развела она огонь в печи, стала варить ужин, стол накрывать, постель стелить. Пока всеми этими делами занималась – время и прошло. А тут и полночь пробило.

И вдруг в комнате раздался странный шум. Испугалась девушка, во все углы заглянула – никого. Совсем она оробела, но шум смолк, а перед девушкой как из-под земли появился пригожий юноша. Улыбнулся ей и спрашивает:

– Для кого же ты это готовишь, красавица?

– Для себя, – ответила ему девушка.

Опечалился юноша, но чуть погодя еще спросил:

– А стол ты для кого накрыла?

– Для себя! – все так же отвечает девушка.

Еще больше опечалился пригожий юноша от такого ответа, голову печально опустил.

– А постель ты кому постелила? – спрашивает.

– Себе! – опять ответила мельничихина дочка.

Тут показались слезы на глазах юноши, заплакал он горько и исчез.

Наутро девушка рассказала пану все, что она ночью видела и слышала. Но об одном промолчала: о том, что ответы ее расстроили молодого красавца. Пан так обрадовался, что хоть что-то узнал, с радостью заплатил ей триста монет.

На следующую ночь караулить отправилась средняя сестра, а старшая научила ее, что делать и как отвечать. И та сделала все, как ее учили. Как и сестра, получила девушка триста монет.

На третий день сказала младшая дочь, Богданка:

– Не попытать ли и мне счастья, матушка? Коли сестрам так повезло, может, и ко мне судьба будет благосклонна?

Ну что ж, делать нечего. Вздохнула мать и разрешила пойти и ей.

Придя в дом пана, Богданка, как и сестры, взяла с собой еды, свечку и пошла в комнату. Прибралась там, огонь в печи развела, ужин вариться поставила. Потом стол накрыла, постель постелила. За делами и не заметила, как часы пробили полночь. Вдруг перед ней как из-под земли вырос пригожий юноша. Красив он был как день ясный, только лицо – печальное, грустное. Юноша спросил Богданку приветливо:

– Для кого же ты это готовишь, красавица?

Вспомнила Богданка, как сестры ее учили, но уж так красив и печален был юноша, что ответила она по-другому:

– Для себя… но если ты голоден, то и для тебя.

Прояснилось лицо юноши.

– А стол ты для кого накрыла, милая?

– Для себя… Но если и ты за стол хочешь сесть, то и для тебя.

Улыбнулся гость, по душе ему пришелся ответ Богданки.

– А постель ты кому постелила? – спросил он напоследок.

– Себе… но если ты захочешь спать, то и тебе.

Тут обрадовался юноша, захлопал в ладоши и говорит:

– Ах, как славно, что все это ты и для меня приготовила! Скоро мы с тобой сядем за стол, только чуть погоди. Я еще должен проститься с друзьями, которые помогали мне все это время.

И тут как будто ветерок повеял в комнате, а прямо посреди зала в полу появилась лестница, ведущая куда-то вниз. Юноша стал спускаться по ней. А Богданка так испугалась, что он исчезнет, и так интересно ей стало, куда он направился, что она незаметно взяла его за полу кафтана и спустилась за ним следом. И попала в незнакомое чудесное место. Вокруг деревья шумят, речка бежит, цветы на лугу цветут. Все как на земле, да только все – из чистого золота!

Юноша быстро пошел вперед, а за ним Богданка еле успевает. Гладит юноша кору деревьев, до цветов ласково до-трагивается, шепчет им что-то.

Из леса навстречу ему птицы вылетели, на плечи сели, песни поют, кружатся. Юноша с ними разговаривает, по перышкам их гладит.

А Богданка тем временем отломила золотую веточку с дерева – на память об этом чудесном месте, да и чтобы сестры поверили, когда она обо всех чудесах, что с ней приключились, рассказывать будет.

Потом дальше пошли они. И пришли к другому лесу. Богданка оглянулась – и обомлела, такая красота вокруг! Деревья ветвями машут, озерцо блестит, трава под ветром колышется. Да только все это – из чистого серебра!

Из серебряного леса к юноше множесто зверей вышло – и все вокруг него столпились. Олени рога склоняют, зайцы на радостях скачут, волки поближе подходят, чтоб их погладили. Всем юноша приветливое слово сказал, каждого погладил и приласкал.

А Богданка снова веточку с дерева сорвала и в карман положила.

Простившись со всеми, юноша пошел обратно, а за ним потихоньку шла Богданка. Вот они у лестницы, по которой спускались в это чудесное место. Богданка снова схватилась за полу кафтана и вместе с юношей поднялась в комнату. Тут же пол за ними сомкнулся.

Юноша обратился к Богданке, которая успела сесть за стол и сидела как ни в чем не бывало, будто здесь его и ждала все время.

– Вот я и попрощался с моими друзьями. Теперь можно и за стол сесть, – сказал он, и Богданка стала доставать из печи кушанья.

Сели они за стол, начали разговаривать, смеяться, шутить. И таким любезным оказался юноша, что не заметила Богданка, как пролетело время, вот уже и заря за окнами занялась...

А старый пан тем временем в нетерпении ходил по дому. Стал он уже бояться, что с девушкой случилось что-то плохое, и решил пойти посмотреть, что же творится в той комнате. Открыл дверь пан – и обомлел: за столом рядом с дочкой мельничихи сидит его сын, звонко смеется.

Обнял пан своего найденного сына, Богданку поблагодарил. А сын его тут же объявил, что полюбилась ему Богданка – его спасительница и хочет он немедля свадьбу сыграть.

Пан на радостях стал созывать соседей на пир, а Богданка вынула из кармана веточки и показала их своему жениху.

Взял их юноша и говорит:

– Вот славно! Из этих двух веточек пусть станут для нас два замка – золотой и серебряный.

Взял веточки и бросил в окно. И в ту же минуту появились два чудесных замка, в которых и жили до самой смерти Богданка со своим мужем.

Словацкая сказка

Пропащая

Городской судья стоял у открытого окна; на нем была крахмальная рубашка, в манишке красовалась дорогая булавка, выбрит он был безукоризненно – сам всегда брился. На этот раз он, впрочем, как-то порезался, и царапинка была заклеена клочком газетной бумаги.

– Эй ты, малый! – закричал он.

"Малый" был не кто иной, как прачкин сынишка; он проходил мимо, но тут остановился и почтительно снял фуражку с переломанным козырьком, – тем удобнее было совать ее в карман. Одет мальчуган был бедно, но чисто; на все дыры были аккуратно наложены заплатки; обут он был в тяжелые деревянные башмаки и стоял перед городским судьей навытяжку, словно перед самим королем.

– Ты славный мальчик! – сказал городской судья. – Почтительный мальчик! Мать, верно, полощет белье на речке, а ты тащишь ей кое-что? Вишь, торчит из кармана! Скверная привычка у твоей матери! Сколько у тебя там?

– Полкосушки,– ответил мальчик тихо, испуганно.

– Да утром ты отнес ей столько же? – продолжал городской судья.

– Нет, это вчера! – сказал мальчуган.

– Две полкосушки – вот уже и целая! Пропащая она женщина! Просто беда с этим народом! Скажи своей матери, что стыдно ей! Да гляди, сам не сделайся пьяницей! Впрочем, что и говорить; конечно, сделаешься! Бедный ребенок... Ну, ступай!

Мальчик пошел; фуражка так и осталась у него в руках, и ветер развевал его длинные белокурые волосы. Вот он прошел улицу, свернул в переулок и дошел до реки. Мать его стояла в воде и колотила вальком разложенное на деревянной скамье мокрое, тяжелое белье. Течение было сильное; мельничные шлюзы были открыты – простыню, которую женщина полоскала, так и рвало у нее из рук, скамья тоже грозила опрокинуться, и прачка просто из сил выбивалась.

– Я чуть-чуть не уплыла сама! – сказала она. – Хорошо, что ты пришел, надо мне подкрепиться маленько. Вода холодная-прехолодная, а я вот уже шесть часов стою тут! Принес ты что-нибудь?

Мальчик вытащил бутылочку; мать приложила ее ко рту и хлебнула.

– Как славно! Сразу согреешься, точно поешь чего-нибудь горяченького, а стоит-то куда дешевле! Хлебни и ты, мальчуган! Ишь ты, какой бледный! Холодно тебе в легоньком платьишке! Осень ведь на дворе! У! Вода прехолодная! Только бы мне не захворать! Дай-ка мне еще глотнуть, да глотни и сам, только чуть-чуть! Тебе не надо привыкать к этому, бедняжка мой!

И она обошла мостки, на которых стоял мальчуган, и вышла на берег. Вода бежала с рогожки, которою она обвязалась вокруг пояса, текла с подола юбки.

– Я работаю изо всех сил, кровь чуть не брызжет у меня из-под ногтей!.. Да пусть, только бы удалось вывести в люди тебя, мой голубчик!

В это время к ним подошла бедно одетая старуха; она прихрамывала па одну ногу, и один глаз у нее был прикрыт большим локоном, отчего изъян был еще заметнее. Старуха была дружна с прачкой, а звали ее соседи "хромою Марен с локоном".

– Бедняжка, вот как приходится тебе работать! Стоишь по колено в холодной воде! Как тут не глотнуть разок-другой, чтобы согреться! А люди-то считают каждый твой глоток!

И она пересказала прачке слова городского судьи. Марен слышала, что он говорил мальчику, и очень рассердилась на него, – можно ли говорить так с ребенком о его же собственной матери да считать всякий ее глоток, когда сам задаешь званый обед, где вино будет литься рекою, и вино-то дорогое, крепкое! Небось сами пьют – не считают, и все-таки они не пьяницы, люди достойные, а ты вот "пропащая"!

– Так он и сказал тебе, сынок? – спросила прачка, и, губы ее задрожали. – Мать твоя – пропащая! Что ж, может быть, он и прав! Но не следовало бы говорить этого ребенку!.. Да, не впервой терпеть мне от этого семейства!

– Правда, вы ведь служили еще у родителей судьи! Давненько это было, много пудов соли съедено с тех пор, не мудрено, что и пить хочется! – И Марен рассмеялась. – Сегодня у городского судьи назначен званый обед; хотел было отменить, да уж поздно было, все было готово. Я от дворника все это узнала. С час тому назад пришло письмо, что младший брат судьи умер в Копенгагене.

– Умер! – проговорила прачка и побледнела как смерть.

– Что с вами? – спросила Марен. – Неужто вы так близко принимаете это к сердцу? Ах да, ведь вы знавали его!

– Так он умер!.. Лучше, добрее его не было человека на свете! Не много у господа бога таких, как он! – И слезы потекли по ее щекам. – О господи, голова так и кружится! Это оттого, что я выпила всю бутылку! Не следовало бы! Мне так скверно! И она схватилась за забор.

– Ох, да вы совсем больны, матушка! – сказала Марен. – Ну, ну, придите же в себя!.. Нет, вам и взаправду плохо! Сведу-ка я вас лучше домой!

– А белье-то!

– Ну, я возьмусь за него!.. Держитесь за меня! Мальчуган пусть покараулит тут, пока я вернусь и дополощу. Сущая безделица осталась!

Ноги у прачки подкашивались.

– Я слишком долго стояла в холодной воде! И с самого утра у меня не было во рту ни крошки! Лихорадка так и бьет! Господи Иисусе! Хоть бы до дому-то добраться! Бедный мой мальчик!

И она заплакала.

Мальчик тоже заплакал и остался у реки стеречь белье. Женщины продвигались вперед шаг за шагом, прачка едва тащилась, прошли переулок, улицу, но перед домом судьи больная вдруг свалилась на мостовую. Вокруг нее собралась толпа. Хромая Марен побежала во двор за помощью. Судья со своими гостями смотрел из окна.

– Это прачка! – сказал он. – Хлебнула лишнее! Пропащая женщина! Жаль только славного мальчугана, сынишку ее! А мать-то пропащая!

Прачку привели в себя, отнесли домой в ее жалкую каморку и уложили в постель. Марен приготовила для больной питье – теплое пиво с маслом и с сахаром, лучшее средство, какое она только знала, а потом отправилась дополаскивать белье. Выполоскала она его очень плохо, зато от доброго сердца; собственно говоря, она только повытаскала мокрое белье на берег и уложила в корзину.

Вечером Марен опять сидела в жалкой каморке возле прачки. Кухарка городского судьи дала ей для больной славный кусок ветчины и немножко жареного картофеля; все это пошло самой Марен и мальчику, а больная наслаждалась одним запахом.

– Он такой питательный! – говорила она.

Мальчик улегся на ту же самую постель, на которой лежала и мать; он лег у нее в ногах, поперек кровати, и покрылся старым половиком, собранным из голубых и красных лоскутков.

Прачке стало немножко полегче; горячее пиво подкрепило ее, а запах теплого кушанья подбодрил.

– Спасибо тебе, добрая душа! – сказала она Марен. – Когда мальчик уснет, я расскажу тебе все! Да он уж и спит, кажется! Взгляни, какой он славный, хорошенький с закрытыми глазками! Он и не знает, каково приходится его бедной матери, да, бог даст, и никогда не узнает!.. Я служила у советника и советницы, родителей судьи, и вот, случись, что самый младший из сыновей приехал на побывку домой; студент он был. Я в ту пору была еще молоденькою, шустрою, но честною девушкой, – вот как перед богом говорю! И студент-то был такой веселый, славный, а уж честнее, благороднее его не нашлось бы человека во всем свете! Он был хозяйский сын, а я простая служанка, но мы все-таки полюбили друг друга... честно и благородно! Поцеловаться разок-другой ведь не грех, если любишь друг друга всем сердцем. Он во всем признался матери; он так уважал и почитал ее, чуть не молился на нее! И она была такая умная, ласковая, добрая. Он уехал, но перед отъездом надел мне на палец золотое кольцо. Как уехал он, меня и призывает сама госпожа и начинает говорить со мною так серьезно и вместе с тем так ласково, как ангел небесный. Она объяснила мне, какое между мною и им расстояние по уму и образованию. "Теперь он глядит лишь на твое личико, но красота ведь пройдет, а ты не так воспитана, не так образована, как он. Неровня вы – вот в чем вся беда! Я уважаю бедных, и в царствии небесном они, может быть, займут первые места, но тут-то, на земле, нельзя заезжать в чужую колею, если хочешь ехать вперед – и экипаж сломается, и вы оба вывалитесь! Я знаю, что за тебя сватался один честный, хороший работник, Эрик-перчаточник. Он бездетный вдовец, человек дельный и не бедный, – подумай же хорошенько!" Каждое ее слово резало меня, как ножом, но она говорила правду, вот это-то и мучило меня! Я поцеловала у нее руку и заплакала... Еще горше плакала я в своей каморке, лежа на постели... Один бог знает, что за ночку я провела, как я страдала и боролась с собою! Утром – это было в воскресенье – я отправилась к причастию в надежде, что бог просветит мой ум. И вот он точно послал мне свое знамение: иду из церкви, а навстречу мне Эрик. Тут уж я перестала и колебаться – и впрямь, ведь мы были парой, хоть он и был человеком зажиточным. Вот я и подошла к нему, взяла его за руку и сказала:

"Ты все еще любишь меня по-прежнему?" "Люблю и буду любить вечно!" – отвечал он. "А хочешь ли ты взять за себя девушку, которая уважает тебя, но не любит, хотя, может быть, и полюбит со временем?"

"Полюбит непременно!" – сказал он, и мы подали друг другу руки. Я вернулась домой к госпоже. Золотое кольцо, что дал мне студент, я носила на груди, – я не смела надевать его на палец днем и надевала только по вечерам, когда ложилась спать. Я поцеловала кольцо так крепко, что кровь брызнула у меня из губ, потом отдала его госпоже и сказала, что на следующей неделе в церкви будет оглашение, – я выхожу за Эрика. Госпожа обняла меня и поцеловала... Она вот не говорила, что я "пропащая". Но, может статься, я в те времена, и правда, была лучше, хоть и не испытала еще столько горя! Сыграли свадьбу, и первый год дела у нас шли отлично; мы держали подмастерья и мальчика, да ты, Марен, служила у нас...

– И какою славною хозяюшкою были вы! – сказала Марен. – Оба вы с мужем были такие добрые! Век не забуду!..

– Да, ты жила у нас в хорошие годы! Детей у нас тогда еще не было... Студента я больше не видала... Ах нет, видела раз, но он-то меня не видел! Он приезжал на похороны матери. Я видела его у ее могилы. Какой он был бледный, печальный! Понятно – горевал по матери. Когда же умер его отец, был в чужих краях и не приезжал, да и после не бывал ни разу. Он так и не женился! Кажется, он сделался адвокатом. Обо мне он и не вспоминал, и если бы даже увидел меня, не узнал бы – такою я стала безобразною. Да так оно и лучше.

Потом она стала рассказывать про тяжелые дни, когда одна беда валилась на них за другою. У них было пятьсот талеров, а в их улице продавался дом за двести; выгодно было купить его да сломать и построить на том же месте новый. Вот они и купили. Каменщики и плотники сделали смету, и вышло, что постройка будет стоить тысячу двадцать риксдалеров. Эрик имел кредит, и ему ссудили эту сумму из Копенгагена, но шкипер, который вез ее, погиб в море, а с ним и деньги.

– Тогда-то вот и родился мой милый сынок! А отец впал в тяжелую, долгую болезнь; девять месяцев пришлось мне одевать и раздевать его, как малого ребенка. Все пошло у нас прахом, задолжали мы кругом, все прожили; наконец умер и муж. Я из сил выбивалась, чтобы прокормиться с ребенком, мыла лестницы, стирала белье, и грубое и тонкое, но нужда одолевала нас все больше и больше... Так, видно, богу угодно!.. Но когда-нибудь да он сжалится надо мною, освободит меня и призрит мальчугана!

И она уснула.

Утром она чувствовала себя бодрее и решила, что может идти на работу. Но едва она ступила в холодную воду, с ней сделался озноб, и силы оставили ее. Судорожно взмахнула она рукой, сделала шаг вперед и упала. Голова попала на сухое место, на землю, а ноги остались в воде; деревянные башмаки ее с соломенною подстилкой поплыли по течению. Тут ее и нашла Марен, которая принесла ей кофе.

А от судьи пришли в это время сказать прачке, чтобы она сейчас же шла к нему; ему надо было что-то сообщить ей. Поздно! Послали было за цирюльником, чтобы пустить ей кровь, но прачка уже умерла.

– Опилась! – сказал судья.

А в письме, принесшем известие о смерти младшего брата, было сообщено и о его завещании. Оказалось, что он отказал вдове перчаточника, служившей когда-то его родителям, шестьсот риксдалеров. Деньги эти могли быть выданы сразу или понемножку – как найдут лучшим – ей и ее сыну.

– Значит, у нее были кое-какие дела с братцем! – сказал судья. – Хорошо, что ее нет больше в живых! Теперь мальчик получит все, и я постараюсь отдать его в хорошие руки, чтобы из него вышел дельный работник.

Судья призвал к себе мальчика и обещал заботиться о нем, а мать, дескать, отлично сделала, что умерла, – пропащая была!

Прачку похоронили на кладбище для бедных. Марен посадила на могиле розовый куст; мальчик стоял тут же.

– Мамочка! – сказал он и заплакал. – Правда ли, что она была пропащая?

– Неправда! – сказала старуха и взглянула на небо. – Я успела узнать ее, особенно за последнюю ночь! Хорошая она была женщина! И господь бог скажет то же самое, когда примет ее в царство небесное! А люди пусть себе называют ее пропащею!

Г. Х. Андерсен