Текст книги "Золотое руно (сборник)"

Автор книги: Роберт Джеймс Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 108 страниц)

10

Было далеко за полночь. Доктор Портер давно ушёл домой, но вокруг было множество других работников «Иммортекс», готовых позаботиться о любых наших нуждах – правда, таковых у нас теперь было немного.

Мы не ели, так что не было смысла накрывать для нас шведский стол. Я должен был подумать об этом, должен был устроить себе специальную прощальную трапезу непосредственно перед сканированием. Конечно, «Иммортекс» ничего такого не предлагала – думаю, из‑за того, что последней трапезой наслаждается обычно приговорённый, а не освобождённый.

Более того: мы не пили, так что открывать для нас бар то же не было смысла. Я ощутил укол совести, осознав, что не помню, когда я последний раз пил «Sullivan's Select»… и теперь я уже никогда больше его не попробую. Мой дедушка – сам Старый Салли – вероятно, перевернулся в гробу при мысли о том, что наследник его династии променял пиво на что‑то ещё, пусть даже на бессмертие.

И самое потрясающее – мы не спали. Как часто я сетовал, что в сутках слишком мало часов! Теперь же казалось, что их стало слишком много.

Мы, маленькая группа новозагруженных, должны были провести ночь вместе в этой гостиной; с первой ночью, по‑видимому, у многих были связаны самые большие трудности. Двое иммортексовских терапевтов держались поблизости, а также некто вроде сухопутного эквивалента директора круиза – человек, устраивающий развлечения и следящеий за тем, чтобы всем было чем заняться. Непрерывно бодрствовать, никогда не уставать и не хотеть спать: это было серьёзное изменение, даже для тех, кто, из‑за преклонного возраста, спал плохо и не больше пяти или шесть часов в день.

Две из загруженных сегодня женщин болтали о чем‑то мне неинтересном. Третья женщина и Дрэйпер играли в «Эрудит» на стенном мониторе, но вопросы касались времён их молодости, и я не знал на них ответов.

Так что я опять проводил время за разговорами с Карен. Частично, это была благотворительность с её стороны: она понимала, что я оказался в положении выброшенной на берег рыбы. Я даже почувствовал необходимость как‑то это прокомментировать, когда мы вышли наружу и оказались в окружающем здание «Иммортекс» парке, залитом светом растущей луны.

– Спасибо, – сказал я идущей рядом Карен, – за то, что проводите со мной столько времени.

Карен улыбнулась своей исправленной идеально симметричной улыбкой.

– Не говорите глупости, – ответила она. – С кем ещё я могла бы поговорить о физике и философии? Кстати, вспомнила ещё один анекдот. Рене Декарт заходит в бар и заказывает выпивку. Бармен ему наливает. Рене какое‑то время пьёт и в конце концов выпивает всё, и бармен спрашивает его: «Ну что, Рене, выпьете ещё?» На что Декарт отвечает: «Не думаю» – и исчезает.

Я засмеялся, и хотя мой новый смех звучал для меня странно, почувствовал себя очень хорошо. Обычно в августе по ночам тучи комаров, и я быстро осознал ещё одно преимущество искусственного тела: нас никто не кусал.

– Но знаете, – сказал я, – мне на самом деле странно, что нам не нужно спать. Я считал, что это необходимо для консолидации накопленных за день впечатлений.

– Распространённое заблуждение, – заявила Карен; произнесённые с её джорджийским акцентом, эти слова не звучали снисходительно. – Но это не так. Консолидация впечатлений действительно требует времени, и человек действительно не может долго обходиться без сна, но сон никак не связан с консолидацией.

– В самом деле?

– Ага. С нами всё будет в порядке.

– Хорошо.

Какое‑то время мы шли в молчании, потом Карен сказала:

– Вообще‑то это я должна вас благодарить за то, что вы проводите со мной время.

– Почему это?

– Одна из причин того, что я пошла на мнемоскан – это чтобы избавиться от общества стариков. Можете представить меня в доме престарелых?

Я рассмеялся.

– Нет, это вряд ли.

– Остальные здесь все моего возраста, – сказала она, качая головой. – Их целью в жизни было разбогатеть. Это очень жестоко и в то же время как‑то мелко. Я никогда не собиралась становиться богатой – это просто случилось, и никто не удивился этому больше, чем я сама. И вы тоже не хотели быть богачом.

– Но если бы не деньги, – возразил я, – мы оба скоро были бы мертвы.

– О, я знаю! Я знаю! Но это изменится. Бессмертие сейчас очень дорого, но оно упадёт в цене; технологии всегда дешевеют. Вы могли бы представить себе мир, в котором единственное, что имеет значение – это насколько ты богат?

– Звучит не слишком по… – Чёрт! Снова мысль, которую я собирался держать при себе, просочилась наружу.

– Не слишком как? – спросила Карен. – Не по‑американски? Не по‑капиталистически? – Она покачала головой. – Я вообще не думаю, что мало‑мальски серьёзный писатель может быть капиталистом. Ну, то есть, посмотрите на меня: я – один из наиболее продаваемых авторов всех времён. Но являюсь ли я лучшим англоязычным писателем в истории? И близко нет. Поработайте в области, где денежное вознаграждение никак не коррелирует с подлинной ценностью, и вы не сможете быть капиталистом. Я не хочу сказать, что корреляция обратная: существуют отличные писатели, которые в то же время хорошо продаются. Но значимой корреляции нет. Полнейшая лотерея.

– То есть после мнемоскана вы собираетесь снова начать писать? – спросил я. Новых книг Карен Бесарян не выходило уже много лет.

– Да, есть такое желание. В сущности, писательство и было главной причиной того, что я пошла на это. Видите ли, я люблю своих персонажей – принца Чешу́я, доктора Шипа. Я их всех люблю. Как я вам уже говорила, я создала их. Они все вышли вот отсюда. – Она постучала пальцем по виску.

– Да. И что?

– А то, что я наблюдала за приливами и отливами в копирайтном законодательстве всю свою жизнь. Это была битва враждебных фракций: тех, кто хочет, чтобы авторские права защищались бессрочно, и тех, кто считает, что произведения должны переходить в общественное достояние как можно скорее. Во времена моей молодости срок копирайта был пятьдесят лет со дня смерти автора. Потом его продлили до семидесяти лет, и это положение сохраняется до сих пор. Но это недостаточно долго.

– Почему?

– Ну, потому что если бы у меня сейчас появился ребёнок – если бы это было возможно – а назавтра я бы умерла – не то чтобы я собиралась – то этот ребёнок получал бы отчисления за мои книги до тех пор, пока ему не исполнится семьдесят. А потом, внезапно, мой ребёнок – к этому моменту уже пожилой человек – вдруг оказывается не при делах; мои работы переходят в общественное достояние, и авторские за них отчислять перестают. Дитя моего тела лишается благ, производимых детьми моего разума. И это попросту неправильно.

– Но разве культура не обогащается от перехода произведений в общественное достояние? – спросил я. – Вы ведь не хотели бы, чтобы Шекспир или Диккенс до сих пор были защищены копирайтом?

– Почему нет? Джоан Роулинг до сих пор под копирайтом, как и Стивен Кинг и Маркос Доннели – и при этом они оказали, и продолжают оказывать, огромное влияние на нашу культуру.

– Ну… – сказал я, не слишком убеждённый, – возможно…

– Скажем, один из ваших предков основал пивоваренную компанию, верно?

Я кивнул.

– Мой прадед, Рубен Салливан – Старый Салли, как его называли.

– Вот. И вы получаете от этого финансовые дивиденды по сей день. Не должно ли было государство конфисковать все активы «Sullivan Brewing» или как называется ваша компания, в семидесятую годовщину смерти Старого Салли? Интеллектуальная собственность – это тоже собственность, и к ней надо относиться как ко всему остальному, что человек может построить или создать.

Я сам об этом много раздумывал; сам я всегда пользовался только программами open‑source. И всё‑таки между постройкой и идеей есть разница, и в буквальном смысле слова осязаемая .

– То есть вы стали мнемосканом, чтобы получать отчисления за «Диномир» неограниченно долго?

– Не только ради этого, – ответила Карен. – Это, в общем‑то, даже не главная причина. Просто когда что‑то попадает в общественное достояние, кто угодно может делать с этим материалом всё, что захочет. Хотите снять порнофильм с моими персонажами? Написать о моих персонажах плохую книгу? Запросто, если мои произведения в общественном достоянии. И это неправильно; они мои .

– И живя вечно, вы сможете их защитить?

– Именно. Если я не умру, они никогда не попадут в общественное достояние.

Мы продолжали идти; у меня уже получалось гораздо лучше, а с мотором в животе я мог это делать целые дни и недели подряд, по крайней мере, так сказал мне Портер. Время близилось к пяти утра – я не помню, чтобы когда‑либо оставался на ногах так поздно. Я как‑то и не задумывался о том, что если долго не ложиться спать, то и летом можно увидеть на небе Орион. Ракушка, должно быть, страшно по мне соскучилась, хотя робокухня её кормит, а мой сосед согласился выводить её гулять.

Мы прошли под фонарём, и я с изумлением разглядел, что рука у меня мокрая; она поблёскивала в свете фонаря. Лишь чуть позже я ощутил на руке влагу. Я провел пальцем вдоль предплечья.

– Ну надо же! – воскликнул я. – Роса.

Карен рассмеялась, совершенно не обеспокоенная.

– Точно, роса.

– Вы так легко к этому относитесь, – сказал я ей.

– Я стараюсь ко всему легко относиться, – ответила Карен. – Это всё материал.

– Что?

– Простите. Писательская мантра. «Это всё материал». Всё пойдёт в котёл. Всё, что вы чувствуете или переживаете, становится сырьём для будущих произведений.

– Это, гмм, довольно необычное отношение к жизни.

– Вы говорите как Дарон. В ресторане ему всегда было неловко, когда пара за соседним столиком начинала выяснять отношения. Я же всегда придвигалась поближе и навостряла уши, думая «О, как здорово; это ж чистое золото».

– Пффф, – сказал я. У меня уже лучше получались всякие звуки, которые не являются словами, но тем не менее передают смысл.

– К тому же, – сказала Карен, – с моими новыми ушами – а они очень чувствительны! – я смогу слышать ещё больше. Бедному Дарону это бы совсем не понравилось.

– Кто такой Дарон?

– О, простите. Дарон Бесарян, мой первый муж – и последний, чью фамилию я взяла; моя девичья фамилия Коэн. Дарон был симпатичным армянским мальчиком, мы учились в одном классе. Мы с ним были забавной парой. Спорили, бывало, о том, чей народ пережил худший холокост.

Я не знал, что на это сказать, поэтому сменил тему:

– Может, стоит вернуться внутрь, пока мы совсем не вымокли?

Она кивнула, и мы пошли обратно в гостиную. Дрэйпер – чернокожий адвокат – теперь играл в шахматы с одной из женщин; вторая женщина – та, что выглядела шестнадцатилетней – читала что‑то с планшета, а третья, к моему изумлению, прыгала со скакалкой под наблюдением персонального тренера «Иммортекс». Мне это показалось невероятно бессмысленным – искусственные тела не нуждаются в физкультуре. Но потом я понял, что это, должно быть, здорово – вдруг снова стать прыгучим и гибким после долгих лет заточения в дряхлом, умирающем теле.

– Не хотите посмотреть пятичасовые новости? – спросил я Карен.

– Можно.

Мы прошли вдоль по коридору и нашли комнату, в которой я вчера заметил телестену.

– Не возражаете против «Си‑би‑си»[73] 73
  Государственное телевидение Канады.
  


[Закрыть]? – спросил я.

– Нет‑нет, я её всё время в Детройте смотрю. Только так можно узнать, что на самом деле происходит в моей стране – да и в остальном мире тоже.

Я приказал телевизору включиться. Он подчинился. В прошлом я смотрел новости на этом канале сотни раз, но сейчас всё выглядело по‑другому, ведь теперь моё зрение стало полноцветным. Интересно, откуда в моём мозгу взялись те связи, что позволяют мне распознавать цвета, которых я раньше никогда не видел?

Ведущий новостей – сикх в тюрбане, смена которого, как я знал, продолжалась до девяти утра – говорил на фоне транслируемых на экране позади него новостных сюжетов:

– Несмотря на новые протесты на Парламентском холме вчера днём, практически не остаётся сомнений в том, что Канада ещё до конца месяца легализует множественные браки. Премьер‑министр Чен запланировал на сегодняшнее утро пресс‑конференцию по…

Карен покачала головой, и я уловил это движение боковым зрением.

– Не одобряете? – спросил я.

– Нет, – ответила она.

– Почему? – спросил я лёгким тоном, стараясь, чтобы в вопросе не прозвучало осуждение.

– Я не знаю, – ответила она вполне дружелюбно.

– Вас не беспокоят однополые браки?

– Нет, – ответила она немного обижено. – Я не настолько стара.

– Простите.

– Да нет, вполне законный вопрос. Мне было около сорока, когда в Канаде легализовали однополые браки. Собственно, я приезжала в Торонто… когда это было? в две тысячи третьем? – на свадьбу моих знакомых‑лесбиянок; они приехали из Штатов специально, чтобы пожениться.

– Но США не разрешают однополые браки – я помню, даже приняли поправку к конституции, которая их запретила.

Карен кивнула.

– США много чего не разрешают. Поверьте, многим из нас этот постоянный дрейф вправо совсем не по душе.

– Но вы всё же против множественных браков?

– Да, думаю, против. Но я не уверена, что смогу сформулировать причину. Ну, то есть, я знаю множество одиноких матерей, которые прекрасно справились – включая мою сестру, упокой Господь её душу. Так что моё определение семьи определённо не ограничивается двумя родителями.

– А как насчёт одиноких отцов? И одиноких отцов‑геев?

– Ну, да, это тоже нормально.

Я облегчённо кивнул; старые люди бывают такими консервативными.

– Так что же тогда не так с множественными браками?

– Я так думаю, что в реальности выполним лишь тот уровень обязательств, какой существует в парном браке. Более широкая структура их размывает.

– Ну, я не знаю. Многие люди имеют неограниченный запас любви; спросите любого выходца из большой семьи.

– Возможно, – сказала она. – Я так понимаю, что вы поддерживаете множественные браки?

– Конечно. То есть, сам я вступать в такой не собираюсь, но не в этом же дело. В разное время я был знаком с несколькими триадами и двумя квартетами. Все они были искренне влюблены; они сформировали стабильные, долговременные отношения. К чему запрещать им называть эти отношения браком?

– Потому что это не брак. Это другое.

Я определённо не хотел затевать дискуссию, так что просто промолчал. Снова бросив взгляд на телевизор, я обнаружил, что ведущий рассказывает о смерти бывшего президента США Пэта Бьюкенена, скончавшегося вчера в возрасте ста шести лет.

– Скатертью дорога, – сказала Карен, глядя на экран.

– Рады, что он умер?

– А вы нет?

– О, я не знаю. Он явно не был другом Канады, но знаете, кличка «Советский Канакистан»[74] 74
  Канак – прозвище канадцев, часто презрительное.
  


[Закрыть], которой он её обзывал, стала лозунгом, сплотившим всё моё поколение. «Оправдаем и воплотим» и всё такое. Я думаю, Канада полевела ещё больше исключительно ему назло.

– Тогда, может быть, вы поддерживаете множественные браки просто потому, что это ещё одно отличие между нашими странами? – спросила Карен.

– Вовсе нет, – ответил я. – Я вам сказал, почему я их поддерживаю.

– Простите. – Она взглянула на экран. Сюжет о смерти Бьюкенена закончился, но она, похоже, продолжала о нём думать. – Я радуюсь его смерти, потому что это может стать концом эпохи. В конце концов, это судьи, которых он посадил в Верховный Суд, отменили решение по «Роу против Уэйда», и я не могу ему этого простить. Но он был на двадцать лет старше меня – его ценности были сформированы предыдущим поколением. А теперь его нет, и я думаю, что, возможно, появилась надежда на перемены. Но…

– Да?

– Но я теперь не уйду, верно? Вашим друзьям, которые хотят, чтобы их отношения признали групповым браком, придётся мириться с людьми вроде меня, закоснелыми, всюду сующими свой нос и стоящими на пути прогресса. – Она посмотрела на меня. – А это ведь правда прогресс, не так ли? Мои родители так и не приняли однополых браков. Их родители не понимали необходимости десегрегации.

Я посмотрел на неё новыми глазами – и в переносном, и, конечно же, в прямом смысле слова.

– В душе вы философ, – сказал я.

– Может быть. Полагаю, все хорошие писатели – философы.

– Но я думаю, что вы правы – по крайней мере, до какой‑то степени. В академической среде это называют «фактором вымирания»…

– Вымирания? – повторила Карен. – О, это мне нравится! И я определённо наблюдала что‑то подобное ребёнком в Джорджии в приложении к вопросу о гражданских правах: радикальные изменения в этой сфере происходили не из‑за того, что люди меняли своё мнение – никто не хлопал себя по лбу и не восклицал «Ну и дурень же я был все эти годы!» Скорее, ситуация менялась за счёт того, что худшие расисты – те, кто помнил золотые деньки сегрегации или даже рабовладения – попросту умирали от старости.

– Именно так, – согласился я.

– Но, знаете, убеждения людей всё‑таки могут меняться со временем. Давно доказано, что люди с возрастом становятся более политически консервативными – со мной, правда, этого не произошло, слава тебе, Господи. Когда я узнала, каких политических взглядов придерживается Том Селлек, я пришла в ужас.

– Кто такой Том Селлек?

– Вздох, – сказала Карен. По‑видимому, она ещё не научилась производить этот звук. – Это один потрясающе красивый актёр; играл в «Частном детективе Магнуме». Когда я была подростком, постер с ним висел у меня над кроватью.

– Я думал, у вас был постер с этим… как его? Который Супермен.

Карен ухмыльнулась.

– И с ним тоже.

Мы не обращали внимания на телевизор, но сейчас там как раз начались спортивные новости.

– О‑о‑о‑о! – сказала Карен. – «Янки» выиграли. Великолепно!

– Любите бейсбол? – сказал я, чувствуя, что в этот раз мои брови приподнялись – при этом я ясно ощутил какой‑то рывок. Надо будет сказать Портеру, чтобы он сточил выступ, за который они там зацепляются.

– Ещё как!

– Я тоже. Когда был маленький, хотел быть питчером. С этим не срослось, но…

– Вы, наверное, болеете за «Блю Джейз»?

Я улыбнулся.

– За кого же ещё?

– Я помню, как они выиграли две Мировые серии подряд.

– Правда?

– Ага. Мы с Дароном тогда только поженились. Мы с ним каждый год смотрели Мировую серию. Тазики попкорна, вёдра газировки, все дела.

– И как это было в те два раза, когда побеждал Торонто? Как люди реагировали?

Вставало солнце; его свет начал проникать в окна.

Карен усмехнулась.

– А я вам сейчас расскажу…

11

Мы пересели с космоплана на лунный корабль – металлического арахнида, предназначенного исключительно для полётов в вакууме. У меня был отдельный спальный отсек, наподобие тех отелей‑гробов в Токио. Когда я выбирался из него, то наслаждался невесомостью, хотя Квентин продолжал донимать меня рассказами о лунобусах и других интересных только ему вещах. Если бы он хотя бы бейсболом увлекался…

– Итак, запомните, – объявил нам один из сотрудников «Иммортекс» на третье утро нашего путешествия, – лунная база, где мы собираемся совершить посадку – это не Верхний Эдем. Это частная международная научно‑исследовательская и конструкторская лаборатория. Она построена не для туристов, и на ней нет никаких особых удобств – так что не расстраивайтесь раньше времени. Обещаю, что Верхний Эдем понравится вам несравнимо больше.

Я слушал и думал о том, что Верхнему Эдему и правда лучше бы оказаться получше. Конечно, я поучаствовал в виртуальном туре и прочёл все материалы. Но я буду скучать… – чёрт, да я уже скучаю – по Ракушке, по Ребекке, по маме, по…

И да, по отцу тоже. Я думал, он для меня обуза, думал, что я буду рад свалить заботы о нём на другого меня, но оказалось, что меня очень печалит мысль о том, что я никогда больше его не увижу.

Слёзы в невесомости повисают в воздухе. Вот что самое удивительное.

Я встретился с доктором Портером, чтобы обсудить свою проблему с выбалтыванием мыслей, которые я собирался держать при себе.

– А, да, – сказал он, кивая. – Видел такое раньше. Я кое‑что отрегулирую, но это довольно тонкая проблема интерфейса между умом и телом.

– Вы должны это починить. Пока сам я не решу что‑то сделать, ничего не должно происходить.

– О, – сказал Портер, и его брови ликующе взмыли вверх, – но люди так не работают – даже натуральные, биологические. Никто из нас не инициирует своих действий сознательно.

Я покачал головой.

– Я изучал философию, док. Я не готов отказаться от понятия свободной воли. Отказываюсь верить, что я живу в детерминированной вселенной.

– О, конечно, – ответил Портер. – Я совсем не это имел в виду. Скажем, вы входите в комнату, видите в ней кого‑то знакомого и решаете протянуть ему руку для приветствия. Конечно, ваша рука не поднимется немедленно; ведь сперва что‑то должно случиться у вас в мозгу, верно? И это «что‑то» – электрические изменения в мозгу, которые предшествуют преднамеренному действию – называется потенциалом готовности. Так вот, в биологическом мозгу потенциал готовности наступает за 550 миллисекунд – чуть больше половины секунды – до того, как ваша рука начинает двигаться. На самом деле неважно, какое именно преднамеренное действие вы совершаете: потенциал готовности в мозгу наступает за 550 миллисекунд до начала моторных реакций. Пока понятно?

– Ага, – сказал я.

– Только вот ничего не понятно! Видите ли, если вы просите людей явным образом обозначить момент, когда они принимают решение что‑то сделать, они сообщают, что эта идея посетила их где‑то за 350 миллисекунд до начала моторных реакций. Один учёный по имени Бенджамин Либет доказал это много лет назад.

– Но… это ведь явно погрешность измерения, – сказал я. – Ну, то есть, вы же говорите о миллисекундах.

– Не обязательно. Разница между 550 миллисекундами и 350 – это пятая часть секунды: это довольно существенная продолжительность, которую легко измерить с высокой точностью. Этот базовый эксперимент с 80‑х годов был повторен многократно, и эти данные надёжны как скала.

– Но они не имеют смысла. Вы говорите…

– Я говорю, что наши представления о том, какой должна быть последовательность событий, и то, какова она на самом деле, не согласуются. Интуитивно мы думаем, что последовательность должна быть такая: сначала мы решаем пожать руку старине Бобу, потом наш мозг, во исполнение этого решения, начинает посылать сигналы руке о том, что он хочет совершить рукопожатие, и после этого наша рука начинает подниматься. Так ведь? Но на самом деле происходит следующее: сначала мозг начинает посылать сигналы о том, что хочет рукопожатия; потом вы осознанно принимаете решение пожать руку старому другу; и лишь затем ваша рука начинает двигаться. Мозг начинает движение по дороге к рукопожатию до того , как вы примете осознанное решение его совершить. Ваше осознанное мышление перехватывает руководство действием и убеждает себя, что это оно его инициировало, но в реальности оно лишь зритель, наблюдающий за действиями вашего тела.

– То есть вы и правда утверждаете, что свободы воли не существует.

– Не совсем. Наше сознательное мышление обладает свободной волей наложить на действие вето . Действие начинается за 550 миллисекунд до того, как что‑либо придёт в движение. Двести миллисекунд спустя действие, которое уже началось, привлекает внимание вашего осознаваемого «я» – и у него есть 350 миллисекунд на то, чтобы нажать на тормоза прежде, чем что‑либо произойдёт. Сознание не инициирует так называемые «преднамеренные действия», однако может вмешаться и прервать их.

– Правда? – сказал я.

Удлинённое лицо Портера энергично закивало.

– Вне всякого сомнения. Если подумать, каждый наверняка испытывал что‑то подобное: вот вы лежите в постели, спокойный и расслабленный, потом смотрите на часы и думаете: вообще‑то уже пора вставать, уже поздно, я могу опоздать на работу. Вы можете подумать так полдюжины раз или больше, и вдруг, внезапно вы и правда встаёте – действие началось до того, как вы осознали, что наконец‑то всерьёз, окончательно решили подняться с постели. А всё потому, что вы не принимали этого решения сознательно; ваше подсознание приняло его за вас. Это оно – а не осознаваемый вы – решило раз и навсегда, что действительно пришло время собираться на работу.

– Но у меня не было такой проблемы, когда я был в натуральном теле.

– Это благодаря малой скорости химических реакций. Но ваше новое тело и новый мозг работают на электрических, а не химических скоростях, так что механизм вето иногда вступает в игру слишком поздно для того, чтобы успеть сделать то, что должен. Но, как я сказал, я это могу отрегулировать. Простите, мне для этого нужно оттянуть кожу у вас на затылке и вскрыть вам череп…

Наконец, настало время возвращения домой. И когда я добрался до своего дома в Норт‑Йорке, мне уже не терпелось снова увидеть мою любимую рыжую ирландскую сеттершу.

– Ракушка! – позвал я, входя в дверь. – Сюда, девочка! Я дома!

Ракушка стремглав сбежала вниз по лестнице, но остановилась, как вкопанная, когда меня увидела. Я ожидал, что она начнёт радостно прыгать и лизать меня в лицо, но ничего подобного. Она вытянула передние лапы, приподнялась на задних, прижала уши к голове и злобно на меня гавкнула.

– Ракушка, это же я! Я вернулся.

Собака гавкнула снова, потом утробно зарычала.

– Ракушка, девочка, это же я. Честное слово!

Рычание стало громче. Входная дверь всё ещё была открыта, и я подумал было отступить через неё. Однако, нет, чёрт побери. Это мой дом.

– Ну же, малышка, это же я. Я, Джейк.

Ракушка прыгнула. Я успел отступить на полшага назад, но она упёрлась передними лапами мне в груди и громко залаяла.

– Ракушка, Ракушечка! – сказал я ей. – Сидеть, маленькая! Сидеть!

Ракушка в жизни никогда никого не кусала, но сейчас она укусила меня. На мне была рубашка с коротким рукавом; она сомкнула челюсти на моём голом предплечье и дёрнула головой назад, выдирая кусок пластикожи и обнажая оптоволоконные нервы, эластичные тяжи мышц и голубоватую металлическую арматуру внутри. Она присела на задние лапы и обнюхала кусок пластика, потом развернулась и, скуля, убежала по лестнице обратно наверх.

Моё сердце не забилось чаще – потому что у меня не было сердца. Дыхание не перехватило – потому что я не дышал. В глазах не защипало – я не умел плакать. Я просто стоял там, ничего не делая, лишь медленно качая головой, и чувствовал себя брошенным и одиноким.

Похожий на паука лунный корабль совершил посадку у небольшой группы зеркальных куполов неподалёку от кратера Аристарх. После трёх дней невесомости иметь хоть какой‑нибудь вес казалось невыносимым, хотя сила тяжести здесь была весьма умеренной, вшестеро меньше, чем на Земле.

Сотрудник «Иммортекс» очень правильно сделал, предупредив нас; станция была чисто утилитарной, если не сказать больше – мы словно очутились на подводной лодке. К сожалению, нам предстояло провести здесь три дня, проходя процедуры обеззараживания. При наличии сотен потенциальных точек отправления с Земли и всего одной возможной точки прибытия на Луну было разумно держать оборудование для деконтаминации именно здесь, а не на Земле.

Это была первая постоянно действующая база на Луне. Изначально её построили китайцы, и множество надписей и табличек и до сих пор были на китайском, но сейчас базой управлял международный консорциум. Официально она называлась «ЛС‑1» – «Лунная Станция‑1» – но в честь прибывающих иммигрантов кто‑то установил большой щит с надписью «Остров Эл‑Эс»[75] 75
  Имеется в виду Эллис – остров в Нью‑Йоркской бухте, на котором в первой половине XX века располагались иммиграционные службы США, и через который попала в страну значительная часть американских иммигрантов тех лет.
  


[Закрыть] – каламбур, о смысле которого я догадался лишь через пару секунд.

И я действительно был иммигрантом: этот мир, этот безвоздушный пыльный шар станет моим домом на всю оставшуюся мне жизнь – долгую или короткую. Конечно, здесь, на Луне, сосуды в моём мозгу будут подвергаться меньшим нагрузкам, так что я, вероятно, протяну дольше, чем если остался бы на Земле.

Может быть. В любом случае, доктора Верхнего Эдема будут точно знать, что делать, если со мной случится… инцидент . Завещание о жизни, которые я составил на этот случай, является частью контракта, а контракт положено соблюдать.

– Пассажиров «Иммортекс», – произнёс голос через интерком, – просим пройти на деконтаминацию.

Я вприпрыжку двинулся вдоль по коридору, хотя на душе у меня было совсем не весело.