Текст книги "Золотое руно (сборник)"

Автор книги: Роберт Джеймс Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 108 страниц)

Хотя нет, не навсегда. Сугияма сказал, что эта модель тела – последний писк лишь сегодняшних технологий. Его можно неограниченно совершенствовать. Со временем…

Когда‑нибудь…

Я смотрел, как Тайлер ест.

Когда Тайлер ушёл, мы с Карен сели рядышком на диване в гостиной.

– Ну, что ты думаешь о Тайлере? – спросила Карен.

– Я ему не понравился, – ответил я.

– Какому же ребёнку нравится мужчина, с которым встречается его мать.

– Полагаю, так, но… – я замолчал, но потом продолжил: – Нет, мне не на что жаловаться. По крайней мере, он более склонен примириться с твоим мнемосканом, чем моя мать с моим – да и друзья тоже.

Она спросила, что я имею в виду, и я рассказал о своём катастрофическом визите в дом матери. Карен очень мне сочувствовала; в продолжение всего рассказа держала меня за руку. Но, полагаю, я был не в лучшем настроении, потому что не заметил, как мы начали спорить – а я ненавижу, терпеть не могу с кем‑то спорить. Но Карен сказала:

– На самом деле неважно, что думает твоя мать.

И я огрызнулся:

– Ещё как важно. Ты можешь себе представить, как это для неё трудно? Она выносила меня. Родила. Кормила грудью. Только всё это она делала не для этого меня.

– Я и сама мать, – сказала Карен, – и я делала всё это для Тайлера.

– Нет, не ты, – ответил я. – Другая Карен это делала.

– Ну, да, чисто технически, но…

– Не «чисто технически». Это не мелкое буквоедство. Как же я устал от всего этого – от того, что на меня всё время пялятся, что относятся как к какой‑то вещи . И, возможно, они правы. Чёрт возьми, даже моя собака меня не признала.

– Твоя собака ничего не понимает; на то она и собака. А твоя мать и твои друзья неправы. Они просто глупцы.

– Они не глупцы. Не называй их так.

– Ну, их отношение к тебе несомненно глупое. Я так понимаю, все эти люди моложе меня. Если уж я смогла уложить это у себя в голове, то они‑то всяко должны были, так что…

– Почему? Потому что ты так говоришь? – М‑да, у меня и вправду было отвратное настроение. – Потому что великая писательница написала бы для этой истории счастливый конец?

Карен отпустила мою руку и после небольшой паузы сказала:

– Нет, не поэтому. А потому, что люди должны быть более понимающими. Подумай, к примеру, о том, сколько мы потратили денег. Если бы они…

– Какая разница, сколько это стоило? Ты не можешь деньгами заставить других признать тебя.

– Нет, конечно, не можешь, но…

– И ты не можешь заставить людей думать о тебе то, чего тебе хочется, чтобы они о тебе думали.

Я был уверен, что Карен начинает злиться, хотя обычные физиологические признаки – покраснение лица, изменение тембра голоса – отсутствовали.

– Ты не прав, – сказала он. – Мы имеем право на…

– Мы ни на что не имеем права, – перебил я. – Мы можем надеяться , но мы не можем требовать.

– Нет, можем. Если…

– Ты выдаёшь желаемое за действительное, – сказал я.

– Нет, чёрт побери! – Она скрестила руки на груди. – Это наше право , и мы должны заставить остальных это увидеть.

– Размечталась, – сказал я.

И вот теперь её лицо и правда исказилось,а слова стали отрывистыми.

– Это не мечты. Мы должны твёрдо на этом стоять.

Я уже тоже начал горячиться.

– Я не… – начал я говорить и оборвал себя. Я чувствовал неимоверное волнение, как всегда во время спора. Отведя глаза, я сказал: – Ладно.

– Что? – не поняла Карен.

– Ты права. Я признаю. Ты победила.

– Ты не можешь вот так вот сдуться.

– Оно того не стоит, чтобы из‑за этого ругаться.

– Ещё как стоит.

Я всё ещё был взволнован; на самом деле, это было больше похоже на панику.

– Я не хочу ругаться, – сказал я.

– Пары ругаются, Джейк. Это полезно. Только так можно добраться до корня проблемы. Мы не можем просто так остановиться и бросить проблему нерешённой.

Я почувствовал нечто вроде ментального аналога учащённо бьющегося сердца.

– Руганью ничего не решить, – сказал я, всё ещё не в силах смотреть на неё.

– Чёрт тебя дери, Джейк. Мы должны быть способны не соглашаться друг с другом без… ох. – Она замолкла. – О, теперь я понимаю. Вот оно что.

– Что?

– Джейк, я не хрупкая. И я не свалюсь без чувств у тебя на глазах.

– Что? О… – Мой отец. Господи, как она проницательна. Я и сам этого не осознавал. Я снова повернулся к ней лицом. – Ты права. Надо же, я и понятия не имел. – Я помолчал, затем сказал самым громким голосом, на какой был способен: – Тысяча чертей, Карен, да у тебя голова набита дерьмом!

Она заулыбалась от уха до уха.

– Вот это я понимаю, припечатал! Только нет, не у меня, а у тебя. И вот почему…

19

Я был так разозлён перспективой застрять на Луне до конца жизни, что был поражён, встретив человека, который был в восторге от того, что ему довелось сюда попасть. Но доктор Пандит Чандрагупта был как раз из таких.

– Спасибо, – повторял он снова и снова в офисе Брайана Гадеса. – Спасибо, спасибо. Я всегда хотел полететь в космос – это так здорово!

Я сидел в кресле. Брайан Гадес занимал собственное кресло покрупнее по другую сторону от своего стола в форме почки. Чандрагупта же стоял у круглого окна и осматривал лунный пейзаж.

– Я рад, что вы смогли приехать, доктор Чандрагупта, – сказал я.

Он повернулся ко мне лицом. У него было худое рельефное лицо, тёмная кожа, тёмные волосы, тёмные глаза и тёмная борода.

– О, я тоже очень рад! Очень!

– Да, – сказал я, но успел себя оборвать, прежде чем добавил: «Это мы уже установили».

– И вы тоже должны радоваться! – сказал Чандрагупта. – Ваше расстройство довольно редкое, но я выполнял эту процедуру уже дважды, и оба раза с полным успехом.

– Будет ли мистер Салливан нуждаться в чём‑либо особенном после операции?

Да , подумал я, в отправке домой .

Чандрагупта покачал головой.

– Да, в общем‑то, нет. Конечно, это всё равно нейрохирургия, хоть и без скальпеля. Нужно быть осторожным; мозг – это наиделикатнейшее из творений.

– Я понимаю, – сказал Гадес.

Чандрагупта снова устремил взгляд на лунный пейзаж за окном.

– Как это говорил Олдрин? – спросил он; я понятия не имел, о ком он. – «Величественное запустение». – Он покачал головой. – Так, воистину так. – Он медленно отвернулся от окна, и его голос сделался грустным. – Но, я полагаю, мне пора приступать к работе, верно? Лечение займёт много часов. Вы проводите меня в операционный театр?

Лечение . Моё сердце возбуждённо забилось.

Карен ушла в кабинет отвечать на е‑мэйлы читателей – она ежедневно получала десятки писем от людей, которым нравились её книги, и хотя у неё была небольшая программка, составлявшая костяк ответа по тексту письма, она всегда просматривала ответы и лично их редактировала.

Я остался в гостиной смотреть по телестене бейсбольный матч – «Блю Джейз» на стадионе «Янкиз». Но когда игра закончилась – «Джейз» должны что‑то решить насчёт своего запасного питчера – я отключил стену и бессмысленно уставился в пространство, и тут…

Что вы хотите сказать – «я не могу пойти домой»?

Голос был беззвучен, но легко различим.

Вы сказали, что после начального тестирования я смогу пойти домой.

– Джейк? – Я произнёс своё имя вслух с такой интонацией, с какой никогда его не произносил.

Кто это?

– Джейк? – сказал я снова.

Да? Кто это?

Ответ приходил тут же, без малейшей задержки. И всё же:

– Ты на Луне?

На Луне? Нет, конечно нет. Там должен быть мой биологический прототип.

– Где же ты? И кто ты?

Я…

Но в этот момент в комнату вошла Карен, и странный голос‑без‑голоса пропал.

– О, милый, ты должен это услышать, – сказал она, держа в руках распечатку е‑мэйла. – Это от восьмилетней девочки из Венесуэлы. Она пишет…

Я проснулся в послеоперационной палате в Верхнем Эдеме; яркий свет флуоресцентных ламп слепил мне глаза – но я, по‑крайней мере, не взирал на них сверху…

Голова у меня раскалывалось и ужасно хотелось в туалет, но я определённо был жив. На секунду я с горечью вспомнил о другом мне там, на Земле, в настоящем мире – о том, чья голова, вероятно, никогда не болит, и которому никогда не нужно в туалет.

Я видел, как на другом краю комнату доктор Чандрагупта разговаривает женщиной‑врачом – её фамилия была Ын. Чандрагупта, похоже, рассказывал анекдот; я не мог различить слов, но у Ын на лице было выражение человека, который слишком долго ждёт окончания шутки. Я подумал, что это добрый знак: хирург, только что завершивший неудачную операцию, не стал бы травить анекдоты. Я дождался, пока Чандрагупта закончит. Развязка, по‑видимому, была достаточно хороша: Ын громко расхохоталась, хлопнула Чандрагупту по руке и заявила: «Это ужасно ».

Чандрагупта широко улыбнулся, по‑видимому, довольный своим остроумием. Я попытался заговорить, но в горле у меня слишком пересохло; у меня ничего не вышло. Я с трудом заставил словно покрытую наждачкой гортань сглотнуть и попробовал снова:

– Я…

Ын первой посмотрела в мою сторону, за ней Чандрагупта. Они пересекли комнату и склонились надо мной.

– Ну, здравствуйте, – сказал, улыбаясь, Чандрагупта; вокруг его тёмных глаз при этом появлялись морщинки. – Как вы себя чувствуете?

– Пить…

– Конечно. – Чандрагупта огляделся в поисках крана, но Ын хозяйничала в этой больнице и знала где что. Она быстро подала мне пластиковую кружку, полную холодной воды. Я приподнял голову над подушкой – она почти ничего не весила, но внутри бесновались отбойные молотки. Я сделал глоток, потом другой.

– Спасибо, – сказал я ей, потом посмотрел на Чандрагупту. – Всё в порядке?

– В полном. А у вас?

– Нет, нет. Я о том, как всё прошло.

– По большей части хорошо. Была одна проблема – нидус был очень извилистый, и изолировать его, и только его, было непросто. Но в конечном итоге – успех .

Я почувствовал, что краснею.

– То есть вы меня вылечили?

– О да, разумеется.

– И никакой опасности каскадного разрыва сосудов?

Он улыбнулся.

– Не больше, чем у любого другого – так что следите за холестерином.

Я чувствовал себя не просто по лунному лёгким; мне показалось, что я стал невесомым.

– Обязательно, – сказал я.

– Отлично. Ваш доппель…

Он оборвал себя. Он едва не сказал, что моему доппельгангеру не нужно обо всём этом беспокоиться, а вот мне придётся.

Мой доппельгангер. Другой я. Живущий моей жизнью. Я должен…

– Синий код! Чрезвычайная ситуация! – зазвенел женский голос из интеркома на стене.

– Что за… – сказал я. Ын уже бегом бежала прочь.

– Синий код! Чрезвычайная ситуация!

Доктор Чандрагупта едва не стукнулся головой о потолок, спеша к двери.

– Доктор, что случилось? – крикнул я ему вслед. – Что происходит?

– Синий код! Чрезвычайная ситуация!

– Доктор!

Я считал, что автор бестселлеров проводит свои дни, надиктовывая текст в компьютер. Карен же, казалось, бо́льшую часть времени проводила на телефоне, разговаривая то со своим литературным агентом в Нью‑Йорке, то со своим киноагентом в Голливуде, то со своим американским редактором, также в Нью‑Йорке, то со своим британским редактором в Лондоне.

Им было о чём поговорить: Карен ставила их всех в известность относительно изменения в своих делах в связи с мнемосканом. Я невольно подслушал некоторые из этих разговоров; я старался не слушать, но эти новые уши были такие чуткие . Все, с кем она разговаривала, приходили в восторг, не только от того, что Карен задумалась о написании нового романа – она сказала, что уже много лет не чувствовала себя такой энергичной – но и из‑за шумихи, которая вокруг неё поднимется; Карен была первой в мире писательницей, совершившей перенос сознания.

Я бродил по её дому; он был огромен. Она устроила мне небольшую экскурсию по нему в первый день, но её оказалось недостаточно, чтобы проникнуться. Она сказала мне, чтобы я не стеснялся бродить где мне вздумается, и я как раз этим и занимался, разглядывая висящие на стенах картины (разумеется, только оригиналы), тысячи бумажных книг и стеклянные шкафы (именно так, во множественном числе), в которых были выставлены её награды.

Трофеи, сертификаты, фаллического вида штука под названием «Хьюго», ещё что‑то, именуемое «Ньюбери», десяток других похожих, и…

…даже не знаю, что это…

Я остановился, как вкопанный, и прислушался.

…какая‑то ошибка…

Я слышал слабое жужжание кондиционера и ещё более слабое жужжание каких‑то механизмов внутри моего тела, но где‑то там, на границе восприятия, были также и слова.

…если вы понимаете, что я имею в виду…

– Эй! – сказал я, чувствуя себя неловко оттого, что я говорю в голос, когда вокруг никого нет.

Что за…? Кто это?

– Это я. Джейк Салливан.

Это я Джейк Салливан.

– По‑видимому. И ты – не биологический прототип, не так ли?

Что? Нет, нет. Он на Луне.

– Но предполагалось, что будет лишь один такой, как мы. В одном экземпляре.

Так и есть. И кто же ты тогда, чёрт возьми, такой?

– Гмм, я – легальная копия.

Да? А откуда ты знаешь, что я – нет?

– А где ты сейчас?

В Торонто… я так думаю. По крайней мере, не помню, чтобы я ездил куда‑то ещё.

– Но где именно ты находишься?

Ну, наверное, где‑то в здании «Иммортекс». Но я эту комнату никогда раньше не видел.

– Как она выглядит?

Синие стены – чёрт, кстати – я больше не дальтоник. А ты?

– То же самое.

Потрясающе, да?

– Что ещё есть в этой комнате?

Стол. Кровать, типа кушетки. Схема мозга на стене.

– А окна? Ты можешь выглянуть на улицу?

Нет. Только дверь.

– Ты можешь выходить из комнаты и возвращаться в неё, когда захочешь?

Я… я не знаю.

– Ладно, где ты провёл вчерашнюю ночь?

Я не помню. Здесь, полагаю…

– В чём ты находишься? В синтетическом теле?

Да – именно в таком, какое я заказывал.

– Я тоже. Там кто‑нибудь есть? Другие мнемосканы?

Нет, никого не вижу. А что с тобой? Где находишься ты?

– В Детройте.

Какого чёрта ты там делаешь?

– Неважно. – Забавно: чего я смутился‑то? Да ещё перед самим собой. – Но я был в нашем доме в Торонто.

То есть ты, получается, официальная, законная копия?

– Да.

А я – какая‑то… пиратская?

Похоже на то.

Но почему?

– Без малейшего понятия. Но это неправильно. Предполагалось, что будет сделан лишь один экземпляр.

Что… что бы ты сделал со мной, если бы меня нашёл?

– Что‑что?

Ты бы захотел меня отключить, верно? Я – оскорбление твоего чувства себя.

– Э‑э… ну…

Не уверен, что я должен тебе помогать. То есть, мне, конечно, не нравится, что меня держат здесь, но это лучше, чем ты можешь мне предложить.

– Послушай, что бы «Иммортекс» ни задумала, её нужно остановить…

Я… возможно… если ты…

– Я тебя не слышу. Связь прерывается.

Кто‑то идёт… Я…

И он исчез. Надеюсь лишь, что у него достало соображения не раскрывать свои карты.

Смерть Карен Бесарян стала шоком для всех. То есть, умом я, конечно, понимал, что кожуре оставалось жить совсем недолго, но реальная смерть одного из них взбаламутила всю нашу лунную общину.

Мне нравилась Карен, и я любил её книги. Большинство из нас ещё не обзавелись связями на Луне – мы знали друг друга ещё недостаточно долго. Но Карен безусловно успела оказать влияние на многих, хотя я не мог сказать, сколько из тех слёз, что я видел, было пролито по ней самой, а сколько – по самому себе и своей близкой кончине, ставшей такой очевидной с её смертью. Я был вдвойне выбит из колеи, потому что смерть Карен произошла сразу после моего излечения. Я старался об этом не задумываться, но это было очень похоже на работу какого‑то закона сохранения жизненной силы.

Мне было приятно узнать, что для Карен будет устроена поминальная служба. Я знал, что «Иммортекс» не сообщит об этой смерти никому на Земле, но компания всё же понимала необходимость упокоения, в прямом и переносном смысле.

Он был не слишком религиозен, этот наш кошачий рай Хевисайда. Полагаю, это и не удивительно: те, кто верит в жизнь вечную, вряд ли станут заниматься переносом сознания. Тем не менее очень благообразный мужчина по имени Габриэль Смайт, низкого роста, с платиновыми волосами, румяным лицом и хорошо поставленным британским выговором провёл очень хорошую, по большей части светскую службу. Присутствовало большинство здешних обитателей; нас здесь было около двух десятков. Я сидел рядом с Малкольмом Дрэйпером.

Служба проходила в маленьком зале с десятком круглых столиков, каждый из которых был рассчитан на четверых. Здесь играли в настольные игры, проводили лектории и тому подобное. Гроба не было, но телестены демонстрировали множество изображений Карен и её кривобокой улыбки. У одной из стен было множество цветов, но я пришёл достаточно рано, чтобы заметить, что лишь небольшая их часть настоящие, срезанные, по‑видимому, в оранжерее; остальные – сотни и сотни их – были голограммами, которые обслуживающий персонал включил лишь после того, как я вошёл.

Смайт, одетый в чёрную водолазку и тёмно‑серый пиджак, обращался к собравшимся, стоя на краю зала.

– Карен Бесарян продолжает жить, – говорил он. Он носил полуочки и глядел сейчас поверх них. – Она живёт в сердцах и умах миллионов людей, наслаждавшихся её книгами или снятыми по ним фильмами.

Двое служителей начали тихо обходить собравшихся, вручая каждому узорчатый кубок с красным вином. Это меня удивило. Карен была еврейкой, а красное вино я видел только на католических службах. Я принял предложенный мне кубок, хотя голова до сих пор болела – интересно, когда она уже перестанет?

– Но более того, – продолжал Смайт, – она живёт и телесно, там, на Земле. Нам должно быть грустно от того, что произошло здесь, но мы должны также и радоваться: радоваться тому, что Карен успела совершить переход, тому, что она продолжает жить дальше.

В толпе собравшихся послышалось одобрительное бормотание, сопровождаемое, однако, сдавленными рыданиями.

И Смайт с готовностью откликнулся на них.

– Да, – сказал он, – очень печально, что Карен больше нет с нами. Нам всем будет очень не хватать её ума и храбрости, её силы и её очарования Юга. – Он подождал, пока служители раздадут последние кубки с вином. – Карен была не особенно религиозна, но она гордилась своим еврейским наследием, и поэтому я хочу предложить тост из Талмуда. Дамы и господа, вино, которое вам раздали, разумеется, кошерное. Пожалуйста, поднимите бокалы…

Мы так и сделали.

Смайт повернулся к ближайшей к нему телестене, показывающей лицо Карен с её спокойной полуулыбкой. Он поднял свой кубок к экрану, провозгласил: «Лэхаим!», и затем отпил из него.

– Лэхаим! – повторили мы все и тоже выпили.

Лэхаим! За жизнь!

Мы сидели в гостиной Карен в её доме в Детройте и смотрели телевизор. Зазвонил телефон. Карен взглянула на определитель звонившего.

– Гмм, – это было всё, что она сказала, прежде чем принять вызов. Сигнал видеофона был выведен на телеэкран, которому пришлось растянуть картинку больше, чем позволяло её разрешение; возможно, старые биологические глаза Карен этого раньше не замечали.

– Остин, – сказала она появившемуся на экране мужчине с ястребиным лицом. – Что стряслось?

– Привет, Карен. Э‑э… кто это с тобой?

– Остин Стейнер, Джейкоб Салливан.

– Мистер Стейнер, – сказал я.

– Остин мой адвокат, – сказала Карен. – Ну, один из них. В чём дело, Остин?

– Гмм, это… э‑э…

– Деликатное дело? – сказал я и встал. – Я пойду… – я чуть не сказал «приготовлю кофе», но это было бы смешно. – Пойду схожу кое‑куда.

Карен улыбнулась.

– Спасибо, милый.

Я удалился, чувствуя спиной взгляд Стейнера. Я пошёл в другую комнату – комнату, посвящённую хобби Райана, делам давно минувших дней. Я осматривал комнату, почти не обращая внимания на доносящиеся из‑за двери тихие голоса, когда услышал, как Карен зовёт меня:

– Джейк!

Я заторопился обратно в гостиную.

– Джейк! – повторила Карен, на этот раз тише. – Думаю, ты должен это услышать. Остин, повтори то, что мне только что рассказал.

Лицо Стейнера скривилось ещё больше, словно ему в рот попало что‑то очень неприятное на вкус.

– Сын миз Бесарян, Тайлер Горовиц, обратился ко мне с ходатайством об утверждении её завещания.

– Её завещания? – переспросил я. – Но ведь Карен жива.

– Тайлер, похоже, считает, что биологическая версия Карен скончалась, – сказал Стейнер.

Я посмотрел на Карен. Эти искусственные лица и правда не слишком хорошо передают эмоции; я понятия не имел, о чём она думает. Однако я тут же повернулся обратно к Стейнеру.

– Пусть даже так, – сказал я. – Карен всё равно жива – здесь, в Детройте. И биологическая Карен хотела, чтобы эта Карен обладала всеми её юридическими правами личности.

У Стейнера были тонкие тёмные брови. Он приподнял их.

– По‑видимому, Тайлер хочет, чтобы суд решил, является ли такая передача прав законной.

Я покачал головой.

– Но даже если Карен… то есть её… гмм…

– Кожура, – сказал Стейнер. – Так это называется? Её сброшенная кожа.

Я кивнул.

– Даже если её кожура скончалась, как мог Тайлер об этом узнать? «Иммортекс» не разглашает такую информацию.

– Вероятно, подкупил кого‑то, – сказал Стейнер. – Ну сколько бы пришлось заплатить кому‑нибудь в Верхнем Эдеме за то, чтобы он дал знать, когда кожура истлеет? Учитывая, сколько денег стоит на кону…

– А это много? – спросил я. – То есть, не всё состояние, а та часть, что причитается конкретно Тайлеру.

– О, да, – сказала Карен. – Остин?

– Хотя Карен оставила очень щедрые суммы разного рода благотворительным организациям, – сказал он, – Тайлер и две его дочери являются единственными частными лицами – бенефициарами завещания Карен. Они должны унаследовать свыше сорока миллиардов долларов.

– Бог ты мой, – сказал я. Не знаю, за сколько я бы продал свою собственную мать, но если оценивать грубо…

– Ты не должна идти с этим в суд, Карен, – сказал Стейнер. – Это слишком рискованно.

– Что же мне тогда делать? – спросила Карен.

– Купи его. Предложи ему, скажем, двадцать процентов суммы, которую он должен был унаследовать. Он и с этим будет достаточно богат.

– Сделка? – сказала Карен. – Нас уже пытались несправедливо засудить, Остин. – Она оглянулась на меня. – Это случается со всеми успешными авторами. И моя политика – не соглашаться на сделку только для того, чтобы отвязаться.

Стайнер сдвинул брови.

– Это надёжнее, чем выходить с этим на процесс. Весь юридический базис твоей перемещённой личности – карточный домик; это новая концепция, никогда ещё не оспаривавшаяся в суде. Если ты проиграешь… – Взгляд Стайнера переместился на меня, – проиграют все такие, как ты. – Он покачал головой. – Последуй моему совету, Карен: убей это в зародыше. Перекупи Тайлера.

Я посмотрел на Карен. Она какое‑то время молчала, но затем качнула головой.

– Нет, – сказала она. – Я – Карен Бесарян. И если это нужно доказывать, я докажу.