Текст книги "Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 70 страниц)

Вальдемар Штрунк снял себе маленький номер на верхнем этаже. Я поднялся к нему. Тутайн ждал меня в пивной, помещавшейся в том же здании, внизу.

Капитан сидел за маленьким столом, разложив перед собой бумаги, и что-то поспешно писал. Я доложил о своем прибытии.

– Подожди, – сказал капитан.

Я сел. Вальдемар Штрунк не прерывал работу. И едва ли хоть раз на меня взглянул. Время мое ничего не стоило. Я прождал около часа. Я думал, Альфред Тутайн тем временем сидит в пивной. И я ничего не теряю, болтаясь здесь без дела. Это, как-никак, твердая земля, новый для меня континент, Южная Америка, какой-то город, какой-то дом… Воздух был нежным и теплым. И я сидел там без дела, отрешившись от своих желаний. Я ни о чем не думал, а если и думал, то пустяки эти не имели значения. Комната была как все убогие комнаты в гостиницах низшего и еще более низкого разряда. Какие причины или стечения обстоятельств заставляют людей во всех частях света сидеть в таких вот комнатах, и спать в них, и еще за это платить?.. И ведь такие дома повсюду заполнены или наполовину заполнены. И люди, как мы, сидят за маленькими столами, что-то поспешно записывая. Или чем они там занимаются… – «Это чужой и незнакомый город», – сказал я себе.

В дверь постучали. Вошел вахтенный офицер. Вальдемар Штрунк поднялся. И сказал новому посетителю:

– Мне осталось дописать один абзац… Я попросил вас прийти, чтобы вы это прочитали и хорошо запомнили. Я описал несчастье, случившееся с кораблем. Донесение составлено логично. Без лакун. И мне бы не хотелось, чтобы возникли противоречия в показаниях. Вы увидите, что события изложены в надлежащем порядке.

Офицер молчал. Но это не бросалось в глаза, потому что Вальдемар Штрунк снова начал писать. Потом штурман кашлянул. Внезапно он резко спросил:

– Вы что же, хотите повлиять на мои показания?

– Ни в коей мере, – так же резко ответил Вальдемар Штрунк. – Просто я бы предпочел, чтобы вы не говорили неправду: ведь, насколько я понимаю, вы лишь поверхностно знаете, что произошло.

– Сильный аргумент, ничего не скажешь… – громко откликнулся штурман.

– Вы знаете всё только по слухам. Сами же при главных событиях не присутствовали, – взревел Вальдемар Штрунк. – У вас-то не исчезла дочь и не потонул корабль! Может, вы мне докажете, что хоть пальцем шевельнули, чтобы предотвратить случившееся?

Офицер молчал. Вальдемар Штрунк продолжал, по-прежнему на повышенных тонах:

– Приказываю вам прочитать эти листки. Какие выводы вы для себя сделаете, мне безразлично. Если решите погубить свою карьеру, я вас жалеть не стану. Вы хотите покрасоваться собственной осведомленностью, но берегитесь, как бы вас не вывели на чистую воду. Если кто-то раскроет пасть и начнет болтать об убийстве и бунте, я добьюсь, чтобы всех членов команды, включая офицеров, задержали как подозреваемых.

Офицер тихо проронил:

– Непонятно только, с какой целью…

– Прочтите. – Вальдемар Штрунк сунул ему листки и подтолкнул его к двери. Мне же сказал:

– Ты столько времени проводишь с этим матросом… Он не мог бы попытаться уговорить людей, чтобы они молчали? Ты, надеюсь, не так глуп, как штурман, и понимаешь, какую цель я преследую.

Я ответил непритязательным «Да». И откланялся.

Капитан крикнул мне вслед:

– Я хочу наконец разделаться, разделаться со всем этим!

Альфред Тутайн все еще сидел в пивной и пил местное пиво. Я тотчас изложил ему свою просьбу: уговорить матросов, чтобы каждый из них держал рот на замке, когда его будут допрашивать.

– От них ничего особенного не требуется, – сказал я. – Они все равно ничего не знают. А кого интересуют их грязные выдумки?

Он неуверенно взглянул на меня.

– Я тоже думал об этом, – сказал тихо. – Но разве я гожусь для такого фехтования с зеркальными отражениями?

– Мне эта роль подходит ничуть не больше, – сказал я с отвратной настойчивостью.

Он тотчас подчинился и обещал сделать что от него требуется. Сказал, что нужно собрать здесь членов команды. Выглядел он плачевно.

– Одолжишь мне костюм? – спросил без всякого перехода.

– У меня только тот, что на мне, ты же знаешь, – ответил я.

– Ну так одолжи мне его, – сказал он. – А сам можешь тем временем полежать в кровати.

– Не понимаю, – удивился я.

– Я не могу – в этой матросской блузе – употреблять высокие или даже обычные слова: она все еще воняет трупом.

Мы покинули заведение. Прошлись вверх и вниз по улице. В одной одежной лавочке с большим трудом, испробовав три языка, приобрели костюм. Наверняка самый дорогой из тех, что имелись в наличии. У меня сложилось впечатление, что продавец – специально для нас – еще и цену взвинтил. Мы ведь были все равно что безъязыкие или лишенные слуха, как уж кому понравится. Так ухудшаются обстоятельства, когда ты попадаешь в них, не продумав всё заранее. Ненамного лучше получилось и когда мы пополняли гардероб Тутайна в лавке нижнего белья.

В отеле я, быстро решившись, снял двойной номер на втором этаже, чтобы Тутайн мог переодеться. Мы в любом случае нуждались в ночлеге. Я едва не расплакался, когда мы вошли в жалкое помещение, где обычно останавливались на несколько мимолетных ночей малосостоятельные супружеские пары или стареющие проститутки со своими спутниками. Тут и не пахло благотворной домовитостью. Стены, когда-то покрытые белой штукатуркой, давно посерели и загрязнились. Стулья, стоявшие в комнате, так мало располагали к сидению, что поначалу я их вообще не заметил. Прямо на виду, на железной подставке, стоял белый фаянсовый таз – из тех, какими, как я воображал, пользуются женщины. Это гигиеническое приспособление настолько явно предназначалось для представителей одной половины человечества, что я почувствовал себя обиженным. Комната, несмотря на ласковый и теплый воздух, который вливался через открытые окна, пахла грязью…

И вот Альфред Тутайн стоит передо мной в новом костюме, пахнущем ткацкими машинами, отделочным цехом и пошивочными мастерскими. Этот человек изменился к лучшему. Высокого роста. С сильным и открытым лицом. Ноги, видные теперь до самого верха, – длинные и стройные; крепкие ляжки, начинающиеся от жестких костистых колен (такое колено он и засунул в рот убитой) и пронизанные сухожилиями, переходят в приятные закругления, каких не встретишь у неудачных отпрысков человеческого рода, и несут на себе короткий, очевидно безупречный торс. На полу валяется матросский костюм: широкие брюки и блуза, достаточно обыкновенная, чтобы скрывать все достоинства, которые теперь обнаружились. Альфред Тутайн провел по своим каштановым волосам грубым гребнем, пригладил густые брови. Он изменился. Теперь и я это увидел. Я был совершенно потрясен. Не знал, что думать о мире и о жизни. – Почему Альфред Тутайн должен вновь надеть матросскую блузу, если без нее он, как человек, лучше? Почему он должен вновь бороздить моря, если его блуза воняет трупом? Да почему вообще должно случиться обычное – то, что способен представить себе любой обыватель? – Я не утаил от себя, что сам и являюсь таким обывателем и что в этот час передо мной свершилось все великолепие чуда, повергнув меня на землю. Что надо мной звучат, ругая меня, праздничные голоса. Я отчетливо слышал слова: «Это человек. Человек, каким он был в начале и каким когда-нибудь шагнет к звездам. И ничто не введет его в соблазн, кроме собственной силы». Я чувствовал, что превращаюсь в малость, которая безвольно расползается под этим Происходящим, чтобы быть уничтоженной… Не помогло и то, что возвышенная картина вскоре расплылась в соленых слезах, наполнивших мои глаза. Я чувствовал, что отдан на произвол необозримому Новому, которое уже грядет. Альфред Тутайн не будет наниматься ни на какой корабль. Он останется здесь. И я не знал, примирятся ли со всем случившимся эти дома и времена, улицы и ночи, когда узнают, что он останется здесь – как часть меня, более того, как я сам. Очень одинокий, но и запачканный какой-то грязью – или обремененный какой-то помехой, которая выражается в глупости, в непостижимом непонимании, демонстрируемом по отношению к Чуду. Я видел Превращение, но остался закрытым, как не способная к деторождению женщина… Он шагнул за порог. Я же, уничтоженный, остался. И не знал, к какому выступу хаоса привязать свои ощущения. Я был захвачен врасплох и не мог спастись, это казалось очевидным. Я мог только сидеть здесь, уставясь в серую неподвижность, – в то время как вечный поток Воинств, стремящихся над облаками к звездам, катился прочь от меня…

Через какое-то время я, все еще не уничтоженный, поднялся, собрал принадлежности матросского костюма и аккуратно положил их в ногах кровати. (Я понюхал этот сверток одежды. И установил только, что он пахнет Тутайном – его пóтом.)

Я спустился вниз. В пивной, похоже, единодушия и в помине не было. Команда присутствовала в полном составе; все молчали. Все пили пиво или плохое сладкое вино. Пауль Клык выглядел совсем больным – казалось, он в полузабытьи. У него больше не было видений. И он больше не тосковал по своей утраченной мужественности. Не употреблял похотливых слов. Был только толстым и подавленным. Хилый старик, хотя по годам еще мужчина… Что же должно было случиться, чтобы этот впечатлительный человек в такой степени потерял себя? – Путешествие подошло к концу. Вместо того чтобы преисполниться новой энергией, матросы почувствовали, что силы их на исходе. Они боялись. Эти мужчины с татуировками на руках и груди, все как один люди маленькие, покорились непреклонной воле слепых сил. В этом кругу не было виновных, за исключением одного, каким-то чудом уже вознесенного над ними, и еще человека, потопившего судно, – меня; но они все равно чувствовали себя легкой добычей для ненасытного Наказания: этого дикого зверя, посылаемого Государственным Троном и жрущего рожденных женою^{62}. Они теперь боялись. Ничего другого с ними не происходило. Просто завтра им предстояло явиться к одному высокопоставленному чиновнику всемогущего государства. Выстоят ли они? Обрушится ли на них неведомый гнев? Они малодушны. Мало кто нынешней ночью отправится к шлюхе, хотя большинство матросов неделю за неделей томились на медленном огне, под острым соусом своих похотливых грез. Сначала нужно пережить предстоящее скверное испытание… Что значит даже лучший человек, если его называют преступником? Кто попался под руку – тому и пропасть… Они чувствовали себя растерянными и покинутыми, они все были отвергнутыми детьми великого Бога. И их покинутость стала еще более безутешной, после того как младший офицер рассказал, что первый штурман бушевал и клялся: мол, команду постигнет несчастье, да такое, что на всех кораблях, плавающих по всем морям, об этом долго еще будут распевать песни… Так что они больше не надеялись, что сумеют выстоять. Они, может, и задумывались о том, что сеть, в которую должны попасться они, можно попробовать набросить на суперкарго. Но тут же с тревогой вспоминали, что серый человек мертв. Они в свое время радовались его концу, а теперь не понимали, чему тут было радоваться. Им-то теперь винить некого, а вот обвинения, выдвинутые против них, более чем серьезны. Поговаривают, что вместе с кораблем погрузились на дно миллионные ценности. Непостижимо, как за них расплатиться…. Но несчастье с кораблем в любом случае превосходило всё, что до сих пор рисовали в своем воображении пустоголовые матросы. Слухи расползались по улицам. Если бы кто-то из команды хоть поверхностно понимал неуклюжий язык этой страны, он бы рассказал остальным, что жирные газетные заголовки до каждого здешнего жителя доносят новость: мол, члены преступного экипажа уже сошли безбожными стопами на благословенную землю нашего города… Перед убогим отелем полицейские выставили патруль. А Альфред Тутайн, который еще до обеда был ровней им – обычным матросом второго ранга, – теперь каким-то чудом стал на них не похож. Они слишком отчаялись, чтобы еще и обсуждать, что это может значить. В любом случае, не что-то хорошее. А если не хорошее, то, скорее всего, – плохое. Но сказать по этому поводу нечего. Может, мальчишка просто порвал брюки, а этот больной на голову слепой пассажир – или кто он там есть – выбросил часть своих денег на ветер. Как бы то ни было – опасно ли это или относится к тем вещам, относительно которых нигде в мире люди не пришли к единому мнению, – в данном случае лучше всего молчать. Но получится ли изо дня в день молчать, если тебя день за днем – а может, и по ночам тоже – будут непрерывно допрашивать? Есть истории, повествующие, как людей доводили на допросах до смерти. Допрашивали, пока те не падали. (Это называлось: допрос третьей степени.^{63}) А потом в документах можно было прочесть, что допрошенные признались в том-то и том-то. И под показаниями стояла подпись, выведенная рукой допрошенного, подтверждающая, что все сказанное – правда. (В конце допроса третьей степени открывались ужасные врата.) То есть может случиться так, что всех их ждет нехороший конец. И потом, они давно узнали на своем опыте (хотя всякий человеческий опыт – мелочный и несовершенный), что обезоруженный лучше всего может защитить себя, оставаясь немым. Бедные должны молчать, если не хотят погибнуть. Тому, кого насилуют, лучше попридержать язык: иначе, не ровен час, в его кишки войдет острое железо. Тому, кого обвиняют, лучше не пытаться доказать, что виновен не он. Его алиби разобьют в пух и прах, а сам он в итоге окажется не только преступником, но и лгуном – то есть человеком, вдвойне не заслуживающим доверия…

Между тем Альфред Тутайн сказал что-то. И сказанное никому не понравилось; хотя, прежде чем он заговорил, все были готовы с ним согласиться.

– Матросы! – Слово это нелегко сошло с его губ. – Что я человек маленький, видно по моей расчетной книжке. Но тем не менее… неважно, кто первым начнет… Нам так или иначе необходимо прийти к соглашению.

Лица многих стали совершенно непроницаемыми.

– Мы, еще когда были на море, наполняли друг другу уши ложью. Есть люди, которые лгут самозабвенно. И есть другие, готовые дать фальшивое свидетельство. Но я все же думаю, среди нас нет ни одного, кто был бы более дерзким, чем это допустимо во время плавания. Мы должны наконец взглянуть правде в лицо. А правда заключается в том, что мы ничего не видели и ничего конкретного сообщить властям не можем.

На лице у него выступил пот. А остальные молчали, словно лишились рта.

Он погнал свою речь дальше.

– Некоторые – и я в их числе – полагают, что суперкарго совершил все преступления, какие только возможны. Но он мертв, и на этой мысли не стоит задерживаться. А если все же задержаться: то где она начинается, где заканчивается? Чтобы супчик получился наваристым, должен найтись человек, который видел, как был нанесен смертельный удар. Такого человека нам взять неоткуда. Просто – неоткуда. Что же до других вещей, о которых мы говорили, – то разве это не чепуха? Не фантазии, которые нельзя пощупать руками? И кого это заинтересует? То, что ты и я говорили или только имели в виду? А может, и не имели в виду, но просто об этом думали, как люди обдумывают свои мысли: мол, так могло бы быть… Но так не обязательно должно было быть…

Он замолчал. Казалось, он уже прошел через наихудшее. Произнести такую публичную речь, обращаясь ко всем… Как же это, наверное, было тяжело для него, как неестественно: ведь он сознавал, что лжет.

– Я только призываю вас, если вы со мной согласитесь, сказать на допросе правду, настоящую правду: что мы ничего не знаем.

После долгой паузы он добавил еще:

– Давайте будем молчать.

Теперь все сделались врагами друг другу. Не прозвучало ни «да», ни «нет», никто не возразил, но и не выразил согласие.

* * *

Почти весь следующий день капитан провел в доме консула. Вернувшись наконец в отель, он уже был свободным человеком, которому ничто не мешает предаваться грезам о цветущих садах. Вахтенный офицер нашел правильное применение для сведений, которые почерпнул из набросков капитана. Остальные члены команды вели себя словно глухонемые, хоть им и не понравилась речь Тутайна в пивной. Сам же матрос второго ранга оставался в стороне от волнительного разбирательства. На глазах у всех он, в своем новом костюме, сбежал: прошел по улице до первого перекрестка и скрылся в неизвестном направлении. Судьба дезертира не обсуждалась. Дескать, может, за этой историей и скрывается что-то. Но такие вещи лучше не замечать. Тем более что на борту деревянного корабля, по слухам, имелись доносчики…

Всем членам команды выдали жалованье, за исключением Альфреда Тутайна, который дезертировал. Мертвыми больше никто не занимался. Они были подобающим образом помянуты в отчете капитана. Моряки рассеялись по городу. Их поглотили ресторанчики, кафешантаны, безымянные заведения с быстро захлопывающимися дверями или занавешенным бамбуковой занавеской входом. Некоторые матросы еще до наступления вечера поднялись на борт того или иного судна и были уже в пути: либо к своей родине, либо к каким-то менее известным берегам. Другие отошли ко сну пьяными и, проснувшись, не поняли, где находятся. Им пришлось расплачиваться наличностью, и притом за свой счет. Но жизнь этого стоит. Все имеет свою цену. Плоть распродается на фунты, и чем лучше кусок, тем дороже он должен оплачиваться. Все, что ниже пупка, желаннее того, что выше. За исключением тяжелых грудей. Но что можно исключить, если речь идет о целом? Для них речь шла о целом. Как всегда.

В «Золотые ворота» вернулись только офицеры. Альфред Тутайн вообще не в счет: он дезертировал.

Вальдемар Штрунк вызвал меня к себе. Капитан опять сидел за маленьким столом. И строго взглянул на меня, когда я вошел в его голый номер.

– Когда ты хочешь уехать? – спросил. – Завтра вечером отсюда уходит судно с удобным для нас портом назначения и небольшой длительностью рейса.

– Я не хочу уезжать, – коротко сказал я.

– Ты не хочешь уезжать завтра, – поправил он.

– Да, правильно, – подтвердил я.

– Поступай как знаешь, – сказал он. – На воду ты уже насмотрелся. – Глаза его вдруг налились ненавистью. – Твоя судьба больше меня не касается.

Я сумел промолчать. Голос капитана зазвучал снова:

– Ты взял деньги. С моего согласия, разумеется. Деньги, которые оставил тебе мертвец. Суперкарго вез с собой значительную сумму, как мне сегодня сообщили: средства, доверенные ему. Эту кассу не удалось спасти или, во всяком случае, она пропала. Там должно было быть около четырех тысяч английских фунтов.

Я вытащил из кармана пачку банкнот – молча, но уже готовый на самую отчаянную ложь.

– Ты пересчитал деньги? – спросил капитан.

– Да.

– И сколько их?

– Целых двести фунтов, – послушно ответил я.

– Не может быть! – возразил он грубо. – Там было два свертка.

– Да, но с мелкими купюрами, – сказал я и бросил на стол несколько бумажек.

– А как же костюм Альфреда Тутайна? – спросил он холодно.

– Тутайн заплатил за него сам, – сказал я.

– Он бы лучше пополнил свою морскую экипировку, – сказал капитан.

– У Тутайна есть деньги, – повторил я.

– Он дезертировал, – сказал капитан. – А не уволился, как положено.

– Он еще здесь. Можно это уладить, – сказал я. – Откуда ему знать, какие нужны формальности, если корабль утонул?

– Он не был у консула, – сказал капитан. – Хотя получил приказ явиться к нему.

– А я не получал такого приказа, – сказал я.

– Ты тут вообще ни при чем! – вспылил капитан. – Ты только осложняешь мне жизнь.

– Но ведь матросскую книжку Тутайна еще можно привести в порядок? – спросил я.

На это Вальдемар Штрунк ничего не ответил. Он, будто разъясняя что-то себе или мне, бубнил:

– Так значит, это не была судовая касса… Приятно, что мои показания консулу задним числом подтвердились: деньги, вместе с самим кораблем, ушли на дно… – Он почти развеселился. – Да и почему, собственно, бумажки, отпечатанные Английским банком, должны быть большей святыней, чем корабль и груз? – Улыбка теперь не сходила с его губ. После паузы он продолжил: – Эти деньги можешь оставить себе. – Он пододвинул мне банкноты. – Чтобы ты смог оплатить обратный рейс, я еще раздобыл для тебя у консула пятьдесят фунтов. Потеря есть потеря.

Он пододвинул мне десять почти новых белых банкнот по пять фунтов. Я взял их, невнятно буркнув «спасибо».

– Тебе придется где-то устраиваться, – продолжал капитан. – На меня больше не рассчитывай. Я завтра отплываю, как пассажир, в Европу.

Он сказал это, и так оно и вышло.

(Лишь гораздо позже для него стало важным то обстоятельство, что я был обручен с его дочерью. Он начал употреблять в письмах ко мне сердечные, доверительные слова. Он обрадовался, когда через много лет узнал, что я все еще не женат. Он, можно сказать, помешался на желании слушать мою музыку и предпринимал ради этого далекие путешествия.)

* * *

Если суперкарго совершил кражу, то я был укрывателем краденого. Поскольку я давал лживые ответы и тем показал свою готовность к укрывательству, факт кражи можно считать как бы доказанным. В любом случае, обстоятельства складывались для нас крайне неблагоприятно. Я предпочел добровольно вступить в обширную когорту преступников. Я таким образом избежал шумного спора – в моих мыслях – между обвинением и защитой. Рядом с Тутайном я успокоился, поскольку имел теперь собственную вину, которая обеспечивала меня пропитанием и была – как бы на нее ни смотреть – полезной. По моим представлениям, она освободила меня от длинного ряда бюрократических процедур. Мне даже не пришлось переживать из-за обойденных претендентов на наследство. Ибо пострадали лишь кассы каких-то страховых обществ. Я же теперь был одним из множества отмеченных стервецов^{64}, которые живут за счет сомнительных векселей, фальшивых чеков, уличного разбоя, или – как сутенеры, или – профессионально торгуя еще не потерявшими невинность детьми. И мне мое мошенничество удалось…

Я имел очень несовершенное представление о делах, которые вершатся в тени; и приукрашивал образы тех несчастных, которые приносят себя и других на алтарь анархии. Мои взгляды были безосновательными, не закаленными жесткой действительностью. Мне попросту доставляло удовольствие верить в существование романтических мошенников. А все отвратное в них, что так легко обнаружить, вновь и вновь ускользало от моего внимания. Я хотел попасть в бордель, хотел, чтобы Тутайн отвел меня туда. Но он отказался. Отказался настолько решительно, что я почувствовал страх. Он поклялся, что и сам никогда больше – даже один, даже будучи пьяным – не переступит порог такого заведения, не войдет в дверь с бамбуковой занавеской. Уж лучше он сотни раз будет… – он выразился грубее, чем Диоген^{65}. И отругал меня за то, что я требую такой подлой услуги – чтобы он мне помог запачкаться. Мое желание, видимо, не было слишком сильным. Я тоже туда не пошел – даже один, даже будучи пьяным. Я удовлетворился поверхностными рассуждениями. Мне была оказана помощь: в том смысле, что я соскальзывал в новую жизнь, а Тутайн меня терпеливо поучал. В конечном счете я нуждался в каком-то простом обосновании того факта, что не собираюсь возвращаться на родину. Как бы я выдержал хоть неделю в этом жалком гостиничном номере, если бы не чувствовал себя маленькой частичкой человеческого нижнего мира? – А ведь мы, Альфред Тутайн и я, прожили там полгода. Убогая обстановка стала для нас привычным жилищем, в котором мы как-то обустроились; более того: само убожество, отвратительная безысходность этого дома приросли к нашему сердцу – вместе с доводами, которыми мы оправдывали свое жалкое состояние. Мы, быть может, год за годом продолжали бы жить между четырьмя голыми стенами, если бы новые обстоятельства не принудили нас сменить место жительства. И как бы я выдерживал длительную совместную жизнь с Альфредом Тутайном, если бы не чувствовал себя выброшенным на берег, отпавшим от добропорядочности^{66}? (Наша жизнь поначалу была трудной и стала легкой лишь по прошествии нескольких лет.)

Я, конечно, видел, что он растет. Я не забыл чуда его преображения. Но он все-таки не был тем цельным образом плоти^{67}, к которому я уже начал взывать. И тем не менее мы прирастали друг к другу. Если мы и не проникали друг в друга, как единосущные воды, то все же были двумя деревьями, которые до ран обдирают друг о друга кору^{68}. И все болезненное, бесстыдное и пустое, что свойственно мертвым мгновениям, присоединялось к нам, как привой. Это тоже становилось нашей общей собственностью. Мы были слишком бедными и неопытными, чтобы, преисполнившись высокомерия, существовать параллельно. Мы не умели прятаться друг от друга, да и не хотели этого. Мы наносили друг другу раны, потому что были разными людьми и не знали, как сблизиться на мостах, построенных из слов. Но мы и защищали друг друга своим теплом, ибо были чьими-то созданиями под Солнцем: частичками взорвавшегося и отдалившегося смысла той Мудрости, что сотворила нас как тела^{69}. И его тело прирастало привлекательностью и силой; но я этого не замечал.

Однажды мною овладел страх, что моя собственность – деньги, которые я ношу с собой, – либо по какой-то причине пропадет, либо, из-за непрерывных трат, уменьшится настолько, что исчезнет быстрее, чем я рассчитывал. Я решил вложить куда-то большую часть этих средств, чтобы они приносили прибыль, а для меня были труднодоступными. Я не имел ни опыта в денежных делах, ни надежного руководства по капиталовложениям. Но в отцовском доме я слышал кое-какие разумные вещи: что нет ничего обманчивее, чем капиталовложения, обещающие высокие проценты; не говоря уже об игре на бирже, которая ставит тебя в зависимость от непредсказуемых кризисов мирового рынка, от больших или маленьких урожаев, от посвященных и вообще власть имущих, от замалчиваемых или ведущихся в открытую войн… Получилось так, что в конце концов я последовал совету одного человека. Звали его Домингес Фигейра, он был наполовину сумасшедший – еще очень молодой полусумасшедший, мелкий чиновник в каком-то крупном банке. Он приходил каждый вечер, кроме воскресений, в пивную отеля «Золотые ворота» и выпивал одну-единственную рюмку кашасы^{70}. Он выпивал ее сразу, одним глотком; потом сидел еще час или два, погрузившись в свои мысли и не шевелясь.

«Кашаса мне нравится, – говорил он. – Я выпиваю каждый день по рюмке. Две рюмки – уже не по моим средствам. Я трезвый и расчетливый человек. Сбережения у меня скромные; но они со временем вырастут. Жениться я не могу себе позволить. Да это и лучше – не жениться. Лучше наслаждаться любовью в умеренных дозах, не жертвуя ради нее своей собственностью. Если у человека есть цель – накопить денег и стать состоятельным бюргером, – он должен принять соответствующие меры».

Не познакомиться с ним мы просто не могли. Если не считать нас с Тутайном, он был единственным постоянным посетителем. Когда я в первый раз предложил ему выпить за мой счет вторую рюмку кашасы, он сказал:

– С большим удовольствием, сударь… Но вы не должны ничего ждать взамен: я позволяю себе лишь одну рюмку; и отблагодарить вас никак не смогу.

Когда настал подходящий момент, он меня отблагодарил – советом. И даже помог заключить предложенное им соглашение в банке, где сам работал.

Он рассказал мне приблизительно следующее:

Деньги не могут постоянно умножаться, не могут даже постоянно приносить проценты. Они, по сути, есть нечто бренное – как, впрочем, и все другие вещи, которые со временем портятся и гибнут. Выигрышу на одной стороне соответствует проигрыш на другой. Конечно, на первый взгляд кажется, будто проигрывают всегда одни и те же люди – легкомысленные и глупые; и что другие – те, что выигрывают, – отличаются особой предусмотрительностью и надежностью. Многое делается для того, чтобы поддержать такую репутацию денег. Черное и белое коварно распределяются – как бы поровну – между счастьем и несчастьем. Но так всегда кажется именно в какой-то момент. Ни один банк не существует тысячу лет, ни одна сфера производства не застрахована от периодических кризисов. Ни одно государство не избежит медленного упадка или катастрофической гибели. Нет никакой уверенности, что проценты до скончания веков будут, словно капли дождя, падать с неба. Правда, на несколько десятилетий, на полвека вперед такую уверенность обещать можно. Рабочие руки не все будут отсечены в один день, и мировая держава за несколько лет не распадется. Мы знаем из истории, что даже могущественные империи гибнут; но в них симптомы упадка поначалу проявляются медленно. Серьезные вражеские атаки такая мировая империя еще не раз отобьет. Сейчас господствует британская мировая империя. Она, похоже, достигла максимального для нее расширения. В этом мощном здании под поверхностью уже угадываются трещины. Но оно рухнет не сразу. Лет пятьдесят еще простоит. Еще не появился сильный противник, способный опрокинуть такую колоссальную конструкцию. Решения, самого по себе, тут недостаточно. А если враги и найдут какой-то действенный способ борьбы, то их трижды успеют втоптать в землю, прежде чем они подберутся к сердцу империи – ее богатствам. Карфаген, конечно, был разрушен, но прежде Ганнибал дошел до стен Рима…

Британские государственные облигации еще несколько десятилетий просуществуют. Еще будут рабы и много качественных полезных товаров, обеспечивающих поступление процентов. Британское государство гарантирует высокую степень надежности. Через пятьдесят лет, если вы тогда еще будете живы, вам придется присмотреть для себя новое прибежище, если стены прежнего начнут крошиться. Но кто знает: может, еще раньше вас поразит какая-нибудь болезнь; или какая-нибудь потребность – потребностей ведь так много – сожрет весь ваш капитал. Или вы окажетесь одним из тех подлинных счастливчиков, к чьим ногам изливается кислый рабочий пот… Золото, золото – прежде оно было пóтом и голодом. Порядок, царящий в мире, предполагает наличие богатства и бедности. Тот, кто работает руками, не наживает никакой собственности. Собственность связана с торговлей. И чем грубее торговля, чем неразборчивее в средствах, тем прекрасней расцветающие на ней золотые цветы. В прежние времена, когда еще считалось благопристойным захватывать негров-рабов и продавать несобственность, имелись надежные, совершенно не зависимые от случайностей деловые предприятия. Никакое убийство, никакая жестокость, никакой разврат не нарушали порядок записей в конторских книгах. Жертвы не имели голоса, который мог бы донестись через океан. Их крики были как хрип животных на скотобойне. Однако те счастливые времена – до поры до времени – миновали. Поэтому всем осторожным людям можно посоветовать удовлетвориться той малой прибылью, которую приносят облигации сегодняшней мировой империи…