Текст книги "Золотое руно (сборник)"

Автор книги: Роберт Джеймс Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 108 страниц)

– То есть, в «Литтлер против Карви» суд решил, что личность появляется в момент зачатия?

Неруда покачала головой.

– Они не могли такого решить, не превратив миллионы американцев в убийц.

Лопес склонила голову вбок.

– Каким образом?

Неруда сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.

– «Оксфордский словарь английского языка» утверждает, что понятие «контроль рождаемости» вошло в язык в 1914 году. Но, разумеется, это был очень неудачный термин. Мы не пытаемся контролировать рождаемость; мы хотим сделать кое‑что на девять месяцев раньше – предотвратить беременность. Фактически, несмотря на то, что зачатие и рождение находятся на разных краях обсуждаемого периода времени, мы используем понятия «контрацепция» и «контроль рождаемости» взаимозаменяемо.

– Так вот, существуют настоящие контрацептивы: кондомы, диафрагмы и спермициды предотвращают зачатие, просто препятствуя доступу сперматозоидов к яйцеклетке или убивая их до того, как они её достигнут. И, конечно же, хирургическая стерилицазия мужчины или женщины также предотвращает зачатие, равно как и воздержание. Также это делает календарный метод, если вы очень осторожны и вам сопутствует удача.

– Но самый распространённый метод… скажем так, планирования семьи – это ничто из вышеперечисленного. Это так называемые противозачаточные пилюли – или пластыри, импланты и так далее с таким же принципом действия.

– Противозачаточные пилюли иногда предотвращают зачатие – это один из оказываемых ими эффектов. Но есть ещё и вторичный эффект: они препятствуют имплантации оплодотворённой яйцеклетки в матку. Если бы суд решил, что жизнь начинается в момент зачатия, то ему пришлось бы признать, что противозачаточные пилюли убивают эту жизнь, лишая её обычных средств продолжения существования, к которым она получает доступ путём имплантации в матку.

– Но американцы любят противозачаточные пилюли и похожие средства, которые заставляют стенку матки твердеть так, что эмбрион не может в неё внедриться. Первые такие пилюли появились на рынке в 1960 году, и с тех пор они непрерывно совершенствуются, так что сейчас у них практически нет побочных эффектов. Но политически консервативной стране – а наша определённо стала такой, когда Овальный кабинет занял Пэт Бюькенен – которая с одной стороны желала сакрализировать нерождённую жизнь, а с другой – не хотела отказываться от удобств противозачаточных пилюль, требовалось такое определение, согласно которому эта самая жизнь, как и личность, появлялась бы после зачатия, чтобы те случаи, когда противозачаточная пилюля препятствует имплантации, а не зачатию, не были равносильны убийству.

– И в «Литтлер против Карви» суд сделал именно это, верно?

– Да. – У Неруды были собственные графические материалы, и они сейчас появились на телестене. – Верховный Суд Соединённых Штатов постановил, что личность появляется, когда происходит индивидуализация . В течение примерно четырнадцати дней после зачатия оплодотворённая яйцеклетка может разделиться на два или больше идентичных близнеца; в сущности, идентичные близнецы по‑научному называются монозиготными, потому что они формируются из одной зиготы – одной клетки, образованной слиянием двух гамет. Так вот, пока эмбрион всё ещё имеет шансы стать несколькими людьми – такова была аргументация – он не может быть признан индивидуумом, обладающим личностью. Понимаете?

Я определённо понимал, однако, судя по виду Карен, до неё ещё пока не дошло.

– Итак, – сказала Лопес, – согласно действующему законодательству личность является личностью только в том случае, если она является лишь одной личностью, верно.

Я увидел, как отреагировал на это Дешон; его брови поползли к бритой макушке. Такого финта с их стороны мы вообще не предвидели – это было чертовски умно.

– Именно так, – сказала Неруда. – С юридической точки зрения вы получаете права личности как только становитесь одним, и только одним индивидуумом.

Лопес перешла через «колодец» и остановилась у загородки присяжных.

– Итак, профессор Неруда, в соответствии с вашим юридическим опытом, какое это имеет значение для рассматриваемого дела?

Неруда развела руками.

– Разве это не очевидно? Карен Бесарян – или, простите; здесь будет более уместна её девичья фамилия. Карен Коэн не стала личностью в тот день, когда была зачата – она родилась в мае 1960, так что это произошло где‑то в августе 1959. Она стала личностью пятнадцатью днями спустя, когда её эмбрион потерял возможность стать несколькими разными людьми.

Лопес посмотрела на присяжных, чтобы убедиться, что они следят за мыслью.

– Да, профессор, – сказала она. – Продолжайте.

Неруда улыбнулась; наступала кульминация её выступления.

– И, поскольку индивидуализация – это часть юридического определения личности, Карен – теперь уже Карен Бесарян – по‑видимому, перестала быть личностью в глазах закона не в тот день, когда её тело умерло на Луне, но в тот более ранний день, когда её разум отсканировали и была создана его копия. Та личность, которой была Карен Бесарян, юридически оказалась возвращена в статус эмбриона возрастом меньше пятнадцати дней; она потеряла свои права личности в момент, когда перестала быть единственным уникальным организмом. Понимаете? Уникальная юридическая сущность, известная как Карен Синтия Бесарян, прекратила существовать в момент завершения сканирования. И, разумеется, когда личность исчезает, она исчезает насовсем.

Если бы я был в своём старом биологическом теле, то наверняка бы в этот момент поражённо осел бы в кресле. Лопес элегантно обошла всю нашу стратегию – и при этом сообщила суду, что если он станет оспаривать её позицию, то ему придётся оспорить всё действующее законодательство об абортах. Одного взгляда на судью Херрингтона мне хватило, чтобы понять – это последнее, чего бы ему хотелось.

– Сделаем перерыв, – сказал судья; вид у него был не менее ошарашенный, чем у меня.

30

Как бы мне хотелось видеть Землю; тогда у меня бы было, на чём сосредоточить свои мысли, когда я думаю о Ребекке. Но Земля была прямо под нами, а созерцание пола не могло удовлетворить мою психологическую потребность. Конечно, и ничто другое не могло, кроме возможности увидеть её по‑настоящему.

Ребекка думает, что вселенная шлёт ей послания – по её словам, сначала тактично, но потом, если она их не воспринимает, вселенная начинает дубасить её палкой.

Я не верил в такие вещи. Я знал, что вселенной я безразличен. И всё же, вероятно, из уважения к Ребекке, я иногда обнарудивал, что и правда присматриваюсь, прислушивають, примечаю: если есть способ отсюда выбраться, то, может, вселенная мне намекнёт?

Тем временем я последовал ещё одному совету Брайана Гадеса – тому, которого, как я надеялся, потом не буду стыдиться. Я решил попробовать заняться лунным скалолазанием. На Земле я никогда ничем подобным не увлекался – восток Канады не больно‑то богат горами. Но звучало это привлекательно, так что я поинтересовался в бюро развлечений.

Оказалось, что альпинистские экспедиции водил мой старый знакомый Квентин Эшберн, инженер по обслуживанию лунобусов. Никому не позволялось выходить на поверхность Луны в одиночку; те же самые правила здравого смысла, что применяются в дайвинге, действовали и здесь. Так что Квентин, узнав, что я интересуюсь скалолазанием, пришёл в полный восторг.

В прошлом, как мне сказали, скафандры изготовлялись для каждого индивидуально, но новые адаптивные материалы сделали это ненужным: в Верхнем Эдеме имелись скафандры трёх размеров для мужчин размеров и трёх для женщин, и практически сразу стало очевидно, что мне нужен мужской средний размер.

Квентин помог мне облачиться, проверил все соединения. Потом отобрал альпинистское снаряжение, хранившееся тут же на открытых полках. Кое‑что из него я узнал: к примеру, мотки нейлоновой верёвки. Другое я видел впервые в жизни. Последнее орудие имело вид настоящего оружия: пистолета с толстым коротким дулом.

– Что это? – спросил я.

– Это горный пистолет, – сказал он. – Для забивания питонов.

– Что ж, надеюсь, нам они не попадутся, – сказал я.

Квентин замеялся.

– Питоны – это такие металлические штыри. – Он открыл толстый магазин пистолета и показал. Штыри были десяти сантиметров в длину. Передний конец был заострён, на заднем имелась проушина, в которую продевалась верёвка. – Мы вбиваем их в скалу и используем как упор для руки или ноги, или закрепляем на них канаты. На Земле питоны обычно забивают руками, но здесь скалы довольно твёрдые, к тому же слишком велик риск повредить рукавицу и выпустить из скафандра весь воздух. Так что мы пользуемся горными пистолетами.

Я никогда не держал в руках никакого оружия – и, как канадец, был горд этим фактом. Однако я взял устройство и последовал примеру Квентина, который опустил другое такое же в объёмистый карман на правом бедре.

Наконец, мы напялили круглые шлемы. Они были начинены, как пояснил Квентин, чем‑то вроде электронных чернил: любая часть шлема могла стать матовой и блокировать солнечные лучи. Затем мы прошли через шлюз, который оказался рядом с площадкой, где садились лунобусы.

– Ваша радость и гордость улетела, – сказал я ему по радио, указывая на пустую площадку.

– Уже давно, – ответил Квентин. – Он на обычном маршруте к ЛС‑1. Но завтра он возвращается, повезёт несколько человек в обсеравторию SETI.

Обсерватория SETI. Там слушают приходящие из вселенной сообщения. Я тоже пытался их слушать.

Мы двинулись дальше, шагая уже по лунной поверхности. Хотя скафандр весил больше двадцати килограмм, я по‑прежнему ощущал себя гораздо легче, чем на Земле. Воздух в скафандре был немного странный – совершенно лишёный каких‑либо запахов – но я быстро к нему привык, хотя…

Нет, показалось. На секунду я подумал, что начинается новый приступ головной боли, но ощущение прошло практически сразу же.

Перед нами была стена кратера. Пока мы шли, солнце исчезло за ней, и стали видны звёзды. Я продолжал вглядываться в чёрное‑пречёрное небо в поисках Земли, но, конечно же, её отсюда не было видно. А вот…

– Это Марс? – спросил я, указывая на яркую точку света, немного отличавшуюся оттенком от остальных – она могла быть красной либо зелёной, но я никогда не слышал о «зелёной планете».

– Точно, – ответил Квентин.

Нам понадобилось минут десять, чтобы то шагом, то прыжками добраться до кратерной стены, которая теперь уходила ввысь над нашими головами, крутая и неровная. Посколько мы были в тени, Квентин включил фонарь, встроенный в скафандр в центр груди, а потом протянул руку и переключил что‑то на моём скафандре, включая такой же фонарь.

– Ух ты, – сказал я, глядя на чернильную стену. – Она выглядит… трудной.

– Ещё бы, – дружелюбно отозвался Квентин. – Когда легко – никакого интереса. – Он не стал ждать ответа, что было хорошо, потому что я не знал, что ответить. Вместо этого он отстегнул клапан на кармане и вытащил из него горный пистолет. – Видите? – сказал он, указывая свободной рукой. – Целитесь в трещину в скале.

Я кивнул.

Он прицелился, потом выстрелил. Звука не было никакого, но пистолет явно разрядился с немалой отдачей, судя по тому, как рука Квентина дёрнулась назад. Металлический штырь беззвучно воткнулся в скалу. Квентин проверил его, чтобы убедиться, что он сидит прочно, и продел сквозь него верёвку.

– Всё очень просто, – сказал он.

– Сколько крюков у него в обойме?

– Восемь. Но в карманах уйма запасных, так что не беспокойтесь.

– Э‑э… похоже, у него приличная отдача, – сказал я, указывая на пистолет.

– Зависит от установки мощности, – объяснил Квентин. – Но на максимуме, когда мы работаем с гранитом… – Он подрегулировал что‑то на пистолете и выстрелил в сторону от кратерной стены. Штырь метнулся через лунный вакуум и взметнул пыль там, где упал.

Я кивнул.

– Порядок? – спросил Квентин. – Ну, тронулись!

Мы начали взбираться по каменной стене, поднимаясь всё выше и выше, к солнечному свету.

Это возбуждало. Я был под открытым небом, и в отсутствие окружающих меня стен я, похоже, по крайней мере на время перестал чувствовать себя пленником. Мы выбрались на гребень кратерной стены, и…

…и яростный свет солнца ударил мне в глаза, вызвав новый приступ головной боли, прежде чем шлем потемнел. Боже, как бы мне хотелось, чтобы мой мозг перестал болеть…

Мы немного прошлись по серой поверхности, загибавшейся к слишком близкому горизонту. «Величественное запустение» – так сказал об этом Чандрагупта, цитируя кого‑то ещё. Так оно и было. Я упивался этой суровой красотой, пытаясь игнорировать боль между ушами.

Вскоре в динамиках шлема послышалось пикание, контрапунктом к пульсирующей боли: нас предупреждали об ограниченности запаса воздуха.

– Ну что же, – сказал Квентин. – Пора домой.

«Домой», подумал я. Чёртов ремонтник лунобусов прав. Пора вернуться домой, раз и навсегда.

Дешон и Малкольм весь перерыв провели, разыскивая информацию и совещаясь, и когда мы вернулись в зал суда, я услышал, как Дешон говорит Карен, что он «готов, и готовее уже не станет». Как только вошёл судья Херрингтон и все мы снова сели, Дешон начал свой перекрёстный опрос Алисы Неруды, биоэтика из Йеля.

– Доктор Неруда, – сказал он, – я уверен, что присяжных очень заинтересовал ваш рассказ о джерримендеринге границ между личностью и её отсутствием.

– Я бы не стала обвинять высший суд страны в джерримендеринге, – холодно ответила она.

– Вероятно. Но в вашем комментарии о людях, которые становятся более чем одной индивидуальностью, имеется зияющий пробел, не так ли?

Неруда посмотрела на него.

– Да?

– Похоже на то, – сказал Дешон. – Ведь клонирование человека технически возможно с какого года? С двадцать второго или вроде того?

– По‑моему, первый клонированный человек родился в 2013‑м, – ответила Неруда.

– Значит, я ошибся, спасибо, – сказал Дешон. – Но разве клонирование не состоит в том, что мы берём некую личность и делаем из неё две? Ведь оригинал и клон генетически идентичны, и тем не менее они оба обладают всеми правами и являются людьми.

– Вам нужно прослушать мой курс, мистер Дрэйпер. Это действительно интереснейшая теоретическая проблема, но она не имеет отношения к американским законам. Во‑первых, разумеется, никто в здравом уме не скажет, что это один и тот же человек. И, во‑вторых, клонирование человека всегда было запрещено в США – оно запрещено даже в Канаде – так что американскому законодателю не было нужды инкорпорировать концепцию человеческих клонов в определение личности. – Она скрестила руки на груди, словно говоря «Вот так‑то!» – Индивидуализация остаётся частью действующего права.

Если Дешон был обескуражен, он удачно это скрыл.

– Благодарю вас, доктор Неруда, – сказал он. – Вопросов больше не имею.

– И на этом мы сегодня закончим, – сказал судья Херрингтон. – Присяжные, должен вас предупредить о…

Прошло уже немало времени с тех пор, как я общался с другим экземпляром меня, но сегодня вечером это случилось снова, когда я смотрел по телевизору матч «Блю Джейз». Они играли так погано, что, похоже, я позволил своим мыслям отвлечься. Возможно, мой зомби и не возражал против зрелища их разгрома, но моё сознание не могло больше этого выносить, и…

И внезапно у меня в голове появиась другая версия меня. Я приказал телевизору отключиться и напряг слух.

Это странно…

– Привет! – сказал я. – Привет, ты там?

Что? Кто?

Я вздохнул, снова прошёл всю канитель объяснений, кто я такой, закончив словами:

– И я знаю, что ты думаешь, будто сейчас 2034 год, но это не так. На самом деле сейчас 2045.

О чём ты говоришь?

– Сейчас 2045 год, – повторил я.

Само собой. Я и так это знаю.

– Правда?

Конечно.

То есть, это не тот самый экземпляр с проблемами с памятью, с которым я разговаривал в прошлый раз. Чёрт, интересно, сколько их всего.

– Ты вроде говорил про что‑то странное.

Что? А, да. Да, очень.

– Что именно?

Я уронил ручку, которой писал.

– И что?

И успел её поймать прежде, чем она долетела до пола.

– Ну, сейчас в твоих реакциях отсутствует медленный химический компонент, – сказал я. – Сейчас всё электрическое и происходит со скоростью света.

Нет, не в этом дело. Я видел, как ручка падает, видел её отчётливо, когда она летела к полу.

– Я не замечал подобного обострения восприятия.

Не думаю, что это обострение восприятия… Вот. Я подобрал её и уронил снова. Она падает как в замедленной съёмке.

– Падает в замедленной… как это может быть?

Понятия не имею, если только…

– О чёрт…

То‑то и оно.

– Ты на Луне. То есть, полагаю, это может быть любое место с пониженной гравитацией, в том числе орбитальная станция, которая вращается слишком медленно для земного «же». Но поскольку мы уже знаем, что у «Иммортекс» есть база на Луне…

Да. Но если я на Луне, разве в разговоре не должно быть задержки ситгнала? Луне же в… скольки? – в четырёхстах тысячах километрах от Земли.

– Типа того. А свет движется со скоростью 300000 км в секунду, так что… сейчас прикину… должна быть задержака в секунду с третью.

Может, она и есть. Может быть.

– Давай проверим. Я сосчитаю до пяти; когда ты услышишь, как я говорю «пять», ты подхватишь и сосчитаешь от шести до десяти, а потом я – от одиннадцать до пятнадцати. Хорошо?

Хорошо.

– Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.

– Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать.

Не заметил никакой задержки.

– Я тоже.

Тогда как?…

– Эндрю Портер говорил что‑то об использовании квантового тумана для неивазивного сканирования мозга оригинального Джейка Салливана…

Ты думаешь, что копии квантовано спутаны?

– «Квантово». Правильно говорить «квантово».

Я знаю.

– Я знаю, что знаешь.

Квантово спутаны. То есть мы связываемся мгновенно…

– Именно. То, что Альберт Эйнштейн называл «некими жуткими дальнодействиями».

Полагаю, это возможно.

– Но зачем бы «Иммортекс» стала создавать ещё одну копию меня на Луне?

Я не знаю, сказал голос у меня в голове. Но мне это не нравится.

– Ты ведь не можешь вернуться сюда, на Землю. Здесь может быть только один я.

Я знаю. Везучий чёрт.

Я подумал об этом.

– Похоже, так и есть.

Карен вернулась на место свидетеля, в этот раз вызванная Марией Лопес, а не Дешоном.

– Ранее, – сказала Лопес, – во время перекрёстного опроса Алисы Неруды, ваш адвокат, мистер Дрэйпер, использовал термин «джерримендеринг» в отношении определения границы между жизнью и смертью. Вы это помните?

Карен кивнула.

– Да, помню.

– Вы профессиональный писатель; я уверена, что у вас обширный словарный запас. Не могли бы вы просветить нас относительно значения этого вычурного слова?

Карен наклонила голову набок.

– Оно означает перекраивание границ для получения политического преимущества.

– Этот термин, – сказала Лопес, происходит от имени Элбриджа Джерри, не так ли, который изменил границы избирательных округов в Массачусетсе, будучи губернатором этого штата, так, чтобы его партия получила большинство на следующих выборах, верно?

– Герри, – сказала Карен, – а не Джерри. Мы стали говорить «джерримендеринг», но губернатор – а впоследствии вице‑президент – произносил свою фамилию «Герри».

Я улыбнулся способности Карен найти способ вежливо послать кого‑то в зад.

– Э‑э… да, конечно, – сказала Лопес. – Так вот, губернатор изменил границы округа Эссекс так, что его очертания стали напоминать саламандру. Значит, повторимся, джерримандеринг означает изменение линий границ таким образом, чтобы получить политическую или личную выгоду, правильно?

– Можно сказать и так.

– И адвокат истца обвинил Верховный Суд в том, что он просто передвигал линию, разделяющую жизнь и смерть, пока она не стала политически приемлемой, не так ли?

– Да, мистер Дрэйпер имел в виду что‑то такое.

– Но, конечно же, вы хотите, чтобы присяжные этого жюри передвинули другую линию – очевидную, неопровержимую, обозначающую момент смерти мозга – в другое место ради вашего личного удобства, не правда ли?

– Я бы так не сказала, – сухо ответила Карен.

– А ведь вы сами в прошлом занимались играми в джерримандеринг, не так ли?

– Мне о таком неизвестно.

– Нет? Миз Бесарян, у вас есть дети?

– Разумеется. У меня есть сын, Тайлер.

– Ответчик на этом процессе, верно?

– Да.

– А другие дети?

Карен выглядела как… я не мог сформулировать; её пластиковое лицо исказилось таким образом, как я ни разу ещё не видел, и я не знал, какую эмоцию ооно выражает.

– Тайлер – мой единственный ребёнок, – сказала, наконец, Карен.

– Ваш единственный живой ребёнок, – сказала Лопес, – верно?

Иногда вы читаете в книгах о том, как рот человека от удивления образовывает идеальное «О»; лица из плоти и крови на самом деле не могут такого сделать, но синтетическая физиономия Карен изобразила её безупречно, когда Лопес задала этот вопрос.

– Вы сама женщина, – сказала Карен. – Как вы можете быть так бессердечны? Какое отношение к делу может иметь тот факт, что я потеряла дочь, когда она была ещё в колыбели? Думаете, я до сих пор не плачу и не могу уснуть, когда о ней вспоминаю?

Мария Лопес в первый раз оказалась в полнейшей растерянности.

– Миз Бесарян, я…

Карен не унималась.

– Господи Боже мой, миз Лопес, вытащить это…

– Честное слово, миз Бесарян, – воскликнула Лопес. – Я понятия не имела! Я не знала.

Карен скрестила руки на груди. Я взглянул на присяжных; у всех у них были такие лица, словно они ненавидят Лопес всеми фибрами души.

– Правда, миз Бесарян. Я… я глубоко сочувствую вашей утрате. Правда, Карен… пожалуйста, простите меня.

Карен малчала.

Лопес повернулась к судье.

– Ваша честь, может быть, небольшой перерыв…

– Двадцать минут, – сказал Херрингтон и стукнул молотком.